Третьяков Виталий. Игра в Грааль

закашлялся. Торовски подмигнул ему на прощание и быстро пошел к лифтам.
В кабинете он первым долгом нажал кнопку Ричарда Ли Джонсона, доктора
философии.
- Ли? Торовски здесь. Я узнал код допуска в двенадцатый сектор на май
месяц. Готов? Два ключа - Нортгейт - два ключа - четырнадцать... Как? Это уж
мое дело, голубчик. Скажем так - косвенно... Как твое драгоценное? Так, а
Алиса с малышом?.. Вот, вот, это и есть самое главное. Поцелуй ее от меня...
Сам знаешь куда, не маленький... - и сразу, без перехода - А если твои
ребята еще сунутся в мой сектор, то я тебе обещаю большой скандал и тихую
разборку. Именно в такой последовательности... И кое-что от меня лично, на
память. Я понимаю, что говорю... Нет, нет, нет, не благодари! Мы же... мы же
с тобой друзья, Ли... Эт-то хорошо, это от-лич-но! До связи, мой генерал! -
И хрипло каркнул своему отражению в погасшем дисплее Пся крев!
А потом переключился на белого клановца, залетевшего неведомо откуда в
Магоберские леса, во владения призрачного барона Горн-и-Фаулер.

* * * * * * * * *

Я почти ощутил, как тяжело подалась крышка. Пальцы скользили по
плоскому, а ногтями такую тяжесть не подцепишь. Крышка откинулась, тут же
начались чудеса. "Не буди волка! " - внятно, с угрозой раздалось в хижине.
Сквозняк прошелся по полу, на миг раздув огонь в очаге, и словно издалека
донес до моего слуха продолжительный вой, оборвавшийся на нестерпимо низком
басовом переходе. Несомненно, в натуре такой фокус был бы очень эффектен.
Даже у меня, по сю сторону экрана, вырвался бесплотный утробный выдох
"Оооо". Это чувство первобытного ужаса знакомо всем. Живот поджимается, и
мурашки охватывают затылок. Но любопытство и здравый смысл, эти костыли
человека на пути в неведомое, снова овладели мною.
Содержимое ларя на первый взгляд ничем не привлекало. Нехитрые пожитки
средневековья. Негодный хлам. Аккуратно свернутая, латаная одежда,
деревянные миски и чашки, какие-то мешочки, и тощие, и пузатые... Из-под
грубо выделанного овчинного тулупчика высовывалась засохшая ветка-рогулька.
"Палка о трех концах", - я скептически поджал губы, - "А почему же он такой
тяжелый? "
- А что под одеждой?
- Вы хотите увидеть, что лежит в сундуке?
- Да!
Я-другой погрузил обе руки в сундук по локоть, нащупывая проход среди
ворохов материи, и без особых усилий, одним рывком выгреб верхний слой
барахла наружу и через край на пол. Стукнулась деревянная утварь о камни
очага, чашки раскатились по полу какая куда... Я замер, восхищенный.
Я смотрел прямо в свое неверное, мерцавшее отражение в громадном
золотом овальном зеркале с узорами и объемными фигурками на раме. Тускло
отсвечивали густо-красные рубины, посылая мгновенные всполохи. Будто вся
хижина наполнилась сиянием царственного металла и цветными искрами. Ларь
скрывал княжеские сокровища. В голове моей трепыхнулась нечаянная мысль: уж
не разбойничье ли это достояние, копившееся десятилетиями грабежа. Я
перебирал взглядом кубки, шкатулки, перстни и тяжелые даже на вид золотые
(ну разумеется - какие ж еще? ) монеты, толстая жемчужная нить, свернувшаяся
подобно удаву в широкой чаше... Жемчуг отливал розовым в лучах, отражаемых
червонной поверхностью. Нешлифованные самоцветы облепили рукоять и ножны
маленького кинжала, вроде как моллюски на киле запущенной шкуны. Я поймал
вдруг себя на том, что шепчу сухими губами: - Черт возьми, черт возьми...
- Что это?
- Ложные богатства Кума Гараканского.
- Как это ложные?
