— Представляю, какую головомойку он тебе устроил. — Сказав это, он бросил на меня быстрый взгляд. — Радуйся, что ты отделался только этим.
— Да, он устроил мне головомойку, — кивнул я. — Да, я радуюсь.
— Ты думаешь, он говорил серьезно? Насчет того, что сам ко мне приедет?
Я снова кивнул. Босс говорил это серьезно. У них будет тихая встреча во второй половине дня.
К этому времени Фруктового Пирога уже забальзамируют.
Глава 9
Глава 10
— Да, он устроил мне головомойку, — кивнул я. — Да, я радуюсь.
— Ты думаешь, он говорил серьезно? Насчет того, что сам ко мне приедет?
Я снова кивнул. Босс говорил это серьезно. У них будет тихая встреча во второй половине дня.
К этому времени Фруктового Пирога уже забальзамируют.
Глава 9
Проблема в том, что убивать слишком легко. Так легко, что почти перестаешь думать. Сначала делаешь, потом думаешь.
Я сказал Фруктовому Пирогу, что доберусь до города на метро, и он подкинул меня до «Квинс-Плаза». Я попросил его остановиться в тени под железной дорогой и сказал:
— Мне чертовски жаль, Фруктовый Пирог. Я хочу попросить у тебя прощения.
Он был в хорошем настроении, поэтому мотнул головой и ответил:
— Конечно, Малыш. Раз уж ты просишь извинения...
Я зажал его правую руку между колен. Я схватил пальцы его левой руки, загнул их назад и щелкнул лезвием ножа.
— Г-господи... — Его глаза становились все шире и шире, рот распахнулся, как мешок, и по подбородку потекла густая блестящая слюна. — Ты ч-что д-делаешь... ты... а-а-ах-х-х-х...
Я ударил его в шею. Почти вырезал ему адамово яблоко. Потом достал из его нагрудного кармана большой шелковый платок, вытер руки и лезвие и положил нож ему в карман. (Это даст им некоторую пищу для размышлений.) Потом уложил его на пол машины и поехал на поезде в город.
Я проехал целую станцию, прежде чем понял, какого дурака свалял.
Фруктовый Пирог... Он мог мне все сказать. Я мог бы заставить его сказать мне то, что представляло для меня вопрос жизни и смерти. А теперь он уже ничего не скажет.
Его брат... БРАТ, МАТЬ ЕГО! Я почти выкрикнул эти слова, мне показалось, что я произнес их вслух. Но я сидел в самом конце вагона, и меня никто не слышал. Люди вообще меня почти не замечают. Может быть, это одна из причин, почему я...
Его брат... Детройт, 1942-й... Деталей он не знает... Не знает! Босс — и не знает. Господи всемогущий! Как будто он мог взять в это дело Фруктового Пирога, не выяснив досконально, до самой распоследней мелочи все, что о нем следовало знать!
Он сам его сюда втравил. Фруктовый Пирог сидел на своем тепленьком местечке и в ус не дул; но пришел Босс и втянул его в чертовски рискованное дельце. И тот не смог отказать Боссу. Он не мог ему даже показать, что ему это совсем не нравится. А ему это не нравилось: он все время был точно на иголках. Но поскольку он не мог выплеснуть свои чувства на Босса, то отыгрывался на мне.
Вот в чем была его проблема. Я сразу должен был это понять. Так оно все и было... наверное.
Его брат. Даже если бы у него был брат, даже если бы у него было пятьдесят пять братьев и я бы их всех убил, он бы ко мне и пальцем не притронулся. По крайней мере, пока я не сделаю свою работу. Я должен был это понимать. И я это понял, как только начал думать. Но Босс разыграл все слишком быстро, он не дал мне опомниться. Зачем думать, если можно просто убить?
Босс хотел внушить мне мысль, что Фруктовый Пирог поехал в Пирдэйл по собственной инициативе. Если бы он не внушил мне эту мысль, я бы начал размышлять, по какой причине он там оказался... о настоящей причине. Потому что его туда послали. Если бы я это знал, то мог бы бросить дело. Бросить и сбежать... вместо того чтобы получить то, что обычно получают парни, провалившие работу.
Фруктовый Пирог был не слишком умен. Для поручений, которые подкидывал ему Босс, особого ума не требовалось: например, передать кому-нибудь деньги или подмазать нужных людей для заключения сделки. Но у него не хватало ума даже для этого. В тот раз он, наверное, разминулся с тем, кого должен был встретить, и, вместо того чтобы просто отложить встречу и уехать, болтался без дела в городе. А заодно решил подколоть меня.
Я пощекотал его ножиком, и назад он вернулся в некоторой тревоге. Он почувствовал, что допустил какой-то промах. Ему следовало лучше знать манеру Босса — когда он вами не доволен, вы ни за что об этом не догадаетесь, — но, как я уже сказал, он был не слишком умен, и...
Или все было по-другому? Может быть, я сам сбиваю себя с толку? И Босс просто выложил мне все как есть?
Может быть. Парни вроде меня... кто привык все время заглядывать за угол, тот плохо видит у себя под носом. Чем правдоподобней объяснение, тем меньше он ему верит. Босс мог играть со мной в открытую. Я был абсолютно уверен, что это не так, но все-таки он мог играть со мной в открытую. Мог или не мог? Не мог — или мог.
Я ничего не знал. Я ни в чем не был уверен. И дело было совсем не в Боссе и не во Фруктовом Пироге. Винить надо было только одного человека — безмозглого и выдохшегося сопляка по имени Чарльз Биггер.
Крутой парень... Головастый сукин сын...
Я чувствовал это. Холодная муть затягивала мне глаза. Сердце билось так, словно кто-то стучал в дверь. Оно колотилось, как испуганный ребенок, случайно запертый в шкафу. Я чувствовал, как мои легкие сжимаются, точно кулаки, — два тугих и твердых обескровленных комка. И вся кровь из них бросилась мне в мозг.
На Таймс-сквер поезда ждала целая толпа. Я прошел сквозь них. Я шел напролом. Расталкивал людей и наступал на ноги. И никто не сказал мне ни слова — наверное, все чувствовали, что во мне сидит, и понимали, что меня лучше не трогать. Правильно делали.
Навстречу шла женщина, и я заехал ей локтем в грудь, так сильно, что она едва не выронила ребенка, которого несла на руках. И ей тоже повезло, что она ничего не сказала, а вот ребенку, может быть, не повезло. Возможно, ему было бы лучше сразу упасть под колеса. Все бы на этом и кончилось.
Почему нет? Скажите мне — почему нет?
Я вернулся на Сорок седьмую улицу и по дороге купил пару газет. Свернув их в крепкий рулон, засунул его под мышку, и мне было приятно его твердое прикосновение. Потом свернул их еще круче и стал похлопывать ими по ладони. И это тоже было приятно. Я шел по улице, помахивая ими, как дубинкой, все сильнее и сильнее, все резче и резче, и...
