Трауб Маша. Собирайся, мы уезжаем

   «Твоя мама приехала», – крикнула одноклассница Фатима Марине в школе. В классе появилась небесной красоты женщина – блондинка, в голубом платье. «Мама?» – тихо спросила Марина. Женщина засмеялась, погладила Марину по косичке и ушла. Весь класс кинулся к окнам – посмотреть на видение. Марина убежала в туалет плакать – ей было обидно, что это не ее мама, а гостья из района с проверкой.
   После школы, когда Марина пришла домой, ее никто не встретил. Она зашла на летнюю кухню – пристройку к домику – и увидела коротко стриженную женщину в желтых штанах, которая жадно пила из трехлитровой банки парное молоко. «Бабушка!» – заголосила Марина и кинулась вон из кухни. «Мариночка, это же мама, ты что, не узнала?» – успокаивала бабушка перепуганную вусмерть Марину. Женщина в желтых штанах и с молочными усами над верхней губой, кинувшись к сумке, протянула Марине яркие коробки. Марина спряталась за бабушку и боялась выглянуть из-за спины. У женщины были барашки на голове – такого Марина никогда не видела. «Господи, ну что ты как Арлекино? Не могла нормально одеться?» – бурчала бабушка, выталкивая рукой Марину из-за спины. Марина все-таки подошла к матери, быстро схватила в охапку подарки, переоделась и выскочила за ворота во двор. Там ее обступили соседские друзья, которым она по очереди раздавала пластинки, пахнущие клубникой. Когда Марина вернулась, мать сказала: «Собирайся, мы уезжаем». В этот момент Марина признала мать.
   Они сели в одном купе. Бабушка стояла на перроне и плакала. Марина сжимала в руках кулек с пирогом и курицей и промасленный пакет с халвой, купленной в привокзальном магазине.
 
   Они уехали в северный город за северными надбавками. В аэропорту их встречал мужчина. «Это твой отец», – сказала мать. «Здравствуйте», – вежливо поздоровалась Марина. Долго ехали в машине. Вдалеке, прямо в небе, горели огромные костры. «Красиво», – сказала Марина. «Нефть горит», – объяснила мать. Марина устала смотреть на костры и украдкой стала разглядывать отца, которого никогда прежде не видела. Нос, подбородок, шея, рука. На руке, чуть выше кисти, синел волк. «А это что?» – спросила Марина и дотронулась до волка. «Татуировка», – объяснила мать.
   Марина не знала, что такое нефть и татуировка. Она вообще многого не понимала из того, что говорила мать. Но по привычке боялась уточнить.
   Привычка делать вид, что все понятно, появилась после того, как мать усадила Марину за шахматную доску и стала учить играть в шахматы. Марина запомнила только фигуру конь, потому что она выглядела как конь, и что она ходит буквой «г». Больше ничего не запомнила. «Бестолочь, – сказала мать и сбросила фигуры с доски. – Каспаров с пяти лет играл». Кто такой Каспаров, Марина не знала. Но ей было стыдно, что она не Каспаров, а бестолочь. Правда, бабушка научила ее играть в шашки. Марина обыгрывала бабушку и даже написала письмо в «Пионерскую правду», разгадав шашечный этюд в три хода. Она чувствовала, что готова сыграть с матерью. Разложила доску, расставила шашки, привела маму. Та через три хода попала в дамки. Еще через два жестоко обыграла дочь. «Бестолочь», – сказала мать и ушла. Марина сидела с опущенной головой. Слезы с соплями капали на доску. Больше Марина не играла.
   В северном городе они жили в двухэтажном доме. Их квартира – две крошечные комнатенки – была по местным меркам роскошной. В Марининой комнате дрожало от ветра заклеенное пластырем треснувшее окно и стоял всегда включенный обогреватель. В ванной из крана текла ржавая вода, раковина и сидячее эмалированное корытце были коричневого цвета с подпалинами. Марина перестала мыть голову. Мать кричала, что дочь – засранка, ходит с сальными патлами и на нее противно смотреть. Марина просто боялась мыть голову и скрывала от матери причину неожиданно появившейся фобии. Однажды она сидела в ванной и намыливала голову. Душем смыла пену. Вместе с пеной в водопроводную дыру утекали ее волосы – длинные. Они застревали на решетке, наматывались, отрывались и уплывали в черный водопровод. Волосы Марине были нужны – она зачесывала их на лицо, считая себя непривлекательной.
