Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Франческо Петрарка. Лирика. Автобиографическая проза.
М., "Правда", 1989
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Явление Петрарки огромно. Оно не покрывается даже самым высоким
признанием его собственно литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель,
ученый, фигура общественная в нем нераздельны. Вот уже более шестисот лет
человечество чтит великого итальянца прежде всего за то, что он, пожалуй,
как никто другой, способствовал наступлению новой эпохи открытия мира и
человека, прозванной Возрождением.
Франческо Петрарка (1304-1374) был первым великим гуманистом, поэтом и
гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений
мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшем программой грядущих
европейских поколений {Веселовский А. Н. Петрарка в поэтической исповеди
"Canzoniere". 1304-1904. СПб., 1912.}. Своим творчеством он сумел привить
этим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание - пусть
не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность
которого сказывается и в современный нам век.
Петрарка - родоначальник новой современной поэзии. Его "Книга песен"
почти целиком надолго определила пути развития европейской лирики, став
своего рода непререкаемым образцом. Если на первых порах для современников и
ближайших последователей у себя на родине Петрарка являлся великим
реставратором классической древности, провозвестником новых путей в
искусстве и литературе, непогрешимым учителем, то начиная с 1501 года, когда
стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо Мануцио Ватиканский кодекс
"Книги песен" ("Canzoniere") был предан широкой гласности, началась эпоха
петраркизма, причем не только в поэзии, но и в области эстетической и
критической мысли. Петраркизм вышел за пределы Италии. Свидетельством тому
"Плеяда" во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнс в Португалии, Шекспир и
елизаветинцы в Англии, Кохановский в Польше. Без Петрарки их лирика была бы
не только непонятной для нас, но и попросту невозможной.
Мало того, Петрарка проторил своим поэтическим наследникам путь к
познанию задач и сущности поэзии, познанию нравственного и гражданского
призвания поэта.
В невольно возникающем при чтении Петрарки автопортрете бросается в
глаза черта: потребность в любви. Это и желание любить и потребность быть
любимым. Предельно четкое выражение эта черта нашла в любви поэта к Лауре,
главному предмету сонетов и других стихотворений, составляющих "Книгу
песен". Любви Петрарки к Лауре посвящено неисчислимое количество ученых и
беллетризованных произведений, и говорить тут об этом подробно не имеет
смысла. С нужной полнотой читатель все узнает из самих стихотворений
Петрарки и из автобиографической прозы. Необходимо лишь отметить, что Лаура
- фигура вполне реальная. Внешняя биография ее в самых общих чертах известна
и большого интереса не представляет. О "внутренней" же рассказывает сам
Петрарка. И, конечно, как всегда бывает в настоящей поэзии, любовь эта
сублимированная, к концу жизни поэта несколько приутихшая и едва ли не
слившаяся с представлением о любви райской, идеальной.
Конкретнее в жизни. Петрарки любовь к домашним (матери, брату Герардо,
племяннику Франческо), к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте, Джакомо
Колонна, Джованни Боккаччо и многим другим. Вне дружбы, вне любви к ближним
и вообще к людям Петрарка не мыслил своей жизни. Это накладывало
определенный нравственный отпечаток на все им написанное, привлекало к нему,
повсеместно делало своим, любимым.
Еще одна черта, которую обнажил сам поэт, за которую порой (особенно на
склоне лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако, простого
тщеславия. Желание славы у Петрарки было теснейшим образом связано с
творческим импульсом. Оно-то в большей степени и побудило Петрарку заняться
писательством. С годами и любовь к славе стала умеряться. Достигнув славы
беспримерной, Петрарка понял, что она вызывает в окружающих куда больше
зависти, чем добрых чувств. В "Письме к потомкам" он с грустью пишет о своем
увенчании в Риме, а перед смертью даже готов признать триумф Времени над
Славой.
Любопытно, что любовь к Лауре и любовь к Славе между собой не только не
враждовали, но даже пребывали в тесном единении, что подтверждается
устойчивой в поэзии Петрарки символикой: Лаура и лавр. Но так было до поры
до времени. В годы самоочистительных раздумий Петрарка вдруг почувствовал,
что и любовь к Лауре, и желание славы противны стремлению обрести вечное
спасение. И вовсе не потому - а это чрезвычайно существенно для Петрарки! -
что они греховны сами по себе. Нет! Просто они мешали вести тот образ жизни,
который надежно подвел бы его к спасению. Осознание этого противоречия
повергло поэта в глубокое душевное смятение, умеряемое, впрочем, писанием
трактата, где он пытался со всей откровенностью обнажить свое душевное
состояние.
Конфликт этот был лишь частичным случаем конфликта более общего и
философски более значимого: конфликта между многочисленными радостями
земного бытия и внутренней религиозной концепцией.
К земным радостям Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он,
как никто из современников, умел видеть и наблюдать ее, умел наслаждаться
травой, горами, водой, луной и солнцем, погодой. Отсюда и столь частые и
столь любовно написанные в его поэзии пейзажи. Отсюда же тяга Петрарки "к
перемене мест", к путешествиям, к возможности открывать для себя все новые и
новые черты окружающего мира.
К несомненным земным радостям относил Петрарка и веру в красоту
человека и могущество его ума. К ним же он относил любое творческое
проявление: будь то в живописи, в музыке, философии, поэзии и т. д. Но все
это таило и множество побочных соблазнов, которых, по мнению Петрарки,
человеку, по слабости его, трудно избежать. Отсюда и сомнения в абсолютной
ценности земных радостей.
Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его
интересовало и прошлое, и настоящее, и будущее. Огромна широта его
интересов. Он писал о медицине и о качествах, необходимых полководцу, о
проблемах воспитания и о распространении христианства, об астрологии и о
падении воинской дисциплины, о выборе жены и о том, как лучше устроить обед.