Держать себя руках, держать себя в руках...
Кто это сказал? Я усмехнулся, от усмешки губам стало больно, и мне понравилась эта боль... Держать себя в руках...
Конечно. Я знаю. Надо держать себя в руках. Я умею держать себя в руках. Мне это нравится. Есть только одна вещь, которая нравится мне еще больше... но этим людям очень повезло. А через минуту я буду у себя в номере. И все будет хорошо.
Я поднялся по лестнице пешком. Единственный лифт в гостинице был переполнен, и мне хватило ума туда не входить.
Я преодолел последний пролет лестницы и прошел по коридору до последней двери справа. На секунду я прислонился к ней, задыхаясь и дрожа. Меня трясло так, словно я только что вырвался из драки, и...
И тут я услышал это. Бульканье и плеск.
Одышка и озноб прошли. Я повернул ручку двери. Она была открыта.
Я остановился в дверях ванной, глядя на нее.
Она сидела в ванне, наклонившись вперед и подняв руку, чтобы намылить себе подмышку. Увидев меня, она выронила мочалку и издала негромкий вскрик.
— Господи, Карл! Ты напугал меня до смерти.
— Что ты здесь сделаешь? — спросил я.
— А в чем дело? — Она лукаво склонила голову набок и прищурила глаза. — Разве ты не узнаешь миссис Джек Смит?
— Что ты здесь делаешь?
— Не говори со мной в таком тоне, Карл! В конце концов...
— Что ты здесь делаешь?
Ее улыбка начала вянуть и совсем угасла.
— Не надо сердиться, милый. Я... я... не смотри на меня так. Я знаю, что должна была приехать завтра, но...
— Убирайся отсюда.
— Но, милый, ты не понимаешь! Дело в том, что сестра с ее парнем приехали к нам в Пирдэйл, и я... Было совершенно естественно, что я уехала вместе с ними в город... Никто не может ничего подумать...
Я не слышал, что она говорит. Не хотел ничего слышать. Я ее слышал, но заставлял себя не слушать. Мне не нужны были никакие объяснения. Я не хотел, чтобы все было хорошо. Мне было скверно, чертовски скверно, и я не мог забыть о Фруктовом Пироге. И я не мог ни отступить, ни убежать. Оставалось только наблюдать и ждать, когда подвернется случай.
Все, что я мог, — это убивать.
— Убирайся отсюда, — сказал я.
Я похлопывал свернутыми газетами по ладони. Хлоп — убирайся — хлоп — отсюда — хлоп. Хлоп — убирайся — хлоп...
Ее лицо стало белым, как мыльная пена, но она сумела с собой справиться. Она заставила себя снова улыбнуться и склонить голову набок.
— Ладно, милый. Ты так и будешь здесь стоять? Почему бы тебе не лечь в постель, а я...
— Убирайся... — хлоп... — отсюда... — хлоп...
— П-пожалуйста, милый. Прости, если я что-нибудь... я буду так нежна с тобой, милый. У меня этого не было уже год, и ты не знаешь... ты не знаешь, милый... какой страстной... все, что тебе захочется...
Она перестала говорить. Я схватил ее за волосы и потянул к себе. Она даже не пыталась вырваться. Она поднималась медленно: ее шея, ее груди, по которым тянулись комки пены, словно они не хотели выпускать ее из воды.
Она встала.
Она вышла из ванной.
Она стояла на коврике, сопротивляясь мне всем, чем могла сопротивляться, и предлагая мне все, что у нее было. Но она знала, что этого не хватит. Она поняла это раньше, чем я сам.
Она медленно подняла обе руки — так медленно, что движения были едва заметны, — и обхватила ими голову.
Она прошептала:
— Только не в лицо, Карл. Только не бей в лицо...
Я шлепнул ее газетами по животу. Легонько. Потом шлепнул по груди. Потом занес руку над головой — и задержал ее там. Я давал ей шанс закричать или попробовать увернуться. Я надеялся, что она это сделает... и перестанет быть везучей.
Слишком много сегодня было везучих людей.
— Ты отличная актриса! — рявкнул я. — Скажи мне, что ты не актриса. Скажи, что ты меня не заманивала, не обводила вокруг пальца и не пыталась меня использовать. Давай скажи мне это. Назови меня лжецом.
Но она ничего не сказала. Она даже не двигалась.
Я выпустил из рук газеты. Шатнулся вперед, сел на крышку унитаза и заставил себя смеяться. Я захлебывался смехом, захлебывался, и кашлял, и брызгал слюной, раскачиваясь взад и вперед на стульчаке. Это было похоже на реку, которая струилась сквозь меня, смывая весь страх, все безумие и всю тревогу. Она оставляла меня чистым, теплым и легким.
Со мной всегда так бывает. Если я начну смеяться, то все в порядке.
Потом я услышал ее хихиканье, а через секунду — хриплый, грубый смех из ночного бара. Она сидела передо мной на корточках, смеясь и уткнув голову мне в колени.
— Т-ты... чокнутый, спятивший, крутой ублюдок! Из-за тебя я потеряла десять лет жизни.
— Значит, теперь тебе шестнадцать, — сказал я. — Давай-ка посчитаем.
— Сумасшедший! И что на тебя нашло, скажи на милость? — Она подняла голову, смеясь, но глядя на меня встревоженно. — Разве я плохо сделала, что приехала сюда, если сестра и ее...
— Нет, все хорошо, — кивнул я. — Просто замечательно. У меня мурашки пошли по коже, когда я тебя увидел. Просто у меня был тяжелый день, и я тебя не ждал, и... давай на этом закончим. Пусти меня с этого толчка, пока я в него не провалился.
— Да, милый, но...
Я приподнял кулаком ее подбородок.
— Так что? Мы об этом забудем или...
— О... — Она медлила, потом быстро кивнула и вскочила. — Мерзавец! Грубиян! Пойдем, я налью тебе чего-нибудь выпить.
В сумке у нее лежала пинта виски. Накинув на себя халат, она откупорила бутылку, и мы вместе сели на кровать, выпивая, куря сигареты и болтая о том о сем. Особенно объяснять было нечего. Я разбил лед еще в ванной. Теперь она знала, кто я такой, даже если не догадывалась об этом раньше. Она знала, что я делаю в Пирдэйле. Она знала, зачем я пригласил ее в город. И все это ее устраивало.
— Малыш Биггер, — произнесла она, глядя на меня сияющими глазами. — Малыш Биггер! Господи, милый, я столько о тебе слышала...
— Ладно, — сказал я, — значит, я знаменитость? А теперь забудь об этом и никогда не вспоминай.
— Конечно, милый! Карл...
— Я не знаю, как это сделаю. Нам придется над этим поработать. А теперь насчет денег...
