Эллестон Тревор
Полет "Феникса"
Есть люди, которые, будучи поставлены перед выбором – умереть или сделать невозможное, – выбирают жизнь. В их честь и написана эта история.
Глава 1
Ветер взметнул песок на тридцать тысяч футов в небо, окутав сплошной пеленой пространство от Нигера до Нила, – и где-то там, в этом небе, летел самолет.
Двумя часами раньше на погодной карте не было отмечено ничего подобного, но метеобюро в Джебел Сарра пользовалось репутацией 49-процентной точности прогнозов, и самолет поднялся в бледно-голубое небо, имея на борту пилота, штурмана, двенадцать пассажиров из городка нефтяников Джебел и груз использованных инструментов и обгоревших наконечников буров для замены. То был грузопассажирский "Скайтрак", двухмоторный самолет, совершавший короткие рейсы на маршрутах Сахары.
После вылета из Джебела штурман сверил направление, высоту и положение относительно пункта назначения – им был Эль Таллаб в группе оазисов Коуфра.
Через минуту порыв ветра вырвал из гнезда антенну.
Шум был слышен по всему самолету, и пилот скомандовал своему штурману:
– Выйди и объясни им, что случилось. Скажи, все в порядке.
Моран шагнул через переборку и обратился к четырем пассажирам, сидевшим ближе к кабине. Человек в хвосте все еще держал у себя под курткой обезьянку, и если даже до штурмана доходил ее запах, то каково было самому хозяину? Штурман сообщил, что произошло, но это пассажиров вроде не очень заинтересовало. Они сели в самолет, чтобы долететь до места, и не собирались ломать голову над тем, что случилось в пути. Кое-кого Моран знал в лицо. Кобб – старший бурильщик на платформе, обрюзглый рыжий человек с изжеванным морщинами лицом, на котором было написано все, что ему хотелось бы вычеркнуть из памяти (говорили, что его отправляют домой на лечение к психиатру); Лумис, техасец со спокойным взглядом, получил телеграмму: что-то стряслось с женой; Кроу – лондонец, больше похожий лицом на обезьяну, чем сама обезьянка у него за спиной, – летел в отпуск; Робертс – уже третий раз в этом году покидает лагерь нефтяников, хотя на вид вполне здоров.
Других Моран не знал, но был уверен, что увидит еще не раз. Может, все дело было просто в деньгах, но что-то держало людей в этом городке до самой смерти. Штурман вернулся в кабину управления, размышляя над тем, разрешит ли психиатр Тракеру Коббу возвратиться в Джебел.
Таунс внимательно вглядывался в наземные ориентиры. С высоты пятнадцати тысяч футов пустыня под "Скайтраком" была похожа на детскую песочницу с беспорядочно разбросанными игрушками: на бескрайней коричневой глади поднимались дюны, отроги и горные массивы, а между ними лежали травянистые оазисы, заброшенные нефтяные вышки и лагеря, уже наполовину засыпанные дрейфующими после последней большой бури песками. С севера на юг тянулся нефтепровод Оум эль Семноу, параллельно верблюжьему тракту, где пыльное облачко обозначало караван в пути.
Моран надел наушники и спросил:
– Продолжаем полет, Фрэнк?
Таунс чуть шевельнул головой в знак того, что еще не решил; его глаза то пронизывали разворачивающуюся внизу панораму, то впивались в горизонт.
– А чем мы рискуем?
Привычная фраза успокоила штурмана. Он сказал:
– Не понимаю, где тут можно потеряться. Мы ведь здесь живем. Единственный риск – если испортится погода.
Спустя минуту Таунс ответил:
– Мы сильнее.
Моран был удовлетворен – конечно, не тем, что молчало радио или что метеосводки часто никуда не годились. Он был доволен Таунсом. Уже три года они вместе летают от буровой к буровой. Теперь нужно было вместе пройти по ступенькам процедуры принятия взвешенного решения.
– Какой ты назвал запасной аэродром?
– Эль Ауззад.
– Боже мой!
Пара десятков слепленных из грязи хибар с дверями, облепленными мухами, с похожей на собачью конуру мечетью и тремя колодцами, из которых два наполнены соленой водой, а третий крысиными трупами. Отправляясь в древний оазис (по-здешнему касбах) Эль Ауззад – затерянный в песках клочок пальмового рая, – следует прихватить с собой слоновый дробовик – единственное, что не по зубам термитам, и то при условии, что сможешь быстро его перезарядить.
– Полоса форта Лакруа на ремонте, – сказал Таунс, – а врезаться в пик Туссид на хребте Кемет, если что случится, мне не улыбается. Убеди меня присесть на пару ночей в Эль Ауззад, пока они там найдут провод для антенны, и мы это сделаем, Лью.
Он держал курс, поглядывая то на тянущийся с севера на юг нефтепровод, то на длинный коричневый хребет массива Кемет с другой стороны. Через минуту поинтересовался:
– Как там они?
