Страница:
Вторым великим преимуществом является человеческий резервуар. Вырастая почти на 3 миллиона душ в год, население СССР, видимо, уже перевалило за 170 миллионов. Один призывной возраст составляет около 1.300.000 человек. Самая строгая браковка, физическая и политическая, оставляет за бортом не более 400.000 душ. Резервы, которые можно теоретически определить в 18-20 миллионов, практически неограничены.
Но природа и люди — только сырой материал войны. Так называемый военный «потенциал» зависит прежде всего от экономической мощи государства. В этой области преимущества Советского Союза, по сравнению со старой Россией, огромны. Плановое хозяйство дало до сих пор, как уже сказано, наибольшие выгоды именно под военным углом зрения. Индустриализация окраин, особенно Сибири, сообщает степным и лесным пространствам совсем новую ценность. Тем не менее Советский Союз все еще остается отсталой страной. Низкая производительность труда, недостаточно высокое качество продукции и по индивидуальной производительности труда, учет себестоимости и пр.) не пространством, естественными богатствами и численностью населения. В мирное время соразмерение экономической мощи враждебных социальных систем может быть отсрочено, — надолго, но вовсе не навсегда — при помощи политических мер, главным образом, монополии внешней торговли. Во время войны проверка совершается непосредственно на полях сражений. Отсюда опасность.
Сами по себе военные поражения хоть и вызывают обычно крупные политические перемены, далеко не всегда, однако, ведут к потрясению экономических основ общества. Социальный режим, обеспечивающий более высокий уровень богатства и культуры, не может быть опрокинут штыками. Наоборот, победители перенимают учреждения и нравы побежденных, если те превосходят их своим развитием. Формы собственности могут быть низвергнуты военной силой лишь в том случае, если они находятся в остром несоответствии с экономическим фундаментом страны. Поражение Германии в войне против Советского Союза неизбежно повело бы за собой крушение не только Гитлера, но и капиталистической системы. С другой стороны, вряд ли можно сомневаться и в том, что военное поражение оказалось бы фатальным не только для советского правящего слоя, но и для социальных основ СССР. Неустойчивость нынешнего строя Германии обусловливается тем, что его производительные силы давно переросли формы капиталистической собственности. Наоборот, неустойчивость советского режима вызывается тем, что его производительные силы еще далеко не доросли до форм социалистической собственности. Социальным основам СССР военное поражение угрожает по той же самой причине, по которой эти основы в мирное время нуждаются в бюрократии и в монополии внешней торговли, т.е. по причине их слабости.
Можно ли, однако, ожидать, что из предстоящей великой войны Советский Союз выйдет без поражения? На прямо поставленный вопрос ответим столь же прямо: если б война осталась только войною, поражение Советского Союза было бы неизбежно. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно могущественнее. Если революция на Западе не парализует его, он сметет режим, вышедший из Октябрьской революции.
Можно возразить, что «империализм» есть абстракция, ибо сам он раздирается противоречиями. Совершенно верно: если б их не было, Советский Союз давно сошел бы со сцены. На этих противоречиях основаны, в частности, дипломатические и военные соглашения СССР. Однако, было бы роковой ошибкой не видеть того предела, у которого эти противоречия должны умолкнуть. Как борьба буржуазных и мелкобуржуазных партий, от самых реакционных до социал-демократических, затихает перед непосредственной опасностью пролетарской революции, так империалистские антагонисты всегда найдут компромисс, чтоб помешать военной победе Советского Союза.
Дипломатические соглашения, как не без основания сказал некий канцлер, только «клочки бумаги». Нигде не сказано, что они доживут хотя бы до начала войны. Перед непосредственной опасностью социального переворота в какой-либо из частей Европы не устоит ни один из договоров с СССР. Достаточно было бы политическому кризису в Испании, не говоря уж о Франции, вступить в революционную фазу, как проповедуемые Ллойд-Джорджем надежды на спасителя-Гитлера непреодолимо овладели бы всеми буржуазными правительствами. С другой стороны, если бы неустойчивое положение в Испании, Франции, Бельгии и пр. завершилось победой реакции, от советских пактов опять-таки не осталось бы следа. Наконец, при том варианте, что «куски бумаги» сохранят еще свою силу в первый период военных операций, нельзя сомневаться в том, что группировка сил в решающем фазисе войны будет определена факторами неизмеримо более могущественного значения, чем клятвы дипломатов, клятвопреступников по профессии.
Положение радикально изменилось бы, конечно, если бы буржуазные союзники получили материальные гарантии в том, что московское правительство стоит по одну с ними сторону не только военной, но и классовой траншеи. Пользуясь затруднениями СССР, попавшего меж двух огней, капиталистические «друзья мира» примут, разумеется, все меры к тому, чтобы пробить брешь в монополии внешней торговли и советских законах о собственности. Растущее «оборонческое» движение среди русской белой эмиграции во Франции и Чехословакии целиком питается такого рода расчетами. И если допустить, что мировая борьба разыграется до конца только в военной плоскости, то у союзников будут серьезные шансы добиться своей цели. Без вмешательства революции социальные основы СССР должны потерпеть крушение не только в случае поражения, но и в случае победы.