Здесь она повела себя умно. Она могла бы сказать — пятнадцать или двадцать штук. И я бы ответил «да». А потом подумал бы и передал куда надо: дамочка что-то слишком много просит. Может быть, лучше просто ее прихлопнуть...
— Ах, милый... — Она напустила на себя скромный вид. — Давай не будем говорить об этом. Можешь считать, что я делаю это только... ради нас. Мы ведь будем вместе, верно? Я имею в виду — потом? И я знаю, что ты не станешь скупиться.
— Потом наступит не скоро, — сказал я. — Мне придется остаться в городе, по крайней мере до лета. Разумеется, ты можешь уехать в любое время, но я не смогу к тебе присоединиться раньше лета.
— Я могу подождать. Куда мы поедем, милый? Я хочу сказать, потом...
— Что-нибудь придумаем. Это не проблема. Если у тебя есть деньги, всегда найдется какое-нибудь место. Мы можем пожить где-нибудь годик или два, пока все не утрясется.
— А ты не... ты не думаешь, что я веду себя ужасно, Карл?
— С чего бы это? Ведь мы с тобой еще не переспали.
— Ты знаешь, о чем я говорю, милый. Ты потом не станешь думать, что я... я могла бы сделать то же самое с... Ты не будешь меня бояться, милый? Не подумаешь, что ты должен...
Я погасил сигарету.
— Послушай меня, — сказал я. — Ты слушаешь? Тогда слушай. Если бы я тебя боялся, тебя бы сейчас здесь не было. Понимаешь, о чем я говорю?
Она кивнула:
— Я понимаю. Карл, милый... — Этот хрипловатый голос: он сыплется на вас, словно сахарная пудра. — Ты не...
— Что?
Она кивнула на лампу.
Я сказал Фруктовому Пирогу, что доберусь до города на метро, и он подкинул меня до «Квинс-Плаза». Я попросил его остановиться в тени под железной дорогой и сказал:
— Мне чертовски жаль, Фруктовый Пирог. Я хочу попросить у тебя прощения.
Он был в хорошем настроении, поэтому мотнул головой и ответил:
— Конечно, Малыш. Раз уж ты просишь извинения...
Я зажал его правую руку между колен. Я схватил пальцы его левой руки, загнул их назад и щелкнул лезвием ножа.
— Г-господи... — Его глаза становились все шире и шире, рот распахнулся, как мешок, и по подбородку потекла густая блестящая слюна. — Ты ч-что д-делаешь... ты... а-а-ах-х-х-х...
Я ударил его в шею. Почти вырезал ему адамово яблоко. Потом достал из его нагрудного кармана большой шелковый платок, вытер руки и лезвие и положил нож ему в карман. (Это даст им некоторую пищу для размышлений.) Потом уложил его на пол машины и поехал на поезде в город.
Я проехал целую станцию, прежде чем понял, какого дурака свалял.
Фруктовый Пирог... Он мог мне все сказать. Я мог бы заставить его сказать мне то, что представляло для меня вопрос жизни и смерти. А теперь он уже ничего не скажет.
Его брат... БРАТ, МАТЬ ЕГО! Я почти выкрикнул эти слова, мне показалось, что я произнес их вслух. Но я сидел в самом конце вагона, и меня никто не слышал. Люди вообще меня почти не замечают. Может быть, это одна из причин, почему я...
Его брат... Детройт, 1942-й... Деталей он не знает... Не знает! Босс — и не знает. Господи всемогущий! Как будто он мог взять в это дело Фруктового Пирога, не выяснив досконально, до самой распоследней мелочи все, что о нем следовало знать!
Он сам его сюда втравил. Фруктовый Пирог сидел на своем тепленьком местечке и в ус не дул; но пришел Босс и втянул его в чертовски рискованное дельце. И тот не смог отказать Боссу. Он не мог ему даже показать, что ему это совсем не нравится. А ему это не нравилось: он все время был точно на иголках. Но поскольку он не мог выплеснуть свои чувства на Босса, то отыгрывался на мне.
Вот в чем была его проблема. Я сразу должен был это понять. Так оно все и было... наверное.
Его брат. Даже если бы у него был брат, даже если бы у него было пятьдесят пять братьев и я бы их всех убил, он бы ко мне и пальцем не притронулся. По крайней мере, пока я не сделаю свою работу. Я должен был это понимать. И я это понял, как только начал думать. Но Босс разыграл все слишком быстро, он не дал мне опомниться. Зачем думать, если можно просто убить?
Босс хотел внушить мне мысль, что Фруктовый Пирог поехал в Пирдэйл по собственной инициативе. Если бы он не внушил мне эту мысль, я бы начал размышлять, по какой причине он там оказался... о настоящей причине. Потому что его туда послали. Если бы я это знал, то мог бы бросить дело. Бросить и сбежать... вместо того чтобы получить то, что обычно получают парни, провалившие работу.
Фруктовый Пирог был не слишком умен. Для поручений, которые подкидывал ему Босс, особого ума не требовалось: например, передать кому-нибудь деньги или подмазать нужных людей для заключения сделки. Но у него не хватало ума даже для этого. В тот раз он, наверное, разминулся с тем, кого должен был встретить, и, вместо того чтобы просто отложить встречу и уехать, болтался без дела в городе. А заодно решил подколоть меня.
Я пощекотал его ножиком, и назад он вернулся в некоторой тревоге. Он почувствовал, что допустил какой-то промах. Ему следовало лучше знать манеру Босса — когда он вами не доволен, вы ни за что об этом не догадаетесь, — но, как я уже сказал, он был не слишком умен, и...
Или все было по-другому? Может быть, я сам сбиваю себя с толку? И Босс просто выложил мне все как есть?
Может быть. Парни вроде меня... кто привык все время заглядывать за угол, тот плохо видит у себя под носом. Чем правдоподобней объяснение, тем меньше он ему верит. Босс мог играть со мной в открытую. Я был абсолютно уверен, что это не так, но все-таки он мог играть со мной в открытую. Мог или не мог? Не мог — или мог.
Я ничего не знал. Я ни в чем не был уверен. И дело было совсем не в Боссе и не во Фруктовом Пироге. Винить надо было только одного человека — безмозглого и выдохшегося сопляка по имени Чарльз Биггер.
Крутой парень... Головастый сукин сын...
Я чувствовал это. Холодная муть затягивала мне глаза. Сердце билось так, словно кто-то стучал в дверь. Оно колотилось, как испуганный ребенок, случайно запертый в шкафу. Я чувствовал, как мои легкие сжимаются, точно кулаки, — два тугих и твердых обескровленных комка. И вся кровь из них бросилась мне в мозг.
На Таймс-сквер поезда ждала целая толпа. Я прошел сквозь них. Я шел напролом. Расталкивал людей и наступал на ноги. И никто не сказал мне ни слова — наверное, все чувствовали, что во мне сидит, и понимали, что меня лучше не трогать. Правильно делали.
