Трапезников Александр. Механический рай

   Симеон услышал, как где-то позади него скрипнула половица. Наверно, почудилось, поскольку вновь наступила тишина. Лишь кровь пульсировала в голове ударами тяжелого молота. Он уже давно потерял надежду и держался из последних сил, стоя на цыпочках. Гнев, страх, жажда мести сменились отчаяньем, а оно уступило место почти равнодушному созерцанию крошечного окошка, в котором растворялся кусочек неба. Там, в запредельной синеве, мелькнула чья-то рука, зовущая за собой. Он скривил губы, что должно было означать страшную улыбку живого мертвеца.
   — Сейчас… сейчас… — пробормотал Симеон. Молитва, которую он пробовал прочитать, не складывалась. Слова вылетели, словно шипящий воздух из проколотого мячика. И собрать рассыпающийся разум не было никакой возможности… Неожиданно он услышал тихую музыку — кто-то цеплял пальцами струны в углу чердака. Здесь никого не было и не могло быть, и даже он сам уже принадлежал другому миру, но мелодия звучала так отчетливо, что Симеон собрал остатки сил и дернулся. Стальная проволока еще сильнее сдавила горло. Он захрипел и увидел выдвинувшуюся тень, фигурку, целившуюся в него стрелой с острым наконечником.
   — Пришел? — сорвались с его губ булькающие звуки. — Помоги мне. — И Симеон из последних сил захохотал, переполненный какой-то неземной, сатанинской радостью, тело его забилось в конвульсиях, и он повис на проволоке, подогнув колени.
   Когда Галя открыла дверь на чердак и ступила внутрь, она несколько минут привыкала к полумраку, затаив дыхание. Ей показалось, что здесь кто-то есть. Но вокруг было необычайно тихо. Потом послышалось какое-то царапанье, скрежет. Зубовный скрип. Неуверенно сделав пару шагов вперед, Галя очутилась в полоске света, падающего через небольшое окошко. Затем оглянулась. И теперь ей почудился тихий смех, доносящийся позади нее. Испуганно сжавшись, Галя присела на корточки, пытаясь сделаться как можно меньше, превратиться в песчинку, исчезнуть. А смех продолжал звучать, он становился все громче и громче, переходя в хохот. Закрыв ладонями уши, она вскочила и бросилась куда-то в сторону, споткнулась о перевернутое ведро и полетела на, пол. Вновь тишина, только отчаянно стучит сердце. Подняв голову, Галя увидела прямо перед собой ступни ног, подогнутые колени, безвольно повисшие руки. Взгляд скользнул еще выше. Лицо с выпученными глазами издевательски показывало ей язык, вываливающийся изо рта. Голова удавленника находилась в полуметре от нее, и Гале показалось, что он готов вновь засмеяться. Взвизгнув, она опрометью бросилась прочь, не чувствуя ни боли в разбитом колене, ни катившихся по щекам слез. Отдышалась и успокоилась Галя только дома. Странно, но ни отца, ни матери не было, а ей сейчас больше всего хотелось оказаться рядом с ними. Она впервые видела смерть так близко, достаточно было протянуть руку и коснуться ее страшного лица. Что произошло с этим человеком, который вошел в тот подъезд вместе с Герой? Почему он повесился? Или…? Только сам Гера мог дать ответ на эти вопросы. Но он ни за что не скажет.
   Вытащив из кармана целлофановый пакет, Галя развернула сверток. Доллары, много долларов. Она даже не стала считать, торопливо засунув деньги обратно, и спрятала пакет в щель между шкафом и стенкой.
   Где родители? Она часто оставалась одна и давно не испытывала страха от одиночества, но теперь ей было не по себе. Словно в каждом углу притаилось что-то зловещее, неведомое, не поддающееся разуму. Включив во всех комнатах, в коридоре и на кухне свет, Галя уселась возле окна, вздрагивая от каждого шороха. Сколько она так просидела, неизвестно. Но на улице уже давно стало темнеть. «Хоть бы кто-нибудь пришел», — подумала Галя и заплакала. Потом вдруг встала, торопливо надела плащ и вышла из квартиры.