- Призваны отвлекать злоумышленников от главных его сокровищ.
- Это тряпье?
Сложенный вчетверо плащ развернулся на полу и показывал корешок толстой
черной книги... Кончик рогульки высовывается. Она, эта рогулька, цепляется
за какой-то уголок моей памяти, но все без толку. Ветхий холст мешочка
прорвался, и на свет проклюнулся тонкой сыпучей струйкой мелкий белый
порошок. На соль похоже. И тут свершилось непонятное. Я не сказал ни слова,
не шелохнулся, но я-другой на экране не торопясь наклонился, забрал в
щепотку порошка и поднес к языку. Скривился, сплюнул и произнес уверенно: -
Да нет, это не соль!
И сразу, словно опомнившись, стряхнул белые пылинки. Ну вылитый я -
сперва, не думая, лижу неизвестную - может, и ядовитую, - горечь, и только
потом до меня доходит, что отравился-то я зря... Не успел я еще задать еще
один дурацкий вопрос из цикла "Что это? ", как мой двойник отпрянул назад и
опрокинул скамью. Было от чего. Оторвавшись от пальцев, порошок вспыхнул
ярким пламенем. Малиновым. Почему-то мелькнуло, что такое пламя не может
обжечь. Оно ненастоящее, холодное, колдовское... Пока у меня в голове
мелькали всякие мысли, события разворачивались сами по себе. Из пламени,
теперь больше смахивавшего теперь на клубы шоу-дыма в малиновом свете
киношной аппаратуры, вниз хлынул поток мелких сверкающих зерен. Эти
искристые камушки образовали уже горку, как в нижней половине песочных
часов, а сверху все струилась их россыпь.
Мой двойник вконец зарвался. Он сунул руку прямо в трепетание малиновых
пятен в футе от моего (вернее, его! ) носа. И не отдернул. Пламя оказалось
холодным и заметно меркло. Водопад кристалликов иссяк. Для ослепленных глаз
хижину заполнил мрак, углы потерялись, только горка граненых камушков
светилась возле затухавшего очага. Я-другой переступил неловко через кучу
барахла, каблук твердо уперся в неприметный плоский ящичек, укрытый в ней.
Треснула хрупкая дощечка, и меня насторожил короткий, резко оборвавшийся
свист. Я не сразу различил новое облачко, теперь выползавшее из рукава
меховушки. Оно тоже светилось, лиловым и фиолетовым, в нем проскакивали
желтые искры, и шерсть на меховушке встала дыбом. Но я-другой не заметил
ничего дурного. Я-другой зачерпнул полную горсть прозрачных камушков и
встряхнул на ладони, пропустил между пальцами, оставил в руке один,
присмотрелся... Я молчал, но ситуация меня забавляла. Он вытащил из дорожной
моей (или его) сумки склянку толстого стекла с давешней целебной эссенцией.
Догадался процарапать стекло, достойный наследник ломбардцев. Я отложил
бесполезные наушники и принялся за остывшую яичницу.
В телевизоре грохнуло. Тучка, разросшаяся в дальнем углу, стукнула
яркой молнией в мои доспехи, которые были привалены к стенке. Двойник
порывисто обернулся. Тучка опять коротко громыхнула и выпустила стайку
светлых шаров, не крупнее яблока. Два из них столкнулись в воздухе, и еще
одна мгновенная оранжевая вспышка разорвала сумрак. И снова грянул гром.
- Чертов пиротехник, - завопил я, отброшенный под стол. Стол меня и
защитил. Еще несколько взрывов раскатилось по хижине. Стены сотрясались, и -
хуже того - по ним побежали огоньки. Я чуть не подавился, когда новый залп
прогнул динамики. Рыцарь Ренато выказал себя молодцом хоть куда. Не суетясь
сильно, он схватил в охапку свои вьюки и сверкавший панцирь и неуклюже,
боком, протопал в сени, во двор, выпустил ношу из рук и поспешно вернулся.
Внутри уже полыхало. Шаровые молнии лопались вовсю, рассыпая горячие искры,
как от сварки. Оставалось лишь сгрести оставшиеся пожитки и бежать прочь,
пока крыша не рухнула.
