Страница:
Дорин Тови
Кошачьи хлопоты
Новый мальчик
Глава первая
В то последнее лето ничто не намекнуло нам о горе, которое уже подстерегало нас.
Правда, осенью Шеба болела. «С почками непорядок», – объявил ветеринар, осмотрев ее. А потом мягко втолковал нам, что она уже кошка в годах и почки у нее заметно увеличены, но лечение и диета, если нам повезет, помогут ей продержаться еще год… Мысль о будущем без Шебы нас просто ошеломила.
В течение тринадцати лет жизнью в нашем коттедже на западе страны дирижировала пара сиамских кошек. Умница Шеба, миниатюрная блюпойнт, хрупкая, как цветочек, и Соломон, ее шумный братец, дюжий силпойнт, наш растяпа клоун.
Каждый дюйм в доме и вокруг хранил память об их проделках. Например, о том, как Шеба играла с нами в салочки на крыше угольного сарая. Свисает с края и вопит, что она Здесь и чтоб мы не смели входить в дом без нее, Не То Ее схватят Лисицы. Но чуть мы встали на цыпочки и протянули к ней руки, она беззаботно отпрыгнула к другому углу, заявляя: «Ха! Ха! Попались, а?» Она-то Лисиц не боится.
А то Соломон, повернувшись к нам темной спиной, недвижный, как порог, щурится на калитку, прекрасно зная, что мы следим за ним. Соломон, вечный искатель приключений! Причем, насколько это зависело от него – вне пределов наших владений, для чего выбирал момент, когда нам предстояло уйти. Мы, чтобы не дать ему удрать, следили за ним, что твои телохранители. Вытрешь тарелку, беги к двери, проверь, как он там. Вон – сидит у калитки, Подчеркнуто С нами. У него и в мыслях нет пойти куда-то. Помилуйте, с чего это мы Вздумали Следить За Ним, вопрошала его спина. Но мы-то знали, что он только выжидает удобной минуты, чтобы сиамской молнией исчезнуть, едва мы отведем от него глаза.
Да, конечно, приближалось неизбежное время, когда нам предстояло их потерять. В одном домашние животные предают нас – их жизненный срок короче нашего. Но кошки ведь живут дольше собак, и мы слышали про сиамов – двадцать лет и больше. А наши двое до болезни Шебы не только шагали по жизни с упоением вечных котят, но как будто были юными еще так недавно.
Казалось, стоит протянуть руку, и я прикоснусь к ним тогдашним. В трехмесячном возрасте катаются в тачке по просеке с матерью и братцами, то есть катаются все остальные, а Соломон, рыдая, плетется сзади. В шесть месяцев лежат на нашей кровати вскоре после того, как Шебу стерилизовали. Заинтригованные странным пощелкиванием, мы зажигаем свет – и пожалуйста вам: Соломон в полном расстройстве, что его застукали, когда он старался помочь ей, скусывая швы. Когда после гибели их матери мы в первый раз отвезли их в Холсток, в приют для сиамских кошек и, уходя, оглянулись, они сидели бок о бок в своей просторной мощеной вольере и печально смотрели нам вслед. Хвостишки у них перекрещивались, будто двое детишек держались за руки, чтобы подбодрить друг друга. Миссис Фрэнсис говорила, что в вольере они только так и посиживали.
С тех пор унеслось тринадцать лет, подобно майскому туману под порывами ветра. Кошкам было семь лет, когда мы обзавелись одиннадцатимесячным осленком. А теперь Аннабель и самой сровнялось семь лет. Осталась она такой же непредсказуемой, как и прежде, а из-за ее возраста, слава Богу, можно было не тревожиться: ослы живут по меньшей мере двадцать лет, а нам говорили, что и сорок для них не предел.
Но за кошек я тревожилась. Как самая заядлая в мире пессимистка, тревожилась я за них изначально. Тревожилась, когда они заболевали. Тревожилась, если они не мельтешили у меня перед глазами. Во всяком случае, когда не мельтешил Соломон, поскольку Шеба очень редко покидала наш участок. Я ланью мчалась на шум кошачьей драки – а вдруг самый громкий, самый настойчивый вопль (как оно обычно и бывало) испускает Соломон, который первым вступил в бой, а теперь завывает, чтобы я побыстрее явилась к нему на выручку. Иногда я мчалась, когда кошачьей драки не было, вылетала за дверь, вопия: «СОЛОМОН!!!» – и обнаруживала, что просто живущий на холме мальчик репетирует птичьи трели или в Долине приезжие зовут своих собак.
Конечно, возникали неловкости, но меня это мало смущало. Да я бы и на край земли бросилась, лишь бы спасти Соломона. Как, конечно, и Шебу, если бы на то пошло, но Соломона в первую очередь, и не только потому, что на краю земли скорее всего оказался бы именно он, но еще и потому, что для меня он был самый-самый. На протяжении тринадцати лет всякий раз, когда я видела, как он появляется из-за угла или входит в комнату этой своей небрежно-грациозной походкой, меня поражала его бесподобная красота. Он обладал гордой стройностью Востока, откуда происходил. Мордочка его отливала темным шелком. И пусть его раскосые сапфировые глаза чуть выцвели с годами, все равно таких любящих говорящих глаз я не видела ни у одной кошки.
А самое главное – он был моим другом, именно моим. Если утром вниз первым спускался Чарльз, кто, как не Соломон, несся вверх по лестнице, точа для утренней зарядки когти о ковровую дорожку. А если я никак не отзывалась на его присутствие, он стукался головой о дверной косяк, пока я все-таки не отзывалась, и тогда ставил хвост торчком в знак приветствия. Шеба, подружка Чарльза, уходила с ним посмотреть, что делается в саду, но Соломон ждал, чтобы я оделась, спускался по лестнице и лишь тогда выходил из дома.
Если вечером меня не оказывалось в наличии, например, я мыла голову, а потом сушила волосы в спальне, вскоре снизу доносился скрип – это он толкал лапами тяжелую дверь гостиной, или же (если она оказывалась запертой на задвижку) раздавалось его громогласное требование, чтобы Чарльз незамедлительно ее открыл. И вот он несется вверх по лестнице. Мордочка сияет восторгом, потому что он меня все-таки отыскал – ведь правда? Как замечательно, возглашало выражение на ней, что он и я снова вместе.
Да, конечно, но иногда я с ужасом думала о будущем. Девятнадцать-двадцать, говорили мы себе, но ему и Шебе уже было тринадцать. Какое горе приготовила я себе, когда мы его потеряем, и что я буду делать, когда это произойдет?
И вот получалось, что покинет нас Шеба, а если Соломон был для меня номером первым, то Шеба, как я часто ее заверяла, исчислялась для меня девятьсот девяносто девятью тысячными от этой единицы. Просто сердце надрывалось, глядя, как она сидит такая бедненькая, а Соломон во всю мочь старается ее взбодрить, резвится вокруг, будто щенок на паучьих ногах. Он орал, он тыкал ее лапой, он приглашал ее погоняться за ним. Она Больна, тоскливо сообщала ему Шеба. Может быть, он прекратит эту катавасию?