   В конце концов, устав от скандалов, Марина призналась, что боится облысеть, если будет мыться. Мать не стала орать, а пошла к холодильнику. Достала яйца, разбила в миску сразу три штуки и дала Марине: «Мой голову яйцами». Марина испугалась – мать точно сошла с ума. За этими яйцами они отстояли сорок минут на тридцатипятиградусном морозе. Взяли сразу три десятка. Несли в стоящих колом варежках. Этих яиц должно было хватить на месяц – до следующего привоза.
   Мама спасла Марине волосы.
   Марина продолжала ходить в музыкальную школу. Правда, занятия были уже не в радость. У нее все время болели кисти рук – однажды забыла дома варежки и двадцать минут шла по морозу в школу, засунув руки в рукава, как в муфту. Играла плохо, и на нее жаловались учителя – девочка мало занимается, ленится. Мать открывала крышку взятого напрокат пианино и вешала на струны махровое полотенце, чтобы не разбудить соседей по дому с фанерными перекрытиями. Марина ночами сидела на подложенном на стул толковом словаре, чтобы было повыше, и беззвучно стучала по клавишам. Кисти сводило и крутило.
   В один из вечеров Марина зашла в ванную, вынула из отцовской бритвы лезвие и полоснула по пальцу. Хлынула кровь, боли не было. Она упала в обморок в узкий простенок. Очнулась от холода, тянущего по полу. Ванная была заляпана кровью. Марина перебинтовала палец и одной рукой стала отмывать ванную. Бинт на руке набухал красным, Марина снимала, наматывала очередной рулон. Матери сказала, что случайно порезалась. Два месяца она не ходила в музыкальную школу и не снимала перчатки. Боль отпустила руки. На пальце остался шрам.
   Отца Марина совсем не знала и практически не видела. Но она его любила. Потому что он умел рисовать – стенгазету, пейзаж для показательного урока, плакат для демонстрации – писал красивыми, ровными буквами.
 
   Прошло два года. Два пустых, холодных года. У Марины не было подруг, друзей, увлечений. Она сидела дома и читала. В школу можно было не ходить – «актированные дни», когда температура опускалась ниже допустимой для выхода на улицу отметки, длились неделями. Музыкалка по-прежнему не приносила радости – руки иногда ныли, хотя это были скорее фантомные боли. К тому же там вечно прорывало батареи.
   В один из обычных дней с работы приехала мать. Счистила снег с валенок, отколупнула ледышки с варежек. «Собирайся, мы уезжаем», – сказала она Марине. «Куда?» – спросила Марина, потому что в силу возраста – четырнадцать лет – стала задавать «неудобные» вопросы. «В Москву», – ответила мать. «А папа?» – спросила Марина. «Какой он тебе, на хрен, папа?» – тихо сказала мать, даже как-то удивленно.
   Они приехали в аэропорт. «Никуда не отходи от вещей. Я скоро», – сказала мать и ушла. Марина сидела посреди зала на тюках – ковер, книги, чемоданы… Мать не вернулась ни через час, ни через два. Марина хотела подойти к дежурному милиционеру, спросить, не знает ли он, где ее мама, но боялась оставить вещи. Марина уснула на скатанном в рулон ковре. Проснулась оттого, что мать трясла ее за плечо и совала в руку яблоко. «Просыпайся, побежали». Они схватили вещи, яблоко упало на грязный пол. Голодная, замерзшая и испуганная, Марина с тех пор полюбила самолетную еду – застывшая жижа в пластиковой посуде растекалась по пищеводу и пучила живот. Марина спросила мать, можно ли взять с собой прямоугольную тарелку и пластмассовую кружечку. Мать разрешила.