Компьютер упрямо молчал. Я, на диво спокойный, заедал яичницу йогуртом.
В кадре мелькнул в последний раз черный переплет... Поздно. Я оказался во
дворе, причудливо расцвеченном мельтешением языков пламени. Бился и ржал
перепуганный Гарольд, сбросив попону и вскидывая стреноженные ноги. Я-другой
гладил его, успокаивал, а перед нами была навалена груда моего новехонького
рыцарского снаряжения, и на самом верху лежал, надрывая мне душу,
оплавленный и расколотый ровно горшок шлем мерлинумской брони с прокладкой
из белого камня, с фиксацией забрала в трех положениях. Бирюзовая краска
обгорела с него и покорежилась. Жалкое зрелище. Выбросить придется.
В хижине не переставала частая пальба. Наконец с шумом осела крыша,
подламывая прогоревшие бревна и балки, и тут же раздался взрыв небывалой
силы, разметавший остатки дома во все стороны и осветивший напоследок
высокие стволы сосен вокруг поляны.
- Ложись! - заорал я себе-другому. Они - Гарольд и Ренато кувырком
пронеслись сквозь густой малинник. Я невольно зажмурился. И снова распахнул
глаза. Неожиданно авентюра оборвалась. Даже не перекинулся огонь на верхушки
сосен, не побежал по траве и кустарнику. Ночь стояла ясная и свежая.
Развалины хижины торчали черными изломами, и в лунном свете везде блистали
лужи. Земля и трава были мокрые и скользкие. Ноги скользили по грязи, когда
я вставал. Пролетел нечаянный ветерок, меня в теплой комнате пробрал
беспричинный озноб. Поежился и сэр Ренато.
- Ваши действия?
Я влез в сбрую наушников.
- Что это все значит?
- Тайное искусство Кума Гараканского, - отрезал надменно компьютер, -
Ваши действия?
- Сейчас.
Тело ныло, будто это я приходил в себя там, на поляне, обезображенной
тайным искусством Кума Гараканского и моим явным легкомыслием.
- Найти Гарольда. Вещи собрать. Что уцелело...
Я и сам не верил. Скорей всего, Гарольд мается где-нибудь с
переломанными ногами - ничего не попишешь, случайное событие. С минуту я
горестно наблюдал за неловким копошением моего двойника на темной поляне.
- Фактор времени один к десяти, - сказал я, когда он поскользнулся и
упал на колено. Луна быстро плыла в светлом ореоле. Когда ее закрывал ствол,
в том месте продолжало светиться четкое полукружие лучей, словно от фонаря
за деревом. Красиво и загадочно. Однако следовало призвать компьютер к
ответу.
- Почему, - спросил я строго, - мой двойник работал сам по себе, я же
им никак не управлял?
- По мере того, как выявляются индивидуальные особенности игрока, -
забубнил тот, - его фантом-носитель приобретает способность действовать в
более самостоятельном режиме. Один из побочных эффектов обратной связи.
- А другие эффекты?
- Эффект фантомных ощущений, возможность прямого контакта с
фантомом-носителем.
- Ну и как мне с ним поговорить?
- Пока не набралось достаточно данных для формирования матрицы
личности.
- Ты мне дашь знать, когда эта матрица сготовится?
- Команда/вопрос некорректен. Прошу повторить другими словами.
- Когда я смогу вступить в контакт с носителем-фантомом, подай звуковой
сигнал. SOS по азбуке Морзе. Команда корректна?
- Команда корректна.
- Ну и ладушки.
Помолчали. Мой фантом-носитель носился по поляне, быстро чертыхаясь на
трех языках, отдавая, как и я, предпочтение испанскому. Гарольд оказался цел
и невредим, но напуган, и Ренато без колебаний пустил в ход эссенцию черного
клевера. На рассвете, холодном и гулком...

* * * * * * * * *

Интермедия.