Она страшно похудела и отказывалась есть. Ветеринар назначил лечение и предупредил нас, что ей вредны белки. «Конечно, они составляют естественное кошачье питание, – сказал он, – но плохо действуют на почки». В молодости кошки великолепно себя чувствуют, питаясь мясом и рыбой, но под старость им полезнее дешевый консервированный кошачий корм, и чем больше в нем круп, тем для Шебы в ее состоянии полезнее. Мы перепробовали шесть сортов, но Шеба и смотреть на них не желала.
В отчаянии, решив, что пока важнее всего заставить ее съесть хоть что-нибудь, мы отложили вопрос о крупяных консервах на потом и вернулись к той пище, которую она предпочитала. И, памятуя о ее повадках, когда она выздоравливала, словно случайно роняли лакомые кусочки перед ней, где бы она в тот момент ни сидела.
Сработал этот прием далеко не сразу. Вначале все кусочки подъедал Соломон, который рыскал по следу, держа голову низко, точно ищейка с моржовыми усами. «Замечательная игра», – сообщил он нам с восторгом. Может, нам требуется, чтобы он выследил еще кусочек курицы? Тем не менее в конце концов мы добились, чтобы она съела кусочек кроличьего студня с – увы! – сиденья мягкого стула.
В процессе выздоровления кошки становятся очень и очень капризными, когда речь идет о еде. Например, Соломон, оправляясь от тяжкого недуга, соглашался питаться только в оранжерее и только с носка туфли Чарльза. Крабовым паштетом, помню как сейчас. И Чарльз клялся, что от его туфель разило паштетом больше месяца. А один мой знакомый кот для восстановления сил требовал креветок в ванну. Правда, в пустую ванну – он не настолько свихнулся. Но смотреть, как он ест, не дозволялось никому. А креветки должны были возникать перед ним по очереди, или от их вида у него пропадал аппетит. И я была свидетельницей, как его хозяйка часами скорчивалась под краем ванны и бросала в нее креветки – одну… вторую… третью…
Если кто-нибудь вздохнет – как типично для англичан! – и посетует, какими идиотами мы становимся, чуть дело коснется животных, я могу сослаться на мою американскую приятельницу, закаленную создательницу детективных романов, которая как-то добрую часть недели пролежала на животе. Ее кот Робин выздоравливал и соглашался вкушать только свежайшие рубленые бифштексы у нее под кроватью.
Однажды мы вычитали из книги, анализировавшей эту разборчивость, весьма полезный совет раскладывать еду на листах бумаги. Потакайте им, рекомендовал автор, любой ценой постарайтесь заинтересовать их. Болея, они обычно отворачиваются от мисочек, а вот с бумаги едят, потому что это необычно.
Шеба с бумаги есть не стала. «Только с сиденья стула, – сообщила она нам слабеньким голоском. – С того, который за дверью». Только так она способна что-то проглотить. И пусть мы поторопимся, не то у нее пропадет настроение. Ну, со стула так со стула. А поскольку я недавно обтянула сиденье багряным репсом, зрелище это сердце не радовало, пока я не сообразила накрыть сиденье оставшимся лоскутом и кормить страдалицу с него. Лоскут того же самого багряного репса, чтобы ей казалось, будто она кушает прямо с сиденья. Ведь когда я испробовала полотенце, она посмотрела на меня с грустной укоризной и вновь отказалась есть.
Вот так на студне из кролика, сдобренном глюкозой, Шеба медленно преодолела недуг. Более омерзительную смесь трудно вообразить: липкая, тошнотворно зеленоватая. Но Шеба перешла с нее к крольчатине просто, а от крольчатины к говяжьему фаршу. А затем в один прекрасный день я случайно сделала важное открытие – свиные сердца!
Да, совершенно случайно, так как была уверена, что покупаю овечьи. Я заприметила их в городской мясной лавке, решила, что они могут соблазнить нашу больную, и вошла в дверь.
– Овечьи сердца? Сию минуту! – сказал мясник и брякнул два кровавых кома на вощеную бумагу.
Шеба нашла их восхитительными. И уписывала с наслаждением, какого за ней не замечалось уже несколько лет. Она начала являться на кухню и требовать их во весь голос. Усаживалась возле меня с умильным видом, стоило мне достать мясорубку. И вот, после того как она и Соломон уже несколько месяцев питались ими, по два в неделю на двоих (и пожирали их, точно лесной пожар сухостой), я вошла в лавку и попросила парочку выставленных в витрине овечьих сердец. Новенькая молодая продавщица возразила:
– Так они же не овечьи, а свиные.
Да, они были свиные, что доказывает, какая я простофиля.
– Ну да, я говорил, что они овечьи, – подтвердил мясник в ответ на мои упреки. – Чего покупатель хочет, то я и говорю. Чего зря людей разочаровывать, верно? Им же что свиное, что овечье, что телячье – все едино. В жизни не отличат.
А вот Шеба с Соломоном еще как отличали! Переключенные с места в карьер на овечьи сердца – свинина, как нам постоянно внушали, была им вредна, а они уже месяцы и месяцы питались сырыми свиными сердцами! – наши киски тут же объявили голодовку. Жуткая, Серая, Жирная Дрянь, проворчал Соломон, брезгливо тряся задней ногой над своей миской. И ведь как раз тогда, когда начала выздоравливать, умирающим голоском сказала Шеба, отворачиваясь от своей.
Мы посоветовались со специалистом по кошачьему питанию, и он сказал, что ничего вредного, по его мнению, в свиных сердцах нет, как, впрочем, и ничего специфически полезного. Правда, свиньям часто дают антибиотики, часть которых, возможно, оседает в тканях сердца и, следовательно, в малых дозах может попадать в организм кошки, съевшей такое сердце. И мы вновь вернулись к свиным сердцам. Разумеется, не больше двух в неделю вкупе с рыбой, крольчатиной и говядиной. Наши кошки ели их с наслаждением и явной пользой. И Робин в Америке тоже ел свиные сердца с не меньшим наслаждением и не меньшей пользой. Ну и мы махнули рукой на крупяную диету для Шебы. В принципе ветеринар был в этом абсолютно прав, сказал специалист, но, когда речь идет о старой кошке, не лучше ли кормить ее тем, чего она хочет? Стоят ли лишние два-три месяца жизни тягостного существования на неприятной ей пище?
И мы, внимательно наблюдая за ее состоянием, продолжали пичкать ее порциями сырого свиного сердца. К Рождеству она начала набирать вес. Весной снова начала охотиться, а осенью – год спустя после того, как ей было так плохо – она, если судить по ее виду, готова была прожить еще лет двадцать.