   Выпитое вино придало Драгурову смелости. Он давно не чувствовал себя так легко и свободно, а общество Снежаны словно добавляло ему силы, подсказывало слова, мысли. И хотя он знал уже достаточно много из биографии девушки, но она продолжала оставаться для него загадкой, инопланетным существом. По крайней мере, такие могли встретиться ему лет десять назад, но никак не сейчас, в пору зрелости и размеренно-спокойной семейной жизни. Пробыв в мастерской около часа, подкрепившись легким ужином и почти позабыв о своих тревогах, они вдруг оба одновременно встрепенулись, вспомнив о том, что свело их вместе в это позднее время. Владислав подумал о старом мастере, чье тело лежало в пустой квартире, а Снежана — о напугавшей ее тени, мелькнувшей в освещенном окне.
   — Я просто глупая трусиха, — улыбнувшись, сказала она. — Наверное, сама забыла выключить свет, а человек за шторой — моя фантазия. Иногда я бываю очень впечатлительна. Пора домой.
   — Я провожу тебя. — Драгуров поднялся, шагнул и споткнулся о хозяйственную сумку, в которой лежал металлический мальчик.
   — Чертова кукла, — пробормотал он.
   — Это ты обо мне? — засмеялась Снежана. Владислав вытащил из сумки механическую игрушку и поставил на стол.
   — О нем. Почти готов. Остались мелочи. Но я хотел поговорить с твоим дедом. Где он раздобыл это очарование? Кто прежний владелец? Как вообще эта фигурка оказалась в его руках?
   — Зачем тебе знать?
   В голосе Снежаны Владислав уловил встревоженные нотки. И даже ее взгляд, устремленный на металлического мальчика с лютней и луком, как-то изменился, стал более строгим, скрытным, словно она боялась выдать себя, проговориться. Или это показалось? Алкоголь, соединенный с избытком чувств, дает порою неожиданный эффект — замечаешь детали, но упускаешь главное.
   — Человек, которому я показывал эту игрушку, только что умер, — решился сказать Драгуров. — Подозреваю, что с ним случился сердечный приступ. Все это никак не связано между собой, но… Это очень странная кукла. Ее механизм родился в больной голове некоего Бергера, еще в начале века. Тебе ничего не говорит эта фамилия?
   — Ни разу не слышала, — неуверенно ответила Снежана. — Надо спросить деда. По правде говоря, я всегда испытывала какой-то страх перед этой игрушкой. Не понимаю почему. Какую-то тяжесть, когда оставалась наедине с ней. Но дед дорожил этой вещью. Может быть, с ней связана его юность, какая-то тайна в прошлом?
   — Может быть, — кивнул Драгуров. — Осторожней! — предупредил он, когда девушка прикоснулась к змейке на ноге мальчика, но ее пальцы скользнули вверх и повернули металлическую голову вокруг оси. — Ты знаешь, как заводится механизм? — удивленно спросил он.
   — Я видела, как это делает дед, — объяснила Снежана.
   В комнате раздалась мелодия — пальцы мальчика проворно перебирали струны лютни. Казалось, сама фигурка неожиданно ожила после долгого сна и приступила к своей колдовской работе. Во всем этом было что-то завораживающее и отвратительно противоестественное. Будто искусственный, выращенный в колбе алхимика гомункулус начал кривляться перед своими новыми хозяевами. Музыка смолкла; лютня вошла в боковой паз, а лук заскользил по плечу куклы.
   — Ну хватит! — сказал Драгуров, остановив движение, — для этого было достаточно изменить угол наклона головы мальчика. Послышался щелчок, и игрушка стала повторять действия в обратном порядке. Опять звенящая музыка и сползающая с бедра вниз змея. И вновь механическая нежить застыла в скрытом безмолвии, готовая очнуться, когда придет срок.