– В порядке. Ты видел – у нас на борту Тракер?
– Нет.
– Его отправили в психолечебницу. Похож на тронутого. Знаешь, как они при этом выглядят...
Таунс кивнул, наблюдая, как на горизонте медленно меняет направление массив Кемет, и ожидая появления под правым крылом оазиса Тазербо. Если все будет хорошо, часа через два они достигнут северной части Центральной пустыни и окажутся в пределах досягаемости оазисов Джало.
Он замычал что-то в свой микрофон, но Моран вскоре велел ему заткнуться.
Спустя час они наткнулись на пелену песка и опустились на сотню футов, обойдя ее стороной. Моран прильнул к плексигласу смотрового стекла, пытаясь высмотреть верблюжий тракт Радеу-Сиффи – единственный наземный ориентир, который они смогут взять в этом районе, где Центральная пустыня охватывала весь окоем с востока на запад. Снова задул ветер, и Таунс вытянул шею, глядя через голову Морана на запад, где горизонт заволокло вскипающей пылью. Слух его автоматически улавливал звучание моторов и находил его совершенным. Жаль все же, что у них нет радиосвязи.
Моран сверил указатель гирокомпаса и развернул полоску жевательной резинки, что Таунс не часто за ним замечал. В наушниках пошло неприятное чавканье. Пока что в кабину никто не заглядывал, хотя обычно на борту непременно оказывался какой-нибудь инженер из буровиков, который, чтобы убить скуку, вваливался в кабину и начинал учить, как управлять этой "штукой". В грузопассажирских самолетах вроде этого их просто некому было выпроваживать.
Таунс спросил Морана:
– Обезьянка там, с ними?
Моран принюхался:
– Уж не меня ли подозреваешь?
Все еще не было следов верблюжьего тракта. Его укрыла буря. Такая буря способна замести всю нефтеразработку, кроме разве вышки. Западный горизонт продолжал вскипать – бурое и желтое перемешалось с синевой неба. За двадцать минут указатель гиро сдвинулся, и Моран снова установил его, озабоченно жуя резинку. Он давно уже молчал. Ему было известно то, что знал и летчик: еще час, и они будут в Джапо, пусть даже сами небеса опрокинутся.
Спустя десять минут курс "Скайтрака" пересекла на высоте десяти – двенадцати тысяч футов стая перелетных гусей, держа на восток. За ними, там, была сплошная пелена взметнувшегося ввысь песка.
Когда "Скайтрак" нырнул в воздушную яму, Моран стукнулся головой. На западе горизонта уже не было: пустыня и небо перемешались. Песок начал попадать в ветровое стекло, и Моран выпрямился в кресле, следя за гиро и делая поправки на отклонения стрелки компаса, вызванные железосодержащими горами к северо-западу от оазисов Коуфра.
За какие-то десять минут солнце скрылось, и они устремились прямо в густеющую желтую тьму. Таунс опустился до трех тысяч футов – минимум, который он мог допустить из-за песчаных вершин, доходивших порой до двух тысяч; ветер и здесь не прерывался ни на миг Песок, вскипая, поднимался с земли, как пар над кастрюлей. Спустя пятнадцать минут он поднялся до двадцати пяти тысяч футов – здесь тоже была сплошная желтая мгла. Пустыня теперь была не только под ними – она была и в небе.
– Сверь направление, Лью.
– Идешь абсолютно точно.
По ветровому стеклу, как сухой дождь, зашелестел песок.
– Есть десятиградусный снос, – сказал Таунс.
– Я это учел.
Они направлялись на север, а ветер дул с запада, от Феззана, а может, с самых отрогов Хоггар. Сильный поперечный ветер дул со скоростью тридцать-сорок миль в час, а возможно и больше. Жевательная резинка во рту стала неприятной на вкус. Один фактор риска уже сбывался: метеобюро Джебел Сарра снова оправдывало сорок девять процентов своих прогнозов. Но не зря Фрэнк Таунс сказал, что они сильнее: за три года у него не было ошибок. За этими тремя годами, что знал его Моран, стояло двадцать семь тысяч часов летного времени, а всего его было сорок тысяч.
Звук за спиной заставил Морана вздрогнуть. Это был один из пассажиров, Моран его не знал. Он снял правый наушник.
– Если сломалась антенна, – заговорил этот человек высоким, но спокойным тоном, – и нет видимости, то как же ваш пилот отыщет запасной аэродром?
Моран окинул взглядом тонкое молодое лицо с мягкими, чуть вялыми глазами, увеличенными за стеклами пенсне. Больше похож на студента, чем на бурильщика. Может, им он и был. Так и хотелось ему сказать, что запасной аэродром в Эль Ауззаде остался в двухстах пятидесяти милях позади, но Моран справился с этим желанием. Смысла не было испытывать грубый юмор на таком лице. Вообще-то вопрос сформулирован правильно, даже слова "ваш пилот" подобраны точно.
