Торин Александр. Времена не выбирают

12.

   Чуть ниже нашей стоянки, посередине реки, течением намыло островок. Песчаный пляж с золотистой водой, полоса низкорослого речного кустарника, и сосновый лес. Островок этот привлекал одиночек, похожих на нас с Валерием Аркадьевичем.
   Валерий Аркадьевич был приземистым, спортивным, всегда гладко выбритым. Он излучал здоровый оптимизм. Бывают такие люди: стоило только оказаться рядом с ним, как хотелось вставать в пять утра, умываться ледяной водой из умывальника, отжиматься пятьдесят раз, пробегать пять километров, и появляться к завтраку полным жизненной энергии. Бывший полковник инженерных войск, он ушёл в отставку и работал в столичном НИИ. Несмотря на армейское прошлое, оказался Валерий Аркадьевич умницей, интересным собеседником, и чуть ли ни диссидентом. Впрочем, мой сокурсник Леха подозревал в нем стукача и провокатора.
   — Ну, как решили? Плывёте с нами на остров, Алексей? — осведомился Валерий Аркадьевич.
   — Спасибо, я лучше рыбку с народом половлю, — уклонился от предложения Леха. — Не буду отрываться от коллектива.
   — Коллектив, — пыхтел бывший полковник, вытаскивая лодку на берег. — Ещё чуть-чуть подтолкните, Саша. Да, коллектив — это собрание идиотов, навязывающих свою волю разумным существам. Нет, прогресс делается одиночками. Изгоями, людьми невыносимыми, шизофрениками. Любой коллективизм вреден для эволюции. Вот почему Америка процветает, а все мы сидим в глубочайшей заднице! Попробуйте, докажите мне, что я не прав!
   — Я, честно говоря, не знаю. По всякому бывает.
   — Ерунда! — Возмущался Валерий Аркадьевич. — В душе вы все знаете, вы просто признаться боитесь. А бояться вам вредно, от страха атрофируется мышление. Пройдёт лет десять-пятнадцать, и ваше поколение окажется на нашем месте. И вам придётся принимать решения, отстаивать свою точку зрения. Будете мямлить, стесняться, бояться за свою шкуру — стране хана. Черт побери, это ещё что такое! — Валерий Аркадьевич едва не наступил на что-то пыхтящее, копошащееся в высокой, по пояс траве.
   — Ой, товарищи. Надо же, сколько ни смотрю, удивляюсь, какая она замечательная, наша русская природа. Вот так вот, лежишь, смотришь в небо… И вы, как посмотрю, тоже любуетесь. — Нина Петровна вскочила и сконфуженно отряхивала физкультурные штаны с лампасами. Рядом с ней обнаружился лежащий на спине Серёга-шахтёр в расстёгнутой рубашке.
   — Угу, — недовольно подтвердил Сергей Иванович, покусывая в зубах травинку. — Такая природа вокруг, просто заебись.

13.

   — Я завидую вам, — на следующий день Миша набился к нам в попутчики. — Вы не зад-думываетесь над тем, что вас окружает. Вы принимаете все, как есть. А у меня так не получается. Я чувствую время, его ус-словность, пустоту и ограниченность.
   — Что вы несёте, Миша, — возмутился Валерий Аркадьевич. — Мы ведь с вами взрослые люди. И потом, мы живём далеко не в худшие времена. Да не так уж давно за такие разговоры, которые мы сейчас ведём, можно было загреметь на полную катушку, сами знаете куда.
   — А мне все равно грустно. Я всюду чувствую себя чуж-жеродным телом. Нет, я понимаю, надо принимать правила игры. И так одиноко, и тоскливо, и знаешь заранее, что все обречено и не имеет никакого смысла. Время вязкое, течёт, зат-тягивает, дышать нечем. Я тону в нем, задыхаюсь, я с ума с-схожу! Попробуйте себе на секунду такое представить.
   — Это у вас от нездорового образа жизни нервы расшатались.
   — Да нет, вы ничего не понимаете.
   — Все я прекрасно понимаю, Валерий Аркадьевич начал сердиться. — Вы, Миша, не обижайтесь, но вы выбрали удобненькую позицию. Все не имеет никакого смысла, все заранее обречено. Чушь! Обломовщина! Да в самые страшные времена находились люди, ставившие себя выше обстоятельств.
   — Мне грустно, я чувствую буд-дущее. Оно ничуть не лучше прошлого, даже хуже в чем-то.
   — Я бы на вашем месте поменьше всякой фантастической макулатуры читал. Бросьте вы, Миша, займитесь чем-нибудь интересным, физикой, например. Бегайте по утрам, отжимайтесь хотя бы раз по двадцать, и всю вашу меланхолию как рукой снимет.
   — Один хорош-ший поэт написал когда-то гениальную строчку. — Миша прикрыл глаза. — Времена не выбирают. В них живут и умирают.
   — Интеллигентские сопли, — Валерий Аркадьевич завёлся. — Живут — да, умирают — нет. Потому что идеи, дух человеческий, разум…
   — Ну да, ну да, я знаю, что вы сейчас скажете, и даже не хочу с вами спорить.
   Мы дошли до поляны, поросшей высокой травой.
   — Ой, мамочка. — Таня, голая и раскрасневшаяся, выпорхнула, как испуганная перепёлка из-под ног, и, взвизгнув, исчезла в кустах. Все заняло доли секунды, будто ударила молния, и высветила женскую фигуру с прижатыми к обнажённой груди руками. Груди у Тани были маленькими и острыми, с напряжёнными розовыми сосками.
   — Шляетесь здесь, задолбали уже, — Серёга подтянул штаны. — Нет, я не понимаю, вам чего, гулять больше негде?
   — Вы, вы, — Миша начал подёргиваться. — Как вы пос-смели?
   — А не твоё дело, ханурик. Может, у нас любовь. — Ухмыльнулся Серёга.
   — Я выз-зываю вас на дуэль!
   — Да пошёл ты, дурачок, — Серёга поднялся с земли и лениво побрёл к опушке.