   «Зато теперь тебе ничего не страшно», – сказала она то ли дочери, то ли сама себе. Марина не поняла смысл фразы, но на всякий случай по привычке кивнула. Они прилетели в Иваново, где должны были переночевать. Билетов на прямой рейс не было, и они летели в Москву через Иваново. Маленький гостиничный номер, две кровати и белая-белая вода, текущая из-под крана. Марина лежала в кровати под пахнущим хлоркой пододеяльником и смотрела, как трясется люстра. Мать, сидя на соседней кровати, звонила в Осетию, бабушке. «Нет, все нормально. Не волнуйся. Завтра улетим. Да, получится. Она спит». Утром Марина увидела, что лицо матери осунулось, а между бровями так и не расправилась морщина. «А вчера у нас было землетрясение», – чужим голосом сообщила она новость дочери и грохнула об пол казенную вазу. Пришла женщина-администратор, мать отдала деньги за испорченное имущество, и они побежали в аэропорт.
 
   Первый день в Москве Марина помнила отчетливо. Они поехали в «Детский мир» покупать новую школьную форму – синий костюм-тройку. Еще купили рубашку в тон, туфли и колготки. На входе в метро мать забрала пакеты. «Ты сядешь на этот поезд, доедешь до кольцевой, сделаешь пересадку – там есть схема, посмотри, потом от метро на 233-м автобусе, вот тебе наш адрес и ключи. Как доедешь, позвони по этому телефону», – говорила она, всовывая в руку Марины бумажки. «Мамочка, пожалуйста, не оставляй меня. Я тебя очень люблю. Я буду хорошо учиться. Я не буду тебе мешать работать. Я все сделаю, что ты скажешь», – плакала Марина, цепляясь за материнскую шею. Мать резко сдернула руки, сжала и тихо спросила: «А что ты будешь делать, если я умру?» – «Нет, мамочка, нет, пожалуйста!» – рыдала Марина. «Я должна знать, что ты не пропадешь. Ты должна научиться выживать». Мать вложила ей в ладонь две пятикопеечные монеты и ушла, ни разу не обернувшись. Марина стояла и плакала. До дому она, как ни странно, добралась легко. Пересела на кольцевой, быстро подошел автобус, узнала дом, позвонила, сказала: «Я дома, мама». Мать не похвалила, просто сказала: «Хорошо», – и повесила трубку.
   Марина вернулась в школу, в которой проучилась первые два класса – до отъезда в Осетию. На второй день девочки-одноклассницы собрались в туалете и разбили Марине губу об раковину – «чтобы не зазнавалась». Марина не носила пионерский галстук. Из-за бесконечных переездов ее просто забыли принять в пионеры. В северной школе в галстуках вообще практически никто не ходил. В их городке алые треугольники не продавались – за ними нужно было ездить на Большую землю. А с Большой земли везли продукты и теплые вещи, а не символ пионерии.
   Зато Марина носила золотые сережки – подарок бабушки. Маленькие желтые цветочки. В московской школе украшения были запрещены – директриса была озабочена идеей социального равенства. Девочки-одноклассницы сказали, чтобы Марина сняла сережки. Та отказалась. Ленка, классная красотка с рано развившимися формами и инициатор разборок, больно дернула Марину за мочку уха – хотела сорвать сережку. Марина взяла стул, размахнулась и саданула Ленке в бок – на Севере она научилась давать сдачи. Только там вместо стула использовались железные прутья. Ленка разрыдалась скорее от испуга и неожиданности, чем от боли. После уроков девчонки во главе с Ленкой затащили новенькую в туалет и несколько раз, держа за волосы, ударили лицом о край раковины. Ленка стояла, смотрела и командовала: «Еще, еще».