– Идем по курсу и по расписанию, – отрезал штурман. – Если будет что-нибудь интересное, дадим вам знать.
Увеличенные карие глаза медленно моргнули, как у ящерицы.
– Благодарю вас.
Пассажир вернулся в главный отсек, аккуратно притворив дверь и убедившись, что замок защелкнулся. Ему пришлось перелезать через расставленные ноги тучного человека, потому что тот даже не шевельнул ими. До сих пор разговор с толстяком, в ходе которого выяснилось лишь его имя, был нелегким, но очкастый попробовал завязать его снова.
– Я только что разговаривал с ними в летной кабине, мистер Кобб. Они уверяют, что полет идет по плану, но, должен сказать, я рассчитывал, что к этому времени они свернут с маршрута на запасной аэродром. – И вежливо осведомился: – А вы как считаете?
Тракер Кобб медленно повернул голову, отвечая на взгляд – этих мягких вопрошающих глаз. Он сознавал, что люди пытаются проникнуть внутрь его, Кобба, мира, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не пустить их дальше порога.
– Ты из Джебела, сынок?
– Там мой брат. Он геофизик-аналитик. Наша фамилия – Стрингер.
Юноша отвел глаза, наткнувшись на тяжелый немигающий взгляд.
– Я насмотрелся всего этого. Видел вдоволь.
И Кобб уставился в иллюминатор. Там, за бортом, был песок. Кобб везде мог узнать цвет песка – то был цвет его болезни.
Стрингер продолжал:
– Тем не менее, они уверили меня, что полет проходит нормально. Полагаю, пилот знает, что делает, хотя, по правде говоря, он выглядит достаточно пожилым, чтобы все еще летать. Ему лет пятьдесят, не меньше, а это много. Не так ли?
За спиной Кобба капитан Харрис закурил еще одну сигарету и ощутил, как дернулся самолет, когда пилот поправлял снос. Он был бы непрочь сделать глоток воды из бутылки, потому что тушеное мясо, которое он ел перед взлетом, оказалось пересоленным, но на нем была форма, и следовало проявлять самодисциплину. Ко времени, когда они сядут в Сиди Раффа, жажда будет еще острее, и тем приятнее будет ее утолить. К тому же рядом был Уотсон, а он улавливал у других малейшие слабости.
Самолет снова дернуло, и кто-то в шутку вскрикнул, еще кто-то засмеялся.
Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потертость между воротничком и тем местом, которое еще не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею – всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернется. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мертв. Это помогало. Сильно помогало.
Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, – джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, – а какие деньги, должно быть, они гребут... у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да еще раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счет компании... об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.
Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей – для разрядки.
Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе свое отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец. В телеграмме было сказано "срочно приезжай", и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.
Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шел торг.
– Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.
Он почти доставал до лица Робертса длинным заостренным носом, тычась в него, как в кокосовый орех.
– Ты и сам можешь с таким же успехом.
– Я же сказал, у него день рождения.
– У него будет еще много дней рождения.
Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день ее купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры...
– Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!
– Не продаю.
– Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. – Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.
– Я и так все это куплю, – ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперед.
– Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой – к тому же полудохлую, это видно по запаху, – я бы схватил их и убежал.
Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и еще потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов – все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд... Эджелех... затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово "Сахара" и люто возненавидевшими ее вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их поселка. Сахара – величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.
Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.
– Двадцать монет, – повторил Кроу, – включая блох и все остальное.
Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.
– Не нравится мне это, – сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило свое обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стеклам, как мелкий гравий.
Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет "не входить", просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем летчик его услышал.
– Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?
Таунс смерил его взглядом и ответил:
– Так же, как полмиллиона раз, когда тебя еще на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай ее внимательно.
Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный летный отсек был весь залит желтоватым светом.
Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклеры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.
Штурман и пилот вчитывались в показания приборов – первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. "Скайтрак" продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.
Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.
Таунс разворачивал самолет по ветру.
– Мы садимся, Фрэнки?
Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолета, а правый двигатель молчал.
– Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.
Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.
– Гляди в оба – сейчас будет еще гуще.
В кабине быстро темнело.
Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.
Двумя часами раньше на погодной карте не было отмечено ничего подобного, но метеобюро в Джебел Сарра пользовалось репутацией 49-процентной точности прогнозов, и самолет поднялся в бледно-голубое небо, имея на борту пилота, штурмана, двенадцать пассажиров из городка нефтяников Джебел и груз использованных инструментов и обгоревших наконечников буров для замены. То был грузопассажирский "Скайтрак", двухмоторный самолет, совершавший короткие рейсы на маршрутах Сахары.
После вылета из Джебела штурман сверил направление, высоту и положение относительно пункта назначения – им был Эль Таллаб в группе оазисов Коуфра.
Через минуту порыв ветра вырвал из гнезда антенну.
Шум был слышен по всему самолету, и пилот скомандовал своему штурману:
– Выйди и объясни им, что случилось. Скажи, все в порядке.