Петрарка превосходно знал античных мыслителей, но сам в области чистой
философии не создал ничего оригинального. Критический же его взгляд был
цепок и точен. Много интересного написано им о практической морали.
Сторонясь мирской суеты, Петрарка жил интересами времени, не был чужд и
общественных страстей. Он был яростным патриотом. Италию любил до
исступления. Ее беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество
подтверждений. Одно из них - знаменитейшая канцона "Италия моя". Заветным
устремлением его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка был
убежден, что только Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал
разделение Италии, хлопотал о возвращении папской столицы из Авиньона в
Вечный город, просил императора Карла IV перенести туда же центр империи. В
какой-то момент Петрарка возлагал надежды на то, что объединение Италии
будет проведено усилиями Кола ди Риенцо. Самое страшное для Петрарки -
внутренние раздоры. Сколько усилий он приложил, чтобы остановить
братоубийственную войну между Генуей и Венецией за торговое преобладание на
Черном и Азовском морях! Однако его красноречивые письма к дожам этих
патрицианских республик ни к чему не привели.
Петрарка был не только патриотом. Заботило его и гражданское состояние
человеческого общежития вообще. Бедствия и нищета огорчали его, где был они
ни случались.
Но ни общественные и политические симпатии, ни принадлежность к
церковному сословию не мешали основному его призванию ученого и литератора.
Петрарка понимал, что для этого нужна прежде всего личная свобода,
независимость (тут он мог бы воскликнуть, что "служенье муз не терпит
суеты"). И надо сказать, что Петрарка умел добиваться ее повсюду, где ему
доводилось жить, кроме Авиньона - этого "нового Вавилона", - за что он его
особенно и ненавидел. Именно благодаря такой внутренней свободе - хотя иной
раз дело не обходилось без меценатов - Петрарке удалось создать так много и
так полно выразить себя и свое время, однако многое до нас дошедшее осталось
в незавершенном, не до конца отделанном виде. Но тут уж свойство самого
поэта: тяга к совершенству заставляла его возвращаться к написанному все
вновь и вновь. Известно, например, что к таким ранним своим произведениям,
как "Африка" и "Жизнь знаменитых мужей", он возвращался неоднократно и даже
уже накануне смерти.
Петрарка был не только великим писателем, но и великим читателем.
Произведения античных авторов, которые он читал и перечитывал с неизменной
любовью, были для него не просто интересными текстами, но носили прежде
всего отпечаток личности их авторов. Расставаясь с ними навсегда, он мог,
подобно Пушкину, сказать: "Прощайте, друзья!" Так и для нас произведения
Петрарки носят отпечаток одной из самых сердечных и привлекательных
личностей прошлого.
Литературу Петрарка понимал как художественное совершенство; как
богатство духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В
оценках же порой ошибался. Например, полагал, что его "Триумфы" по
значимости своей настолько же превосходят "Канцоньере", насколько
"Божественная комедия" превосходит дантовскую "Новую жизнь". Он ошибался и в
оценке своих латинских сочинений, количественно превосходивших писанное им
по-итальянски в пятнадцать раз! В сонете CLXVI Петрарка говорит, что, не
займись он "пустяками" (стихами на итальянском языке), "Флоренция бы обрела
поэта, как Мантуя, Арунка и Верона". Флоренция обрела поэта не меньше, чем
Вергилий и Катулл, и подарила его Италии и всему миру, но именно благодаря
этим "пустякам".
Конечно же, главным произведением Петрарки является его "Книга песен",
состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад, секстин и мадригалов.
Стихи на итальянском языке (или в просторечии "вольгаре") Петрарка
начал писать смолоду, не придавая им серьезного значения. В пору работы над
собранием своих латинских посланий, прозаических писем и началом работы над
будущей "Книгой песен" часть своих итальянских стихотворений Петрарка
уничтожил, о чем он сообщает в письме 1350 года.
Первую попытку собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка
предпринял в 1336-1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в свод
так называемых "набросков" (Rerum vulgarium fragmenta). В 1342-1347 годах
Петрарка не просто переписал их в новый свод, но и придал им определенный
порядок, оставив место для других, ранее написанных им стихотворений,
подлежащих пересмотру. В сущности, это и была первая редакция будущей "Книги
песен", целиком подчиненная теме возвышенной любви и жажды поэтического
бессмертия.
Вторая редакция осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. В ней
намечается углубление религиозных мотивов, связанных с размышлениями о
смерти, о суетности жизни. Кроме того, тут впервые появляется разделение
сборника на две части: "На жизнь Мадонны Лауры" (начиная с сонета I, как и в
окончательной редакции) и "На смерть Мадонны Лауры" (начиная с канцоны
CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции). Вторая часть еще
ничтожно мала по сравнению с первой.
Третья редакция (1359-1362) включает уже 215 стихотворений, из которых
174 составляют первую часть и 41 вторую. Затем следует еще несколько
редакций.
Седьмая редакция, близкая к окончательной, которую автор отправил
Пандольфо Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366 стихотворений
(263 и 103 соответственно частям). Восьмая редакция -1373 год и, наконец,
дополнение к рукописи, посланное тому же Малатеста-1373-1374 годы.
Девятую, окончательную, редакцию содержит так называемый Ватиканский
кодекс под номером 3195, частично автографический.
По этому Ватиканскому кодексу, опубликованному фототипическим способом
в 1905 году, осуществляются все новейшие критические издания.
В Ватиканском кодексе между первой и второй частями вшиты чистые листы,
заставляющие предполагать, что автор намеревался включить еще какие-то
стихотворения. Разделение частей сохраняется: в первом - тема Лауры-Дафны
(лавра), во второй - Лаура-вожатый поэта по небесным сферам, Лаура -
ангел-хранитель, направляющий помыслы поэта к высшим целям.
В окончательную редакцию Петрарка включил и некоторые стихотворения
отнюдь не любовного содержания: политические канцоны, сонеты против
авиньонской курии, послания к друзьям на различные моральные и житейские
темы.