Однако горе на нас все равно обрушилось: умер Соломон.
Правда, осенью Шеба болела. «С почками непорядок», – объявил ветеринар, осмотрев ее. А потом мягко втолковал нам, что она уже кошка в годах и почки у нее заметно увеличены, но лечение и диета, если нам повезет, помогут ей продержаться еще год… Мысль о будущем без Шебы нас просто ошеломила.
В течение тринадцати лет жизнью в нашем коттедже на западе страны дирижировала пара сиамских кошек. Умница Шеба, миниатюрная блюпойнт, хрупкая, как цветочек, и Соломон, ее шумный братец, дюжий силпойнт, наш растяпа клоун.
Каждый дюйм в доме и вокруг хранил память об их проделках. Например, о том, как Шеба играла с нами в салочки на крыше угольного сарая. Свисает с края и вопит, что она Здесь и чтоб мы не смели входить в дом без нее, Не То Ее схватят Лисицы. Но чуть мы встали на цыпочки и протянули к ней руки, она беззаботно отпрыгнула к другому углу, заявляя: «Ха! Ха! Попались, а?» Она-то Лисиц не боится.
А то Соломон, повернувшись к нам темной спиной, недвижный, как порог, щурится на калитку, прекрасно зная, что мы следим за ним. Соломон, вечный искатель приключений! Причем, насколько это зависело от него – вне пределов наших владений, для чего выбирал момент, когда нам предстояло уйти. Мы, чтобы не дать ему удрать, следили за ним, что твои телохранители. Вытрешь тарелку, беги к двери, проверь, как он там. Вон – сидит у калитки, Подчеркнуто С нами. У него и в мыслях нет пойти куда-то. Помилуйте, с чего это мы Вздумали Следить За Ним, вопрошала его спина. Но мы-то знали, что он только выжидает удобной минуты, чтобы сиамской молнией исчезнуть, едва мы отведем от него глаза.
Да, конечно, приближалось неизбежное время, когда нам предстояло их потерять. В одном домашние животные предают нас – их жизненный срок короче нашего. Но кошки ведь живут дольше собак, и мы слышали про сиамов – двадцать лет и больше. А наши двое до болезни Шебы не только шагали по жизни с упоением вечных котят, но как будто были юными еще так недавно.
Казалось, стоит протянуть руку, и я прикоснусь к ним тогдашним. В трехмесячном возрасте катаются в тачке по просеке с матерью и братцами, то есть катаются все остальные, а Соломон, рыдая, плетется сзади. В шесть месяцев лежат на нашей кровати вскоре после того, как Шебу стерилизовали. Заинтригованные странным пощелкиванием, мы зажигаем свет – и пожалуйста вам: Соломон в полном расстройстве, что его застукали, когда он старался помочь ей, скусывая швы. Когда после гибели их матери мы в первый раз отвезли их в Холсток, в приют для сиамских кошек и, уходя, оглянулись, они сидели бок о бок в своей просторной мощеной вольере и печально смотрели нам вслед. Хвостишки у них перекрещивались, будто двое детишек держались за руки, чтобы подбодрить друг друга. Миссис Фрэнсис говорила, что в вольере они только так и посиживали.
С тех пор унеслось тринадцать лет, подобно майскому туману под порывами ветра. Кошкам было семь лет, когда мы обзавелись одиннадцатимесячным осленком. А теперь Аннабель и самой сровнялось семь лет. Осталась она такой же непредсказуемой, как и прежде, а из-за ее возраста, слава Богу, можно было не тревожиться: ослы живут по меньшей мере двадцать лет, а нам говорили, что и сорок для них не предел.
Но за кошек я тревожилась. Как самая заядлая в мире пессимистка, тревожилась я за них изначально. Тревожилась, когда они заболевали. Тревожилась, если они не мельтешили у меня перед глазами. Во всяком случае, когда не мельтешил Соломон, поскольку Шеба очень редко покидала наш участок. Я ланью мчалась на шум кошачьей драки – а вдруг самый громкий, самый настойчивый вопль (как оно обычно и бывало) испускает Соломон, который первым вступил в бой, а теперь завывает, чтобы я побыстрее явилась к нему на выручку. Иногда я мчалась, когда кошачьей драки не было, вылетала за дверь, вопия: «СОЛОМОН!!!» – и обнаруживала, что просто живущий на холме мальчик репетирует птичьи трели или в Долине приезжие зовут своих собак.
Конечно, возникали неловкости, но меня это мало смущало. Да я бы и на край земли бросилась, лишь бы спасти Соломона. Как, конечно, и Шебу, если бы на то пошло, но Соломона в первую очередь, и не только потому, что на краю земли скорее всего оказался бы именно он, но еще и потому, что для меня он был самый-самый. На протяжении тринадцати лет всякий раз, когда я видела, как он появляется из-за угла или входит в комнату этой своей небрежно-грациозной походкой, меня поражала его бесподобная красота. Он обладал гордой стройностью Востока, откуда происходил. Мордочка его отливала темным шелком. И пусть его раскосые сапфировые глаза чуть выцвели с годами, все равно таких любящих говорящих глаз я не видела ни у одной кошки.
А самое главное – он был моим другом, именно моим. Если утром вниз первым спускался Чарльз, кто, как не Соломон, несся вверх по лестнице, точа для утренней зарядки когти о ковровую дорожку. А если я никак не отзывалась на его присутствие, он стукался головой о дверной косяк, пока я все-таки не отзывалась, и тогда ставил хвост торчком в знак приветствия. Шеба, подружка Чарльза, уходила с ним посмотреть, что делается в саду, но Соломон ждал, чтобы я оделась, спускался по лестнице и лишь тогда выходил из дома.
Если вечером меня не оказывалось в наличии, например, я мыла голову, а потом сушила волосы в спальне, вскоре снизу доносился скрип – это он толкал лапами тяжелую дверь гостиной, или же (если она оказывалась запертой на задвижку) раздавалось его громогласное требование, чтобы Чарльз незамедлительно ее открыл. И вот он несется вверх по лестнице. Мордочка сияет восторгом, потому что он меня все-таки отыскал – ведь правда? Как замечательно, возглашало выражение на ней, что он и я снова вместе.
Да, конечно, но иногда я с ужасом думала о будущем. Девятнадцать-двадцать, говорили мы себе, но ему и Шебе уже было тринадцать. Какое горе приготовила я себе, когда мы его потеряем, и что я буду делать, когда это произойдет?
И вот получалось, что покинет нас Шеба, а если Соломон был для меня номером первым, то Шеба, как я часто ее заверяла, исчислялась для меня девятьсот девяносто девятью тысячными от этой единицы. Просто сердце надрывалось, глядя, как она сидит такая бедненькая, а Соломон во всю мочь старается ее взбодрить, резвится вокруг, будто щенок на паучьих ногах. Он орал, он тыкал ее лапой, он приглашал ее погоняться за ним. Она Больна, тоскливо сообщала ему Шеба. Может быть, он прекратит эту катавасию?