Моран шагнул через переборку и обратился к четырем пассажирам, сидевшим ближе к кабине. Человек в хвосте все еще держал у себя под курткой обезьянку, и если даже до штурмана доходил ее запах, то каково было самому хозяину? Штурман сообщил, что произошло, но это пассажиров вроде не очень заинтересовало. Они сели в самолет, чтобы долететь до места, и не собирались ломать голову над тем, что случилось в пути. Кое-кого Моран знал в лицо. Кобб – старший бурильщик на платформе, обрюзглый рыжий человек с изжеванным морщинами лицом, на котором было написано все, что ему хотелось бы вычеркнуть из памяти (говорили, что его отправляют домой на лечение к психиатру); Лумис, техасец со спокойным взглядом, получил телеграмму: что-то стряслось с женой; Кроу – лондонец, больше похожий лицом на обезьяну, чем сама обезьянка у него за спиной, – летел в отпуск; Робертс – уже третий раз в этом году покидает лагерь нефтяников, хотя на вид вполне здоров.
Других Моран не знал, но был уверен, что увидит еще не раз. Может, все дело было просто в деньгах, но что-то держало людей в этом городке до самой смерти. Штурман вернулся в кабину управления, размышляя над тем, разрешит ли психиатр Тракеру Коббу возвратиться в Джебел.
Таунс внимательно вглядывался в наземные ориентиры. С высоты пятнадцати тысяч футов пустыня под "Скайтраком" была похожа на детскую песочницу с беспорядочно разбросанными игрушками: на бескрайней коричневой глади поднимались дюны, отроги и горные массивы, а между ними лежали травянистые оазисы, заброшенные нефтяные вышки и лагеря, уже наполовину засыпанные дрейфующими после последней большой бури песками. С севера на юг тянулся нефтепровод Оум эль Семноу, параллельно верблюжьему тракту, где пыльное облачко обозначало караван в пути.
Моран надел наушники и спросил:
– Продолжаем полет, Фрэнк?
Таунс чуть шевельнул головой в знак того, что еще не решил; его глаза то пронизывали разворачивающуюся внизу панораму, то впивались в горизонт.
– А чем мы рискуем?
Привычная фраза успокоила штурмана. Он сказал:
– Не понимаю, где тут можно потеряться. Мы ведь здесь живем. Единственный риск – если испортится погода.
Спустя минуту Таунс ответил:
– Мы сильнее.
Моран был удовлетворен – конечно, не тем, что молчало радио или что метеосводки часто никуда не годились. Он был доволен Таунсом. Уже три года они вместе летают от буровой к буровой. Теперь нужно было вместе пройти по ступенькам процедуры принятия взвешенного решения.
– Какой ты назвал запасной аэродром?
– Эль Ауззад.
– Боже мой!
Пара десятков слепленных из грязи хибар с дверями, облепленными мухами, с похожей на собачью конуру мечетью и тремя колодцами, из которых два наполнены соленой водой, а третий крысиными трупами. Отправляясь в древний оазис (по-здешнему касбах) Эль Ауззад – затерянный в песках клочок пальмового рая, – следует прихватить с собой слоновый дробовик – единственное, что не по зубам термитам, и то при условии, что сможешь быстро его перезарядить.
– Полоса форта Лакруа на ремонте, – сказал Таунс, – а врезаться в пик Туссид на хребте Кемет, если что случится, мне не улыбается. Убеди меня присесть на пару ночей в Эль Ауззад, пока они там найдут провод для антенны, и мы это сделаем, Лью.
Он держал курс, поглядывая то на тянущийся с севера на юг нефтепровод, то на длинный коричневый хребет массива Кемет с другой стороны. Через минуту поинтересовался:
– Как там они?
– В порядке. Ты видел – у нас на борту Тракер?
– Нет.
– Его отправили в психолечебницу. Похож на тронутого. Знаешь, как они при этом выглядят...
Таунс кивнул, наблюдая, как на горизонте медленно меняет направление массив Кемет, и ожидая появления под правым крылом оазиса Тазербо. Если все будет хорошо, часа через два они достигнут северной части Центральной пустыни и окажутся в пределах досягаемости оазисов Джало.
Он замычал что-то в свой микрофон, но Моран вскоре велел ему заткнуться.
Спустя час они наткнулись на пелену песка и опустились на сотню футов, обойдя ее стороной. Моран прильнул к плексигласу смотрового стекла, пытаясь высмотреть верблюжий тракт Радеу-Сиффи – единственный наземный ориентир, который они смогут взять в этом районе, где Центральная пустыня охватывала весь окоем с востока на запад. Снова задул ветер, и Таунс вытянул шею, глядя через голову Морана на запад, где горизонт заволокло вскипающей пылью. Слух его автоматически улавливал звучание моторов и находил его совершенным. Жаль все же, что у них нет радиосвязи.