Навстречу шла женщина, и я заехал ей локтем в грудь, так сильно, что она едва не выронила ребенка, которого несла на руках. И ей тоже повезло, что она ничего не сказала, а вот ребенку, может быть, не повезло. Возможно, ему было бы лучше сразу упасть под колеса. Все бы на этом и кончилось.
Почему нет? Скажите мне — почему нет?
Я вернулся на Сорок седьмую улицу и по дороге купил пару газет. Свернув их в крепкий рулон, засунул его под мышку, и мне было приятно его твердое прикосновение. Потом свернул их еще круче и стал похлопывать ими по ладони. И это тоже было приятно. Я шел по улице, помахивая ими, как дубинкой, все сильнее и сильнее, все резче и резче, и...
Держать себя руках, держать себя в руках...
Кто это сказал? Я усмехнулся, от усмешки губам стало больно, и мне понравилась эта боль... Держать себя в руках...
Конечно. Я знаю. Надо держать себя в руках. Я умею держать себя в руках. Мне это нравится. Есть только одна вещь, которая нравится мне еще больше... но этим людям очень повезло. А через минуту я буду у себя в номере. И все будет хорошо.
Я поднялся по лестнице пешком. Единственный лифт в гостинице был переполнен, и мне хватило ума туда не входить.
Я преодолел последний пролет лестницы и прошел по коридору до последней двери справа. На секунду я прислонился к ней, задыхаясь и дрожа. Меня трясло так, словно я только что вырвался из драки, и...
И тут я услышал это. Бульканье и плеск.
Одышка и озноб прошли. Я повернул ручку двери. Она была открыта.
Я остановился в дверях ванной, глядя на нее.
Она сидела в ванне, наклонившись вперед и подняв руку, чтобы намылить себе подмышку. Увидев меня, она выронила мочалку и издала негромкий вскрик.
— Господи, Карл! Ты напугал меня до смерти.
— Что ты здесь сделаешь? — спросил я.
— А в чем дело? — Она лукаво склонила голову набок и прищурила глаза. — Разве ты не узнаешь миссис Джек Смит?
— Что ты здесь делаешь?
— Не говори со мной в таком тоне, Карл! В конце концов...
— Что ты здесь делаешь?
Ее улыбка начала вянуть и совсем угасла.
— Не надо сердиться, милый. Я... я... не смотри на меня так. Я знаю, что должна была приехать завтра, но...
— Убирайся отсюда.
— Но, милый, ты не понимаешь! Дело в том, что сестра с ее парнем приехали к нам в Пирдэйл, и я... Было совершенно естественно, что я уехала вместе с ними в город... Никто не может ничего подумать...
Я не слышал, что она говорит. Не хотел ничего слышать. Я ее слышал, но заставлял себя не слушать. Мне не нужны были никакие объяснения. Я не хотел, чтобы все было хорошо. Мне было скверно, чертовски скверно, и я не мог забыть о Фруктовом Пироге. И я не мог ни отступить, ни убежать. Оставалось только наблюдать и ждать, когда подвернется случай.
Все, что я мог, — это убивать.
— Убирайся отсюда, — сказал я.
Я похлопывал свернутыми газетами по ладони. Хлоп — убирайся — хлоп — отсюда — хлоп. Хлоп — убирайся — хлоп...
Ее лицо стало белым, как мыльная пена, но она сумела с собой справиться. Она заставила себя снова улыбнуться и склонить голову набок.
— Ладно, милый. Ты так и будешь здесь стоять? Почему бы тебе не лечь в постель, а я...
— Убирайся... — хлоп... — отсюда... — хлоп...
— П-пожалуйста, милый. Прости, если я что-нибудь... я буду так нежна с тобой, милый. У меня этого не было уже год, и ты не знаешь... ты не знаешь, милый... какой страстной... все, что тебе захочется...
Она перестала говорить. Я схватил ее за волосы и потянул к себе. Она даже не пыталась вырваться. Она поднималась медленно: ее шея, ее груди, по которым тянулись комки пены, словно они не хотели выпускать ее из воды.
Она встала.
Она вышла из ванной.
Она стояла на коврике, сопротивляясь мне всем, чем могла сопротивляться, и предлагая мне все, что у нее было. Но она знала, что этого не хватит. Она поняла это раньше, чем я сам.
Она медленно подняла обе руки — так медленно, что движения были едва заметны, — и обхватила ими голову.
Она прошептала:
— Только не в лицо, Карл. Только не бей в лицо...
Я шлепнул ее газетами по животу. Легонько. Потом шлепнул по груди. Потом занес руку над головой — и задержал ее там. Я давал ей шанс закричать или попробовать увернуться. Я надеялся, что она это сделает... и перестанет быть везучей.
Слишком много сегодня было везучих людей.
— Ты отличная актриса! — рявкнул я. — Скажи мне, что ты не актриса. Скажи, что ты меня не заманивала, не обводила вокруг пальца и не пыталась меня использовать. Давай скажи мне это. Назови меня лжецом.
Но она ничего не сказала. Она даже не двигалась.
Я выпустил из рук газеты. Шатнулся вперед, сел на крышку унитаза и заставил себя смеяться. Я захлебывался смехом, захлебывался, и кашлял, и брызгал слюной, раскачиваясь взад и вперед на стульчаке. Это было похоже на реку, которая струилась сквозь меня, смывая весь страх, все безумие и всю тревогу. Она оставляла меня чистым, теплым и легким.
Со мной всегда так бывает. Если я начну смеяться, то все в порядке.
Потом я услышал ее хихиканье, а через секунду — хриплый, грубый смех из ночного бара. Она сидела передо мной на корточках, смеясь и уткнув голову мне в колени.
— Т-ты... чокнутый, спятивший, крутой ублюдок! Из-за тебя я потеряла десять лет жизни.
— Значит, теперь тебе шестнадцать, — сказал я. — Давай-ка посчитаем.
— Сумасшедший! И что на тебя нашло, скажи на милость? — Она подняла голову, смеясь, но глядя на меня встревоженно. — Разве я плохо сделала, что приехала сюда, если сестра и ее...
— Нет, все хорошо, — кивнул я. — Просто замечательно. У меня мурашки пошли по коже, когда я тебя увидел. Просто у меня был тяжелый день, и я тебя не ждал, и... давай на этом закончим. Пусти меня с этого толчка, пока я в него не провалился.
— Да, милый, но...
Я приподнял кулаком ее подбородок.
— Так что? Мы об этом забудем или...
— О... — Она медлила, потом быстро кивнула и вскочила. — Мерзавец! Грубиян! Пойдем, я налью тебе чего-нибудь выпить.
