— Ладно, — бросила она, — чего ты от меня хочешь? Я уже пыталась тебя отблагодарить. Я...
— Не бери в голову. Мне довольно видеть, что у тебя все хорошо, большего мне не нужно.
Я кончил застегивать рубашку и теперь заправлял ее в брюки, а сам тем временем следил краешком глаза за Дэнни.
Ее одолевали сомнения, она не знала, что думать, металась от одной мысли к другой, но в конце концов сама себя убедила, как на ее месте поступила бы любая безмозглая шлюха. Потому что у нее в голове вообще ничего не было. Только в горле.
Вы могли вылить на нее тысячу галлонов уксуса, а она бы продолжала ждать, когда ей подадут еще один стакан лимонада.
— Хорошо, — сказала она, — он кажется ужасно симпатичным. То есть я имею в виду, что на самом-то деле он не такой уж симпатичный, но держится мило и с достоинством.
— Он — славный парень. Таких еще надо поискать.
— Ладно... Надеюсь, я сумею перед ним извиниться. Даже если бы он был обыкновенным сторожем, мне все равно стоило бы извиниться.
Она побежала впереди меня по лестнице и уже открыла было дверь на эстраду, но я остановил ее:
— Дэнни. Подожди, детка.
Именно это я и произнес, включая и последнее слово. Никогда не думал, что способен сказать такое. Тем более — ей. Она застыла на месте, готовая шагнуть на следующую ступеньку, шорты на ней натянулись. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня через плечо.
— Что? — пролепетала она. — Как ты меня... что ты сказал?
— Ничего, — ответил я, — то есть... в общем, ничего.
— Скажи мне, Рэгз, скажи, чего ты хочешь?
— Я хочу...
Я хотел невозможного, и этим было все сказано. Несуществующего, того, чего не может быть. Я и хотел и не хотел этого, потому что, стоило мне этого добиться, и стало бы нечего желать, чтобы жить дальше.
— Я хочу, чтобы ты убрала свой зад у меня из-под носа, пока я не дал тебе пинка.
Глава 4
— Не бери в голову. Мне довольно видеть, что у тебя все хорошо, большего мне не нужно.
Я кончил застегивать рубашку и теперь заправлял ее в брюки, а сам тем временем следил краешком глаза за Дэнни.
Ее одолевали сомнения, она не знала, что думать, металась от одной мысли к другой, но в конце концов сама себя убедила, как на ее месте поступила бы любая безмозглая шлюха. Потому что у нее в голове вообще ничего не было. Только в горле.
Вы могли вылить на нее тысячу галлонов уксуса, а она бы продолжала ждать, когда ей подадут еще один стакан лимонада.
— Хорошо, — сказала она, — он кажется ужасно симпатичным. То есть я имею в виду, что на самом-то деле он не такой уж симпатичный, но держится мило и с достоинством.
— Он — славный парень. Таких еще надо поискать.
— Ладно... Надеюсь, я сумею перед ним извиниться. Даже если бы он был обыкновенным сторожем, мне все равно стоило бы извиниться.
Она побежала впереди меня по лестнице и уже открыла было дверь на эстраду, но я остановил ее:
— Дэнни. Подожди, детка.
Именно это я и произнес, включая и последнее слово. Никогда не думал, что способен сказать такое. Тем более — ей. Она застыла на месте, готовая шагнуть на следующую ступеньку, шорты на ней натянулись. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня через плечо.
— Что? — пролепетала она. — Как ты меня... что ты сказал?
— Ничего, — ответил я, — то есть... в общем, ничего.
— Скажи мне, Рэгз, скажи, чего ты хочешь?
— Я хочу...
Я хотел невозможного, и этим было все сказано. Несуществующего, того, чего не может быть. Я и хотел и не хотел этого, потому что, стоило мне этого добиться, и стало бы нечего желать, чтобы жить дальше.
— Я хочу, чтобы ты убрала свой зад у меня из-под носа, пока я не дал тебе пинка.
Глава 4
Бобби Эштон
Работу в усадьбе Торнкасла я закончил около половины пятого. Мистер Торнкасл — этот толстозадый демократ, а впрочем, чудесный человек — лично вышел расплатиться со мной.
Мой счет составлял двенадцать долларов. Я посмотрел на него из-под ресниц, когда он доставал деньги, и он накинул пятерку. Да еще ухитрился погладить меня по руке, когда передавал их. Очень колоритный человек этот Торнкасл. Я с трудом удержался, чтобы не дать ему пинка.
Когда я вернулся домой, отец уже сидел за столом. Я быстренько умылся, извинился за опоздание и присоединился к нему. Он взял вилку. Потом швырнул ее на стол и спросил, как долго я собираюсь заниматься глупостями.
— Поденной работой? — переспросил я. — Вполне возможно, что постоянно. Мне кажется, это больше соответствует моему положению, учитывая разгул расовой дискриминации...
— Прекрати! — Его лицо побелело. — Я не желаю слышать...
— ...и кроме того, из-за денег, — продолжал я, — чтобы я мог обеспечить себе материальную независимость.
— Как городской поденщик Ральф Девор?
Я пожал плечами. Что я мог поделать, если он был также туп, как и все остальные в нашем городе, и не видел дальше собственного носа. Ральф зарабатывал около двух тысяч восьмисот долларов в год в течение последних двадцати двух лет. И практически ничего не тратил. Следовательно, теперь у него было, как минимум, пятьдесят тысяч, а возможно, и гораздо больше.
У него были деньги. Их не могло не быть. И теперь, лишившись своего дохода, он наверняка страшно нервничал. Потому что пятьдесят тысяч не могут казаться Ральфу надежным тылом. Ни пятьдесят, ни сто тысяч. Он не сможет смотреть, как они исчезают, превращаются в ничто, тогда как его жизнь продолжается. Конечно, он испугается. А его испуг не может не отразиться на Луане.