   — Уйдем, — негромко произнесла Снежана, с трудом отрывая от металлического мальчика взгляд.
   …Отпустив такси, Драгуров шел следом за девушкой к ее дому через безлюдный парк. Было уже совсем темно, но он не думал о том, что его ждут и тревожатся, — та жизнь осталась где-то позади, за чертой, которую он неожиданно переступил. Что это за черта, и какой мир она разделяет? В это ему не хотелось вникать.
   — Видишь, в окнах горит свет? — сказала Снежана, махнув рукой в сторону трех освещенных окон в торце дома. Затем шутливо схватила его ладонями за горло и замогильным голосом возвестила: — Вампиры и ведьмы ждут — не дождутся! У тебя свежая кровь?
   — Прекрати дурачиться, — остановил ее Владислав. — Ты как ребенок. Заметив, что она обиделась, извинился: — Прости. Я, наверное, кажусь тебе ужасно старым и занудливым?
   — Вовсе нет, — откликнулась Снежана, открывая дверь в подъезд. — Ты прав, я никак не повзрослею. Нам на шестой.
   Кабинка лифта выпустила их на просторную лестничную клетку. Остановившись возле двери в квартиру, они прислушались.
   — Вроде никого, — произнес Владислав. Снежана вставила в замок ключ.
   — Сейчас поглядим! — сказала она, открывая дверь.
   Едва они вошли в коридор, как стало ясно: кто-то здесь поработал на славу, будто задавшись целью перевернуть все вверх дном.
   У Геры было одно преимущество перед теми, кто поджидал его на стройплощадке возле котлована, на дне которого торчал частокол арматурных пик: он знал, что это ловушка, а ловцы не догадывались о его чутье и нюхе зверя. Гера пришел раньше, забравшись на двенадцатый этаж недостроенного дома, и теперь в проем окна наблюдал за всем, что творится внизу. Сначала к забору подъехала одна машина, почти сразу — другая. Вишневая «тойота» принадлежала Коржу, из нее выбрался усатый шофер с кирпичной мордой. Сам Корж опустил стекло, но остался в салоне. Из «ауди» вышли трое, среди них — Гнилой, поддерживающий рукой брюхо. Приблизившись к «тойоте», они стали о чем-то переговариваться.
   Гера презрительно сплюнул на цементный пол. Многовато на меня одного, подумал он. И могила готова — целый котлован выкопан. Щелчком отбросив окурок, он сжал рукоятку пистолета. Как не крути, а встречи не избежать. Если сейчас спрятаться, потом они его все равно достанут. Затягивать агонию только хуже. Или — или.
   Совещавшиеся внизу разделились на две группы: Гнилой со своими ребятами пошли вдоль забора, Корж и Усатый направились к котловану. Затем Усатый отстал, спрятавшись возле бытовки. Один из людей Гнилого обозначился за подъемным краном, другой нырнул в подъезд дома, где Гера оборудовал свой наблюдательный пункт. Сам продырявленный пропал из вида. Итак, пятеро, подумал Гера. Но из «тойоты» неожиданно вышел шестой. Он сделал несколько движений, разминая руки. Еще один «коржик». А вот и сторож… Старик в рваной телогрейке вышел из бытовки, окликнул Усатого. Тот что-то сказал ему, и сторож торопливо пошел прочь, испуганно оглядываясь. Теперь они тут полные хозяева.
   Стрелки часов показывали начало восьмого. Ну что же, пора приступать к лечебным процедурам.

7

   Пока Корж бродил вдоль котлована и нетерпеливо посматривал вокруг, Гера спустился на несколько этажей вниз, осторожно выглянул из окна. У входа в подъезд, прямо под ним, стоял человек, переминаясь с ноги на ногу.
   — Сейчас, родненький, — прошептал Гера, подтягивая к окну пару кирпичей. Только не двигайся.