В сумке у нее лежала пинта виски. Накинув на себя халат, она откупорила бутылку, и мы вместе сели на кровать, выпивая, куря сигареты и болтая о том о сем. Особенно объяснять было нечего. Я разбил лед еще в ванной. Теперь она знала, кто я такой, даже если не догадывалась об этом раньше. Она знала, что я делаю в Пирдэйле. Она знала, зачем я пригласил ее в город. И все это ее устраивало.
— Малыш Биггер, — произнесла она, глядя на меня сияющими глазами. — Малыш Биггер! Господи, милый, я столько о тебе слышала...
— Ладно, — сказал я, — значит, я знаменитость? А теперь забудь об этом и никогда не вспоминай.
— Конечно, милый! Карл...
— Я не знаю, как это сделаю. Нам придется над этим поработать. А теперь насчет денег...
Здесь она повела себя умно. Она могла бы сказать — пятнадцать или двадцать штук. И я бы ответил «да». А потом подумал бы и передал куда надо: дамочка что-то слишком много просит. Может быть, лучше просто ее прихлопнуть...
— Ах, милый... — Она напустила на себя скромный вид. — Давай не будем говорить об этом. Можешь считать, что я делаю это только... ради нас. Мы ведь будем вместе, верно? Я имею в виду — потом? И я знаю, что ты не станешь скупиться.
— Потом наступит не скоро, — сказал я. — Мне придется остаться в городе, по крайней мере до лета. Разумеется, ты можешь уехать в любое время, но я не смогу к тебе присоединиться раньше лета.
— Я могу подождать. Куда мы поедем, милый? Я хочу сказать, потом...
— Что-нибудь придумаем. Это не проблема. Если у тебя есть деньги, всегда найдется какое-нибудь место. Мы можем пожить где-нибудь годик или два, пока все не утрясется.
— А ты не... ты не думаешь, что я веду себя ужасно, Карл?
— С чего бы это? Ведь мы с тобой еще не переспали.
— Ты знаешь, о чем я говорю, милый. Ты потом не станешь думать, что я... я могла бы сделать то же самое с... Ты не будешь меня бояться, милый? Не подумаешь, что ты должен...
Я погасил сигарету.
— Послушай меня, — сказал я. — Ты слушаешь? Тогда слушай. Если бы я тебя боялся, тебя бы сейчас здесь не было. Понимаешь, о чем я говорю?
Она кивнула:
— Я понимаю. Карл, милый... — Этот хрипловатый голос: он сыплется на вас, словно сахарная пудра. — Ты не...
— Что?
Она кивнула на лампу.
Глава 10
Трудно рассказать обо всем, что случилось на следующей неделе. Столько всего произошло. Много разных вещей, которые я не мог понять — или боялся понимать. Много событий, которые обрушили на меня и тревогу, и волнение, и страх.
У меня было время. И я должен был его использовать. Босс не хотел, чтобы работу завершили по крайней мере в ближайшие десять недель, так что у меня хватало времени, чтобы как следует присмотреться к обстановке, составить план и, вообще, не особенно спешить. Но после этой первой недели — да нет, даже половины не прошло — я начал понимать, что наши с Боссом пожелания мало что значат.
Шла только первая неделя, но похоже было на то, что она может стать последней.
В эту неделю Кендэлл показал, на что он способен... во всяком случае, намекнул.
В эту неделю Джейк попробовал на меня наехать.
В эту неделю он попытался меня убить.
В эту неделю мы начали ругаться с Фэй.
В эту неделю Руфь...
Господи! Господи Иисусе, в эту неделю! Даже теперь — а о чем мне волноваться теперь? — стоит мне об этом вспомнить, как меня начинает колотить.
Но обо всем по порядку. Вернемся в прошлую пятницу, когда мы с Фэй остановились в отеле.
Она сказала, что у нее уже год не было сами знаете чего, но мне показалось, что на самом деле гораздо больше.
Под конец она наградила меня долгим поцелуем — пятьдесят поцелуев в одном — и перевернулась на другой бок. Через минуту она захрапела.
Это был не настоящий храп, больше он походил на урчание или сопение. Словно в носу у нее застряло какое-то маленькое препятствие, вокруг которого скапливалась влага, и на каждом десятом выдохе она издавала негромкое бульканье.
Я лежал рядом, настороженный и оцепеневший, и считал ее дыхание, жалея, что это не прохудившийся кран и нельзя, схватив ее за нос, затянуть вентиль. Просто лежал и считал ее дыхание, чувствуя, что каждое новое бульканье пронзает меня огненной иглой, а когда я, наконец, притерпелся к этому чер-товому звуку, она не нашла ничего лучшего, как сменить ритм. Она начала булькать на седьмой раз, потом на девятый и, наконец, на двенадцатый.
После этого интервал все удлинялся, достигнув двадцати, и под конец — господи, мне показалось, что прошло уже сорок восемь часов! — под конец оборвался и затих.
Может быть, вам приходилось спать в такой компании, вернее, пытаться спать. С человеком, который не может провести с вами ночь, не вытянув из вас все жилы. Она была из таких. Покончив со своим чертовым бульканьем, она нашла себе другое дело — без конца ворочаться в постели. Я не мог сомкнуть глаз.
Я пытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Тогда я стал думать про парня, которого встретил в те дни, когда убегал из Нью-Йорка. Спать я не мог, поэтому мне приходилось думать.
Тогда я боялся засветиться где-нибудь в поезде, в автобусе или в самолете и решил добираться до Коннектикута автостопом. Я планировал осесть поближе к канадской границе, откуда в случае необходимости можно было легко сорваться и перебраться дальше на запад. Тот парень меня подобрал, у него была хорошая машина, и я знал, что у него должны быть деньги. Но... все получилось как-то глупо; он сам был в этом виноват, вел себя не так, как обычно ведут себя парни. В общем...
Он был писателем, но сам себя так не называл. Он называл себя мусорщиком. «Чувствуешь этот запах? — спрашивал он. — Я только что перелопатил кучу разного дерьма в Нью-Йорке и еще не успел отмыться». Но я чувствовал только запах виски, которое он пил. Он продолжал болтать, употребляя совсем не те выражения, которые можно ожидать от писателя, и острил напропалую.
Он сказал, что у него была ферма в Вермонте, но все, что он сумел на ней вырастить, — это некоторые интересные части женской анатомии. Он никогда не смеялся и говорил без улыбки, так что можно было подумать, что он говорит всерьез. «Я удобрял их козлиным дерьмом, — уверял он. — Козлы поначалу ведут себя как ручные, но потом просто срываются с цепи. Воняют, как скоты. Я поил их спиртом из отборного зерна и купал в самых лучших выгребных ямах. Но все без толку. Посмотрел бы ты на них ночью, когда они воют, стоя на рогах».
Я усмехнулся, спрашивая сам себя, чего я с ним цацкаюсь.
— Я не знал, что козлы воют, — сказал я.
— Не всегда, только когда совсем сбрендят, — ответил он.