Я размышлял о том, где он прячет свои деньги, — ведь он, конечно, прячет их, иначе как бы ему удалось сохранить в тайне их наличие?
Впрочем, не все ли равно, где они сейчас. Сначала нужно пройти первый этап игры. Когда он будет пройден, я сосредоточусь на следующем — обнаружу и захвачу деньги. И посмотрю, как это понравится Луане.
Она вела себя из рук вон плохо. И допустила серьезную ошибку, сказав правду.
Это было нечестно, она обокрала меня. Правда принадлежала мне — я заработал ее потом и кровью, и она была моей. А теперь, после того как я годами выжидал и строил планы, она оказалась бесполезной. Стоящая вещь превратилась в кучку хлама — вот что я получил вместо разящего меча, которым был препоясан.
Какой теперь смысл в этой самой правде? Как я мог использовать ее против него?
Никак. Теперь я был безоружен. Почти.
Отец открыл рот и принялся донимать меня своими глупостями насчет того, что хочу я или нет, но должен непременно вернуться в школу.
— Ты пойдешь туда, понял? И завершишь свое образование. Школу закончишь здесь, а дальше учись, где хочешь. А потом ты поступишь...
— Ты так считаешь? — спросил я.
— Так и будет! Кем надо быть, чтобы разрешить какой-то глупой бабе испортить себе жизнь дурацкими сплетнями? Никто и не верит в то, что она болтает.
— Очень даже верят. Такие люди есть, и я могу назвать, по крайней мере, троих прямо здесь, в нашем доме.
Он уставился на меня, его губы тряслись, в глазах застыли страх и растерянность. Я подмигнул ему, надеясь увидеть, как он заплачет. Но он, конечно, удержался. Для этого он слишком горд, слишком полон собственного достоинства. До чего же достойный и честный человек мой отец!
— Тебе нужно уехать, — медленно выговорил он. — Ты должен понять, что тебе лучше уехать из этого города. С твоими мозгами не иметь никакого применения своему интеллекту...
— Я подумаю над этим. И дам тебе знать о своем решении.
— Я сказал, что ты должен уехать! И ты так и сделаешь!
— Я тоже сказал тебе, что собираюсь делать. Да, дорогой папа, я буду делать то, что мне нравится. А если то, что мне нравится, тебе не по душе, так ты знаешь, как тебе поступить.
Он вскочил, швырнул на стол салфетку. И сказал, что и в самом деле долгое время довольствовался тем, что просто знал, как должен поступить, но теперь наконец готов сделать это.
— Ты имеешь в виду, что известишь органы власти? С нетерпением жду, что из этого выйдет. Меня, разумеется, поместят в так называемое исправительное заведение, но и у тебя будут большие неприятности.
Я одарил его лучезарной улыбкой. Он взвился и помчался на работу.
Через минуту он вернулся, уже в шляпе и с саквояжем.
— Сделай, по крайней мере, хоть одну вещь для своего же собственного блага. Держись подальше от дочери Павлова.
— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?
— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...
— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?
— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.
После минутного размышления я пожал плечами:
— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.
— Спасибо...
— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.
К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.
— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.
Развернулся и ушел.
Я собрал тарелки и отнес их на кухню.
Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.
Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.
Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.
Я как раз подошел сзади, чем вынудил ее резко обернуться. Она быстро отступила за плиту и выставила перед собой руки.
— Что с тобой, мама? — спросил я. — Что случилось? Не боишься же ты своего единственного любимого сына?
— Прочь! — Ее глаза побелели. — Оставь меня в покое, слышишь?
— Но я хотел лишь получить поцелуй от своей дорогой милой мамочки. Ведь ты давно уже меня не целовала — в последний раз, когда мне было года три. Довольно долгий срок для ребенка. Одно время я даже думал, что у меня сердце разорвется...
— Н-нет, — простонала она. — Ты ничего не можешь знать об этом. Убирайся отсюда! Я расскажу доктору, и он...
— Хочешь сказать, что ты не мать мне? — спросил я. — Это правда?
— Нет! Я уже говорила тебе! Я тебе никто и ничто!
— Ну что ж, ладно, — я пожал плечами, — если так...
Я внезапно схватил ее и притянул к себе, прижав ей руки к бокам. Она задыхалась, стонала, тщетно пытаясь вырваться. Но позвать на помощь не решалась.
— Как насчет этого? — поинтересовался я. — Раз уж ты не моя мать. Мы никому ничего не скажем. Что, если мы...
Я отпустил ее, посмеиваясь. И отступил, вытирая плевок с лица.
— За что же, Хэтти? Ради всего святого, зачем ты это сделала? Что тут особенного, если я... — Сердце у меня билось ровно, но в горле стоял ком. — А ты что? Я не понимаю тебя, Хэтти.
Она с презрением смотрела на меня, сузив глаза и закусив губы. С отвращением и ненавистью.
— Ты слышал, что я сказала. И ничего не сможешь сделать.
И не сделаешь.
— Ты совершенно в этом уверена, мамочка?
Она осклабилась:
— Очень даже уверена. Как я сказала, так и будет, сынок.
— Я рад, что это тебя забавляет. Так вот что я тебе скажу. Хотя это, без сомнения, очень забавно, но я думаю, что в дальнейшем у нас вряд ли найдутся поводы для веселья. Даже не потому, что я убью тебя, а об этом я иногда подумываю, просто в данный момент у меня совсем другие планы, более важные, и пусть это не покажется тебе обидным.
Она внезапно рванулась и бросилась к себе в комнату. Я последовал за ней — и в изнеможении привалился к двери. К запертой двери в комнату моей матери.
Уже много лет она была заперта.
Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?
Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?
Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?
Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.
Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.
Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.
Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.
Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.
У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?
Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.
Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.
Так было бы, если... А что думал этот слепой, безмозглый, бестолковый сукин сын о том, как мы живем сейчас? Хуже быть не может.
Нет, так жить нельзя. Такая жизнь не подходит приличному человеку, обладающему смелостью и порядочностью.