-----------

Странно. Сколько прожил я в этом мире, а не знал, что они называют
пирамиду горой царя. И насколько мне известно, - а я немало постранствовал,
уверяю вас, - ни один народ не строил гигантские пирамиды. Пустые мысли
лезут в голову, когда надо сосредоточиться на одном, на главном. На старом
воспоминании, отпечатке прошлого.
Вы сидите втроем за низким столом черного дерева, на треугольном столе
покоится хрустальная гора царя в пол-человеческого роста, и вы томительно
пристально вглядываетесь в ее изменчивые глубины. Там клубятся разноцветные
облака, распухают, съеживаются, быстрые прочерки, подобно метеорам в глухую
августовскую ночь, мгновенным блеском белого огня понуждают вас щурить и
жмурить глаза. "Ледоход на реке времени", - вплывает в твою голову, -
"Откуда это? Да и непохоже ничуть! " Не похоже ни на что. Кроме, пожалуй,
ворожбы Астании, ведьмы средних лет и рассудительного характера, которую ты
вытащил из тюрьмы капитула всего-то два дня тому.
- Похоже на сон наркомана, - говоришь ты вслух. Астания молчит. Молчит
и тот, другой, только косится на тебя умными черными глазками. Птичий
взгляд. Сорока...

- Мастер Тим, мне много всякого рассказывали о твоем искусстве. На что
же способен ты?
- Если что и рассказывали, ваша милость, так только про это.
- Да. Я хочу услышать теперь от тебя, что ты умеешь.
- Милостивый господин барон, я готов изобразить любое живое существо,
зверя, рыбу, дерево, и все, что вам заблагорассудится, так, что образ сей
будет жить на холсте согласно натуре, способен будет вести себя в точном
подобии своему оригиналу, и если это человек, то он заговорит с вами, а коли
соловей - то запоет, но не сладостней, чем на самом деле, а ровно как если
бы он сидел на ветке каштана в лунную ночь...
- Ты складно обучен говорить, мастер. И если это человек... которая
знала меня, а я... его, то он меня узнает?
- Именно так, ваша милость, и если вы забудете нечто, что случилось с
вами обоими, то он дивным образом напомнит вам позабытое. И щеки его будут
горячи, и слезы солоны, а смех - звонок.
- Коли так оно и есть... Скажи мне, а будет ли он знать, этот портрет,
что он не настоящий, или, быть может, он и будет настоящий, оживет наяву?
- Этого я не знаю, ваша милость, и вряд ли еще кто ответит на такой
вопрос. Дед мой, славный живописец и великий мудрец, когда бы был жив...
Нет, не знаю.
- А если б ты написал... изобразил своего деда... и спросил его... ты
не пробовал?
Вспомни, вспомни, как исказилось его лицо. Он испугался так явственно.
- Никогда. Никогда больше... только не близких... не людей. Они
жалуются, плачут...
- Но это так страшно, мастер, почему же ты вообще работаешь, почему ты
пишешь для других?
- Мой господин, я отдаю их заказчику... и я больше про них ничего не
слышу. Но никто еще не присылал за мной стражу и не грозил расправой. Все
довольны.
- И ты спокоен? Ты умываешь руки?
- Как можно умывать руки, ваша милость? Умывают лицо!
Дерзость шута. И этот шут совершит невозможное? И я вижу, как тяжело
далась ему и эта дерзость. Взгляд его замирает, колени подгибаются. Ты
сумрачно растягиваешь губы в усмешке.
- Ты. наверное, смелый человек, мастер Тим. Но ради краснобайства ты
цепляешься к моим словам. А ведь я волен в твоей судьбе, жизни и смерти.
Он вздрагивает.
- Я известен королю Арфейскому и многим вельможам его двора.
- Никто не посмеет ссориться со мной из-за презренного маляра, обладай
ты и сотней таких секретов!
- Неужто я прогневал вашу милость? - тихо говорит он и косится на тебя.
Испуганные птичьи глаза. И ты опускаешь веки и устало произносишь, - Нет,
мастер, нет. Ты нужен мне для дела.
Но теперь для тебя только одна реальность. Тяжелое сопение мастера
Тима. И мрак подвала. И переливы цветов в светящейся изнутри хрустальной
пирамиде.