14.

   Мишу рвало, потом у него начались судороги, напоминавшие эпилептический припадок, и пошла слюна изо рта..
   — Держи, держи его, чтобы не захлебнулся, — рычал Валерий Аркадьевич. — Вот экземплярчик, твою мать, совсем мозги набекрень! Нелепый какой-то, с ног до головы..
   Судороги начали ослабевать, и Миша повис у нас на руках.
   — Начитался всякой ереси! — Валерий Аркадьевич никак не мог успокоиться. — Нашёл себе прекрасную Дульсинею! Втюрился в провинциальную рыжую девку, это с его-то комплексами. Теперь ещё дуэль ему подавай..
   — Голова, — застонал Миша. — Больно. Почему так больно?
   — Осторожно, только не ворочайся — мы перетащили обмякшего Мишу к лодке.
   — Ну что, отошёл немножко? Давай, чайку горячего попей. Эк тебя прихватило, ты что, парень?
   — Оставьте меня, — Миша отвернул голову, уткнувшись в брезентовый край палатки.
   — Ты мужик, или нет? Нельзя же так. Влюбился, ну и сказал бы Тане этой напрямую. Да она даже не знала про тебя ничего.
   — Я ничего не хочу.
   — Смазливая девка, молодая, парень её в армии, далеко, а тут… Обычная история, на отдыхе ещё не то бывает.
   — Не смм-ейте называть её смаз-зливой! — Миша начал подёргивать шеей, заикаться, и, вдруг развернувшись, закатил Валерию Аркадьевичу пощёчину.
   — Так, знаешь что дружок, пошёл ты куда подальше… — Валерий Аркадьевич поставил кружку с чаем на землю. — Пока не придёшь в себя и не извинишься, разговаривать с тобой отказываюсь.
   — Ты чего, Миша, свихнулся, что ли? Да мы тебя еле до палатки дотащили! — возмутился я.
   — Да что он понимает, — Губы у Миши скривились. — Что вы знаете, черт бы вас всех побрал! Кому из вас какое дело до того, что я чувствую, а ведь я живой человек! Да, я странный, я больной, возможно, но я живой!
   — Слушай, ты успокойся. Все образуется.
   — Впрочем, что это я… Да, я люблю её. Глупо. — Миша начал едва слышно лопотать, будто в бреду. — Зачем я ей нужен. Ж-жалко. Будущее жалко, хотя оно и так страшное. Нет, все-таки я прав. Все не имеет ни ма-малейшего смысла. А теперь оставь меня одного, пожалуйста… — Миша закрыл глаза. — Я устал. Я хочу спать и видеть сны. Сны о чем-то большем.
   — Ну давай, отдохни, — мне стало неловко.
   — Шарики, шарики, блестящие. Извиваются. Взрываются фейерверками рассудка. И рядом огромный ёлочный шар, голубой, с серебряными звёздочками. Мне мама его купила на Новый Год… И я подумал: магазин «Галантерея», а он — как Юпитер, всех нас раздавит.
   В тот момент я понял, что Миша действительно психически нездоров.