Я вычислил правду, когда мне было лет пять. А еще через некоторое время, когда я получил свободу передвижения, когда смог сам, втайне от других, отправлять и получать корреспонденцию, я нашел подтверждение своим умозаключениям.
До того, как мы переехали в этот штат, у моего отца была практика в другом месте. Но никаких записей о рождении сына у мистера Джеймса Эштона или о смерти миссис Эштон там не осталось. Однако существовала запись о рождении сына у некоей Хэтти Мэри Смит (цветная, незамужняя, первые роды). И лечилась она у доктора Джеймса Эштона.
Понятно?
Пожалуй, это мне следовало бы воскликнуть: ПОНЯТНО!
На самом деле я выругался, потому что догоревшая сигарета обожгла мне пальцы.
Я бросил ее на пол, растер подошвой и постучал в дверь комнаты моей матери.
— Мама, — позвал я, — мамочка, — я постучал громче, — ты слышишь меня? Лучше ответь, не то твой сынок рассердится и доберется до твоего гнездышка. Ты знаешь своего мальчика и знаешь, что он так и сделает. Он ждет еще пять минут, а потом...
И я начал вслух отсчитывать время по своим наручным часам. Заскрипела кровать, и я услышал приглушенный звук. Глухой, неясный звук — не то вздох, не то всхлип.
— Так-то лучше, — сказал я. — Слушай хорошенько, потому что это касается тебя. Я расскажу тебе, как я покончу с тобой и с моим дорогим папочкой... Я собираюсь отвезти вас обоих в некое безлюдное место и сковать цепями. Я так скую вас, чтобы вы находились порознь, но в то же время и вместе. Вы будете недосягаемы друг для друга, но в то же время и неразделимы. И я сорву с вас одежду, и обнажу ваши похотливые шкуры. Зимой я стану окатывать вас ледяной водой, а летом — душить одеялами. Вы будете визжать и дрожать от холода, а потом орать и корчиться от жары. Вы лишитесь голоса, и вас никто не услышит.
Это продолжится семнадцать лет, мама. Нет, я буду справедлив и сброшу со счетов два года. Потом я верну вас в этот дом, уложу вдвоем в кровать и покажу вам, что такое ад, хотя для вас и там будет недостаточно жарко. Я предам вас огню. И дом тоже. Я предам огню весь этот проклятый городишко. Представь себе, мама! Все население, все семьи — отцы, матери и младенцы, дети, деды и прадеды, — все сгорят и будут свалены в кучи в самых нелепых сочетаниях. Так все и будет, мамочка. Всему свое время.
Она застонала как-то по-особенному, словно причитая о погибших.
Я отрешенно слушал, размышляя, что, пожалуй, избавлю Пита Павлова от задуманного мною истребления.
Но больше — никого. По крайней мере, сейчас я больше никого не мог назвать. Только Пита Павлова.
Было еще рано, не больше восьми, когда я приехал в дансинг. На эстраде было темно, и будка, в которой Мира Павлова обычно восседала в качестве кассирши, была закрыта. В зале горел только один светильник. Однако в офисе у Пита Павлова тоже горел свет. Поэтому я перепрыгнул через турникет и прошел через танцзал.
Он сидел за столом, пересчитывая пачку денег. Я был уже почти в дверях, когда он поднял голову, вздрогнул, его пальцы метнулись к выдвижному ящику стола.
Потом он узнал меня и с неудовольствием проворчал:
— Черт тебя побери, Бобби. Не подкрадывайся к людям, не то получишь как-нибудь заряд в задницу.
Я засмеялся и принес извинения. Сказал, что, надеюсь, он не собирается оказывать сопротивление, если кто-нибудь вздумает его ограбить.
— Ты, что ли? С чего это пришло тебе в голову?
— Ни с чего, сам не знаю. Ведь вы застрахованы от ограбления? Так зачем же рисковать своей жизнью ради какой-то страховой компании?
По тому, как вспыхнули его глаза и неуловимо изменилось выражение лица, я понял, что эти мысли и ему приходили в голову, то есть и он не прочь заработать на страховке. Его интересовали деньги, а не общественное мнение. Мошенничество со страховкой было самым прямым и коротким путем к цели. А Пит, надо отдать ему должное, являл собой образец прямого и целеустремленного человека.
И я был бы рад помочь ему совершить такое мошенничество. В общем, я сделал бы все, что от меня зависит, чтобы ему это удалось. К несчастью, он инстинктивно чувствовал недоверие ко мне, за что, впрочем, я уважал его еще больше.
Некоторое время он смотрел на меня в упор тяжелым немигающим взглядом. Потом что-то пробурчал, сплюнул в урну, и откинулся на спинку стула. Уселся поудобнее, заложил руки за голову и опустил глаза на крышку стола, потом медленно перевел взгляд на меня.
— Вот что я тебе расскажу, — сказал он. — Когда-то в наших краях жила ищейка. Самая быстроногая собака, какую только можно себе представить. Знаешь, что с ней случилось?
— Наверное, перевернулась на полном ходу, — ответил я.
— Точно. И вышибла себе мозги о собственный зад. Чертовски красивая была собака и бегала шустро, как наскипидаренная. Я все удивляюсь, почему она не поняла такой простой вещи...
Я улыбнулся. Пита вовсе не интересовала эта аллегорическая собака. Его никто не интересовал. Как и меня самого, Пита интересовал только результат, а не способ его достижения.
Он кончил считать деньги. Положил их в кассовый ящик и запер в сейф. Потом вернулся и сел на угол стола, закинув одна на другую толстые ноги.
— Ну что же ты, — теперь его жесткие орехового цвета глаза были устремлены на меня, — ночевать здесь собрался? Может, хочешь, чтобы я уложил тебя в постельку?
— Извините, — я неохотно поднялся, — я только...
— Ну, так что у тебя на уме?
— Ничего. Вообще-то я просто заскочил поздороваться. Как раз выпала свободная минутка, вот я и...