Все. Абсолютная пустота. Он отметил с каким-то вялым сожалением, что ее
образ за годы и годы ушел от него, как дым между пальцами. Еще удар судьбы.
Щелчок по носу. Обидно и небольно... Нет, больно. Больно! Долгим эхом
отозвалась боль под сердцем, и сердце разрослось в груди, его неровный
трепет приобрел значимость, и его мысли устремились туда, в эту точку, в
этот центр пульсирующей боли...
- Это она? - промурлыкала Астания. Мастер Тим засопел и придвинулся
ближе.
Он не сразу узнал ее. Он понял, что это она, когда виски стиснули
голову, и стало трудно дышать, и невероятная слабость тела, мгновенная
потеря власти над ним... Это была она, в самом деле, там, в глубине голубого
тумана. Она смеялась и сбегала по большому трапу от великанского, почти
отвесного бока боинга в три ряда иллюминаторов. Боже, как он ненавидит
самолеты!
Она сбегала, легко скользя по гладким металлическим ступенькам,
притормаживая подошвами кроссовок на их краях. Глаза затянуло влагой. Он
нетерпеливо заморгал. Видение кануло в туман. Его клубы будто вырвались за
пределы хрустальных граней и светились теперь сами по себе над их головами.
- Ты видел ее, мастер Тим?
- Да, господин.
- Сколько времени уйдет на ее портрет?
- Дайте мне двенадцать дней, господин барон, и я превзойду себя.
- Не раньше?
- Я не должен торопиться.
- Ты прав. Астания. Астания!
Астания заснула незаметно, чуть склонив голову набок.

Утром десятого дня я восстал из постели, как из гроба. Страшная ночь
прошла, вся из обрывков бреда и бессонницы. Но и во сне, и наяву я говорил с
нею.
Да, и терминал у него работал всю ночь, и был продолжением бреда, и в
оконце монитора, которое изредка оказывалось в поле его воспаленного зрения,
он видел себя же, бредущего по темной галерее. И луна, большая, незнакомая,
мерно продвигалась вслед, прячась и вновь возникая в проемах между
колонками. Как черны тени в сиянии твоем, о, богиня!
Он застонал и испугался. Ему показалось, что руки отнялись. Да нет же.
Он счастливчик. Уникум. Отделаться мертвыми ногами, упав с высоты восьми
тысяч метров. Вы - здоровый человек. Занимайтесь физическими упражнениями,
насколько это в ваших силах, и не поддавайтесь унынию. Вся жизнь впереди!
Моя жизнь оборвалась на высоте восьми тысяч метров. С тех пор я живу на
экране. Правая рука затекла, и я до изнеможения долго разминал ее левой, от
плеча до кисти.
Дивной красоты рассвет я встретил на верху башни, под деревянным
навесом караулки. Ветер усиливался и трепал золотые перья солнца, которые
медленно вздымались над ровной линией далекого леса. Узкие полосы облаков
ряд за рядом взбирались круто ввысь от горизонта, и нижний край каждого ряда
был ярко подсвечен, горел оранжевым, палево-золотым, багровым. Темно-синяя
ночь расступалась, отлетала, гонимая ветром вдаль.
Ветер выбивал слезы из глаз, изображение попеременно размывалось и
возвращалось в фокус, но я не отводил взгляд. Тоска оставила меня в небесном
ветреном просторе над моим миром, нераздельно прекрасным с высоты. Кто же
различит отсюда дохлую собаку на обочине, болото, дуб, убитый молнией? Грязь
мелка сверху.
И день многое обещает с утра, с вершины дня. Я так давно не охотился. Я
не ходил на плотах вниз по Бану. Я так и не удосужился отыскать затерянную
крепость Орлиного Крыла в лесах на севере. Я забросил фотографию, а ведь
пару раз мои подборки помещал "Нэшнл Джиогрэфик". Что стоит мне сейчас
дотянуться до столика, до пульта? И навсегда со мною останется этот рассвет,
холодный и гулкий, окрепший, охвативший пол-неба, раскрывшийся, точно
гигантский розовый веер...