Она страшно похудела и отказывалась есть. Ветеринар назначил лечение и предупредил нас, что ей вредны белки. «Конечно, они составляют естественное кошачье питание, – сказал он, – но плохо действуют на почки». В молодости кошки великолепно себя чувствуют, питаясь мясом и рыбой, но под старость им полезнее дешевый консервированный кошачий корм, и чем больше в нем круп, тем для Шебы в ее состоянии полезнее. Мы перепробовали шесть сортов, но Шеба и смотреть на них не желала.
В отчаянии, решив, что пока важнее всего заставить ее съесть хоть что-нибудь, мы отложили вопрос о крупяных консервах на потом и вернулись к той пище, которую она предпочитала. И, памятуя о ее повадках, когда она выздоравливала, словно случайно роняли лакомые кусочки перед ней, где бы она в тот момент ни сидела.
Сработал этот прием далеко не сразу. Вначале все кусочки подъедал Соломон, который рыскал по следу, держа голову низко, точно ищейка с моржовыми усами. «Замечательная игра», – сообщил он нам с восторгом. Может, нам требуется, чтобы он выследил еще кусочек курицы? Тем не менее в конце концов мы добились, чтобы она съела кусочек кроличьего студня с – увы! – сиденья мягкого стула.
В процессе выздоровления кошки становятся очень и очень капризными, когда речь идет о еде. Например, Соломон, оправляясь от тяжкого недуга, соглашался питаться только в оранжерее и только с носка туфли Чарльза. Крабовым паштетом, помню как сейчас. И Чарльз клялся, что от его туфель разило паштетом больше месяца. А один мой знакомый кот для восстановления сил требовал креветок в ванну. Правда, в пустую ванну – он не настолько свихнулся. Но смотреть, как он ест, не дозволялось никому. А креветки должны были возникать перед ним по очереди, или от их вида у него пропадал аппетит. И я была свидетельницей, как его хозяйка часами скорчивалась под краем ванны и бросала в нее креветки – одну… вторую… третью…
Если кто-нибудь вздохнет – как типично для англичан! – и посетует, какими идиотами мы становимся, чуть дело коснется животных, я могу сослаться на мою американскую приятельницу, закаленную создательницу детективных романов, которая как-то добрую часть недели пролежала на животе. Ее кот Робин выздоравливал и соглашался вкушать только свежайшие рубленые бифштексы у нее под кроватью.
Однажды мы вычитали из книги, анализировавшей эту разборчивость, весьма полезный совет раскладывать еду на листах бумаги. Потакайте им, рекомендовал автор, любой ценой постарайтесь заинтересовать их. Болея, они обычно отворачиваются от мисочек, а вот с бумаги едят, потому что это необычно.
Шеба с бумаги есть не стала. «Только с сиденья стула, – сообщила она нам слабеньким голоском. – С того, который за дверью». Только так она способна что-то проглотить. И пусть мы поторопимся, не то у нее пропадет настроение. Ну, со стула так со стула. А поскольку я недавно обтянула сиденье багряным репсом, зрелище это сердце не радовало, пока я не сообразила накрыть сиденье оставшимся лоскутом и кормить страдалицу с него. Лоскут того же самого багряного репса, чтобы ей казалось, будто она кушает прямо с сиденья. Ведь когда я испробовала полотенце, она посмотрела на меня с грустной укоризной и вновь отказалась есть.
Вот так на студне из кролика, сдобренном глюкозой, Шеба медленно преодолела недуг. Более омерзительную смесь трудно вообразить: липкая, тошнотворно зеленоватая. Но Шеба перешла с нее к крольчатине просто, а от крольчатины к говяжьему фаршу. А затем в один прекрасный день я случайно сделала важное открытие – свиные сердца!
Да, совершенно случайно, так как была уверена, что покупаю овечьи. Я заприметила их в городской мясной лавке, решила, что они могут соблазнить нашу больную, и вошла в дверь.
– Овечьи сердца? Сию минуту! – сказал мясник и брякнул два кровавых кома на вощеную бумагу.
Шеба нашла их восхитительными. И уписывала с наслаждением, какого за ней не замечалось уже несколько лет. Она начала являться на кухню и требовать их во весь голос. Усаживалась возле меня с умильным видом, стоило мне достать мясорубку. И вот, после того как она и Соломон уже несколько месяцев питались ими, по два в неделю на двоих (и пожирали их, точно лесной пожар сухостой), я вошла в лавку и попросила парочку выставленных в витрине овечьих сердец. Новенькая молодая продавщица возразила:
– Так они же не овечьи, а свиные.
Да, они были свиные, что доказывает, какая я простофиля.
– Ну да, я говорил, что они овечьи, – подтвердил мясник в ответ на мои упреки. – Чего покупатель хочет, то я и говорю. Чего зря людей разочаровывать, верно? Им же что свиное, что овечье, что телячье – все едино. В жизни не отличат.
А вот Шеба с Соломоном еще как отличали! Переключенные с места в карьер на овечьи сердца – свинина, как нам постоянно внушали, была им вредна, а они уже месяцы и месяцы питались сырыми свиными сердцами! – наши киски тут же объявили голодовку. Жуткая, Серая, Жирная Дрянь, проворчал Соломон, брезгливо тряся задней ногой над своей миской. И ведь как раз тогда, когда начала выздоравливать, умирающим голоском сказала Шеба, отворачиваясь от своей.
Мы посоветовались со специалистом по кошачьему питанию, и он сказал, что ничего вредного, по его мнению, в свиных сердцах нет, как, впрочем, и ничего специфически полезного. Правда, свиньям часто дают антибиотики, часть которых, возможно, оседает в тканях сердца и, следовательно, в малых дозах может попадать в организм кошки, съевшей такое сердце. И мы вновь вернулись к свиным сердцам. Разумеется, не больше двух в неделю вкупе с рыбой, крольчатиной и говядиной. Наши кошки ели их с наслаждением и явной пользой. И Робин в Америке тоже ел свиные сердца с не меньшим наслаждением и не меньшей пользой. Ну и мы махнули рукой на крупяную диету для Шебы. В принципе ветеринар был в этом абсолютно прав, сказал специалист, но, когда речь идет о старой кошке, не лучше ли кормить ее тем, чего она хочет? Стоят ли лишние два-три месяца жизни тягостного существования на неприятной ей пище?
И мы, внимательно наблюдая за ее состоянием, продолжали пичкать ее порциями сырого свиного сердца. К Рождеству она начала набирать вес. Весной снова начала охотиться, а осенью – год спустя после того, как ей было так плохо – она, если судить по ее виду, готова была прожить еще лет двадцать.