Особую проблему составляет датировка стихотворений сборника. Она сложна
не только потому, что Петрарка часто возвращался к написанному даже целые
десятилетия спустя. А и потому, что Петрарка намеренно не соблюдал
хронологию в порядке расположения стихотворного материала. Соображения
Петрарки нынче не всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать
тематической монотонности.
Наличие девяти редакций свидетельствует о неустанной, скрупулезнейшей
работе Петрарки над "Книгой неясен". Ряд стихотворений дошел до нас в
нескольких редакциях, и по ним можно судить о направлении его усилий.
Любопытно, что в ряде случаев, когда Петрарка был удовлетворен своей
работой, он делал рядом с текстом соответствующую помету.
Работа над текстом шла в двух главных направлениях: удаление
непонятности и двусмысленности, достижение большей музыкальности.
На ранней стадии Петрарка стремился к формальной изощренности, внешней
элегантности, к тому, что так нравилось современникам и перестало нравиться
впоследствии. С годами, с каждой новой редакцией, Петрарка заботился уже о
другом. Ему хотелось добиться возможно большей определенности, смысловой и
образной точности, понятности и языковой гибкости. В этом смысле очень
интересно суждение Карло Джезуальдо (конец XVI-начало XVII вв.), основателя
знаменитой Академии музыки, прославившегося своими мадригалами. Про стих
Петрарки он писал: "В нем нет ничего такого, что было бы невозможно в
прозе". А ведь эта тяга к прозаизации стиха, в наше время особо ценимая, в
прежние времена вызывала осуждение. В качестве образца такого намеренного
упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:
Я шаг шагну - и оглянусь назад,
И ветерок из милого предела
Напутственный ловлю...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Но вспомню вдруг, каких лишен отрад,
Как долог путь, как смертного удела
Размерен срок, - и вновь бреду несмело,
И вот - стою в слезах, потупя взгляд.
В самом деле, отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текст в
подбор, можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы.
Странно, что такой проницательный критик и знаток итальянской
литературы, как де Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Санктису
казалось, что Петрарке свойственно обожествление слова не по смыслу, а по
звучанию. А вот Д'Аннунцио, сам тяготевший к словесному эквилибризму,
заметил эту тенденцию.
Единицей петрарковской поэзии является не слово, но стих или, вернее,
ритмико-синтаксический отрезок, в котором отдельное слово растворяется,
делается незаметным. Единице этой Петрарка уделял преимущественное внимание,
тщательно ее обрабатывал.
Чаще всего у него ритмико-синтаксическая единица заключает в себе
какое-нибудь законченное суждение, целостный образ. Это прекрасно усмотрел
Г. Р. Державин, который в своих переводах из Петрарки жертвовал даже
сонетной формой ради сохранения содержательной стороны его поэзии.
Показательно и то, что Петрарка относится к малому числу тех
итальянских поэтов, чьи отдельные стихи стали пословичными.
Как общая закономерность слово у Петрарки не являетсч поэтическим
узлом. В работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных его
стихотворениях некоторая "прециозность" носит скорее концептуальный
характер. Тут можно было бы сослаться на сонет CXLVIII, первая строфа
которого состоит из звучных географических названий.
Интересно, что этот рафинированно-виртуозный, "второй" Петрарка
особенно бросался в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам. Эта
ложная репутация, сложившаяся не без помощи эпигонов-петраркистов,
воспринимавших лишь виртуозную сторону великого поэта, сказалась на многих
переводческих работах. В частности, и у нас в России. Словесная вычурность,
нарочитая усложненность синтаксиса в переводах - болезнь распространенная.
К сожалению, репутация эта оказалась довольно устойчивой. Она надолго
если не заслонила, то значительно исказила "первого" и "главного" Петрарку,
который и позволил ему стать одним из величайших поэтов мира.
В качестве приложения к "Книге песен" даются автобиографические письма
Петрарки и знаменитый его диалогизированный трактат, также имеющий в
значительной степени автобиографический характер. Они не только интересны
сами по себе. Они, как думается, помогут читателю глубже разобраться и
оценить "Книгу песен". В сущности, они являются бесценным к ней
комментарием.
"Письмом к потомкам" Петрарка предполагал завершить свои "Старческие
письма" ("Rerum senilium libri", 1366). Письмо это осталось; в наброске,
который его ученики и почитатели не решились включить в "Старческие письма".
В XVI веке "Письмо к потомкам", подвергнутое порой весьма произвольным
исправлениям, было опубликовано. И только уже в нашем веке стараниями ряда
ученых оно было освобождено от всевозможных наслоений и опубликовано в более
или менее первозданном виде. Вполне возможно, что писалось оно в два приема,
то есть где-то в промежутке между 1351 и 1370-1371 годами. Как бы то ни
было, письмо содержит множество достоверных сведений о жизни и умонастроении
его автора.
Письмо к Гвидо Сетте датируется уже совершенно точно. Написано оно в
1367 году в Венеции и адресовано близкому другу Петрарки архиепископу Генуи
и основателю бенедиктинского монастыря Червара (возле Портофино), где Гвидо
и умер в год написания письма.
Из всех автобиографических писем Петрарки оно является самым
пространным и очень дополняет предыдущее "Письмо к потомкам".
Диалогизированный трактат "Моя тайна, или Книга бесед о презрении к
миру", чаще именуемый просто "Моей тайной", не предполагался автором к
широкому распространению. Написан он был в Воклюзе в 1342-1343 годах, в
период наибольших душевных смятений Петрарки. В 1353-1358 годах в Милане
Петрарка еще раз просмотрел и подправил рукопись.