15.

   Ночью страшно закричала Таня. К тому моменту, когда я выскочил из палатки, все было кончено. Серёга матерился и грозился прибить «этого недоноска». Из руки у него торчал кухонный ножик, которым разделывали рыбу на кухне.
   По словам Тани, Миша подстерёг их с Сергеем на берегу реки и пытался её поцеловать. Серёга оторопел вначале от такой наглости, потом схватил Мишу за плечо и получил удар ножом. Увидев кровь, Миша заплакал, бросился в воду и уплыл в неизвестном направлении.
   Доктор Розенбергис нож вытащил и перевязал Серёге руку. Рана, по его мнению, была не опасной. Брови у доктора хмурились, он был недоволен происшествием и плохим качеством перевязочного материала.
   Миша не возвращался. К вечеру его начали искать — съездили на островок, прошли вдоль берега в поисках чего-либо подозрительного, добрели до деревушки, расспрашивая у местных, не видели ли они странного гражданина.
   На следующее утро об исчезнувшем сообщили в милицию. Приехал сельский участковый, облазил кусты на берегу, ничего не нашёл, и составил протокол.
   — Я сразу, как его увидела, так и поняла, что ничего хорошего от таких ждать не приходится, — в тысячный раз повторяла Нина Петровна. Она старалась не смотреть мне в глаза. — А все из-за этой, — недобрительно поджимала она губы и голос её становился слащавым и неестественным. — Если бы не гуляла с кавалерами, так и отдохнули бы все спокойненько.
   Инструктора вызвали в город расследовать ЧП. К вечеру он не вернулся, и роль руководителя в очередной раз взял на себя Николай Васильевич. Никакого настроения продолжать поход ни у кого не было, и на следующий день группа самовольно вернулась на турбазу. Плыли мы на этот раз по течению, и добрались до пристани быстро, всего за несколько часов.
   Выяснилась странная подробность: никто не знал Мишиного адреса и места работы. Паспорта его не нашли, в рюкзаке остался только свитер и брезентовые штаны. В турбазовской анкете графы с адресом были оставлены пустыми, и регистраторше объявили строгий выговор за служебную халатность.
   Поскольку утопленника не нашли, а рука у Серёги через несколько дней зажила, дело заглохло само собой — все решили, что Миша попросту испугался и сбежал.
   Мне почему-то казалось, что Миша утонул. Чувство это было странным. Река, столь приветливая и светлая, теперь почему-то представлялась мне зловещей. Я не мог заставить себя зайти в воду, с отвращением глядя на щупальца водорослей, покачивающихся у деревянных мостков. К вечеру я старался отойти подальше от берега, и в голове нет, да и возникали трусливые мысли о том, что сумасшествие может быть заразным, как вирус…

16.

   За день до отъезда, лодочно-туристическая группа собралась на прощальную пьянку. Набрали грибов, зажарили их на костре, кинули на сковородку картошку с луком, обильно полив её подсолнечным маслом. Николай Васильевич даже умудрился охмурить турбазовского шофёра и сгонять на УАЗике в районный центр за водкой и консервами. Все обменивались адресами, и я с некоторым испугом представил себе, как в родительскую квартиру приезжает Нина Петровна «проведать» столицу.
   — А все-таки хорошо отдохнули, — подвела итог Нина Петровна. — Ну, не без приключений, но главное, что все обошлось. А какая уха наваристая получилась! Так и вспоминаются басни Крылова.
   — Надеюсь, ещё встретимся, Саша, — Валерий Аркадьевич пожал мне руку. — Звоните, не пропадайте.
   — Ну, ещё по одной, и фотографию на память. — Серёга суетился, прилаживая фотоаппарат на свежем пеньке. — Десять, девять, — механический затвор зажужжал. — Восемь… — Серёга подбежал к нам и присел на корточки. — Не плачь, Татьяна, Я тебе письма писать буду. В Вологду-гду. Четыре, три… Сейчас птичка вылетит!
   В турбазовской столовой случился ремонт. Столы сдвинули в угол, цементную стенку расписывал странного вида мужичок в малярном комбинезоне. Поразили меня его безумные глаза, смотревшие в одну точку. Рисовал мужичок с неправдоподобной скоростью. На стене одна за другой появлялись странные рыбы с когтями вместо плавников, в лодках сидели люди-младенцы с огромными головами, покрытыми белесым пушком, а женщина на дне реки прижимала к себе ребёнка с русалочьим хвостом.

17.