Выражение его лица было непроницаемым. Он снова сплюнул в урну — не глядя. Я откашлялся, чувствуя, что краснею от неловкости. Внезапно он встал и направился к двери.
— У меня тоже есть свободная минутка, — бросил он через плечо, — пошли, угощу тебя содовой.
Я последовал за ним в угол танцзала; говорю — последовал, потому что он опережал меня на полшага. Я было собрался заплатить за себя, но он оттолкнул мою руку и бросил в автомат две монеты.
Протянул мне бутылку, буркнул что-то в ответ на мое «спасибо» и откупорил свою.
Мы стояли бок о бок, едва не касаясь друг друга и смотрели, как на эстраде начинают собираться музыканты. Всего несколько дюймов разделяло нас — несколько дюймов и молчание.
Он допил, облизнул губы и бросил бутылку в пустой ящик.
Я нехотя допил свою и тоже от нее избавился.
— Я так понимаю, — неожиданно заговорил он, глядя не на меня, а куда-то в другой конец зала, — что вечером вы с Мирой опять куда-то собрались?
Я ответил, что да. Когда Мира закончит работу. Помолчал и добавил:
— Если вы не возражаете, мистер Павлов.
— Не вижу никаких причин для возражения.
— Надеюсь, что так, — сказал я. — Но я имею в виду... я хочу сказать...
— Я тебе вот что скажу, — перебил он меня, но заговорил не сразу, а сначала рыгнул. — Лично я от тебя никакого толка не видел. Никогда, насколько я помню. Думаю, ты и сам это знаешь.
— Знаю. И даже выразить не могу, как я жалею об этом, мистер Павлов.
— Не могу сказать, что не жалею об этом. Относиться к человеку хорошо всегда приятнее, чем относиться плохо. — Он снова рыгнул, пробурчав что-то про газы. — С другой стороны, у меня нет никаких причин относиться к тебе с недоверием. Ничего, на что я мог бы точно указать. Ты всегда был вежливым со мной и относился ко мне по-дружески. Я не слышал, чтобы ты участвовал в каких-нибудь грязных проделках. Кроме этой истории с Ральфом, хотя, честно говоря, вряд ли это можно назвать грязной проделкой. Это пройдет, как прошло у меня, когда я вышел из твоего возраста.
— Я знал, что вы поймете, — начал я. — Мистер Павлов, я...
— Я все сказал, — отрезал он. — У меня нет аргументов против, хотя нет и за. Когда меня не трогают, я тоже не трону. Я умею ладить с людьми, покуда они ладят со мной. Нравятся они мне или нет — дело десятое. Думаю, мы с тобой поняли друг друга. А теперь мне пора заняться своими делами.
Он коротко кивнул мне и направился к своему офису. А я двинулся к выходу.
Пока мы с Питом вели разговоры, пришла Мира. Она окликнула меня из своей будки. Я бросил на нее невидящий взгляд — глаза у меня будто заволокло пеленой. Я видел и слышал ее неясно, как в тумане. Так ничего и не ответив, я вышел на улицу и сел в свою машину.
Закурил сигарету и сделал несколько глубоких затяжек, пытаясь избавиться от мерзкого чувства жалости к себе и вернуться в свое обычное состояние.
Ясно, что Пит терпеть меня не мог, в этом все дело. Тут уж ничего не попишешь. Так сложилось.
Но до чего жаль, черт побери, что сложилось именно так, а не иначе! Ведь если следовать логике, то все должно было сложиться по-другому.
Почему не моих родителей, не моих любезных отца и мать, этих слабоумных кретинов, этих бесхарактерных моллюсков, этих lubricus lusus naturae[3] — почему не их наградил Бог Мирой? Почему именно Питу выпало несчастье жить бок о бок с этой бесцветной, лишенной разума потаскухой? Почему не случилось наоборот? Почему у Пита...
Мира. Всякий раз, как я смотрел на нее, во мне поднималась ярость. Насчет нее у меня тоже были кое-какие планы, пока довольно неопределенные, но, несомненно, малоприятные. Они зародились у меня задолго до того дня, когда, пару месяцев назад, она пришла на прием.
Отца не было — он уехал на вызов. Я бегло просмотрел записи в ее карте.
Она пришла во второй раз. По поводу некоторых менструальных осложнений, из тех, какие можно излечить хорошей дозой слабительного или просто пинком в живот. Но отец, этот мудрый и человеколюбивый эскулап, назначил ей курс гормональных инъекций.
Она сказала, что очень спешит, поэтому я взялся сам приготовить лекарство.
И я его приготовил, я забочусь о постоянных клиентах. Мне и раньше приходилось это делать, пока отец не стал излишне подозрительным. В лекарствах я разбираюсь в сто раз лучше, чем он. И во всем остальном тоже. И в данном случае я сразу понял, что Мира нуждается — и заслуживает — вовсе не гормонов.
Я дал ей наркотик. Она сразу же получила кайф, если употребить жаргонное выражение. Прямо тут же, около раковины, перед тем, как ее начало рвать. Я убедил ее, что это нормально, и сделал второй укол.
Такие, как она, то есть получеловеки, прямо-таки созданы для наркотиков. А наркотики созданы как будто специально для них. Не прошло и недели, как она втянулась. Теперь она приходила уже не к отцу — она приходила ко мне.
Я стал ее «лекарем». И обеспечивал ее всем, в чем она нуждалась и чего заслуживала. Разумеется, только тогда, когда я сам был расположен к этому. И только после соответствующих церемоний.
Итак, половина одиннадцатого. Не прошло и пяти минут, как она уже во всю прыть мчалась к моей машине. И сразу начала клянчить, даже дверцу не успела открыть.
Я велел ей заткнуться. Сказал, что если она произнесет еще хотя бы одно слово без моего разрешения, то вообще ничего не получит.