Однако горе на нас все равно обрушилось: умер Соломон.
Глава вторая
Мы ничего не подозревали. Иногда он выпивал больше воды, чем обычно, и я тревожилась за его почки. Но, с другой стороны, он ведь никогда ни в чем не знал меры. Пил так уж пил. (Да и вообще сиамы пьют много.) Ел так уж ел. Крушил все, точно слон в посудной лавке, когда у него возникала потребность резвиться в доме.
Тем не менее мы следили за ним. Ну, может быть, легонькое почечное недомогание, говорили мы себе, но в таком случае, значит, он страдает им годы и годы. Мы не помнили времени, когда бы он, всхрапнув днем в машине, не отправлялся к прудику с золотыми рыбками и, перегнувшись через край, не начинал лакать воду долго-долго и с таким хлюпаньем, что его было слышно в самых дальних уголках сада. И он же не пил непрерывно, как Шеба, пока она болела. Да и в любом случае почти все кошки страдают почками, когда стареют, и до тех пор, пока расстройство остается легким, оно им нипочем.
Так мы рассуждали и благодарили судьбу за его, казалось, на редкость крепкое здоровье. Он был упитан, шерсть глянцево лоснилась – короче говоря, он выглядел и вел себя как куда более молодой кот.
Я храню много воспоминаний о Соломоне в эти последние месяцы. Например, однажды весной в саду он как будто вздумал вырыть ямку. Земля была твердой – мы с Чарльзом не большие поклонники мотыги, – а потому я выдернула палку, к которой привязывала георгин, и разрыхлила ее. И до Соломона дошло? Во всяком случае, не то, что имела в виду я. Он лишь подозрительно заглянул в ямку, а не прячется ли там мышь?
Или тот случай, когда он таки поймал мышь. Чарльз тогда занимался пчеловодством. Комбинацию из двух кошек, ослицы, Чарльза и пчелиного улья постичь возможно, лишь испробовав на опыте, но об этом я поведаю в свое время. А пока достаточно сказать, что держать пчел – дело отнюдь не такое простое, как иногда думают. У нас один кризис сменялся другим, так что приходилось вызывать специалиста. И наступил как раз такой момент.
За полмесяца Чарльз потерял два роя. Очень скоро, твердил он, у него не останется ни единой пчелы. Я бы это только приветствовала, но как бы то ни было положение сложилось следующее: специалист должен прибыть с минуты на минуту, Чарльз ожидает его в саду, Соломон оптимистически подстерегает мышей на газоне.
Уже много недель он время от времени посиживал перед зарослями высокой травы у стены. Восседал там в солнечную погоду. Восседал там под дождем. В последнем случае, опасаясь, как бы он не застудил печень, я приносила туда ящик, ставила стоймя, и в нем, к вящему удивлению прохожих, перед зарослями травы восседал Соломон, исполненный невозмутимости, точно часовой в будке перед Букингемским дворцом. Сам Соломон ничего странного в этом не находил. Именно в такие минуты мышь и выбежит, утверждал он.
Но мышь не выбегала. Или же он ее не замечал. Великим охотником Соломон не был, как ни уверял себя в обратном. И тут, в ту самую минуту, когда прибыл специалист по пчелам, Соломон таки сцапал мышь! Прадедушку всех полевок в почтенных летах, такого жирного, что, возможно, он не сумел увернуться. Соломон выволок добычу на середину газона, грозно поглядывая на нас поверх нее, готовый защищать ее от всего мира. Одно притворство, как мы отлично знали. Но именно тогда в калитку вошел специалист по пчелам, а заодно и пылкий любитель всех животных и столпов Общества их защиты! Свирепый косоглазый Соломон собирается пытать мышку, а мы словно бы с полным равнодушием стоим себе в стороне.
– Вы что же, так ее у него и не отберете? – спросил он возмущенно.
Мы бы отобрали, будь она живой, объяснила я. Но эта выглядела мертвой – собственно, мы стояли, проверяя, не шевельнется ли она. А если она все-таки жива, то ее спасение потребует особой стратегии.
– Потому что кот такой свирепый? – спросил специалист по пчелам.
Потому что, объяснила я, мы много лет спасали мышей, приподнимая его за шкирку – осторожно, так, чтобы его передние лапы и туловище повисали в воздухе, но задние опирались на землю. Тогда он ронял мышь, а мы ее подхватывали. Но теперь Соломон наконец понял, что к чему. Когда мы его приподнимали, он вытягивал передние лапы, чтобы самому поймать падающую добычу, а вдобавок для пущей предосторожности перекусывал ей позвоночник, едва мы ее хватали.
– И она в любом случае погибнет, – объясняла я. – А потому мы ждем, не пошевелится ли она, а тогда, чуть он ее отпустит, мы его схватим, прежде чем он успеет снова ее сцапать.
Соломон, словно в подтверждение, осторожно положил мышь на газон и поглядел на нас.
– Ну вот видите – она же мертвая, – сказала я умиротворяюще. После чего мышь встала и побрела прочь. Мы бы спасли ее даже тогда, если бы специалист по пчелам бросился к Соломону вместе с нами. Соломон схватил мышь и смерил нас мрачным взглядом. С чувством исполняя роль Пантеры, Отступающей с Добычей (Соломон всегда любил эффектную драматичность), он ускользнул к углу коттеджа, на каждом шагу подозрительно оглядываясь на нас через плечо. И тут, в попытке доказать специалисту по пчелам, что мы были не так черны, как малевал нас Соломон, я махнула рукой на осторожность и бросилась за ним. Ну и, конечно, Соломон мышь прикончил.
Ничего хорошего. Но, что было хуже, когда специалист и Чарльз направились к улью в глубине сада, Соломон подбрасывал дохлую мышь в экстазной сиамской пляске на газоне слева. А когда они вернулись, закончив свое дело, Соломон подбрасывал еще одну, теперь уже справа. И невозможно было сделать вид, будто мышь та же самая. Первая была большой жирной полевкой, а вторая – крохотной бурозубкой. И не только Соломон, редчайший неумеха, когда дело шло о ловле мышей, умудрился в первый и последний раз в жизни изловить две за десять минут, как уныло указал потом Чарльз, но ему обязательно надо было проделать это на глазах такого поклонника Природы, что он, возясь с пчелами, даже не надевал перчаток. (Если они будут жалить его открытые руки, очень серьезно объяснил он Чарльзу, это не обязательно грозит им гибелью, но если жало вонзится в кожу перчаток, то оно будет вырвано, а это – смерть.)
Вот такая картина. Соломон охотится на мышей, допекает Шебу, отправляется на прогулки… Всего за несколько недель до его смерти Долину затопило, и тогда не было ни малейших признаков, что с ним что-то не так.