   Мы возвращались в Москву. Водитель рейсового автобуса попался неопытный. За городом он ещё как-то справлялся с управлением, но, доехав до кольцевой, начал нервничать. Автобус проскочил пару светофоров на красный свет, и на очередном перекрёстке врезался в чёрную «Волгу». Удар был боковым, никто не пострадал, только попадали с полок рюкзаки и авоськи. Из «Волги» вылез генерал в штанах с красными лампасами, напомнив мне о Нине Петровне, резко запахло разлившимся по асфальту бензином.
   Мы с Лехой взяли рюкзаки и пошли пешком до ближайшей станции метро. Там мы распрощались, договорившись встретиться за пару дней до начала семестра и выпить пивка. Леха исчез в подземном переходе, а я закурил сигарету и решил немного пройтись.
   Улица была пыльной, сталинские дома с бойницами балконов нависали над железнодорожными переездами, воздух пах металлической стружкой и горячим битумом. Из проходной выходили отработавшие смену женщины со странными причёсками. Их помутневшие и потрескавшиеся на сгибах ярко-красные босоножки, ситцевые платья с карманчиками и пёстрые сарафаны показались мне убогими.
   Почему-то я начал замечать, что у окружающих меня людей странные лица. У большинства из них на физиономиях было одинаковое выражение, строгое, слегка скорбно-озабоченное, какое бывает на похоронах нелюбимого родственника. И стало вдруг душно и жутко. Дыхание моё перехватило. Время остановилось, и пришло странное чувство того, что все это уже было. Я как будто смотрел знакомое кино, виденное десятки раз: толстая бабка в грязно-зеленом сарафане остановилась и начала рыться в сумочке, полные руки её колыхались, как медузы. Из магазина вышла усталая женщина в темно-синем платье с цветочками и тяжёлыми цыганскими серьгами в ушах. Она тащила ячеистые сетки с грязно-бежевыми бумажными свёртками. Из сеток на раскалённый асфальт капала кровь, свёртываясь мутным белком.

18.

   История, происшедшая тем летом, постепенно забылась под пластами времени. Время от времени что-то всплывало в памяти, каждый раз вызывая суеверное покалывание ледяных иголочек в спине. Так было, когда началась афганская война. Потом я услышал один из первых дисков «Аквариума» и вдруг вспомнил, что Миша в бреду мечтал увидеть «сны о чем-то большем». Были и ещё совпадения, всего не упомнишь.
   Этим летом я наткнулся на статью, посвящённую двадцатипятилетию стыковки кораблей «Союз»-"Аполлон". Что-то там писали про то, что стыковка эта была пропагандистским актом, обошлась налогоплательщикам чуть ли ни в миллиард долларов, и вообще чудом состоялась из-за каких-то технических неполадок.
   Вспомнился мне случайно встреченный американский астронавт, космос пахнущий резиной и пластиком. Четверть века! Полезла в голову всякая чепуха, про ночь, улицу и фонарь, потом подумалось, что ещё немного, и наступит старость. Я выпил рюмку коньяка, и начал рыться в картонной коробке, набитой старыми бумагами. В доисторической папке обнаружился чудом сохранившийся список участников похода и надорванная фотография, сделанная на прощальной попойке.
   На старых фотографиях поражают детали. В каждой эпохе у людей своё, ни на что не похожее выражение лица. Как непривычно мы тогда одевались. Вот и герой-любовник Серёга из Воркуты. В памяти он остался совсем другим, без этого советского пробора. Таня, совсем ещё девочка, в широком ситцевом платьице и уродливых туфлях. Да и я сам, неужели я так глупо выглядел? Хоть бери и прямо сейчас посылай на стройки коммунизма. Какие странные у всех глаза, далёкие, обречённые и пустые, как будто рассматриваешь фотографии начала века. Уже прошлого, черт возьми.
   И вспомнился жаркий день, старуха в зеленом сарафане, кровь, капающая на асфальт Московской улицы, пробежал озноб по спине, и дежавю, наконец, замкнулось в бесконечную временную петлю.
   — Времена не выбирают, — пробормотал я. Темно-синий томик «Избранного» Кушнера стоял в книжном шкафу. — В них живут и умирают…
   Я тупо смотрел на дату: 1978 год. Выходит, что тем летом Миша цитировал строчку из будущего, написанную три года спустя. Ерунда, скорее всего, это простое совпадение. Опечатка. Или, возможно, стихотворение было написано раньше и несколько лет не публиковалось.

 
Крепко тесное объятье,
Время— кожа, а не платье,
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.
 

 
   Сентябрь 2000 г.