Моран сверил указатель гирокомпаса и развернул полоску жевательной резинки, что Таунс не часто за ним замечал. В наушниках пошло неприятное чавканье. Пока что в кабину никто не заглядывал, хотя обычно на борту непременно оказывался какой-нибудь инженер из буровиков, который, чтобы убить скуку, вваливался в кабину и начинал учить, как управлять этой "штукой". В грузопассажирских самолетах вроде этого их просто некому было выпроваживать.
Таунс спросил Морана:
– Обезьянка там, с ними?
Моран принюхался:
– Уж не меня ли подозреваешь?
Все еще не было следов верблюжьего тракта. Его укрыла буря. Такая буря способна замести всю нефтеразработку, кроме разве вышки. Западный горизонт продолжал вскипать – бурое и желтое перемешалось с синевой неба. За двадцать минут указатель гиро сдвинулся, и Моран снова установил его, озабоченно жуя резинку. Он давно уже молчал. Ему было известно то, что знал и летчик: еще час, и они будут в Джапо, пусть даже сами небеса опрокинутся.
Спустя десять минут курс "Скайтрака" пересекла на высоте десяти – двенадцати тысяч футов стая перелетных гусей, держа на восток. За ними, там, была сплошная пелена взметнувшегося ввысь песка.
Когда "Скайтрак" нырнул в воздушную яму, Моран стукнулся головой. На западе горизонта уже не было: пустыня и небо перемешались. Песок начал попадать в ветровое стекло, и Моран выпрямился в кресле, следя за гиро и делая поправки на отклонения стрелки компаса, вызванные железосодержащими горами к северо-западу от оазисов Коуфра.
За какие-то десять минут солнце скрылось, и они устремились прямо в густеющую желтую тьму. Таунс опустился до трех тысяч футов – минимум, который он мог допустить из-за песчаных вершин, доходивших порой до двух тысяч; ветер и здесь не прерывался ни на миг Песок, вскипая, поднимался с земли, как пар над кастрюлей. Спустя пятнадцать минут он поднялся до двадцати пяти тысяч футов – здесь тоже была сплошная желтая мгла. Пустыня теперь была не только под ними – она была и в небе.
– Сверь направление, Лью.
– Идешь абсолютно точно.
По ветровому стеклу, как сухой дождь, зашелестел песок.
– Есть десятиградусный снос, – сказал Таунс.
– Я это учел.
Они направлялись на север, а ветер дул с запада, от Феззана, а может, с самых отрогов Хоггар. Сильный поперечный ветер дул со скоростью тридцать-сорок миль в час, а возможно и больше. Жевательная резинка во рту стала неприятной на вкус. Один фактор риска уже сбывался: метеобюро Джебел Сарра снова оправдывало сорок девять процентов своих прогнозов. Но не зря Фрэнк Таунс сказал, что они сильнее: за три года у него не было ошибок. За этими тремя годами, что знал его Моран, стояло двадцать семь тысяч часов летного времени, а всего его было сорок тысяч.
Звук за спиной заставил Морана вздрогнуть. Это был один из пассажиров, Моран его не знал. Он снял правый наушник.
– Если сломалась антенна, – заговорил этот человек высоким, но спокойным тоном, – и нет видимости, то как же ваш пилот отыщет запасной аэродром?
Моран окинул взглядом тонкое молодое лицо с мягкими, чуть вялыми глазами, увеличенными за стеклами пенсне. Больше похож на студента, чем на бурильщика. Может, им он и был. Так и хотелось ему сказать, что запасной аэродром в Эль Ауззаде остался в двухстах пятидесяти милях позади, но Моран справился с этим желанием. Смысла не было испытывать грубый юмор на таком лице. Вообще-то вопрос сформулирован правильно, даже слова "ваш пилот" подобраны точно.
– Идем по курсу и по расписанию, – отрезал штурман. – Если будет что-нибудь интересное, дадим вам знать.
Увеличенные карие глаза медленно моргнули, как у ящерицы.
– Благодарю вас.
Пассажир вернулся в главный отсек, аккуратно притворив дверь и убедившись, что замок защелкнулся. Ему пришлось перелезать через расставленные ноги тучного человека, потому что тот даже не шевельнул ими. До сих пор разговор с толстяком, в ходе которого выяснилось лишь его имя, был нелегким, но очкастый попробовал завязать его снова.
– Я только что разговаривал с ними в летной кабине, мистер Кобб. Они уверяют, что полет идет по плану, но, должен сказать, я рассчитывал, что к этому времени они свернут с маршрута на запасной аэродром. – И вежливо осведомился: – А вы как считаете?
Тракер Кобб медленно повернул голову, отвечая на взгляд – этих мягких вопрошающих глаз. Он сознавал, что люди пытаются проникнуть внутрь его, Кобба, мира, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не пустить их дальше порога.
– Ты из Джебела, сынок?
– Там мой брат. Он геофизик-аналитик. Наша фамилия – Стрингер.
Юноша отвел глаза, наткнувшись на тяжелый немигающий взгляд.