Ты сбегаешь по винтовой лестнице, держась правой стены, где ступени
шире. Ты здоров и полон молодых сил. Мир прекрасен. Ты перепрыгиваешь через
ступени, ты врезываешься в старика-садовника, который взбирается тебе
навстречу, часто и неровно вбирая воздух. Он не удерживается на ногах. И из
передника, который он котомкой держал перед собою, сыплются и катятся вниз
округлые мягкие плоды. Ты, смеясь, протягиваешь ему руку, а он цепляется за
нее, за стену, поднимается, кряхтя и задыхаясь, и протягивает тебе персик.
- Господин барон! Персики поспели!
Мир прекрасен, и спелые персики скачут вниз по винтовой лестнице, глухо
ударяясь о каменные плиты.
В саду за мастерскими накрыли стол, устелили мраморную скамью коврами.
День жужжал большой пчелой, перебранкой в близкой кузне, к которой дорожка
вела через плотно насаженный ельник. Большой гномон из единого базальтового
пика оставался пока в тени от угловой башни. И вся - обычно полная жаркого
солнца и бесконечной песни пчел - поляна в окружении молодых деревьев была
зачарована тенью и холодной росою на высокой траве. Легко и звонко зазвенели
молотки, и не переставала перебранка за ельником, ожила конюшня за ульями,
за сплошным полем тюльпанов. Бурно, во всю свою немаленькую глотку, выразил
полное одобрение Хаген и суматошно запрыгал вокруг меня, словно снова
неуклюжий шалый щенок, сминая, ломая сырые в росе тюльпаны... Прыснули и
захохотали слуги, и сдержанный кравчий вежливо улыбнулся. Ведь это я, унылый
полуночник, продрался сквозь колючие ветви и, энергично болтая ногами в
воздухе, зашагал к гномону напрямик, широко переставляя руки, счастливо
смеясь и задыхаясь, зарываясь глазами, носом, ртом в вороха влажной травы и
крупных лепестков. Наконец Хаген наскочил на меня всею тушей и опрокинул
навзничь, и мы барахтались с ним под яблоней, покудова я не обессилел от
смеха и не затих, раскинувшись на спине, отбросив руки в стороны, уставясь в
сумятицу зелени и тугой красной кожуры яблок, несколько которых упали на нас
в этой возне, а Хаген навалился мне на грудь и, горячо дыша и торопясь,
захлебываясь от захлестывавшей его оглушительной собачьей приязни,
повизгивая, скреб мне лицо обильным слюной огромным пылающим языком, так что
я замучился мотать головой и мычать под мощными мокрыми шлепками. Он меня
достал, сук-кин сынищщщще, и я вывернулся из его объятий, встал на
четвереньки, затем - как положено, и неспешно прошествовал к столу, а внутри
у меня все пело, и звенело, и хохотало. Он догнал меня на полдороге, и
вертелся вокруг, толкаясь тяжелым боком и стуча твердым хвостом, но более не
хулиганил.
А потом я легко позавтракал, не злоупотребляя гвинетом прошлого года с
моих виноградников. Солнце незаметно вспорхнуло над зубцами, и свет и тепло
залили поляну. Пчелы зажужжали в тонкой дымке умирающей росы. Потом я никак
не мог заставить Хагена сжевать большой персик, и догадался все-таки, и
зашвырнул его далеко, к самой стене, и велел ему принести, и он сжал его
зубами, осторожно, правда, но все одно - спелая мякоть расползлась у него в
пасти, и сок брызнул и потек по нестриженым усам и бороде.
- Доброго дня! - приветливо пропела Астания. Добровольная и благодарная
затворница, на вольных хлебах она преобразилась. Благодарность же ее
сказывалась своеобразно. Половину обитателей замка излечив от моря всяческих
болезней и пороков, другой половине она прививала - и небезуспешно - новую
пагубу. Да она и сама, судя по зрачкам, баловалась дурманными корешками.
- Эти скородумы успели мне донести, что молодой господин устал от
жизни, - заговорила она, изящно и плавно опускаясь прямо на траву у моих
ног. Она не отрывала взгляд от моего, от мимолетной улыбки морщинки
проявились в уголках больших карих глаз, но лицо оставалось тем же -
молодым, печальным...