Более двух лет тому назад программный документ «IV Интернационал и война» следующими словами рисовал эту перспективу: «Под влиянием острой потребности государства в предметах первой необходимости, индивидуалистические тенденции крестьянского хозяйства получат значительное подкрепление, и центробежные силы внутри колхозов будут расти с каждым месяцем… В раскаленной атмосфере войны можно ждать… привлечение иностранных „союзных“ капиталов, брешей в монополии внешней торговли, ослабления государственного контроля над трестами, обострения конкуренции между трестами, их столкновения с рабочими и проч…. Другими словами, в случае долгой войны, при пассивности мирового пролетариата, внутренние социальные противоречия в СССР не только могли бы, но должны были бы привести к буржуазно-бонапартистской контр-революции». События последних двух лет придают этому прогнозу удвоенную силу.
Из предшествующего ни в каком случае не вытекают, однако, так называемые «пессимистические» выводы. Если мы не хотим закрывать глаза ни на огромный материальный перевес капиталистического мира, ни на неизбежное вероломство империалистских «союзников», ни на внутренние противоречия советского режима, то, с другой стороны, мы ни в какой мере не склонны переоценивать прочность капиталистической системы как враждебных, так и союзных стран. Задолго до того, как война на истощение успеет измерить до дна соотношение экономических сил, она подвергнет испытанию относительную устойчивость их режимов. Все серьезные теоретики будущей бойни народов считаются с вероятностью, даже с неизбежностью революции в ее результате. Снова и снова выдвигаемая в известных кругах идея небольших «профессиональных» армий, немногим более реальная, чем идея единоборства героев, по образцу Голиафа — Давида, фантастичностью своей обнажает реальность страха перед вооруженным народом. Гитлер никогда не упускает случая подкрепить свое «миролюбие» ссылкой на неизбежность нового большевистского шторма в случае войны на Западе. Силой, сдерживающей до поры до времени фурию войны, являются не Лига Наций, не гарантийные пакты и не пацифистские референдумы, а исключительно и только спасительный страх пред революцией.
Общественные режимы, как и все другие явления, надо оценивать сравнительно. Несмотря на все свои противоречия, советский режим, в отношении устойчивости, все еще имеет огромные преимущества в сравнении с режимом вероятных противников. Самая возможность господства наци над немецким народом порождена невыносимым напряжением социальных антагонизмов в Германии. Они не устранены и даже не смягчены, а лишь придавлены плитой фашизма. Война выведет их наружу. У Гитлера гораздо меньше шансов, чем у Вильгельма II довести войну до победы. Только своевременная революция, оградив Германию от войны, могла бы оградить ее от нового поражения.
Мировая пресса изображает кровавые расправы японских офицеров над министрами, как неосторожные проявления слишком пламенного патриотизма. На самом деле, эти акты, несмотря на разницу идеологий, подпадают под ту же историческую категорию, что и бомбы русских нигилистов против царской бюрократии. Население Японии задыхается под соединенным гнетом аграрной азиатчины и ультра-современного капитализма. Корея, Манчжоуго, Китай, при первом ослаблении военных тисков, поднимутся против японской тирании. Война принесет империи Микадо величайшую из социальных катастроф.
Немногим лучше положение Польши. Режим Пилсудского, бесплоднейший из всех режимов, оказался неспособен хотя бы ослабить земельную кабалу крестьянина. Западная Украина (Галиция) живет под тяжелым национальным гнетом. Рабочие потрясают страну непрерывными стачками и возмущениями. Пытаясь застраховать себя союзом с Францией и дружбой с Германией, польская буржуазия способна своими маневрами лишь ускорить войну, чтоб тем вернее найти в ней гибель.
Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Но и революция есть реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции. Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной года ждать первого восстания. Раз начавшись, революция на этот раз уже не остановится на полдороге. Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии, в том числе и в лагере «друзей мира», сможет оградить СССР от разгрома или от «союзного» удара в спину. Даже военное поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм.
Подголоски советской бюрократии скажут, что мы «недооцениваем» внутренние силы СССР, Красную Армию и пр., как они говорили, что мы «отрицаем» возможность социалистического строительства в отдельном государстве. Эти аргументы стоят на таком низком уровне, что не допускают даже плодотворного обмена мнений. Без Красной Армии Советский Союз оказался бы раздавлен и расчленен наподобие Китая. Только ее упорное, героическое сопротивление будущим капиталистическим врагам может создать благоприятные условия для развертывания классовой борьбы в лагере империализма. Красная Армия является, таким образом, фактором огромного значения. Но это не значит, что она является единственным историческим фактором. Достаточно того, что она может дать могущественный толчок революции. Но только революция сможет выполнить главную работу, которая одной Красной Армии не под силу.