   Но мишень и так вела себя идеально, словно на полигоне. Оба кирпича Гера бросил одновременно, с левой и правой рук; один угодил в ключицу, другой прямо в голову. Главное, человек не издал ни единого звука, так и рухнул на землю, а место вокруг затылка окрасилось кровью. Выскочив из подъезда, Гера, пригнувшись, обежал дом и замер, наблюдая за тем, кто стоял возле подъемного крана. А где Гнилой? Ага, вот и он! Гнилой вышел из подъезда соседнего дома и присоединился к тому, который стоял у крана. Ладно, пусть пока поболтают… Гера попятился назад и пошел вдоль забора к бытовке. Все это время он хорошо видел Усатого, который сидел на корточках и курил. Зайдя ему за спину, Гера приставил пистолет к макушке и тихо спросил:
   — Ты чего здесь делаешь?
   — Тебя жду, — спокойно ответил тот, чуть повернув голову. — А ты, задрыга, опаздываешь. Убери пушку.
   — Я же тебя предупреждал, чтобы ты не называл меня задрыгой? — произнес Гера. — Говорил, что глаз выбью? Теперь пеняй на себя.
   Почти без замаха он с силой вдавил дуло пистолета в глазное яблоко, чувствуя, как оно погружается в мешанину из крови и слизи. Усатый взвыл от боли, схватившись обеими руками за лицо. Не теряя времени, Гера подхватил спрятанную под лавкой канистру и стал быстро поливать все вокруг, включая самого Усатого, корчившегося на земле, бензином. Затем торопливо нырнул в бытовку. В окошко было видно, как сбежались все остальные: Корж, Гнилой со своим человеком, и тот, что оставался дежурить возле автомашин. Он первым метнулся к своему напарнику, отрывая его руки от лица, залитого кровью.
   Не оставляя им возможности опомниться, Гера чиркнул спичкой, запалив весь коробок, и метнул его через окошко в бензиновую лужу. Пламя вспыхнуло мгновенно, охватив трех человек, которые стояли ближе всех к Усатому. Гнилой покатился по земле, сбивая с себя огонь. Еще двое, полыхая, словно пеньковые факелы, с воплями метались среди строительного мусора. Усатый лежал, не двигаясь, ноги его пожирало пламя. А Корж, пятясь, отступал к котловану, не спуская глаз с пистолета в руке Геры. Он не знал, что уже достиг края.
   — Давай поговорим, — произнес Корж.
   — Говори, — усмехнулся Гера. Следующий шаг оказался последним. Теряя под собой опору, Корж взмахнул руками и полетел вниз, на арматурные пики.

8

   «…Женщина с большими коровьими глазами руководила всей этой шайкой опоясанных кожаными ремнями и с огромными маузерами; один из этих ее прихвостней и притащил меня в подвал дома по Гороховской улице.
   — Вот тебе, Роза, еще один экспонат, — объявил он, щелкая каблуками. Не только ему, но и другим чекистам, как я позднее понял, нравилось прислуживать этой бабе, выполнять все ее требования, самые дикие капризы. Почему? Черт его знает, природа людская именно такова: чем гаже вокруг, тем сильнее самому хочется измазаться. Я их не осуждаю, мне интересно — как далеко зайти можно? Оказалось, нет предела.
   В подвале вершился скорый суд, по стенам были расставлены снесенные сюда статуи, амуры, нимфы — экспонаты, одним словом. Развешаны картины, иконы, церковную утварь они особливо любили, особенно штыками дырявить. В центре стулья, кресла, как в театре. Передними — помост сколотили, сцену, стало быть. Даже занавес из тяжелой портьеры соорудили. Раздвинут шторки, а там осужденные или просто так, кого на улице поймают, из подозрительных.
   — …Чегой-то мне твоя морда буржуйская не ндра-авится! А ну пошли к Розе Шварц!