- Я думала уж ближе к ночи устроить для вас чудо-баньку, и травки
подобрала особенные, сильные, - Теперь лицо ее выражало детскую
растерянность, насмешку над собой и сонмом нетерпеливых советчиков. - А вы,
господин мой, всех перехитрили. Еще вы всех нас поучите, как жизни
радоваться. И вам ладно, и нам лестно, слугам вашим верным.
- Колдунья ты моя бесценная, без толку языком-то не мели. Я тебя
попрошу, сходи к мастеру, разведай. Вот уж сколько дней он взаперти сидит.
Давай, не медли, и сразу же ко мне, сюда, поняла?
Она порывисто кивнула, рассмеялась по-девчоночьи и резво, невесомо
убежала. Я потянулся было за пирожком, но лениво отнял руку.
А я курил перед монитором, в холле безнадежно завывал пылесос в лапищах
чернокожей Сьюзи, и мои мертвые ноги, облаченные в эластичные спортивные
брюки, были аккуратно придвинуты одна к другой и свисали с кресла, не
доставая до пола. Я думал о Дэйви. Воспоминания вспыхнули внезапно, едва я
осознал, на кого так похож юный беспечный барон. Воплощенная беззаботность,
удачливость, врожденная непринужденность, окаянное обаяние. Втуне прожитая
жизнь.
Что общего между двумя сокурсниками - скромным стипендиатом штата
Небраска и скромным секретарем университетской ложи "Фи-бетта-каппа"? Что
общего между двумя мойщиками машин, если один из них отправляется на семинар
по минойцам в собственноручно надраенном напоследок спортивном
"рив'н'дейле"? Что общего было между нами? Страсть к археологии? Дружба
отцов, уцелевших в мясорубке Вьетконга ? Бейсбол? И не втуне ли прожита
жизнь мной самим? Оборванная так высоко и так давно.
Я вспоминаю. Университет оставался позади - два года, потом два с
половиной. Осень и зиму я провел в Передней Азии, облазил добрую половину
Архипелага и снова собирался туда, с экспедицией Александра Тоу. Почти
ежедневно я бывал в "Элм-Парке". Я стал для Селины "отъявленным бакалавром
Фредди", добрым другом Дэйви и поэтому - ее добрым другом. И в то лютое лето
меня проняли окаянное обаяние моего старого приятеля, моя гнусная зажатость,
ее улыбчивая ровность. Узел стягивался все уже, туже - но вокруг одного
меня. Для них узлов на свете вовсе не существовало, клубок убегал вдаль,
разматываясь алой путеводной нитью, которую оба на диво крепко держали в
руках.
Пчелы жужжали. Ты увлекся занятной головоломкой, выточенной из мягкого
камня. Неслышно появилась Астания. Выпутывает из густых длинных волос
случайно прихваченную пчелу, расшумевшуюся почище мухи в паутине. Нет,
мастеру не нужно ничего сверх того, что он и так получает. Работы осталось
немного, но самая важная. Еще он спрашивает, что за фон желаешь ты видеть на
картине. И ты отвечаешь, любой, самый простой, самый белый, лишь бы
поскорей. И опять загадка чудится тебе в ее глазах, но она быстро
разворачивается и уходит. Она смущена и встревожена после встречи с
мастером. Я вижу это в отличие от тебя. А ты разжимаешь пальцы, и игрушка
падает на песок. Хаген недоверчиво обнюхивает ее, высунувшись из холодка под
скамьей. Ты мало что замечаешь вокруг. Ты в грезах.
Судный день. Утро. Огромный холст подавляет размеры комнаты, ему тесно
в ней.
- Она там?
- Да.
- Слышит нас?
- Не знаю. О нет. Она... как бы спит. И проснется, едва мы снимем
покров... Господин барон! Одну минуту!
- Ну, ну же!
- Ради всего святого... Когда она будет спрашивать... Скажите ей
неправду. Что ее сглазили, заколдовали. Что она была больна и