— И больше тебе ничего не удалось вырастить? — спросил я. — Ни одного целого тела из... из того, что ты выращивал?
— Господи! — Он посмотрел на меня так, словно я его грубо обозвал. — По-твоему, я что, пустяками занимаюсь? На рынке даже груди с задницами отрывают с руками. Я не говорю уже про сам знаешь что. — Он передал мне бутылку, выпил сам и немного успокоился. — Разумеется, я выращиваю всякие вещи, — продолжал он. — Тела. Лица. Глаза. Эмоции. Мозги. Ращу их в трехгрошовом номере на Сорок седьмой улице и глотаю аспирин, когда у меня нет монет даже для того, чтобы купить гамбургер. А время от времени ко мне заявляется какой-нибудь расфуфыренный издатель и пожинает весь мой урожай, рассовывая его по пачкам. Ну а там, глядишь, если я как следует поваляюсь у него в ногах и сумею его умаслить, он потратит пару-тройку долларов на рекламу, и тираж книги вырастет аж до девяти сотен, и мне заплатят десять процентов с прибыли... когда они ее получат. — Он сплюнул в окно и отпил еще глоток. — Не хочешь немного порулить?
Я перелез через него и сел за руль, а он похлопал меня по пиджаку.
— Покажи-ка перо, — сказал он.
— Что?
— Перо, тесак, мачете, нож, черт тебя подери. Ты что, английского не понимаешь? Ты ведь не издатель, верно?
Я протянул ему нож. А что еще мне было делать? Он попробовал лезвие пальцем. Потом открыл бардачок в машине и вытащил оттуда небольшой оселок.
— Господи, — сказал он, водя по нему лезвием взад и вперед. — Такую штуковину надо точить как следует. Иначе ты с такой мотыгой ничего не сделаешь. Я как раз собирался перерезать горло одному козлу... Вот, держи. — Он вернул мне нож. — Лучше уже не заточишь. Режь им только людей, и все будет в порядке.
— Послушай, — сказал я. — Я не совсем...
— Это ты послушай, — перебил меня писатель. Он потянулся и достал из-за пояса мой «люгер». Поднес пистолет к приборной доске и внимательно его рассмотрел. — Ну что, неплохо, — сказал он. — Но если тебе действительно нужен ствол, советую вот это. — Он снова открыл бардачок и вытащил из него автоматический кольт 32-го калибра. — Хочешь попробовать? Давай? Попробуй его на мне. Останови машину и испытай их оба.
Он сунул их мне в руки, повернул ключ зажигания и... Я не знал, что сказать.
Наконец он рассмеялся — не так, как смеялся раньше, а более дружелюбно, — и засунул «люгер» мне обратно за пояс, а кольт убрал в бардачок.
— Чепуху несу, верно? — подмигнул он. — Далеко едешь?
— Чем дальше, тем лучше, — ответил я.
— Отлично. Тогда до Вермонта. Будет время поболтать. Мы так и ехали без остановки, сворачивая на обочину только для того, чтобы поменяться местами или перекусить в кафе, и при этом почти все время разговаривали. Не о себе и не о своих делах. Он ничего не вынюхивал. Просто болтали о книгах, о жизни, о религии и прочих таких вещах. Все, что он говорил, было очень необычно, и я был уверен, что запомню это навсегда, но в конце концов в голове осталось только несколько фраз.
—Ад, конечно, есть. — Я слышу, как он это говорит, прямо сейчас, когда лежу на кровати, и она дышит мне в лицо, прижавшись всем телом. — Это такая серая пустыня, где от солнца нет ни тепла, ни света и Привычка лежит вповалку с Желанием. Это место, где смертное. Хочу обитает вместе с бессмертным Необходимо, и, когда наступает ночь, тьма оглашается стонами одного и экстатическими воплями другого. Да, ад есть, мой мальчик, и совсем не надо его искать...
Когда мы, наконец, расстались, он дал мне сто девяносто три доллара — все, что у него было в бумажнике, не считая десятицентовой монеты. И я никогда его больше не видел и даже не знаю его имени.
Фэй снова начала храпеть.
Я взял сигарету и бутылку виски и вышел в ванную. Закрыл дверь и сел на унитаз. Так я сидел, наверно, часа два или три, пил виски, курил и думал.
Я думал о том, что потом стало с этим парнем и продолжает ли он выращивать в Вермонте свои штуковины. Вспоминал, что он говорил об аде, и раньше это никогда не значило для меня так много, как сейчас.
Конечно, я совсем еще не был стариком, но я уже начал подумывать, что со мной будет потом, когда я начну стареть. И это привело меня к вопросу, сколько мне на самом деле лет, потому что я этого не знал.
Я знал только то, что говорила мне мать, а она говорила всегда по-разному, один раз одно, а другой раз другое. Может быть, она и сама не знала. Может быть, она просто пыталась подсчитать, но, если учесть, сколько у нее было детей, вряд ли ее расчеты могли быть точными. Значит...
Я сам попробовал заняться вычислениями, но это было нелегко. Прибавлял и вычитал, вспоминал разные годы и места, пока у меня не заболела голова.
Я всегда был одинаковым. За исключением последних нескольких лет в Аризоне, вся моя жизнь сливалась в одно мутное пятно.
Я вспоминал все свое прошлое, но, если в моей жизни и было что-нибудь особенное или сам я был каким-нибудь другим, все равно я не мог об этом вспомнить.
Я пил, курил и думал, пока не поймал себя на том, что клюю носом.
Тогда я встал и вернулся в спальню.
Она спала, лежа поперек кровати, задней частью на одну сторону, а коленями на другую. Свободным оставалось только немного места в ногах, и я туда улегся.
Когда я проснулся, ее ноги лежали на моей груди, и мне казалось, что у меня вдавились ребра. Было девять утра. Я спал меньше четырех часов. Но я знал, что больше не засну, поэтому вылез из-под нее и встал.
Я пошел в уборную и принял ванну, стараясь поменьше шуметь. Я стоял перед зеркалом и прилаживал к глазам линзы, когда заметил, что она заглядывает в дверь.
Она не знала, что я ее вижу. Очень забавно, когда люди рассматривают тебя в зеркале, не подозревая, что ты их тоже видишь. Она смотрела на нижнюю часть моего лица, на мой рот, и я заметил ее гримасу. Потом она убрала ее с лица, наверное догадавшись, что я тоже могу ее увидеть. Она вернулась в спальню, подождала немного и снова вошла в ванную, подняв достаточно шума, чтобы я мог ее услышать.
Я вставил на место свои зубы. Думаю, без них мой рот действительно выглядит неважно — как будто это не моя часть тела. Но мне было наплевать, нравится ей это или нет.
Она вошла, зевая и расчесывая обеими руками голову.
— Господи, милый, — сказала она. — Почему ты так рано встал? Я так сла-а-а... ой, извини... так сладко спала.