   Роза свое дело знала до тонкостей. Как надрезы на коже делать, чтобы шкурка снималась аккуратными лоскутьями, где прижать и придавить пальцами, а где и подпалить слегка. Руки у нее были тонкие, изящные. Музыкантша все-таки. Поначалу сюда свозили офицеров да коммерсантов, потом за попов принялись, профессоров всяких, а после всякая тварь пошла, что помельче. Одних в ящик заколачивали и по сцене катали, а в ящике том — гвозди острием внутрь. Голова наружу торчит. Надоест — установят ящик вертикально, на макушку свечку поставят. И давай стрелять прямо с кресел. Фокус в том, чтобы сначала в фитиль попасть. Дальше — в глаз. Ну и в лоб, конечно. Прислуга шампанское, коньяк, фрукты разносит, а сама дрожит от страха: не так поднесешь или не понравишься чем — сам в том ящике окажешься. Плевое дело. Каких только забав Роза не выдумывала! Дыбы, растяжки, погоны и кресты на теле, раскаленный свинец в глотку, гвозди в темечко, распилы по костям и сухожилиям, иглы под ногти, зубы собственноручно рвала, ну и так далее. А более всего она была помешана на половой почве. Ей было мало этих мужиков-чекистов, с которыми она спала по очереди, а то и со всеми разом, ей еще и пленных подавай.
   Особенно гимназистов, юнкеров, кадетов. Тут она аж с крючка срывалась. Губы дрожат, в глазах коровьих — огонь и смерть. Юноши и сами от ужаса сознание теряли, лишь только она с щипцами и спицами приближалась. Мужики здоровенные за ее спиной, соратники ее бледнели. А потом тоже загорались, в ладоши хлопали. Ведь не были они прежде ни насильниками, ни злодеями. Кто бы сказал о том русском пареньке-крестьянине, что на лбу его печать загорится и отречется он от Христа в один день?.. Роза ворковала и колдовала над своими жертвами не спеша, пробуя тело на вкус, на кровь, глядела, как течет семя из разбуженной плоти, как плоть эта кромсается ножницами, как закатываются глаза, как с губ срываются мольбы о пощаде. Нет, не о пощаде даже, а о смерти быстрой, чтобы кончились мучения. Один из ее сотоварищей как-то сам не выдержал, враз с ума съехал, завизжал, стал по полу кататься, весь в чужих мозгах вывалялся. Так и его на крюк подвесили. Чего жалеть-то? Привели в другой день партию монашек… Груди поотрезали, колья промеж ног забили, отречения требовали. Они тут все, как стадо диких свиней визжали, обступив монашек, а я повторял: „Смотри, Курт, смотри, что люди творят, радуйся низости их и смраду, ибо сойдут в ад!“
   По ночам крысы пиршество свое устраивали, иной раз тех, кто еще жив был, шевелился, дожирали. Потом, осенью это было, власть в городке на какой-то момент переменилась, не то Роза со своей свитой драпанула куда, но наступило затишье. А как-то привели вниз и саму Розу, изловленную в поле. Поскуливая, пробовала она царапать стену длинными ноготками, ломая их, до крови кусала губы и плела что-то про золото с бриллиантами, но получила аккуратную дырку промеж глаз.
   Какой-то офицерик завернул меня в Розину шаль и бросил в обоз, а войска уходить стали. Долгий путь, невеселый. Малороссия, Крым, потом обоз банда отбила, у тех — другая, самостийная, хозяин мой новый, хохол с длинными усами, у зазнобы своей меня оставил, та в Киев свезла, продала, тот еще раз, а очередной владелец подарил самому главному начальнику над какими-то швейными мастерскими, мордастому пупсу, большевичку со стажем. Пупс занимал громадную квартиру на Крещатике и даже имел прислугу, чего по партейным законам делать не следовало бы. Но для чего же тогда морда эта к-кр-ровь свою пр-рро-ливала. а?..»

Глава девятая

1

   Карина вернулась домой в двенадцатом часу ночи, опустошенная, сосредоточенная, с рассеянной улыбкой, готовая к тому, что теперь предстоит постоянно лгать — мужу, дочери, всем. Она даже приготовила историю о том, как попала в милицию, поскольку не захватила с собой документов, а сейчас повальные проверки, и ее южный облик… Словом, приняли за чеченскую террористку, правда смешно?