– Я насмотрелся всего этого. Видел вдоволь.
И Кобб уставился в иллюминатор. Там, за бортом, был песок. Кобб везде мог узнать цвет песка – то был цвет его болезни.
Стрингер продолжал:
– Тем не менее, они уверили меня, что полет проходит нормально. Полагаю, пилот знает, что делает, хотя, по правде говоря, он выглядит достаточно пожилым, чтобы все еще летать. Ему лет пятьдесят, не меньше, а это много. Не так ли?
За спиной Кобба капитан Харрис закурил еще одну сигарету и ощутил, как дернулся самолет, когда пилот поправлял снос. Он был бы непрочь сделать глоток воды из бутылки, потому что тушеное мясо, которое он ел перед взлетом, оказалось пересоленным, но на нем была форма, и следовало проявлять самодисциплину. Ко времени, когда они сядут в Сиди Раффа, жажда будет еще острее, и тем приятнее будет ее утолить. К тому же рядом был Уотсон, а он улавливал у других малейшие слабости.
Самолет снова дернуло, и кто-то в шутку вскрикнул, еще кто-то засмеялся.
Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потертость между воротничком и тем местом, которое еще не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею – всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернется. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мертв. Это помогало. Сильно помогало.
Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, – джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, – а какие деньги, должно быть, они гребут... у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да еще раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счет компании... об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.
Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей – для разрядки.
Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе свое отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец. В телеграмме было сказано "срочно приезжай", и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.
Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шел торг.
– Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.
Он почти доставал до лица Робертса длинным заостренным носом, тычась в него, как в кокосовый орех.
– Ты и сам можешь с таким же успехом.
– Я же сказал, у него день рождения.
– У него будет еще много дней рождения.
Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день ее купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры...
– Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!
– Не продаю.
– Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. – Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.
– Я и так все это куплю, – ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперед.
– Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой – к тому же полудохлую, это видно по запаху, – я бы схватил их и убежал.
Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и еще потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов – все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд... Эджелех... затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово "Сахара" и люто возненавидевшими ее вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их поселка. Сахара – величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.
Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.
– Двадцать монет, – повторил Кроу, – включая блох и все остальное.
Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.
– Не нравится мне это, – сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило свое обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стеклам, как мелкий гравий.
Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет "не входить", просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем летчик его услышал.
– Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?
Таунс смерил его взглядом и ответил:
– Так же, как полмиллиона раз, когда тебя еще на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай ее внимательно.
Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный летный отсек был весь залит желтоватым светом.
Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклеры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.
Штурман и пилот вчитывались в показания приборов – первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. "Скайтрак" продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.
Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.
Таунс разворачивал самолет по ветру.
– Мы садимся, Фрэнки?
Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолета, а правый двигатель молчал.
– Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.
Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.
– Гляди в оба – сейчас будет еще гуще.
В кабине быстро темнело.
Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.
Глава 2
В водворившейся тишине голос Таунса прозвучал непривычно громко:
– Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.
Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, – теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.
При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная – на восток. Сейчас это никак не выяснишь.
С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увел он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам – но без связи с землей они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.
Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне – образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придется: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдет от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклеры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.
Риск заключался в грунте. При неработающих моторах и речи не могло быть о том, чтобы попытаться с предельно малой высоты выбрать ровную полосу: им придется садиться вслепую и с первого раза, каким бы ни был грунт. Это мог быть и плотный улежавшийся песок с твердой коркой, но мягкий внизу, и выветренная каменистая осыпь, и песчаная дюна, и крутой склон плато высотой в тысячу футов. В этой желтой мгле он все равно не мог разглядеть грунт; но шасси придется выпустить, иначе им никогда не взлететь.
Соблазн посадить машину на фюзеляж очень силен. Он будет ему противиться изо всех сил. Потому что нужно не только сесть, но и взлететь. Ведь это самолет. В конечном счете, решать нужно будет самому: если кто-нибудь погибнет, виноват будет только он. Он должен был следовать правилам и взять курс на запасной аэродром в Эль Ауззад, когда сломалась антенна.
Моран занял свое место, закрепив дверь переборки в открытом положении: в случае неудачной посадки мог понадобиться выход. На его лице никак не отражался ход мыслей. Если они сядут на склон плато, так тому и быть; если при посадке повредят шасси и их не найдут – что ж, такова судьба. В такой момент легко быть фаталистом: это рассеивает страх и позволяет сосредоточиться на одном – как выжить. Так же просто все поставить на Франка Таунса.
Фрэнка считали неудачником. В каком-то смысле так оно и было: прослужив всю войну летчиком в Транспортном управлении, он уже через год после ее окончания командовал своим первым большим лайнером, летал на "Констеллейшенах", пока компания не перешла не новые "Суперы". Переучивание прошло без сучка: оба типа самолетов не очень различались. И тут он возомнил себя ветераном и позволил усомниться в компетентности экзаменаторов на каирской линии, дважды заваливших его на зачете по аварийному оборудованию. Большинству пилотов не нравилась практика таких экзаменов, но мало кто жаловался на провалы. Тогда-то и появилось первое пятнышко в личном деле Фрэнка.