— Уже десятый час, — ответил я. — Я и без того слишком долго провалялся в постели.
— А я нет. Ты разбудил меня своим шумом.
— Может быть, поставишь меня в угол?
Ее глаза вспыхнули. Потом она рассмеялась, но довольно раздраженно.
— Вот ворчун. Не надо цепляться ко мне по всяким пустякам. А теперь уходи отсюда и дай мне принять ванну.
Я вышел и освободил ей ванную. Я одевался, пока она плескалась и чистила зубы, а потом полоскала рот, наверно раз пятьсот, без конца отфыркиваясь и плюясь. Меня снова начало тошнить, вернее, тошнота стала сильней, чем была. Я торопливо допил остатки виски, и это помогло. Позвонил по телефону и заказал завтрак и еще одну пинту виски. Конечно, я знал, что спиртное не пойдет мне на пользу, — мне говорили, что я вообще не должен пить, — но сейчас я нуждался в выпивке.
Она все еще возилась в ванной, когда пришел официант. Я схватил бутылку и стал пить из горла, захлебнулся, закашлялся и выплюнул в платок полный рот крови.
Я снова вскинул бутылку. Потом слегка опустил, чтобы перевести дыхание, стараясь глотать без перерыва. На этот раз крови не было — точнее, я ее не видел, но я знал, что она там, внутри.
У меня было время. И я должен был его использовать. Босс не хотел, чтобы работу завершили по крайней мере в ближайшие десять недель, так что у меня хватало времени, чтобы как следует присмотреться к обстановке, составить план и, вообще, не особенно спешить. Но после этой первой недели — да нет, даже половины не прошло — я начал понимать, что наши с Боссом пожелания мало что значат.
Шла только первая неделя, но похоже было на то, что она может стать последней.
В эту неделю Кендэлл показал, на что он способен... во всяком случае, намекнул.
В эту неделю Джейк попробовал на меня наехать.
В эту неделю он попытался меня убить.
В эту неделю мы начали ругаться с Фэй.
В эту неделю Руфь...
Господи! Господи Иисусе, в эту неделю! Даже теперь — а о чем мне волноваться теперь? — стоит мне об этом вспомнить, как меня начинает колотить.
Но обо всем по порядку. Вернемся в прошлую пятницу, когда мы с Фэй остановились в отеле.
Она сказала, что у нее уже год не было сами знаете чего, но мне показалось, что на самом деле гораздо больше.
Под конец она наградила меня долгим поцелуем — пятьдесят поцелуев в одном — и перевернулась на другой бок. Через минуту она захрапела.
Это был не настоящий храп, больше он походил на урчание или сопение. Словно в носу у нее застряло какое-то маленькое препятствие, вокруг которого скапливалась влага, и на каждом десятом выдохе она издавала негромкое бульканье.
Я лежал рядом, настороженный и оцепеневший, и считал ее дыхание, жалея, что это не прохудившийся кран и нельзя, схватив ее за нос, затянуть вентиль. Просто лежал и считал ее дыхание, чувствуя, что каждое новое бульканье пронзает меня огненной иглой, а когда я, наконец, притерпелся к этому чер-товому звуку, она не нашла ничего лучшего, как сменить ритм. Она начала булькать на седьмой раз, потом на девятый и, наконец, на двенадцатый.
После этого интервал все удлинялся, достигнув двадцати, и под конец — господи, мне показалось, что прошло уже сорок восемь часов! — под конец оборвался и затих.
Может быть, вам приходилось спать в такой компании, вернее, пытаться спать. С человеком, который не может провести с вами ночь, не вытянув из вас все жилы. Она была из таких. Покончив со своим чертовым бульканьем, она нашла себе другое дело — без конца ворочаться в постели. Я не мог сомкнуть глаз.
Я пытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Тогда я стал думать про парня, которого встретил в те дни, когда убегал из Нью-Йорка. Спать я не мог, поэтому мне приходилось думать.
Тогда я боялся засветиться где-нибудь в поезде, в автобусе или в самолете и решил добираться до Коннектикута автостопом. Я планировал осесть поближе к канадской границе, откуда в случае необходимости можно было легко сорваться и перебраться дальше на запад. Тот парень меня подобрал, у него была хорошая машина, и я знал, что у него должны быть деньги. Но... все получилось как-то глупо; он сам был в этом виноват, вел себя не так, как обычно ведут себя парни. В общем...
Он был писателем, но сам себя так не называл. Он называл себя мусорщиком. «Чувствуешь этот запах? — спрашивал он. — Я только что перелопатил кучу разного дерьма в Нью-Йорке и еще не успел отмыться». Но я чувствовал только запах виски, которое он пил. Он продолжал болтать, употребляя совсем не те выражения, которые можно ожидать от писателя, и острил напропалую.
Он сказал, что у него была ферма в Вермонте, но все, что он сумел на ней вырастить, — это некоторые интересные части женской анатомии. Он никогда не смеялся и говорил без улыбки, так что можно было подумать, что он говорит всерьез. «Я удобрял их козлиным дерьмом, — уверял он. — Козлы поначалу ведут себя как ручные, но потом просто срываются с цепи. Воняют, как скоты. Я поил их спиртом из отборного зерна и купал в самых лучших выгребных ямах. Но все без толку. Посмотрел бы ты на них ночью, когда они воют, стоя на рогах».
Я усмехнулся, спрашивая сам себя, чего я с ним цацкаюсь.
— Я не знал, что козлы воют, — сказал я.
— Не всегда, только когда совсем сбрендят, — ответил он.
— И больше тебе ничего не удалось вырастить? — спросил я. — Ни одного целого тела из... из того, что ты выращивал?
— Господи! — Он посмотрел на меня так, словно я его грубо обозвал. — По-твоему, я что, пустяками занимаюсь? На рынке даже груди с задницами отрывают с руками. Я не говорю уже про сам знаешь что. — Он передал мне бутылку, выпил сам и немного успокоился. — Разумеется, я выращиваю всякие вещи, — продолжал он. — Тела. Лица. Глаза. Эмоции. Мозги. Ращу их в трехгрошовом номере на Сорок седьмой улице и глотаю аспирин, когда у меня нет монет даже для того, чтобы купить гамбургер. А время от времени ко мне заявляется какой-нибудь расфуфыренный издатель и пожинает весь мой урожай, рассовывая его по пачкам. Ну а там, глядишь, если я как следует поваляюсь у него в ногах и сумею его умаслить, он потратит пару-тройку долларов на рекламу, и тираж книги вырастет аж до девяти сотен, и мне заплатят десять процентов с прибыли... когда они ее получат. — Он сплюнул в окно и отпил еще глоток. — Не хочешь немного порулить?
Я перелез через него и сел за руль, а он похлопал меня по пиджаку.
— Покажи-ка перо, — сказал он.
— Что?