Мне удалось выдрессировать ее как следует. И теперь она сидела, крепко сжав дергающиеся губы и давясь слезами.
Я отъехал миль на шесть от города, если считать по пляжу, — до местечка под названием Долина Счастья. Нетрудно догадаться, почему его так назвали. Думаю, в каждом городишке есть подобный уголок, снабженный соответствующим хитро подобранным эвфемизмом.
Оно, это место, не представляло собой долину в прямом смысле слова, а лишь отчасти. Это был холм, поросший кустарником и деревьями; бесчисленные следы колес пересекали островки песка, напоминающие о пляже.
Я остановил машину возле одного из таких островков. Здесь не было других следов, кроме наших.
Я заставил ее раздеться. Сгреб в охапку. Я мял и тискал ее, сжимал и щипал. И называл ее всеми словами, какие только приходили мне в голову.
Она не издала ни звука, не произнесла ни одного слова. Внезапно я остановился и ударил ее. Я устал. Это было бессмысленное занятие. И эти слова, и движения — все было бессмысленно, потому что ни к чему не могло привести. А нет цели — не получишь и настоящего удовлетворения.
Мира легла на спину на сиденье, прикрыла глаза и задышала глубоко и ровно. Конечно, сложена она неплохо. Если бы она ходила без одежды, то казалась бы почти красивой. Правда, меня это интересовало исключительно с эстетической точки зрения. Никакого желания я не испытывал.
А я хотел бы его испытывать. Мой мозг прямо-таки вопил, что я обязан его испытывать, но плоть отказывалась ему подчиняться.
Мира задремала. Мне показалось, что и я задремал тоже, хотя, может быть, я просто полностью погрузился в свои мысли. Во всяком случае, я вдруг очнулся. К реальности меня вернули тусклый луч света и урчание мотора, доносившееся из-за деревьев.
Мира поспешно села и испуганно вытаращила на меня глаза. Я велел ей сидеть тихо и не дурить. И слушаться меня, тогда все будет в порядке.
Я напряг слух, пытаясь определить, куда направляется машина. Мотор напоследок взревел и замолк. Теперь я точно знал, где находятся те, кто приехал.
Мой счет составлял двенадцать долларов. Я посмотрел на него из-под ресниц, когда он доставал деньги, и он накинул пятерку. Да еще ухитрился погладить меня по руке, когда передавал их. Очень колоритный человек этот Торнкасл. Я с трудом удержался, чтобы не дать ему пинка.
Когда я вернулся домой, отец уже сидел за столом. Я быстренько умылся, извинился за опоздание и присоединился к нему. Он взял вилку. Потом швырнул ее на стол и спросил, как долго я собираюсь заниматься глупостями.
— Поденной работой? — переспросил я. — Вполне возможно, что постоянно. Мне кажется, это больше соответствует моему положению, учитывая разгул расовой дискриминации...
— Прекрати! — Его лицо побелело. — Я не желаю слышать...
— ...и кроме того, из-за денег, — продолжал я, — чтобы я мог обеспечить себе материальную независимость.
— Как городской поденщик Ральф Девор?
Я пожал плечами. Что я мог поделать, если он был также туп, как и все остальные в нашем городе, и не видел дальше собственного носа. Ральф зарабатывал около двух тысяч восьмисот долларов в год в течение последних двадцати двух лет. И практически ничего не тратил. Следовательно, теперь у него было, как минимум, пятьдесят тысяч, а возможно, и гораздо больше.
У него были деньги. Их не могло не быть. И теперь, лишившись своего дохода, он наверняка страшно нервничал. Потому что пятьдесят тысяч не могут казаться Ральфу надежным тылом. Ни пятьдесят, ни сто тысяч. Он не сможет смотреть, как они исчезают, превращаются в ничто, тогда как его жизнь продолжается. Конечно, он испугается. А его испуг не может не отразиться на Луане.
Я размышлял о том, где он прячет свои деньги, — ведь он, конечно, прячет их, иначе как бы ему удалось сохранить в тайне их наличие?
Впрочем, не все ли равно, где они сейчас. Сначала нужно пройти первый этап игры. Когда он будет пройден, я сосредоточусь на следующем — обнаружу и захвачу деньги. И посмотрю, как это понравится Луане.
Она вела себя из рук вон плохо. И допустила серьезную ошибку, сказав правду.
Это было нечестно, она обокрала меня. Правда принадлежала мне — я заработал ее потом и кровью, и она была моей. А теперь, после того как я годами выжидал и строил планы, она оказалась бесполезной. Стоящая вещь превратилась в кучку хлама — вот что я получил вместо разящего меча, которым был препоясан.
Какой теперь смысл в этой самой правде? Как я мог использовать ее против него?
Никак. Теперь я был безоружен. Почти.
Отец открыл рот и принялся донимать меня своими глупостями насчет того, что хочу я или нет, но должен непременно вернуться в школу.
— Ты пойдешь туда, понял? И завершишь свое образование. Школу закончишь здесь, а дальше учись, где хочешь. А потом ты поступишь...
— Ты так считаешь? — спросил я.
— Так и будет! Кем надо быть, чтобы разрешить какой-то глупой бабе испортить себе жизнь дурацкими сплетнями? Никто и не верит в то, что она болтает.
— Очень даже верят. Такие люди есть, и я могу назвать, по крайней мере, троих прямо здесь, в нашем доме.
Он уставился на меня, его губы тряслись, в глазах застыли страх и растерянность. Я подмигнул ему, надеясь увидеть, как он заплачет. Но он, конечно, удержался. Для этого он слишком горд, слишком полон собственного достоинства. До чего же достойный и честный человек мой отец!
— Тебе нужно уехать, — медленно выговорил он. — Ты должен понять, что тебе лучше уехать из этого города. С твоими мозгами не иметь никакого применения своему интеллекту...
— Я подумаю над этим. И дам тебе знать о своем решении.
— Я сказал, что ты должен уехать! И ты так и сделаешь!