Все началось с ужасающей грозы. Наши кошки, следуя нашему примеру, не обращали на нее ни малейшего внимания, но мы хорошо знали, что выше на склоне холма мисс Уэллингтон уже поспешает в свой чуланчик вместе с кошками и прочим. Я попыталась позвонить ей, чтобы поддержать морально, но никто не ответил.
– Свихнутая старушенция, – сказал наш сосед старик Адамс, когда он заглянул с мешком на плече, чтобы подарить мне кочаны капусты, и я рассказала ему об этом. – Снимает чертову трубку, чтобы молния не ударила.
Тем не менее я заметила, что, выйдя из нашей калитки, он направился вверх по склону. Конечно, нагрубит ей, но и удостоверится, что с ней ничего не случилось.
Тем временем мы увели Аннабель в ее конюшню по ту сторону дороги… Аннабель, которая очень даже о себе заботится, стоит пойти дождю, тотчас, приняв позу Любви Изгнанной, стоит на склоне над коттеджем и безутешно мокнет, пока мы не сжалимся и не уведем ее под крышу… Мы затопили камин (июль там или не июль, а было холодно!), и от пылающего огня стало веселей на душе. А потом пошли наверх любоваться грозой.
Над нашими холмами в западном краю разражаются сильнейшие грозы, и эта не явилась исключением. Гремящая завеса из дождевых струй, в небе порыкивает гром, как вышедший на охоту лев. Молнии кривыми саблями вспыхивали позади двурогого холма. Соломон сидел на подоконнике свободной комнаты рядом с нами и, как я помню, с интересом наблюдал происходящее.
Чарльз первым взглянул вниз и увидел, что из-под калитки течет вода.
– Под мостом снова завал, – сказал он. – Пойдем расчистим.
Наш коттедж выходит на мост через ручей – вернее сказать, мостик, под которым часто скапливаются ветки и листья, запружая воду. Но на этот раз дело было в другом. Когда мы вышли на крыльцо, вода уже бесшумно разливалась по саду, точно прилив по пескам, а когда мы поглядели через калитку, то вместо ручья увидели быстро вздувающуюся реку, которая уже затопила дорогу от края до края.
После этого события развивались стремительно. Мы кинулись за листами кровельного железа, хранившимися для починки навеса Аннабель, и попытались забаррикадировать калитку. Но едва нам это удалось, как вода ворвалась из-под ворот выше по улице и широким бурым каскадом полилась через опорную стенку.
Мы тут же подумали о прудике в нижнем дворе – поток сразу его промоет, точно струя из крана в мойке – блюдце.
– Плитки! – вдохновенно закричал Чарльз. Нам только что привезли плитки, чтобы вымостить подъездную дорогу. И вот – нам было понятно, что отвести воду от прудика нам не удастся, но нас тешила надежда, что нам удастся снизить ее напор, помешать ей унести рыбок, – и вот мы стоим уже почти по колено в мутной воде и лихорадочно ставим плитки вертикально вокруг прудика, а тут на дороге, шлепая по воде, появляется мистер Перри.
Наверное, его поразил наш вид, но и нас поразил его вид: шагает себе, закатав брючины повыше, укрывая голову и плечи большим черным зонтом. Его жена в гостях на холме, сказал он. Надо ее предупредить, чтобы она не пробовала вернуться домой на машине.
Он успел вовремя. Еще бы пять минут, и он бы уже не прошел по дороге. Ручей, в который со всех склонов лилась вода, превратился в бушующий поток и катил валуны, точно мячики для пинг-понга. И вот тут нам стало не по себе. Неужто это происходит на самом деле? И что нам делать?
Слишком поздно мы сообразили, что отрезаны от Аннабели. Между нами и ее конюшней по ту сторону дороги теперь с ревом проносился скоростной конвейер из кипящей бурой воды и скачущих камней. Если бы даже произошло чудо, и мы удержались бы на ногах, и ни один камень не угодил в нас, перевести Аннабель на нашу сторону нам все равно не удалось бы: она бы пришла в панический ужас и утопила бы нас всех троих.
Торопливо мы разработали два плана кампании. Один для Аннабели. Если вода поднимается выше, мы привяжемся длинной веревкой к столбу задней калитки, как-нибудь переберемся на ту сторону, не попав под валуны, сломаем стену ее конюшни и уведем повыше, где безопасно. С этой целью Чарльз забрал веревку из гаража, пока еще можно было открыть его дверь, и всюду носил ее с собой, а я, кое-как бродя за ним в полных воды резиновых сапогах, всю ночь об нее спотыкалась.
Второй план для нас и кошек предусматривал, что в случае необходимости мы укроемся в нашей спальне, посадим Соломона с Шебой в парусиновые рюкзаки (их корзины были уже недосягаемыми – вода не дала бы открыть дверь сарая, где они хранились), вылезем через боковое окно на крышу оранжереи, а с нее переберемся на холм позади коттеджа. Мы и кошки будем пережидать наводнение на одном холме, а Аннабель на другом, точно серны на двух альпийских обрывах, разделенных пропастью, но по крайней мере мы будем в относительной безопасности. Естественно, если мы сумеем еще раз перебраться через поток от конюшни и если выдержит стеклянная крыша оранжереи…
К счастью, до этого дело не дошло. Телефон безмолвствовал. Молния ударила в трансформаторную будку неподалеку от нашего коттеджа, и Долина погрузилась во мрак. Волна продолжала подниматься, и вот уже угрожающе, точно приливная вода о причал, заплескалась у верхней ступеньки кухонного крыльца… Тут на него вышел Соломон, обозрел в отблеске свечей зрелище, открывавшееся с крыльца, и разразился филиппикой по адресу этой дряни, которая подбирается к Нашей Кухне… Еще дюйм, и она заберется в Холодильник, пожаловался он, и что тогда будет с Нашей Едой? Затем он вернулся в дом, нисколько не озабоченный, и присоединился к Шебе у огня. И словно он был маг и волшебник, почти сразу же вода начала спадать.
После этого она ненадолго опять поднялась – выше по Долине прорвало каменный завал, и некоторое время мы ждали с замиранием сердца, но она вновь пошла на убыль. Между нами и конюшней Аннабели все еще мчался поток, но теперь он был ниже ее порога на фут… на восемнадцать дюймов… на два фута… В три часа, зная, что ей больше ничего не угрожает, мы легли спать. А в шесть уже были на ногах, чтобы обозреть ущерб и потери.
Начала я с того, что подошла, как могла ближе, и закричала Аннабели, что скоро мы к ней придем, уже рассвело. Всю ночь с ее стороны не доносилось ни звука, а мы не рисковали окликнуть ее – вдруг, услышав наши голоса, она вышибет дверь, бросится к нам… и поток унесет ее в темноте. Но теперь, услышав и увидев меня по ту сторону каньона, она дала волю своим долго подавлявшимся чувствам. «ЙоухоухухуХОО», – надрывалась Аннабель, и ни разу мне не доводилось слышать такого облегчения в ослином голосе. Почему же до сих пор она помалкивала? Может, думала, что высадились марсиане, предположил Чарльз. И будучи Аннабелью, не хотела, чтобы они узнали, где скрывается Аннабель.