— Перо, тесак, мачете, нож, черт тебя подери. Ты что, английского не понимаешь? Ты ведь не издатель, верно?
Я протянул ему нож. А что еще мне было делать? Он попробовал лезвие пальцем. Потом открыл бардачок в машине и вытащил оттуда небольшой оселок.
— Господи, — сказал он, водя по нему лезвием взад и вперед. — Такую штуковину надо точить как следует. Иначе ты с такой мотыгой ничего не сделаешь. Я как раз собирался перерезать горло одному козлу... Вот, держи. — Он вернул мне нож. — Лучше уже не заточишь. Режь им только людей, и все будет в порядке.
— Послушай, — сказал я. — Я не совсем...
— Это ты послушай, — перебил меня писатель. Он потянулся и достал из-за пояса мой «люгер». Поднес пистолет к приборной доске и внимательно его рассмотрел. — Ну что, неплохо, — сказал он. — Но если тебе действительно нужен ствол, советую вот это. — Он снова открыл бардачок и вытащил из него автоматический кольт 32-го калибра. — Хочешь попробовать? Давай? Попробуй его на мне. Останови машину и испытай их оба.
Он сунул их мне в руки, повернул ключ зажигания и... Я не знал, что сказать.
Наконец он рассмеялся — не так, как смеялся раньше, а более дружелюбно, — и засунул «люгер» мне обратно за пояс, а кольт убрал в бардачок.
— Чепуху несу, верно? — подмигнул он. — Далеко едешь?
— Чем дальше, тем лучше, — ответил я.
— Отлично. Тогда до Вермонта. Будет время поболтать. Мы так и ехали без остановки, сворачивая на обочину только для того, чтобы поменяться местами или перекусить в кафе, и при этом почти все время разговаривали. Не о себе и не о своих делах. Он ничего не вынюхивал. Просто болтали о книгах, о жизни, о религии и прочих таких вещах. Все, что он говорил, было очень необычно, и я был уверен, что запомню это навсегда, но в конце концов в голове осталось только несколько фраз.
—Ад, конечно, есть. — Я слышу, как он это говорит, прямо сейчас, когда лежу на кровати, и она дышит мне в лицо, прижавшись всем телом. — Это такая серая пустыня, где от солнца нет ни тепла, ни света и Привычка лежит вповалку с Желанием. Это место, где смертное. Хочу обитает вместе с бессмертным Необходимо, и, когда наступает ночь, тьма оглашается стонами одного и экстатическими воплями другого. Да, ад есть, мой мальчик, и совсем не надо его искать...
Когда мы, наконец, расстались, он дал мне сто девяносто три доллара — все, что у него было в бумажнике, не считая десятицентовой монеты. И я никогда его больше не видел и даже не знаю его имени.
Фэй снова начала храпеть.
Я взял сигарету и бутылку виски и вышел в ванную. Закрыл дверь и сел на унитаз. Так я сидел, наверно, часа два или три, пил виски, курил и думал.
Я думал о том, что потом стало с этим парнем и продолжает ли он выращивать в Вермонте свои штуковины. Вспоминал, что он говорил об аде, и раньше это никогда не значило для меня так много, как сейчас.
Конечно, я совсем еще не был стариком, но я уже начал подумывать, что со мной будет потом, когда я начну стареть. И это привело меня к вопросу, сколько мне на самом деле лет, потому что я этого не знал.
Я знал только то, что говорила мне мать, а она говорила всегда по-разному, один раз одно, а другой раз другое. Может быть, она и сама не знала. Может быть, она просто пыталась подсчитать, но, если учесть, сколько у нее было детей, вряд ли ее расчеты могли быть точными. Значит...
Я сам попробовал заняться вычислениями, но это было нелегко. Прибавлял и вычитал, вспоминал разные годы и места, пока у меня не заболела голова.
Я всегда был одинаковым. За исключением последних нескольких лет в Аризоне, вся моя жизнь сливалась в одно мутное пятно.
Я вспоминал все свое прошлое, но, если в моей жизни и было что-нибудь особенное или сам я был каким-нибудь другим, все равно я не мог об этом вспомнить.
Я пил, курил и думал, пока не поймал себя на том, что клюю носом.
Тогда я встал и вернулся в спальню.
Она спала, лежа поперек кровати, задней частью на одну сторону, а коленями на другую. Свободным оставалось только немного места в ногах, и я туда улегся.
Когда я проснулся, ее ноги лежали на моей груди, и мне казалось, что у меня вдавились ребра. Было девять утра. Я спал меньше четырех часов. Но я знал, что больше не засну, поэтому вылез из-под нее и встал.
Я пошел в уборную и принял ванну, стараясь поменьше шуметь. Я стоял перед зеркалом и прилаживал к глазам линзы, когда заметил, что она заглядывает в дверь.
Она не знала, что я ее вижу. Очень забавно, когда люди рассматривают тебя в зеркале, не подозревая, что ты их тоже видишь. Она смотрела на нижнюю часть моего лица, на мой рот, и я заметил ее гримасу. Потом она убрала ее с лица, наверное догадавшись, что я тоже могу ее увидеть. Она вернулась в спальню, подождала немного и снова вошла в ванную, подняв достаточно шума, чтобы я мог ее услышать.
Я вставил на место свои зубы. Думаю, без них мой рот действительно выглядит неважно — как будто это не моя часть тела. Но мне было наплевать, нравится ей это или нет.
Она вошла, зевая и расчесывая обеими руками голову.
— Господи, милый, — сказала она. — Почему ты так рано встал? Я так сла-а-а... ой, извини... так сладко спала.
— Уже десятый час, — ответил я. — Я и без того слишком долго провалялся в постели.
— А я нет. Ты разбудил меня своим шумом.
— Может быть, поставишь меня в угол?
Ее глаза вспыхнули. Потом она рассмеялась, но довольно раздраженно.
— Вот ворчун. Не надо цепляться ко мне по всяким пустякам. А теперь уходи отсюда и дай мне принять ванну.
Я вышел и освободил ей ванную. Я одевался, пока она плескалась и чистила зубы, а потом полоскала рот, наверно раз пятьсот, без конца отфыркиваясь и плюясь. Меня снова начало тошнить, вернее, тошнота стала сильней, чем была. Я торопливо допил остатки виски, и это помогло. Позвонил по телефону и заказал завтрак и еще одну пинту виски. Конечно, я знал, что спиртное не пойдет мне на пользу, — мне говорили, что я вообще не должен пить, — но сейчас я нуждался в выпивке.
Она все еще возилась в ванной, когда пришел официант. Я схватил бутылку и стал пить из горла, захлебнулся, закашлялся и выплюнул в платок полный рот крови.
Я снова вскинул бутылку. Потом слегка опустил, чтобы перевести дыхание, стараясь глотать без перерыва. На этот раз крови не было — точнее, я ее не видел, но я знал, что она там, внутри.