— Я тоже сказал тебе, что собираюсь делать. Да, дорогой папа, я буду делать то, что мне нравится. А если то, что мне нравится, тебе не по душе, так ты знаешь, как тебе поступить.
Он вскочил, швырнул на стол салфетку. И сказал, что и в самом деле долгое время довольствовался тем, что просто знал, как должен поступить, но теперь наконец готов сделать это.
— Ты имеешь в виду, что известишь органы власти? С нетерпением жду, что из этого выйдет. Меня, разумеется, поместят в так называемое исправительное заведение, но и у тебя будут большие неприятности.
Я одарил его лучезарной улыбкой. Он взвился и помчался на работу.
Через минуту он вернулся, уже в шляпе и с саквояжем.
— Сделай, по крайней мере, хоть одну вещь для своего же собственного блага. Держись подальше от дочери Павлова.
— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?
— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...
— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?
— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.
После минутного размышления я пожал плечами:
— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.
— Спасибо...
— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.
К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.
— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.
Развернулся и ушел.
Я собрал тарелки и отнес их на кухню.
Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.
Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.
Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.
Я как раз подошел сзади, чем вынудил ее резко обернуться. Она быстро отступила за плиту и выставила перед собой руки.
— Что с тобой, мама? — спросил я. — Что случилось? Не боишься же ты своего единственного любимого сына?
— Прочь! — Ее глаза побелели. — Оставь меня в покое, слышишь?
— Но я хотел лишь получить поцелуй от своей дорогой милой мамочки. Ведь ты давно уже меня не целовала — в последний раз, когда мне было года три. Довольно долгий срок для ребенка. Одно время я даже думал, что у меня сердце разорвется...
— Н-нет, — простонала она. — Ты ничего не можешь знать об этом. Убирайся отсюда! Я расскажу доктору, и он...
— Хочешь сказать, что ты не мать мне? — спросил я. — Это правда?
— Нет! Я уже говорила тебе! Я тебе никто и ничто!
— Ну что ж, ладно, — я пожал плечами, — если так...
Я внезапно схватил ее и притянул к себе, прижав ей руки к бокам. Она задыхалась, стонала, тщетно пытаясь вырваться. Но позвать на помощь не решалась.
— Как насчет этого? — поинтересовался я. — Раз уж ты не моя мать. Мы никому ничего не скажем. Что, если мы...
Я отпустил ее, посмеиваясь. И отступил, вытирая плевок с лица.
— За что же, Хэтти? Ради всего святого, зачем ты это сделала? Что тут особенного, если я... — Сердце у меня билось ровно, но в горле стоял ком. — А ты что? Я не понимаю тебя, Хэтти.
Она с презрением смотрела на меня, сузив глаза и закусив губы. С отвращением и ненавистью.
— Ты слышал, что я сказала. И ничего не сможешь сделать.
И не сделаешь.
— Ты совершенно в этом уверена, мамочка?
Она осклабилась:
— Очень даже уверена. Как я сказала, так и будет, сынок.
— Я рад, что это тебя забавляет. Так вот что я тебе скажу. Хотя это, без сомнения, очень забавно, но я думаю, что в дальнейшем у нас вряд ли найдутся поводы для веселья. Даже не потому, что я убью тебя, а об этом я иногда подумываю, просто в данный момент у меня совсем другие планы, более важные, и пусть это не покажется тебе обидным.
Она внезапно рванулась и бросилась к себе в комнату. Я последовал за ней — и в изнеможении привалился к двери. К запертой двери в комнату моей матери.
Уже много лет она была заперта.
Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?
Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?
Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?
Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.
Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.
Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.
Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.
Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.
У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?
Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.
Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.
Так было бы, если... А что думал этот слепой, безмозглый, бестолковый сукин сын о том, как мы живем сейчас? Хуже быть не может.
Нет, так жить нельзя. Такая жизнь не подходит приличному человеку, обладающему смелостью и порядочностью.
Я вычислил правду, когда мне было лет пять. А еще через некоторое время, когда я получил свободу передвижения, когда смог сам, втайне от других, отправлять и получать корреспонденцию, я нашел подтверждение своим умозаключениям.
До того, как мы переехали в этот штат, у моего отца была практика в другом месте. Но никаких записей о рождении сына у мистера Джеймса Эштона или о смерти миссис Эштон там не осталось. Однако существовала запись о рождении сына у некоей Хэтти Мэри Смит (цветная, незамужняя, первые роды). И лечилась она у доктора Джеймса Эштона.
Понятно?
Пожалуй, это мне следовало бы воскликнуть: ПОНЯТНО!
На самом деле я выругался, потому что догоревшая сигарета обожгла мне пальцы.
Я бросил ее на пол, растер подошвой и постучал в дверь комнаты моей матери.
— Мама, — позвал я, — мамочка, — я постучал громче, — ты слышишь меня? Лучше ответь, не то твой сынок рассердится и доберется до твоего гнездышка. Ты знаешь своего мальчика и знаешь, что он так и сделает. Он ждет еще пять минут, а потом...
И я начал вслух отсчитывать время по своим наручным часам. Заскрипела кровать, и я услышал приглушенный звук. Глухой, неясный звук — не то вздох, не то всхлип.
— Так-то лучше, — сказал я. — Слушай хорошенько, потому что это касается тебя. Я расскажу тебе, как я покончу с тобой и с моим дорогим папочкой... Я собираюсь отвезти вас обоих в некое безлюдное место и сковать цепями. Я так скую вас, чтобы вы находились порознь, но в то же время и вместе. Вы будете недосягаемы друг для друга, но в то же время и неразделимы. И я сорву с вас одежду, и обнажу ваши похотливые шкуры. Зимой я стану окатывать вас ледяной водой, а летом — душить одеялами. Вы будете визжать и дрожать от холода, а потом орать и корчиться от жары. Вы лишитесь голоса, и вас никто не услышит.