Тем не менее мы следили за ним. Ну, может быть, легонькое почечное недомогание, говорили мы себе, но в таком случае, значит, он страдает им годы и годы. Мы не помнили времени, когда бы он, всхрапнув днем в машине, не отправлялся к прудику с золотыми рыбками и, перегнувшись через край, не начинал лакать воду долго-долго и с таким хлюпаньем, что его было слышно в самых дальних уголках сада. И он же не пил непрерывно, как Шеба, пока она болела. Да и в любом случае почти все кошки страдают почками, когда стареют, и до тех пор, пока расстройство остается легким, оно им нипочем.
Так мы рассуждали и благодарили судьбу за его, казалось, на редкость крепкое здоровье. Он был упитан, шерсть глянцево лоснилась – короче говоря, он выглядел и вел себя как куда более молодой кот.
Я храню много воспоминаний о Соломоне в эти последние месяцы. Например, однажды весной в саду он как будто вздумал вырыть ямку. Земля была твердой – мы с Чарльзом не большие поклонники мотыги, – а потому я выдернула палку, к которой привязывала георгин, и разрыхлила ее. И до Соломона дошло? Во всяком случае, не то, что имела в виду я. Он лишь подозрительно заглянул в ямку, а не прячется ли там мышь?
Или тот случай, когда он таки поймал мышь. Чарльз тогда занимался пчеловодством. Комбинацию из двух кошек, ослицы, Чарльза и пчелиного улья постичь возможно, лишь испробовав на опыте, но об этом я поведаю в свое время. А пока достаточно сказать, что держать пчел – дело отнюдь не такое простое, как иногда думают. У нас один кризис сменялся другим, так что приходилось вызывать специалиста. И наступил как раз такой момент.
За полмесяца Чарльз потерял два роя. Очень скоро, твердил он, у него не останется ни единой пчелы. Я бы это только приветствовала, но как бы то ни было положение сложилось следующее: специалист должен прибыть с минуты на минуту, Чарльз ожидает его в саду, Соломон оптимистически подстерегает мышей на газоне.
Уже много недель он время от времени посиживал перед зарослями высокой травы у стены. Восседал там в солнечную погоду. Восседал там под дождем. В последнем случае, опасаясь, как бы он не застудил печень, я приносила туда ящик, ставила стоймя, и в нем, к вящему удивлению прохожих, перед зарослями травы восседал Соломон, исполненный невозмутимости, точно часовой в будке перед Букингемским дворцом. Сам Соломон ничего странного в этом не находил. Именно в такие минуты мышь и выбежит, утверждал он.
Но мышь не выбегала. Или же он ее не замечал. Великим охотником Соломон не был, как ни уверял себя в обратном. И тут, в ту самую минуту, когда прибыл специалист по пчелам, Соломон таки сцапал мышь! Прадедушку всех полевок в почтенных летах, такого жирного, что, возможно, он не сумел увернуться. Соломон выволок добычу на середину газона, грозно поглядывая на нас поверх нее, готовый защищать ее от всего мира. Одно притворство, как мы отлично знали. Но именно тогда в калитку вошел специалист по пчелам, а заодно и пылкий любитель всех животных и столпов Общества их защиты! Свирепый косоглазый Соломон собирается пытать мышку, а мы словно бы с полным равнодушием стоим себе в стороне.
– Вы что же, так ее у него и не отберете? – спросил он возмущенно.
Мы бы отобрали, будь она живой, объяснила я. Но эта выглядела мертвой – собственно, мы стояли, проверяя, не шевельнется ли она. А если она все-таки жива, то ее спасение потребует особой стратегии.
– Потому что кот такой свирепый? – спросил специалист по пчелам.
Потому что, объяснила я, мы много лет спасали мышей, приподнимая его за шкирку – осторожно, так, чтобы его передние лапы и туловище повисали в воздухе, но задние опирались на землю. Тогда он ронял мышь, а мы ее подхватывали. Но теперь Соломон наконец понял, что к чему. Когда мы его приподнимали, он вытягивал передние лапы, чтобы самому поймать падающую добычу, а вдобавок для пущей предосторожности перекусывал ей позвоночник, едва мы ее хватали.
– И она в любом случае погибнет, – объясняла я. – А потому мы ждем, не пошевелится ли она, а тогда, чуть он ее отпустит, мы его схватим, прежде чем он успеет снова ее сцапать.
Соломон, словно в подтверждение, осторожно положил мышь на газон и поглядел на нас.
– Ну вот видите – она же мертвая, – сказала я умиротворяюще. После чего мышь встала и побрела прочь. Мы бы спасли ее даже тогда, если бы специалист по пчелам бросился к Соломону вместе с нами. Соломон схватил мышь и смерил нас мрачным взглядом. С чувством исполняя роль Пантеры, Отступающей с Добычей (Соломон всегда любил эффектную драматичность), он ускользнул к углу коттеджа, на каждом шагу подозрительно оглядываясь на нас через плечо. И тут, в попытке доказать специалисту по пчелам, что мы были не так черны, как малевал нас Соломон, я махнула рукой на осторожность и бросилась за ним. Ну и, конечно, Соломон мышь прикончил.
Ничего хорошего. Но, что было хуже, когда специалист и Чарльз направились к улью в глубине сада, Соломон подбрасывал дохлую мышь в экстазной сиамской пляске на газоне слева. А когда они вернулись, закончив свое дело, Соломон подбрасывал еще одну, теперь уже справа. И невозможно было сделать вид, будто мышь та же самая. Первая была большой жирной полевкой, а вторая – крохотной бурозубкой. И не только Соломон, редчайший неумеха, когда дело шло о ловле мышей, умудрился в первый и последний раз в жизни изловить две за десять минут, как уныло указал потом Чарльз, но ему обязательно надо было проделать это на глазах такого поклонника Природы, что он, возясь с пчелами, даже не надевал перчаток. (Если они будут жалить его открытые руки, очень серьезно объяснил он Чарльзу, это не обязательно грозит им гибелью, но если жало вонзится в кожу перчаток, то оно будет вырвано, а это – смерть.)
Вот такая картина. Соломон охотится на мышей, допекает Шебу, отправляется на прогулки… Всего за несколько недель до его смерти Долину затопило, и тогда не было ни малейших признаков, что с ним что-то не так.
Все началось с ужасающей грозы. Наши кошки, следуя нашему примеру, не обращали на нее ни малейшего внимания, но мы хорошо знали, что выше на склоне холма мисс Уэллингтон уже поспешает в свой чуланчик вместе с кошками и прочим. Я попыталась позвонить ей, чтобы поддержать морально, но никто не ответил.