В течение года он провалил еще два зачета и экзамен; хотя в ЮКА знали, что он первоклассный летчик, его предупредили, что такое отношение к тому, что он называл "возвращением в школу", чревато неприятными последствиями. Он заупрямился и провалил курс переучивания с двухмоторного на большой четырехмоторный ДС. Тогда компания перевела его на побочные маршруты, обслуживаемые "Вайкаунтами". Через год его попробовали перевести на "Комету", но он опять провалился. Он рассказывал Морану: "Знаешь, сколько приборов у этой проклятой машины? Они занимают весь потолок. Я летчик, а не органист в театре".
С 1958 года Фрэнк работает, куда пошлют: летает через моря и пустыни, в джунгли, куда ни придется. И уже шесть лет его личное дело безупречно. Переучиваться он не пытался – чтобы не "возвращаться в школу", – и летал в такую погоду, когда никто другой не осмелился взлетать, поднимал машину с пятачков среди леса и взлетных полос в пустынях и на болотах, с которых впору было стартовать одним птицам.
Правду говорил Фрэнк: он летчик старой школы, небо для него все равно что игровая площадка; но для новой школы он не годился, слишком стар – и не столько годами, сколько самим своим опытом: полет он чувствовал, что называется, задним местом и не нуждался в целой батарее приборов.
Моран никогда не был штурманом на главных линиях, но на местных летал уже пятнадцать лет. Работал с десятками пилотов, но только одному доверял безоговорочно, и сейчас он был рядом с ним.
Когда Моран занял свое место, Таунс осведомился:
– Ну, как там они?
– Прекрасно. Жалоб нет.
Большинство пассажиров было из Джебела: профессия бурильщика небезопасна, рисковать им не внове.
– Ремни застегнули?
– Да, Фрэнк.
– Груз проверил?
– Крепление в порядке. – Моран следил за высотомером.
– Спуск отмеряешь?
– Угу. Время три десять. Скорость двести в момент разворота.
Моран записал все это в блокнот, оторвал листок и сунул в карман.
– Данные у меня в кармане.
Блокнот мог оказаться при посадке где угодно, даже сгореть, и если с ним что случится, Таунс будет знать, где искать эти цифры. Даже примерный расчет координат лучше, чем ничего. В момент, когда они увидят землю, нужно будет успеть занести время и последние показания скорости и спрятать данные в карман.
Теперь песок, бивший в ветровое стекло, был черного цвета – должно быть, они попали в собственную тень. Внешне и по звуку это было похоже на черный дождь. А позади все оставалось желтым.
Таунс нагнулся над штурвальной колонкой, как будто лишняя пара дюймов чем-то увеличивала пятидесятиярдовый предел видимости. Он готов был нажать рычаг в тот самый миг, когда увидит землю.
Когда высотомер показал тысячу пятьсот футов, Моран спросил:
– Садимся на ботинки?
– Придется, иначе нам никогда не взлететь.
– Ясно.
Штурман уже перестал автоматически считывать показания приборов. Теперь в этом не было смысла. Таунс посадит машину только головой и руками. Морану хотелось сейчас высказать свои чувства: "Знай, Фрэнк, нет никого, с кем бы я еще хотел летать". Но вслух такого не вымолвишь, да и Таунсу теперь это неважно: они уже слились в одно – этот человек и его машина.
– Я слежу, – вот все, что он смог сказать.
– Давай.
Моран тоже наклонился, уперев руки в губчатую аварийную обивку. В самом конце наступит миг, когда нужно будет попытаться избежать удара. Внизу ничего не было видно, ни изменения цвета, ни прояснения или затемнения сплошной пелены. Высотомер, отрегулированный по уровню моря, мог теперь искажать показания на целую тысячу футов.
– Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.
Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, – теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.
При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная – на восток. Сейчас это никак не выяснишь.
С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увел он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам – но без связи с землей они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.
Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне – образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придется: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдет от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклеры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.
Риск заключался в грунте. При неработающих моторах и речи не могло быть о том, чтобы попытаться с предельно малой высоты выбрать ровную полосу: им придется садиться вслепую и с первого раза, каким бы ни был грунт. Это мог быть и плотный улежавшийся песок с твердой коркой, но мягкий внизу, и выветренная каменистая осыпь, и песчаная дюна, и крутой склон плато высотой в тысячу футов. В этой желтой мгле он все равно не мог разглядеть грунт; но шасси придется выпустить, иначе им никогда не взлететь.
Соблазн посадить машину на фюзеляж очень силен. Он будет ему противиться изо всех сил. Потому что нужно не только сесть, но и взлететь. Ведь это самолет. В конечном счете, решать нужно будет самому: если кто-нибудь погибнет, виноват будет только он. Он должен был следовать правилам и взять курс на запасной аэродром в Эль Ауззад, когда сломалась антенна.