"Моя тайна" является одним из замечательнейших литературных памятников,
лежащих у истоков европейского Возрождения. Она замечательна как по своей
психологической проницательности, так и по глубине морально-этических
проблем, в ней затронутых. Блистательная эрудиция - не без некоторого даже
щегольства - не помешала ни искренности тона, ни простоте изложения. Книга
построена в форме диалога, который ведут в присутствии молчаливой Истины
Франциск (Петрарка) и Августин Блаженный. Нечего и говорить, что этот диалог
- литературный прием, что это даже не воображаемый разговор ученика и
учителя, правого и неправого, а скорее беседа человека со своим "двойником",
спор между сознанием и чувством. Впрочем, нельзя не признать, что в
обрисовке двух "спорящих" есть определенные черты индивидуализации, что-то
похожее на "характеры" (недовольный собой, зачастую упрямый Франциск и
умудренный, готовый понять заблудшего собеседника, но твердый Августин).
Книга состоит из трех Бесед. При всей внешней непринужденности и как бы даже
произвольности разговора она имеет четкое тематическое разделение: Беседа
первая посвящена выяснению того, каким образом безволие Франциска привело
его к душевным блужданиям. В этой Беседе утверждается тезис: в основе
человеческого счастья и несчастья (понимаемого в моральном смысле) лежит
собственная свободная воля человека. Беседа вторая посвящена разбору
слабостей Франциска, исходя из представления о семи смертных грехах. Беседа
третья касается двух наиболее укоренившихся в душе Петрарки слабостей: любви
к Лауре и его славолюбии. В этом вопросе спор становится наиболее острым.
Петрарка оправдывает свою любовь к Лауре тем, что именно она помогла и
помогает ему избавиться от земных слабостей, именно она возвышает его (такое
толкование любви к Лауре лежит в основе второй части "Книги песен"). Что
касается славолюбия, то Петрарка оправдывается тем, что любовь к знанию
должна поощряться и заслуживать всяческого человеческого признания
(любопытно, кстати, что век спустя гуманисты признают эту тягу достойной
даже божественного признания). Петрарка упорно отстаивает эти две свои
страсти, видя в них смысл существования. Примирение между высшими моральными
требованиями и необходимостью активной земной деятельности - смысл
предлагаемого Петраркой компромисса. Августин вынужден не то чтобы уступить,
но, во всяком случае, признать невозможность моментального и полного
"обращения". Таким образом, вплоть до выработки иной шкалы человеческих
ценностей, когда возвышенная любовь и стремление к активной человеческой
деятельности и знанию смогут быть примирены с категориями морального
абсолюта, окончательное решение начатого спора откладывается. Этот спор
предстояло решить уже наследникам Петрарки, и решить в его пользу.
Думается, что без "Моей тайны" читателю трудно было бы приобщиться и к
тайне "Книги песен".
Различные поколения в зависимости от своего литературного сознания,
господствующих эстетических вкусов прочитывали Петрарку по-разному. Одни
видели в нем изощреннейшего поэта, ставившего превыше всего форму, словесное
совершенство, видели в Петрарке некую идеальную поэтическую норму, едва ли
не обязательную для подражания. Другие ценили в нем прежде всего
неповторимую индивидуальность, слышали в его стихах голос нового времени.
Одни безоговорочно причисляли его к "классикам", другие с не меньшей
горячностью к "романтикам".
Первое серьезное знакомство с Петраркой в России (если не учитывать
ряда совершенно частных случаев) произошло в начале XIX века, когда
восприятие его было в значительной степени подсказано именно "романтической"
репутацией Петрарки, сложившейся под пером теоретиков и практиков
западноевропейского романтизма. Последующая история русского Петрарки внесла
в это восприятие существенные поправки, порой предлагая в корне иные
прочтения. О двух наиболее ярких эпизодах из этой истории и пойдет речь в
дальнейшем.
* * *
В "Селе Степанчикове" ("глава "Фома Фомич созидает всеобщее счастье")
Достоевский вкладывает в уста своего героя следующую тираду: "Я видел, что
нежное чувство расцветает в ее сердце (речь идет о сердце Настеньки. - Н.
Т.), как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что
"невинность так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и
хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою
на поруки, но кто мог бы поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное
стремление страстей ваших, зная, что всем готовы пожертвовать ради минутного
удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы
наиблагороднейшей из девиц..." {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 3,
Л., "Наука", 1972, с. 147.}. В этой главе Достоевский заставляет Фому Фомича
цитировать еще и Шатобриана, комизма ради спутав его с Шекспиром, и даже
пушкинского Ленского ("Где, где она, моя невинность?.. где золотые дни
мои?"). Цитирует Фома Фомич и Гоголя... Сейчас, впрочем, речь пойдет не о
пародийных приемах Достоевского, достаточно полно выясненных в работах Ю. Н.
Тынянова "Достоевский и Гоголь" и Н. Н. Вильмонта "Достоевский и Шиллер".
Для нашей темы важно то, что в речи Фомы Опискина Достоевский сближает слова
Петрарки с лексикой и фразеологией того "темного и вялого" стиля, который,
по ироническому замечанию Пушкина, "романтизмом мы зовем". В самом деле,
даже в пределах приведенного выше восклицания Фомы легко увидеть
пародируемый Достоевским стиль: "нежное чувство", "вешнюю розу", "вздохи",
"стоны", "чистую, как жемчужина, девицу", "необузданные страсти", "бездну
ужаса", "невинность" (словцо, десятикратно обыгранное Достоевским).
Букет этот собран с крохотного поля одной реплики. А если собрать все
подобные сентиментально-романтические цветочки лишь с первых страниц главы,
то получится стилистический сгусток, свидетельствующий о недвусмысленной
пародийной и литературно-полемической окраске речевой характеристики Фомы.
Сочетание на этих страницах Шатобриана (Шекспира) и Ленского удивления не
вызывает. Шатобриан - один из вождей романтизма, его имя можно было
встретить на знаменах романтиков всех оттенков. Ленский же - это пародия в
пародии, прямая апелляция Достоевского к Пушкину, в котором он справедливо
Франческо Петрарка. Лирика. Автобиографическая проза.