Это продолжится семнадцать лет, мама. Нет, я буду справедлив и сброшу со счетов два года. Потом я верну вас в этот дом, уложу вдвоем в кровать и покажу вам, что такое ад, хотя для вас и там будет недостаточно жарко. Я предам вас огню. И дом тоже. Я предам огню весь этот проклятый городишко. Представь себе, мама! Все население, все семьи — отцы, матери и младенцы, дети, деды и прадеды, — все сгорят и будут свалены в кучи в самых нелепых сочетаниях. Так все и будет, мамочка. Всему свое время.
Она застонала как-то по-особенному, словно причитая о погибших.
Я отрешенно слушал, размышляя, что, пожалуй, избавлю Пита Павлова от задуманного мною истребления.
Но больше — никого. По крайней мере, сейчас я больше никого не мог назвать. Только Пита Павлова.
Было еще рано, не больше восьми, когда я приехал в дансинг. На эстраде было темно, и будка, в которой Мира Павлова обычно восседала в качестве кассирши, была закрыта. В зале горел только один светильник. Однако в офисе у Пита Павлова тоже горел свет. Поэтому я перепрыгнул через турникет и прошел через танцзал.
Он сидел за столом, пересчитывая пачку денег. Я был уже почти в дверях, когда он поднял голову, вздрогнул, его пальцы метнулись к выдвижному ящику стола.
Потом он узнал меня и с неудовольствием проворчал:
— Черт тебя побери, Бобби. Не подкрадывайся к людям, не то получишь как-нибудь заряд в задницу.
Я засмеялся и принес извинения. Сказал, что, надеюсь, он не собирается оказывать сопротивление, если кто-нибудь вздумает его ограбить.
— Ты, что ли? С чего это пришло тебе в голову?
— Ни с чего, сам не знаю. Ведь вы застрахованы от ограбления? Так зачем же рисковать своей жизнью ради какой-то страховой компании?
По тому, как вспыхнули его глаза и неуловимо изменилось выражение лица, я понял, что эти мысли и ему приходили в голову, то есть и он не прочь заработать на страховке. Его интересовали деньги, а не общественное мнение. Мошенничество со страховкой было самым прямым и коротким путем к цели. А Пит, надо отдать ему должное, являл собой образец прямого и целеустремленного человека.
И я был бы рад помочь ему совершить такое мошенничество. В общем, я сделал бы все, что от меня зависит, чтобы ему это удалось. К несчастью, он инстинктивно чувствовал недоверие ко мне, за что, впрочем, я уважал его еще больше.
Некоторое время он смотрел на меня в упор тяжелым немигающим взглядом. Потом что-то пробурчал, сплюнул в урну, и откинулся на спинку стула. Уселся поудобнее, заложил руки за голову и опустил глаза на крышку стола, потом медленно перевел взгляд на меня.
— Вот что я тебе расскажу, — сказал он. — Когда-то в наших краях жила ищейка. Самая быстроногая собака, какую только можно себе представить. Знаешь, что с ней случилось?
— Наверное, перевернулась на полном ходу, — ответил я.
— Точно. И вышибла себе мозги о собственный зад. Чертовски красивая была собака и бегала шустро, как наскипидаренная. Я все удивляюсь, почему она не поняла такой простой вещи...
Я улыбнулся. Пита вовсе не интересовала эта аллегорическая собака. Его никто не интересовал. Как и меня самого, Пита интересовал только результат, а не способ его достижения.
Он кончил считать деньги. Положил их в кассовый ящик и запер в сейф. Потом вернулся и сел на угол стола, закинув одна на другую толстые ноги.
— Ну что же ты, — теперь его жесткие орехового цвета глаза были устремлены на меня, — ночевать здесь собрался? Может, хочешь, чтобы я уложил тебя в постельку?
— Извините, — я неохотно поднялся, — я только...
— Ну, так что у тебя на уме?
— Ничего. Вообще-то я просто заскочил поздороваться. Как раз выпала свободная минутка, вот я и...
Выражение его лица было непроницаемым. Он снова сплюнул в урну — не глядя. Я откашлялся, чувствуя, что краснею от неловкости. Внезапно он встал и направился к двери.
— У меня тоже есть свободная минутка, — бросил он через плечо, — пошли, угощу тебя содовой.
Я последовал за ним в угол танцзала; говорю — последовал, потому что он опережал меня на полшага. Я было собрался заплатить за себя, но он оттолкнул мою руку и бросил в автомат две монеты.
Протянул мне бутылку, буркнул что-то в ответ на мое «спасибо» и откупорил свою.
Мы стояли бок о бок, едва не касаясь друг друга и смотрели, как на эстраде начинают собираться музыканты. Всего несколько дюймов разделяло нас — несколько дюймов и молчание.
Он допил, облизнул губы и бросил бутылку в пустой ящик.
Я нехотя допил свою и тоже от нее избавился.
— Я так понимаю, — неожиданно заговорил он, глядя не на меня, а куда-то в другой конец зала, — что вечером вы с Мирой опять куда-то собрались?
Я ответил, что да. Когда Мира закончит работу. Помолчал и добавил:
— Если вы не возражаете, мистер Павлов.
— Не вижу никаких причин для возражения.
— Надеюсь, что так, — сказал я. — Но я имею в виду... я хочу сказать...
— Я тебе вот что скажу, — перебил он меня, но заговорил не сразу, а сначала рыгнул. — Лично я от тебя никакого толка не видел. Никогда, насколько я помню. Думаю, ты и сам это знаешь.
— Знаю. И даже выразить не могу, как я жалею об этом, мистер Павлов.
— Не могу сказать, что не жалею об этом. Относиться к человеку хорошо всегда приятнее, чем относиться плохо. — Он снова рыгнул, пробурчав что-то про газы. — С другой стороны, у меня нет никаких причин относиться к тебе с недоверием. Ничего, на что я мог бы точно указать. Ты всегда был вежливым со мной и относился ко мне по-дружески. Я не слышал, чтобы ты участвовал в каких-нибудь грязных проделках. Кроме этой истории с Ральфом, хотя, честно говоря, вряд ли это можно назвать грязной проделкой. Это пройдет, как прошло у меня, когда я вышел из твоего возраста.