Моран занял свое место, закрепив дверь переборки в открытом положении: в случае неудачной посадки мог понадобиться выход. На его лице никак не отражался ход мыслей. Если они сядут на склон плато, так тому и быть; если при посадке повредят шасси и их не найдут – что ж, такова судьба. В такой момент легко быть фаталистом: это рассеивает страх и позволяет сосредоточиться на одном – как выжить. Так же просто все поставить на Франка Таунса.
Фрэнка считали неудачником. В каком-то смысле так оно и было: прослужив всю войну летчиком в Транспортном управлении, он уже через год после ее окончания командовал своим первым большим лайнером, летал на "Констеллейшенах", пока компания не перешла не новые "Суперы". Переучивание прошло без сучка: оба типа самолетов не очень различались. И тут он возомнил себя ветераном и позволил усомниться в компетентности экзаменаторов на каирской линии, дважды заваливших его на зачете по аварийному оборудованию. Большинству пилотов не нравилась практика таких экзаменов, но мало кто жаловался на провалы. Тогда-то и появилось первое пятнышко в личном деле Фрэнка.
В течение года он провалил еще два зачета и экзамен; хотя в ЮКА знали, что он первоклассный летчик, его предупредили, что такое отношение к тому, что он называл "возвращением в школу", чревато неприятными последствиями. Он заупрямился и провалил курс переучивания с двухмоторного на большой четырехмоторный ДС. Тогда компания перевела его на побочные маршруты, обслуживаемые "Вайкаунтами". Через год его попробовали перевести на "Комету", но он опять провалился. Он рассказывал Морану: "Знаешь, сколько приборов у этой проклятой машины? Они занимают весь потолок. Я летчик, а не органист в театре".
С 1958 года Фрэнк работает, куда пошлют: летает через моря и пустыни, в джунгли, куда ни придется. И уже шесть лет его личное дело безупречно. Переучиваться он не пытался – чтобы не "возвращаться в школу", – и летал в такую погоду, когда никто другой не осмелился взлетать, поднимал машину с пятачков среди леса и взлетных полос в пустынях и на болотах, с которых впору было стартовать одним птицам.
Правду говорил Фрэнк: он летчик старой школы, небо для него все равно что игровая площадка; но для новой школы он не годился, слишком стар – и не столько годами, сколько самим своим опытом: полет он чувствовал, что называется, задним местом и не нуждался в целой батарее приборов.
Моран никогда не был штурманом на главных линиях, но на местных летал уже пятнадцать лет. Работал с десятками пилотов, но только одному доверял безоговорочно, и сейчас он был рядом с ним.
Когда Моран занял свое место, Таунс осведомился:
– Ну, как там они?
– Прекрасно. Жалоб нет.
Большинство пассажиров было из Джебела: профессия бурильщика небезопасна, рисковать им не внове.
– Ремни застегнули?
– Да, Фрэнк.
– Груз проверил?
– Крепление в порядке. – Моран следил за высотомером.
– Спуск отмеряешь?
– Угу. Время три десять. Скорость двести в момент разворота.
Моран записал все это в блокнот, оторвал листок и сунул в карман.
– Данные у меня в кармане.
Блокнот мог оказаться при посадке где угодно, даже сгореть, и если с ним что случится, Таунс будет знать, где искать эти цифры. Даже примерный расчет координат лучше, чем ничего. В момент, когда они увидят землю, нужно будет успеть занести время и последние показания скорости и спрятать данные в карман.
Теперь песок, бивший в ветровое стекло, был черного цвета – должно быть, они попали в собственную тень. Внешне и по звуку это было похоже на черный дождь. А позади все оставалось желтым.
Таунс нагнулся над штурвальной колонкой, как будто лишняя пара дюймов чем-то увеличивала пятидесятиярдовый предел видимости. Он готов был нажать рычаг в тот самый миг, когда увидит землю.
Когда высотомер показал тысячу пятьсот футов, Моран спросил:
– Садимся на ботинки?
– Придется, иначе нам никогда не взлететь.
– Ясно.
Штурман уже перестал автоматически считывать показания приборов. Теперь в этом не было смысла. Таунс посадит машину только головой и руками. Морану хотелось сейчас высказать свои чувства: "Знай, Фрэнк, нет никого, с кем бы я еще хотел летать". Но вслух такого не вымолвишь, да и Таунсу теперь это неважно: они уже слились в одно – этот человек и его машина.
– Я слежу, – вот все, что он смог сказать.
– Давай.
Моран тоже наклонился, уперев руки в губчатую аварийную обивку. В самом конце наступит миг, когда нужно будет попытаться избежать удара. Внизу ничего не было видно, ни изменения цвета, ни прояснения или затемнения сплошной пелены. Высотомер, отрегулированный по уровню моря, мог теперь искажать показания на целую тысячу футов.