М., "Правда", 1989
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Явление Петрарки огромно. Оно не покрывается даже самым высоким
признанием его собственно литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель,
ученый, фигура общественная в нем нераздельны. Вот уже более шестисот лет
человечество чтит великого итальянца прежде всего за то, что он, пожалуй,
как никто другой, способствовал наступлению новой эпохи открытия мира и
человека, прозванной Возрождением.
Франческо Петрарка (1304-1374) был первым великим гуманистом, поэтом и
гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений
мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшем программой грядущих
европейских поколений {Веселовский А. Н. Петрарка в поэтической исповеди
"Canzoniere". 1304-1904. СПб., 1912.}. Своим творчеством он сумел привить
этим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание - пусть
не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность
которого сказывается и в современный нам век.
Петрарка - родоначальник новой современной поэзии. Его "Книга песен"
почти целиком надолго определила пути развития европейской лирики, став
своего рода непререкаемым образцом. Если на первых порах для современников и
ближайших последователей у себя на родине Петрарка являлся великим
реставратором классической древности, провозвестником новых путей в
искусстве и литературе, непогрешимым учителем, то начиная с 1501 года, когда
стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо Мануцио Ватиканский кодекс
"Книги песен" ("Canzoniere") был предан широкой гласности, началась эпоха
петраркизма, причем не только в поэзии, но и в области эстетической и
критической мысли. Петраркизм вышел за пределы Италии. Свидетельством тому
"Плеяда" во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнс в Португалии, Шекспир и
елизаветинцы в Англии, Кохановский в Польше. Без Петрарки их лирика была бы
не только непонятной для нас, но и попросту невозможной.
Мало того, Петрарка проторил своим поэтическим наследникам путь к
познанию задач и сущности поэзии, познанию нравственного и гражданского
призвания поэта.
В невольно возникающем при чтении Петрарки автопортрете бросается в
глаза черта: потребность в любви. Это и желание любить и потребность быть
любимым. Предельно четкое выражение эта черта нашла в любви поэта к Лауре,
главному предмету сонетов и других стихотворений, составляющих "Книгу
песен". Любви Петрарки к Лауре посвящено неисчислимое количество ученых и
беллетризованных произведений, и говорить тут об этом подробно не имеет
смысла. С нужной полнотой читатель все узнает из самих стихотворений
Петрарки и из автобиографической прозы. Необходимо лишь отметить, что Лаура
- фигура вполне реальная. Внешняя биография ее в самых общих чертах известна
и большого интереса не представляет. О "внутренней" же рассказывает сам
Петрарка. И, конечно, как всегда бывает в настоящей поэзии, любовь эта
сублимированная, к концу жизни поэта несколько приутихшая и едва ли не
слившаяся с представлением о любви райской, идеальной.
Конкретнее в жизни. Петрарки любовь к домашним (матери, брату Герардо,
племяннику Франческо), к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте, Джакомо
Колонна, Джованни Боккаччо и многим другим. Вне дружбы, вне любви к ближним
и вообще к людям Петрарка не мыслил своей жизни. Это накладывало
определенный нравственный отпечаток на все им написанное, привлекало к нему,
повсеместно делало своим, любимым.
Еще одна черта, которую обнажил сам поэт, за которую порой (особенно на
склоне лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако, простого
тщеславия. Желание славы у Петрарки было теснейшим образом связано с
творческим импульсом. Оно-то в большей степени и побудило Петрарку заняться
писательством. С годами и любовь к славе стала умеряться. Достигнув славы
беспримерной, Петрарка понял, что она вызывает в окружающих куда больше
зависти, чем добрых чувств. В "Письме к потомкам" он с грустью пишет о своем
увенчании в Риме, а перед смертью даже готов признать триумф Времени над
Славой.
Любопытно, что любовь к Лауре и любовь к Славе между собой не только не
враждовали, но даже пребывали в тесном единении, что подтверждается
устойчивой в поэзии Петрарки символикой: Лаура и лавр. Но так было до поры
до времени. В годы самоочистительных раздумий Петрарка вдруг почувствовал,
что и любовь к Лауре, и желание славы противны стремлению обрести вечное
спасение. И вовсе не потому - а это чрезвычайно существенно для Петрарки! -
что они греховны сами по себе. Нет! Просто они мешали вести тот образ жизни,
который надежно подвел бы его к спасению. Осознание этого противоречия
повергло поэта в глубокое душевное смятение, умеряемое, впрочем, писанием
трактата, где он пытался со всей откровенностью обнажить свое душевное
состояние.
Конфликт этот был лишь частичным случаем конфликта более общего и
философски более значимого: конфликта между многочисленными радостями
земного бытия и внутренней религиозной концепцией.
К земным радостям Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он,
как никто из современников, умел видеть и наблюдать ее, умел наслаждаться
травой, горами, водой, луной и солнцем, погодой. Отсюда и столь частые и
столь любовно написанные в его поэзии пейзажи. Отсюда же тяга Петрарки "к
перемене мест", к путешествиям, к возможности открывать для себя все новые и
новые черты окружающего мира.
К несомненным земным радостям относил Петрарка и веру в красоту
человека и могущество его ума. К ним же он относил любое творческое
проявление: будь то в живописи, в музыке, философии, поэзии и т. д. Но все
это таило и множество побочных соблазнов, которых, по мнению Петрарки,
человеку, по слабости его, трудно избежать. Отсюда и сомнения в абсолютной
ценности земных радостей.
Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его
интересовало и прошлое, и настоящее, и будущее. Огромна широта его
интересов. Он писал о медицине и о качествах, необходимых полководцу, о
проблемах воспитания и о распространении христианства, об астрологии и о
падении воинской дисциплины, о выборе жены и о том, как лучше устроить обед.