– Свихнутая старушенция, – сказал наш сосед старик Адамс, когда он заглянул с мешком на плече, чтобы подарить мне кочаны капусты, и я рассказала ему об этом. – Снимает чертову трубку, чтобы молния не ударила.
Тем не менее я заметила, что, выйдя из нашей калитки, он направился вверх по склону. Конечно, нагрубит ей, но и удостоверится, что с ней ничего не случилось.
Тем временем мы увели Аннабель в ее конюшню по ту сторону дороги… Аннабель, которая очень даже о себе заботится, стоит пойти дождю, тотчас, приняв позу Любви Изгнанной, стоит на склоне над коттеджем и безутешно мокнет, пока мы не сжалимся и не уведем ее под крышу… Мы затопили камин (июль там или не июль, а было холодно!), и от пылающего огня стало веселей на душе. А потом пошли наверх любоваться грозой.
Над нашими холмами в западном краю разражаются сильнейшие грозы, и эта не явилась исключением. Гремящая завеса из дождевых струй, в небе порыкивает гром, как вышедший на охоту лев. Молнии кривыми саблями вспыхивали позади двурогого холма. Соломон сидел на подоконнике свободной комнаты рядом с нами и, как я помню, с интересом наблюдал происходящее.
Чарльз первым взглянул вниз и увидел, что из-под калитки течет вода.
– Под мостом снова завал, – сказал он. – Пойдем расчистим.
Наш коттедж выходит на мост через ручей – вернее сказать, мостик, под которым часто скапливаются ветки и листья, запружая воду. Но на этот раз дело было в другом. Когда мы вышли на крыльцо, вода уже бесшумно разливалась по саду, точно прилив по пескам, а когда мы поглядели через калитку, то вместо ручья увидели быстро вздувающуюся реку, которая уже затопила дорогу от края до края.
После этого события развивались стремительно. Мы кинулись за листами кровельного железа, хранившимися для починки навеса Аннабель, и попытались забаррикадировать калитку. Но едва нам это удалось, как вода ворвалась из-под ворот выше по улице и широким бурым каскадом полилась через опорную стенку.
Мы тут же подумали о прудике в нижнем дворе – поток сразу его промоет, точно струя из крана в мойке – блюдце.
– Плитки! – вдохновенно закричал Чарльз. Нам только что привезли плитки, чтобы вымостить подъездную дорогу. И вот – нам было понятно, что отвести воду от прудика нам не удастся, но нас тешила надежда, что нам удастся снизить ее напор, помешать ей унести рыбок, – и вот мы стоим уже почти по колено в мутной воде и лихорадочно ставим плитки вертикально вокруг прудика, а тут на дороге, шлепая по воде, появляется мистер Перри.
Наверное, его поразил наш вид, но и нас поразил его вид: шагает себе, закатав брючины повыше, укрывая голову и плечи большим черным зонтом. Его жена в гостях на холме, сказал он. Надо ее предупредить, чтобы она не пробовала вернуться домой на машине.
Он успел вовремя. Еще бы пять минут, и он бы уже не прошел по дороге. Ручей, в который со всех склонов лилась вода, превратился в бушующий поток и катил валуны, точно мячики для пинг-понга. И вот тут нам стало не по себе. Неужто это происходит на самом деле? И что нам делать?
Слишком поздно мы сообразили, что отрезаны от Аннабели. Между нами и ее конюшней по ту сторону дороги теперь с ревом проносился скоростной конвейер из кипящей бурой воды и скачущих камней. Если бы даже произошло чудо, и мы удержались бы на ногах, и ни один камень не угодил в нас, перевести Аннабель на нашу сторону нам все равно не удалось бы: она бы пришла в панический ужас и утопила бы нас всех троих.
Торопливо мы разработали два плана кампании. Один для Аннабели. Если вода поднимается выше, мы привяжемся длинной веревкой к столбу задней калитки, как-нибудь переберемся на ту сторону, не попав под валуны, сломаем стену ее конюшни и уведем повыше, где безопасно. С этой целью Чарльз забрал веревку из гаража, пока еще можно было открыть его дверь, и всюду носил ее с собой, а я, кое-как бродя за ним в полных воды резиновых сапогах, всю ночь об нее спотыкалась.
Второй план для нас и кошек предусматривал, что в случае необходимости мы укроемся в нашей спальне, посадим Соломона с Шебой в парусиновые рюкзаки (их корзины были уже недосягаемыми – вода не дала бы открыть дверь сарая, где они хранились), вылезем через боковое окно на крышу оранжереи, а с нее переберемся на холм позади коттеджа. Мы и кошки будем пережидать наводнение на одном холме, а Аннабель на другом, точно серны на двух альпийских обрывах, разделенных пропастью, но по крайней мере мы будем в относительной безопасности. Естественно, если мы сумеем еще раз перебраться через поток от конюшни и если выдержит стеклянная крыша оранжереи…
К счастью, до этого дело не дошло. Телефон безмолвствовал. Молния ударила в трансформаторную будку неподалеку от нашего коттеджа, и Долина погрузилась во мрак. Волна продолжала подниматься, и вот уже угрожающе, точно приливная вода о причал, заплескалась у верхней ступеньки кухонного крыльца… Тут на него вышел Соломон, обозрел в отблеске свечей зрелище, открывавшееся с крыльца, и разразился филиппикой по адресу этой дряни, которая подбирается к Нашей Кухне… Еще дюйм, и она заберется в Холодильник, пожаловался он, и что тогда будет с Нашей Едой? Затем он вернулся в дом, нисколько не озабоченный, и присоединился к Шебе у огня. И словно он был маг и волшебник, почти сразу же вода начала спадать.
После этого она ненадолго опять поднялась – выше по Долине прорвало каменный завал, и некоторое время мы ждали с замиранием сердца, но она вновь пошла на убыль. Между нами и конюшней Аннабели все еще мчался поток, но теперь он был ниже ее порога на фут… на восемнадцать дюймов… на два фута… В три часа, зная, что ей больше ничего не угрожает, мы легли спать. А в шесть уже были на ногах, чтобы обозреть ущерб и потери.
Начала я с того, что подошла, как могла ближе, и закричала Аннабели, что скоро мы к ней придем, уже рассвело. Всю ночь с ее стороны не доносилось ни звука, а мы не рисковали окликнуть ее – вдруг, услышав наши голоса, она вышибет дверь, бросится к нам… и поток унесет ее в темноте. Но теперь, услышав и увидев меня по ту сторону каньона, она дала волю своим долго подавлявшимся чувствам. «ЙоухоухухуХОО», – надрывалась Аннабель, и ни разу мне не доводилось слышать такого облегчения в ослином голосе. Почему же до сих пор она помалкивала? Может, думала, что высадились марсиане, предположил Чарльз. И будучи Аннабелью, не хотела, чтобы они узнали, где скрывается Аннабель.