   Марина пришла домой с распухшим лицом и кровоточащей губой. Мать посмотрела, прошлась по губе перекисью водорода и строго сказала: «Это твои дела. Разбирайся сама». Марина пересела на заднюю парту и дала списать диктант Славке – главному хулигану класса. Марина не хотела делать больно Ленке, она хотела ее унизить, потому что это было хуже. Этому ее тоже научили на Севере. Боль пройдет, а воспоминание об унижении останется.
   Еще через день Славка при всех задрал Ленке юбку и спустил колготки вместе с трусами. Держал, пока Ленка визжала и отбрыкивалась. Еще и крутил так, чтобы всем было видно.
   Марину больше не трогали. Девочки объявили ей бойкот. Марина гуляла с парты на парту, пока не остановилась на Сереже – вечно больном всеми болезнями сразу классном гении – уважаемом изгое. Сережка неделями болел, и Марина сидела одна. Когда он выходил, они играли в морской бой. Иногда подходил Славка и просил сорвать урок. Марина сговаривалась с Сережкой, и они срывали – в основном историю или литературу, задавая вопросы не по программе. Сережка приносил Марине книги из своей домашней библиотеки, чтобы было проще сорвать.
   В десятом классе Сережка перешел в другую – физико-математическую школу. Впрочем, оказался настоящим другом. Когда Марина подхватила ветрянку и сидела перемазанная зеленкой, немытая дома, он приходил – приносил книгу, выходил с ней гулять, когда было уже темно. Во время одной из прогулок Сережа сказал, что Марина – его единственный друг. Марина была польщена и зарделась краской под зеленкой. «Я еврей, а ты не красавица. Поэтому мы можем общаться», – продолжал говорить Сережа. Марина не очень поняла про еврея, потому что после Осетии и Севера ей было абсолютно все равно – еврей, осетин, татарин, хоть негр – она вообще об этом не задумывалась. Но про «не красавицу» она поняла сразу. «Больше не приходи ко мне», – сказала она и побежала домой. Сережа остался стоять и думать о своем. Больше они не общались. Марина осталась одна.
   Началась информатика. В учителя информатики – Юрия Константиновича – были влюблены все девочки поголовно, включая развитую не по годам Ленку. Юрию Константиновичу было тридцать лет, и он казался не очень старым, но уже очень взрослым. Ленка выставляла длинную ногу в проход и без конца ушивала школьную форму. Марина писала в проверочных работах стихи – про неразделенную любовь, про девичьи страдания. Неизменно получала тройку. Однажды Юрий Константинович оставил ее после урока и попросил больше не писать. Он все понимает, уважает ее чувства, но она еще маленькая, и это у нее пройдет. Марина сидела за первой партой, не поднимая глаз.
   На выпускном вечере она прочитала стихи собственного сочинения, посвященные Юрию Константиновичу. Про дружбу, теплоту и доброту. Хулиган Славка с подельниками принесли в рюкзаке бутылку шампанского, водку и пиво. Под столом смешивали коктейль и давали всем желающим. Марине налили «по старой дружбе». Марина выпила и задохнулась. Отошло, появилась уверенность в себе. Марина посмотрела по сторонам – Славка хватал за коленку Ленку. Ленка хохотала так, что из корсета платья выпрыгивала пышная грудь, и сдергивала руку. Преподаватели сидели за отдельным столом. Юрия Константиновича не было. Объявили белый танец. Ленка увела Славку танцевать. Марина вышла из актового зала – ей было некого пригласить. У подоконника стоял Юрий Константинович и курил. Пепел сбрасывал в стянутый с пачки сигарет пластиковый пакетик. Марина подошла и вдруг сказала: «Можно вас пригласить?» Юрий Константинович затушил сигарету о подошву ботинка и пошел в зал. Марина догоняла. Они застали последние аккорды песни. Юрий Константинович церемонно поклонился и отвел Марину на ее место. Довел до стула и ушел в коридор. Марина посидела и вышла. В коридоре его не было. Она пошла в кабинет информатики. Юрий Константинович сидел за столом и читал книгу.
   – Что вы читаете? – спросила Марина.
   – Вестерн. Ты знаешь, что это такое?