Петрарка превосходно знал античных мыслителей, но сам в области чистой
философии не создал ничего оригинального. Критический же его взгляд был
цепок и точен. Много интересного написано им о практической морали.
Сторонясь мирской суеты, Петрарка жил интересами времени, не был чужд и
общественных страстей. Он был яростным патриотом. Италию любил до
исступления. Ее беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество
подтверждений. Одно из них - знаменитейшая канцона "Италия моя". Заветным
устремлением его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка был
убежден, что только Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал
разделение Италии, хлопотал о возвращении папской столицы из Авиньона в
Вечный город, просил императора Карла IV перенести туда же центр империи. В
какой-то момент Петрарка возлагал надежды на то, что объединение Италии
будет проведено усилиями Кола ди Риенцо. Самое страшное для Петрарки -
внутренние раздоры. Сколько усилий он приложил, чтобы остановить
братоубийственную войну между Генуей и Венецией за торговое преобладание на
Черном и Азовском морях! Однако его красноречивые письма к дожам этих
патрицианских республик ни к чему не привели.
Петрарка был не только патриотом. Заботило его и гражданское состояние
человеческого общежития вообще. Бедствия и нищета огорчали его, где был они
ни случались.
Но ни общественные и политические симпатии, ни принадлежность к
церковному сословию не мешали основному его призванию ученого и литератора.
Петрарка понимал, что для этого нужна прежде всего личная свобода,
независимость (тут он мог бы воскликнуть, что "служенье муз не терпит
суеты"). И надо сказать, что Петрарка умел добиваться ее повсюду, где ему
доводилось жить, кроме Авиньона - этого "нового Вавилона", - за что он его
особенно и ненавидел. Именно благодаря такой внутренней свободе - хотя иной
раз дело не обходилось без меценатов - Петрарке удалось создать так много и
так полно выразить себя и свое время, однако многое до нас дошедшее осталось
в незавершенном, не до конца отделанном виде. Но тут уж свойство самого
поэта: тяга к совершенству заставляла его возвращаться к написанному все
вновь и вновь. Известно, например, что к таким ранним своим произведениям,
как "Африка" и "Жизнь знаменитых мужей", он возвращался неоднократно и даже
уже накануне смерти.
Петрарка был не только великим писателем, но и великим читателем.
Произведения античных авторов, которые он читал и перечитывал с неизменной
любовью, были для него не просто интересными текстами, но носили прежде
всего отпечаток личности их авторов. Расставаясь с ними навсегда, он мог,
подобно Пушкину, сказать: "Прощайте, друзья!" Так и для нас произведения
Петрарки носят отпечаток одной из самых сердечных и привлекательных
личностей прошлого.
Литературу Петрарка понимал как художественное совершенство; как
богатство духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В
оценках же порой ошибался. Например, полагал, что его "Триумфы" по
значимости своей настолько же превосходят "Канцоньере", насколько
"Божественная комедия" превосходит дантовскую "Новую жизнь". Он ошибался и в
оценке своих латинских сочинений, количественно превосходивших писанное им
по-итальянски в пятнадцать раз! В сонете CLXVI Петрарка говорит, что, не
займись он "пустяками" (стихами на итальянском языке), "Флоренция бы обрела
поэта, как Мантуя, Арунка и Верона". Флоренция обрела поэта не меньше, чем
Вергилий и Катулл, и подарила его Италии и всему миру, но именно благодаря
этим "пустякам".
Конечно же, главным произведением Петрарки является его "Книга песен",
состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад, секстин и мадригалов.
Стихи на итальянском языке (или в просторечии "вольгаре") Петрарка
начал писать смолоду, не придавая им серьезного значения. В пору работы над
собранием своих латинских посланий, прозаических писем и началом работы над
будущей "Книгой песен" часть своих итальянских стихотворений Петрарка
уничтожил, о чем он сообщает в письме 1350 года.
Первую попытку собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка
предпринял в 1336-1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в свод
так называемых "набросков" (Rerum vulgarium fragmenta). В 1342-1347 годах
Петрарка не просто переписал их в новый свод, но и придал им определенный
порядок, оставив место для других, ранее написанных им стихотворений,
подлежащих пересмотру. В сущности, это и была первая редакция будущей "Книги
песен", целиком подчиненная теме возвышенной любви и жажды поэтического
бессмертия.
Вторая редакция осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. В ней
намечается углубление религиозных мотивов, связанных с размышлениями о
смерти, о суетности жизни. Кроме того, тут впервые появляется разделение
сборника на две части: "На жизнь Мадонны Лауры" (начиная с сонета I, как и в
окончательной редакции) и "На смерть Мадонны Лауры" (начиная с канцоны
CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции). Вторая часть еще
ничтожно мала по сравнению с первой.
Третья редакция (1359-1362) включает уже 215 стихотворений, из которых
174 составляют первую часть и 41 вторую. Затем следует еще несколько
редакций.
Седьмая редакция, близкая к окончательной, которую автор отправил
Пандольфо Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366 стихотворений
(263 и 103 соответственно частям). Восьмая редакция -1373 год и, наконец,
дополнение к рукописи, посланное тому же Малатеста-1373-1374 годы.
Девятую, окончательную, редакцию содержит так называемый Ватиканский
кодекс под номером 3195, частично автографический.
По этому Ватиканскому кодексу, опубликованному фототипическим способом
в 1905 году, осуществляются все новейшие критические издания.
В Ватиканском кодексе между первой и второй частями вшиты чистые листы,
заставляющие предполагать, что автор намеревался включить еще какие-то
стихотворения. Разделение частей сохраняется: в первом - тема Лауры-Дафны
(лавра), во второй - Лаура-вожатый поэта по небесным сферам, Лаура -
ангел-хранитель, направляющий помыслы поэта к высшим целям.
В окончательную редакцию Петрарка включил и некоторые стихотворения
отнюдь не любовного содержания: политические канцоны, сонеты против
авиньонской курии, послания к друзьям на различные моральные и житейские
темы.