   Но смеяться над этой историей было некому, так как квартира оказалась пуста. Ни Владислава, ни Гали. И Карина даже вздохнула с некоторым облегчением, поскольку особенно боялась, что ее выдадут собственное лицо, глаза. Лгать надо было учиться с детства. Только сейчас Карина заметила разбитое зеркало в коридоре и впервые тревожно задумалась. Что здесь произошло? Почему никого нет? Может быть, Влад поехал с дочерью в театр или… в цирк? Никакой записки. Смутное чувство вины за предательство мешало ей сосредоточиться. Лечь спать, зарыться головой в подушку и ничего не видеть, не слышать. Подойдя к телефону, она набрала номер Колычева.
   — Это я. Их нет, — сказала она в трубку.
   — Приезжай ко мне, — быстро ответил Колычев.
   — Невозможно.
   — Тебя не поймешь. Час назад ты говорила, что желаешь свободы, хочешь освободиться от пут. Воспользуйся случаем, брось все и уходи. Сделай шаг. Главный в своей жизни.
   — К пропасти?
   — К очищению, к свету. Хочешь, я приеду и увезу тебя?
   — Ты — дьявол! — прошептала Карина, опуская трубку.
   У нее больше не было сил разговаривать с ним. Голос Алексея проникал в самую душу, подчинял ее волю. И в то же время она отдавала себе отчет в том, что стремится к нему, вновь жаждет испытать то наслаждение, тот вулкан чувств, которые он подарил ей. Возможно, она и не была женщиной до встречи с ним. Отдаваясь мужу, она выполняла приятную обязанность, но не более того. Тут иное. Краснея до кончиков волос, она вспомнила свое неистовое желание в объятиях «соломенного» человека, длящийся минутами оргазм, свои стоны и бесконечное падение. Она и не представляла, насколько безумно радостно ощущать собственную похоть и не скрывать этого. Как наваждение, в котором хочется пребывать долго, отбросив условности, стыд, разум. Карина смотрела на себя в осколки разбитого трюмо — и не узнавала. Перед ней стоял совершенно другой человек — молодая красивая женщина-девушка с блестящими глазами, румянцем на щеках, желанная. Но взгляд… Взгляд испугал ее. Два огонька, горящие в зрачках, будто бы жгли зеркало, в них не было ни жалости, ни пощады. Они несли смерть.
   «Что же происходит?» — подумала Карина, отворачиваясь. Может быть, все дело в том, что сукин сын Клеточкин вновь втянул ее в кино, в этот сказочный мир, населенный манекенами и вымышленными чувствами, столь далекий от жизни, подсунул мерзкий сценарий с очеловеченными куклами и куклообразными людьми, ввел ее в музей восковых фигур и оставил там наедине с главным Хранителем человеком с соломенными волосами? Или… Или она всегда была такой, только скрывала, от себя, мужа, дочери, подавляла свои чувства, таила, прятала, а истоки сегодняшнего — в порочном детстве? Ведь научилась же она подавлять свои желания с ранних лет, исключая тот первый опыт-инстинкт, похожий больше на экскурс в строение тела, а потом, потом все шло благопристойно и… скучно. Она и не помнила сейчас того мальчишку, с которым сошлась в родительском саду, под деревьями. Помнила только, что удивилась, когда все закончилось так быстро, принеся ей кратковременную боль, смешную щекотку и разочарование. Но оказывается, она все время думала и помнила о нем, хотя больше никогда не встречала. И все это время, всю жизнь ждала его, именно его, этого вихрастого мальчишку с соломенными волосами, паренька из детства. Зачем? Чтобы вернуться в прошлое, в беззаботный и счастливый мир, полный надежд и безграничной любви? Чтобы слиться с ним сейчас, по-настоящему полно и глубоко, как невозможно было тогда, продлить тот краткий миг до бесконечности — сквозь годы, вместе испытать безумие страсти? Она никогда не задумывалась, где он? Да это было и не важно. Он стал мифом, облаком, дуновением воздуха, и Карина привыкла считать его мертвым. Но мертвые поднимаются и идут к тем, на ком оставили след, свою метку.