   – Смотрела, но не читала.
   – Это любопытно. Хотя тебе вряд ли понравится.
   Марина взяла книгу, полистала.
   – Почему ты ушла? – спросил Юрий Константинович.
   – Скучно, – ответила Марина и положила книгу на стол. – А давайте здесь потанцуем? Музыку же слышно? – предложила она.
   Что было дальше – Марина осознавала с трудом. Славкин коктейль, духота… Ей было жалко колготок, которые порвал Юрий Константинович, и болела нога – ударилась о парту. Юрий Константинович стоял у открытого окна и повторял:
   – Что я наделал?! Я не должен был, не имел права! – причитал Юрий Константинович.
   – Я пойду? – спросила Марина.
   – Давай я тебя провожу, – предложил Юрий Константинович.
   – Ну давайте.
   Они шли медленно. Марина замерзла и устала. Очень хотелось спать. А Юрий Константинович говорил, говорил. Марина сначала отвечала: «Да, да», – потом только кивала.
   Юрий Константинович был женат. Жена хорошая, но его не понимает. Постоянно требует денег. Растет дочка. Опять деньги. Информатика, школа – это приработок. А настоящее – вестерны. Он их переводит. Но это не приносит дохода. Копейки. Книги не распродаются – отечественному рынку не нужны вестерны. А его переводческие усилия может оценить только горстка поклонников жанра.
   – Ты меня понимаешь? – спрашивал Юрий Константинович.
   – Да, да, – отвечала Марина.
   Он довел ее до подъезда, неловко поцеловал в щеку и ушел. Марина тихо открыла дверь, зашла в комнату и легла не раздеваясь.
 
   Марина легко поступила в институт. Про Юрия Константиновича забыла напрочь – экзамены, новые знакомые. Мать с поступлением помогла. Звонила, передавала через Марину пакеты и конверты. Она знала – деньги, подарки, но молчала, хотя была уверена, что может и сама поступить. Но не собиралась это доказывать – все равно ее никто не поймет и не поверит. Мать говорила, что лучше перестраховаться. Убедившись, что дочь благополучно поступила, отправила ее отдыхать – в студенческий лагерь в Германию. Марина оказалась за границей впервые. Две недели в совершенно другом мире. Уезжая, украла из туалета рулон туалетной бумаги с выбитыми зверушками. Марине это казалось чудом. Кража представлялась оправданным поступком.
   В Москве ее должна была встретить мать. В самолете все обменялись телефонами, Марина предлагала подвезти кого-нибудь до дому – мама же будет на машине. Они шли сквозь строй встречающих. Марина высматривала знакомое лицо. Кто-то крикнул: «Марина!» Она обернулась – звали не ее. Группа разъехалась. Руководительница постояла с Мариной еще полчаса, поглядывая на часы, и тоже поехала домой – ее ждала своя семья.
   Марина стояла в аэропорту одна и думала, что делать дальше. Подходили мужики и спрашивали: «Такси?» Марина качала головой: «Нет». Подходили милиционеры, смотрели паспорт, спрашивали, что она тут стоит одна. Марина отвечала: «Мама сейчас приедет. Опаздывает». Убеждала себя, что мать уже едет, спешит. Часы показывали три часа ночи. Значит, она стоит так с половины второго. Марина стояла на одном месте, боясь пойти позвонить.
   Так ее научила мать, когда потеряла на вокзале. Марине было лет шесть. Они опять куда-то ехали. Мать побежала в буфет купить что-нибудь поесть и велела дочери не двигаться с места. Марина не удержалась и пошла к киоску посмотреть пластмассовые игрушки. Ее нашел милиционер. Крепко взял за руку и повел в какую-то комнату. В комнате стояла мать. Перед ней сидела женщина и говорила в микрофон: «Марина Крылова, твоя мама ждет тебя в комнате информации. Потерялась девочка, шести лет. В красной куртке…» Тогда мать, сначала отшлепав ее, сказала: «Никогда не уходи. Стой на одном месте».