Особую проблему составляет датировка стихотворений сборника. Она сложна
не только потому, что Петрарка часто возвращался к написанному даже целые
десятилетия спустя. А и потому, что Петрарка намеренно не соблюдал
хронологию в порядке расположения стихотворного материала. Соображения
Петрарки нынче не всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать
тематической монотонности.
Наличие девяти редакций свидетельствует о неустанной, скрупулезнейшей
работе Петрарки над "Книгой неясен". Ряд стихотворений дошел до нас в
нескольких редакциях, и по ним можно судить о направлении его усилий.
Любопытно, что в ряде случаев, когда Петрарка был удовлетворен своей
работой, он делал рядом с текстом соответствующую помету.
Работа над текстом шла в двух главных направлениях: удаление
непонятности и двусмысленности, достижение большей музыкальности.
На ранней стадии Петрарка стремился к формальной изощренности, внешней
элегантности, к тому, что так нравилось современникам и перестало нравиться
впоследствии. С годами, с каждой новой редакцией, Петрарка заботился уже о
другом. Ему хотелось добиться возможно большей определенности, смысловой и
образной точности, понятности и языковой гибкости. В этом смысле очень
интересно суждение Карло Джезуальдо (конец XVI-начало XVII вв.), основателя
знаменитой Академии музыки, прославившегося своими мадригалами. Про стих
Петрарки он писал: "В нем нет ничего такого, что было бы невозможно в
прозе". А ведь эта тяга к прозаизации стиха, в наше время особо ценимая, в
прежние времена вызывала осуждение. В качестве образца такого намеренного
упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:
Я шаг шагну - и оглянусь назад,
И ветерок из милого предела
Напутственный ловлю...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Но вспомню вдруг, каких лишен отрад,
Как долог путь, как смертного удела
Размерен срок, - и вновь бреду несмело,
И вот - стою в слезах, потупя взгляд.
В самом деле, отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текст в
подбор, можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы.
Странно, что такой проницательный критик и знаток итальянской
литературы, как де Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Санктису
казалось, что Петрарке свойственно обожествление слова не по смыслу, а по
звучанию. А вот Д'Аннунцио, сам тяготевший к словесному эквилибризму,
заметил эту тенденцию.
Единицей петрарковской поэзии является не слово, но стих или, вернее,
ритмико-синтаксический отрезок, в котором отдельное слово растворяется,
делается незаметным. Единице этой Петрарка уделял преимущественное внимание,
тщательно ее обрабатывал.
Чаще всего у него ритмико-синтаксическая единица заключает в себе
какое-нибудь законченное суждение, целостный образ. Это прекрасно усмотрел
Г. Р. Державин, который в своих переводах из Петрарки жертвовал даже
сонетной формой ради сохранения содержательной стороны его поэзии.
Показательно и то, что Петрарка относится к малому числу тех
итальянских поэтов, чьи отдельные стихи стали пословичными.
Как общая закономерность слово у Петрарки не являетсч поэтическим
узлом. В работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных его
стихотворениях некоторая "прециозность" носит скорее концептуальный
характер. Тут можно было бы сослаться на сонет CXLVIII, первая строфа
которого состоит из звучных географических названий.
Интересно, что этот рафинированно-виртуозный, "второй" Петрарка
особенно бросался в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам. Эта
ложная репутация, сложившаяся не без помощи эпигонов-петраркистов,
воспринимавших лишь виртуозную сторону великого поэта, сказалась на многих
переводческих работах. В частности, и у нас в России. Словесная вычурность,
нарочитая усложненность синтаксиса в переводах - болезнь распространенная.
К сожалению, репутация эта оказалась довольно устойчивой. Она надолго
если не заслонила, то значительно исказила "первого" и "главного" Петрарку,
который и позволил ему стать одним из величайших поэтов мира.
В качестве приложения к "Книге песен" даются автобиографические письма
Петрарки и знаменитый его диалогизированный трактат, также имеющий в
значительной степени автобиографический характер. Они не только интересны
сами по себе. Они, как думается, помогут читателю глубже разобраться и
оценить "Книгу песен". В сущности, они являются бесценным к ней
комментарием.
"Письмом к потомкам" Петрарка предполагал завершить свои "Старческие
письма" ("Rerum senilium libri", 1366). Письмо это осталось; в наброске,
который его ученики и почитатели не решились включить в "Старческие письма".
В XVI веке "Письмо к потомкам", подвергнутое порой весьма произвольным
исправлениям, было опубликовано. И только уже в нашем веке стараниями ряда
ученых оно было освобождено от всевозможных наслоений и опубликовано в более
или менее первозданном виде. Вполне возможно, что писалось оно в два приема,
то есть где-то в промежутке между 1351 и 1370-1371 годами. Как бы то ни
было, письмо содержит множество достоверных сведений о жизни и умонастроении
его автора.
Письмо к Гвидо Сетте датируется уже совершенно точно. Написано оно в
1367 году в Венеции и адресовано близкому другу Петрарки архиепископу Генуи
и основателю бенедиктинского монастыря Червара (возле Портофино), где Гвидо
и умер в год написания письма.
Из всех автобиографических писем Петрарки оно является самым
пространным и очень дополняет предыдущее "Письмо к потомкам".
Диалогизированный трактат "Моя тайна, или Книга бесед о презрении к
миру", чаще именуемый просто "Моей тайной", не предполагался автором к
широкому распространению. Написан он был в Воклюзе в 1342-1343 годах, в
период наибольших душевных смятений Петрарки. В 1353-1358 годах в Милане
Петрарка еще раз просмотрел и подправил рукопись.