   Сейчас, стоя перед открытым окном, она понимала, что все не могло произойти случайно или благодаря стечению обстоятельств. Алексей Колычев — это тот мальчик из ее детства. В ее воображении. В ее желаниях. Проспавший два десятка лет и пробужденный к жизни. Чьей волей восставший и идущий к ней? На это отклика не было.
   Когда все более-менее стихло, приехала вызванная сторожем милиция, а за нею и машины «скорой помощи». Несколько висячих фонарей освещали огороженную забором новостройку и котлован. Возле бытовки тлел строительный мусор, на который помочился один из милиционеров.
   — Отмени вызов пожарных, — сказал Рзоев молоденькому лейтенанту. — А этого — в морг, — он указал на Усатого, лежавшего на боку, с подогнутыми к животу коленями. Ноги его походили на две головешки, один глаз был широко открыт, другой вытек. Врачи занимались еще двумя обожженными — оба были без сознания, но подавали признаки жизни.
   Больше всего повезло Евстафьеву-Гнилому, которому удалось сбить пламя, добраться до своей «ауди» и уехать до появления милиции. В тот момент ему было не до своих охранников, корчившихся на земле.
   — У того и другого обгорело процентов по пятьдесят кожного покрова, сказал один из врачей Рзоеву. — Выкарабкаются. Я поехал. Шашлыками воняет, как на пикнике.
   — Ума не приложу, что тут случилось? — отозвался подполковник. — На бандитские разборки вроде не похоже. Буддисты хреновы, сами себя сожгли, что ли?
   — Еще одного нашли, за домом, у подъезда, — доложил приблизившийся сержант, с автоматом через плечо. — Голова кирпичом проломлена. Дышит. Но заговорит нескоро.
   Его уже перетаскивали к свободной машине «скорой».
   — А эта усатая морда мне знакома, — прищурился Рзоев, вглядываясь в покойника. — Симеон у него в дружках был. Так, Клементьев?
   — Так точно! — подтвердил милиционер. — А сам Симеон — тю-тю, знаете?
   Час назад Рзоеву уже доложили о найденном на чердаке трупе, подвешенном стальной проволокой за горло. Если бы не чудак-голубятник, вялиться бы там ему целую неделю, не меньше. А то и до первого снега. Рзоев не верил, что Симеон повесился сам. С чего бы? Уж если его кто прижал, то он бы дал деру в теплые страны, а совать тыкву в петлю… Но и его смерть, и то, что случилось здесь, наверняка как-то связано между собой. Иначе и быть не может.
   — Тут кто-то шевелится! — крикнул Клементьев, стоя возле котлована и заглядывая вниз. Рзоев подошел ближе, светя фонариком.
   — Ну! Сам вылезешь или тебе помочь? — грозно произнес он.
   — Веревку бы, — подсказал сержант.
   Но сподручных средств не понадобилось. Цепляясь за землю, вновь сползая обратно, карабкаясь вверх, Корж упорно тянулся к краю котлована. Наконец ему удалось ухватиться за куст и подтянуть туловище. Все его лицо, тело, одежда были измазаны глиной и кровью. Ему относительно повезло, как и Гнилому, — кусок арматуры лишь пробил бок, и сейчас Корж не чувствовал боли, лишь звериную жажду выжить.
   — Это еще что за рожа? — брезгливо спросил Рзоев.
   — Никак Корж? — негромко подсказал Клементьев.
   — Сам вижу, — усмехнулся подполковник. — И чего тебя сюда занесло? Редкий гость. Квартирку в новом доме присматриваешь?
   — Брось острить, начальник, — с хрипом выдавил из себя Корж. — Дай очухаться.