— Я знал, что вы поймете, — начал я. — Мистер Павлов, я...
— Я все сказал, — отрезал он. — У меня нет аргументов против, хотя нет и за. Когда меня не трогают, я тоже не трону. Я умею ладить с людьми, покуда они ладят со мной. Нравятся они мне или нет — дело десятое. Думаю, мы с тобой поняли друг друга. А теперь мне пора заняться своими делами.
Он коротко кивнул мне и направился к своему офису. А я двинулся к выходу.
Пока мы с Питом вели разговоры, пришла Мира. Она окликнула меня из своей будки. Я бросил на нее невидящий взгляд — глаза у меня будто заволокло пеленой. Я видел и слышал ее неясно, как в тумане. Так ничего и не ответив, я вышел на улицу и сел в свою машину.
Закурил сигарету и сделал несколько глубоких затяжек, пытаясь избавиться от мерзкого чувства жалости к себе и вернуться в свое обычное состояние.
Ясно, что Пит терпеть меня не мог, в этом все дело. Тут уж ничего не попишешь. Так сложилось.
Но до чего жаль, черт побери, что сложилось именно так, а не иначе! Ведь если следовать логике, то все должно было сложиться по-другому.
Почему не моих родителей, не моих любезных отца и мать, этих слабоумных кретинов, этих бесхарактерных моллюсков, этих lubricus lusus naturae[3] — почему не их наградил Бог Мирой? Почему именно Питу выпало несчастье жить бок о бок с этой бесцветной, лишенной разума потаскухой? Почему не случилось наоборот? Почему у Пита...
Мира. Всякий раз, как я смотрел на нее, во мне поднималась ярость. Насчет нее у меня тоже были кое-какие планы, пока довольно неопределенные, но, несомненно, малоприятные. Они зародились у меня задолго до того дня, когда, пару месяцев назад, она пришла на прием.
Отца не было — он уехал на вызов. Я бегло просмотрел записи в ее карте.
Она пришла во второй раз. По поводу некоторых менструальных осложнений, из тех, какие можно излечить хорошей дозой слабительного или просто пинком в живот. Но отец, этот мудрый и человеколюбивый эскулап, назначил ей курс гормональных инъекций.
Она сказала, что очень спешит, поэтому я взялся сам приготовить лекарство.
И я его приготовил, я забочусь о постоянных клиентах. Мне и раньше приходилось это делать, пока отец не стал излишне подозрительным. В лекарствах я разбираюсь в сто раз лучше, чем он. И во всем остальном тоже. И в данном случае я сразу понял, что Мира нуждается — и заслуживает — вовсе не гормонов.
Я дал ей наркотик. Она сразу же получила кайф, если употребить жаргонное выражение. Прямо тут же, около раковины, перед тем, как ее начало рвать. Я убедил ее, что это нормально, и сделал второй укол.
Такие, как она, то есть получеловеки, прямо-таки созданы для наркотиков. А наркотики созданы как будто специально для них. Не прошло и недели, как она втянулась. Теперь она приходила уже не к отцу — она приходила ко мне.
Я стал ее «лекарем». И обеспечивал ее всем, в чем она нуждалась и чего заслуживала. Разумеется, только тогда, когда я сам был расположен к этому. И только после соответствующих церемоний.
Итак, половина одиннадцатого. Не прошло и пяти минут, как она уже во всю прыть мчалась к моей машине. И сразу начала клянчить, даже дверцу не успела открыть.
Я велел ей заткнуться. Сказал, что если она произнесет еще хотя бы одно слово без моего разрешения, то вообще ничего не получит.
Мне удалось выдрессировать ее как следует. И теперь она сидела, крепко сжав дергающиеся губы и давясь слезами.
Я отъехал миль на шесть от города, если считать по пляжу, — до местечка под названием Долина Счастья. Нетрудно догадаться, почему его так назвали. Думаю, в каждом городишке есть подобный уголок, снабженный соответствующим хитро подобранным эвфемизмом.
Оно, это место, не представляло собой долину в прямом смысле слова, а лишь отчасти. Это был холм, поросший кустарником и деревьями; бесчисленные следы колес пересекали островки песка, напоминающие о пляже.
Я остановил машину возле одного из таких островков. Здесь не было других следов, кроме наших.
Я заставил ее раздеться. Сгреб в охапку. Я мял и тискал ее, сжимал и щипал. И называл ее всеми словами, какие только приходили мне в голову.
Она не издала ни звука, не произнесла ни одного слова. Внезапно я остановился и ударил ее. Я устал. Это было бессмысленное занятие. И эти слова, и движения — все было бессмысленно, потому что ни к чему не могло привести. А нет цели — не получишь и настоящего удовлетворения.
Мира легла на спину на сиденье, прикрыла глаза и задышала глубоко и ровно. Конечно, сложена она неплохо. Если бы она ходила без одежды, то казалась бы почти красивой. Правда, меня это интересовало исключительно с эстетической точки зрения. Никакого желания я не испытывал.
А я хотел бы его испытывать. Мой мозг прямо-таки вопил, что я обязан его испытывать, но плоть отказывалась ему подчиняться.
Мира задремала. Мне показалось, что и я задремал тоже, хотя, может быть, я просто полностью погрузился в свои мысли. Во всяком случае, я вдруг очнулся. К реальности меня вернули тусклый луч света и урчание мотора, доносившееся из-за деревьев.
Мира поспешно села и испуганно вытаращила на меня глаза. Я велел ей сидеть тихо и не дурить. И слушаться меня, тогда все будет в порядке.
Я напряг слух, пытаясь определить, куда направляется машина. Мотор напоследок взревел и замолк. Теперь я точно знал, где находятся те, кто приехал.