"Моя тайна" является одним из замечательнейших литературных памятников,
лежащих у истоков европейского Возрождения. Она замечательна как по своей
психологической проницательности, так и по глубине морально-этических
проблем, в ней затронутых. Блистательная эрудиция - не без некоторого даже
щегольства - не помешала ни искренности тона, ни простоте изложения. Книга
построена в форме диалога, который ведут в присутствии молчаливой Истины
Франциск (Петрарка) и Августин Блаженный. Нечего и говорить, что этот диалог
- литературный прием, что это даже не воображаемый разговор ученика и
учителя, правого и неправого, а скорее беседа человека со своим "двойником",
спор между сознанием и чувством. Впрочем, нельзя не признать, что в
обрисовке двух "спорящих" есть определенные черты индивидуализации, что-то
похожее на "характеры" (недовольный собой, зачастую упрямый Франциск и
умудренный, готовый понять заблудшего собеседника, но твердый Августин).
Книга состоит из трех Бесед. При всей внешней непринужденности и как бы даже
произвольности разговора она имеет четкое тематическое разделение: Беседа
первая посвящена выяснению того, каким образом безволие Франциска привело
его к душевным блужданиям. В этой Беседе утверждается тезис: в основе
человеческого счастья и несчастья (понимаемого в моральном смысле) лежит
собственная свободная воля человека. Беседа вторая посвящена разбору
слабостей Франциска, исходя из представления о семи смертных грехах. Беседа
третья касается двух наиболее укоренившихся в душе Петрарки слабостей: любви
к Лауре и его славолюбии. В этом вопросе спор становится наиболее острым.
Петрарка оправдывает свою любовь к Лауре тем, что именно она помогла и
помогает ему избавиться от земных слабостей, именно она возвышает его (такое
толкование любви к Лауре лежит в основе второй части "Книги песен"). Что
касается славолюбия, то Петрарка оправдывается тем, что любовь к знанию
должна поощряться и заслуживать всяческого человеческого признания
(любопытно, кстати, что век спустя гуманисты признают эту тягу достойной
даже божественного признания). Петрарка упорно отстаивает эти две свои
страсти, видя в них смысл существования. Примирение между высшими моральными
требованиями и необходимостью активной земной деятельности - смысл
предлагаемого Петраркой компромисса. Августин вынужден не то чтобы уступить,
но, во всяком случае, признать невозможность моментального и полного
"обращения". Таким образом, вплоть до выработки иной шкалы человеческих
ценностей, когда возвышенная любовь и стремление к активной человеческой
деятельности и знанию смогут быть примирены с категориями морального
абсолюта, окончательное решение начатого спора откладывается. Этот спор
предстояло решить уже наследникам Петрарки, и решить в его пользу.
Думается, что без "Моей тайны" читателю трудно было бы приобщиться и к
тайне "Книги песен".
Различные поколения в зависимости от своего литературного сознания,
господствующих эстетических вкусов прочитывали Петрарку по-разному. Одни
видели в нем изощреннейшего поэта, ставившего превыше всего форму, словесное
совершенство, видели в Петрарке некую идеальную поэтическую норму, едва ли
не обязательную для подражания. Другие ценили в нем прежде всего
неповторимую индивидуальность, слышали в его стихах голос нового времени.
Одни безоговорочно причисляли его к "классикам", другие с не меньшей
горячностью к "романтикам".
Первое серьезное знакомство с Петраркой в России (если не учитывать
ряда совершенно частных случаев) произошло в начале XIX века, когда
восприятие его было в значительной степени подсказано именно "романтической"
репутацией Петрарки, сложившейся под пером теоретиков и практиков
западноевропейского романтизма. Последующая история русского Петрарки внесла
в это восприятие существенные поправки, порой предлагая в корне иные
прочтения. О двух наиболее ярких эпизодах из этой истории и пойдет речь в
дальнейшем.
* * *
В "Селе Степанчикове" ("глава "Фома Фомич созидает всеобщее счастье")
Достоевский вкладывает в уста своего героя следующую тираду: "Я видел, что
нежное чувство расцветает в ее сердце (речь идет о сердце Настеньки. - Н.
Т.), как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что
"невинность так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и
хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою
на поруки, но кто мог бы поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное
стремление страстей ваших, зная, что всем готовы пожертвовать ради минутного
удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы
наиблагороднейшей из девиц..." {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 3,
Л., "Наука", 1972, с. 147.}. В этой главе Достоевский заставляет Фому Фомича
цитировать еще и Шатобриана, комизма ради спутав его с Шекспиром, и даже
пушкинского Ленского ("Где, где она, моя невинность?.. где золотые дни
мои?"). Цитирует Фома Фомич и Гоголя... Сейчас, впрочем, речь пойдет не о
пародийных приемах Достоевского, достаточно полно выясненных в работах Ю. Н.
Тынянова "Достоевский и Гоголь" и Н. Н. Вильмонта "Достоевский и Шиллер".
Для нашей темы важно то, что в речи Фомы Опискина Достоевский сближает слова
Петрарки с лексикой и фразеологией того "темного и вялого" стиля, который,
по ироническому замечанию Пушкина, "романтизмом мы зовем". В самом деле,
даже в пределах приведенного выше восклицания Фомы легко увидеть
пародируемый Достоевским стиль: "нежное чувство", "вешнюю розу", "вздохи",
"стоны", "чистую, как жемчужина, девицу", "необузданные страсти", "бездну
ужаса", "невинность" (словцо, десятикратно обыгранное Достоевским).
Букет этот собран с крохотного поля одной реплики. А если собрать все
подобные сентиментально-романтические цветочки лишь с первых страниц главы,
то получится стилистический сгусток, свидетельствующий о недвусмысленной
пародийной и литературно-полемической окраске речевой характеристики Фомы.
Сочетание на этих страницах Шатобриана (Шекспира) и Ленского удивления не
вызывает. Шатобриан - один из вождей романтизма, его имя можно было
встретить на знаменах романтиков всех оттенков. Ленский же - это пародия в
пародии, прямая апелляция Достоевского к Пушкину, в котором он справедливо