Никто не требует от советского правительства международных авантюр, безрассудств, попыток насильственно форсировать ход мировых событий. Наоборот, поскольку такие попытки делались бюрократией в прошлом (Болгария, Эстония, Кантон и пр.), они играли только на руку реакции и встречали своевременно осуждение со стороны левой оппозиции. Дело идет об общем направлении политики советского государства. Противоречие между его внешней политикой и интересами мирового пролетариата и колониальных народов наиболее гибельное свое выражение находит в подчинении Коминтерна консервативной бюрократии с ее новой религией неподвижности.
Не под знаменем статус-кво европейские рабочие, как и колониальные народы, могут подняться против империализма и той новой войны, которая должна вспыхнуть и опрокинуть статус-кво почти с такой же неизбежностью, с какой созревший младенец нарушает статус-кво беременности. У трудящихся нет ни малейшего интереса защищать нынешние границы, особенно в Европе, — ни под командой своей буржуазии, ни, тем менее, в революционном восстании против нее. Упадок Европы вызывается как раз тем, что она экономически раздроблена между почти четырьмя десятками квази-национальных государств, которые, со своими таможнями, паспортами, денежными системами и чудовищными армиями на защите национального партикуляризма, стали величайшим препятствием на пути экономического и культурного развития человечества.
Задача европейского пролетариата — не увековечение границ, а наоборот их революционное упразднение. Не статус-кво, а Социалистические Соединенные Штаты Европы!
Но природа и люди — только сырой материал войны. Так называемый военный «потенциал» зависит прежде всего от экономической мощи государства. В этой области преимущества Советского Союза, по сравнению со старой Россией, огромны. Плановое хозяйство дало до сих пор, как уже сказано, наибольшие выгоды именно под военным углом зрения. Индустриализация окраин, особенно Сибири, сообщает степным и лесным пространствам совсем новую ценность. Тем не менее Советский Союз все еще остается отсталой страной. Низкая производительность труда, недостаточно высокое качество продукции и по индивидуальной производительности труда, учет себестоимости и пр.) не пространством, естественными богатствами и численностью населения. В мирное время соразмерение экономической мощи враждебных социальных систем может быть отсрочено, — надолго, но вовсе не навсегда — при помощи политических мер, главным образом, монополии внешней торговли. Во время войны проверка совершается непосредственно на полях сражений. Отсюда опасность.
Сами по себе военные поражения хоть и вызывают обычно крупные политические перемены, далеко не всегда, однако, ведут к потрясению экономических основ общества. Социальный режим, обеспечивающий более высокий уровень богатства и культуры, не может быть опрокинут штыками. Наоборот, победители перенимают учреждения и нравы побежденных, если те превосходят их своим развитием. Формы собственности могут быть низвергнуты военной силой лишь в том случае, если они находятся в остром несоответствии с экономическим фундаментом страны. Поражение Германии в войне против Советского Союза неизбежно повело бы за собой крушение не только Гитлера, но и капиталистической системы. С другой стороны, вряд ли можно сомневаться и в том, что военное поражение оказалось бы фатальным не только для советского правящего слоя, но и для социальных основ СССР. Неустойчивость нынешнего строя Германии обусловливается тем, что его производительные силы давно переросли формы капиталистической собственности. Наоборот, неустойчивость советского режима вызывается тем, что его производительные силы еще далеко не доросли до форм социалистической собственности. Социальным основам СССР военное поражение угрожает по той же самой причине, по которой эти основы в мирное время нуждаются в бюрократии и в монополии внешней торговли, т.е. по причине их слабости.
Можно ли, однако, ожидать, что из предстоящей великой войны Советский Союз выйдет без поражения? На прямо поставленный вопрос ответим столь же прямо: если б война осталась только войною, поражение Советского Союза было бы неизбежно. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно могущественнее. Если революция на Западе не парализует его, он сметет режим, вышедший из Октябрьской революции.
Можно возразить, что «империализм» есть абстракция, ибо сам он раздирается противоречиями. Совершенно верно: если б их не было, Советский Союз давно сошел бы со сцены. На этих противоречиях основаны, в частности, дипломатические и военные соглашения СССР. Однако, было бы роковой ошибкой не видеть того предела, у которого эти противоречия должны умолкнуть. Как борьба буржуазных и мелкобуржуазных партий, от самых реакционных до социал-демократических, затихает перед непосредственной опасностью пролетарской революции, так империалистские антагонисты всегда найдут компромисс, чтоб помешать военной победе Советского Союза.
Дипломатические соглашения, как не без основания сказал некий канцлер, только «клочки бумаги». Нигде не сказано, что они доживут хотя бы до начала войны. Перед непосредственной опасностью социального переворота в какой-либо из частей Европы не устоит ни один из договоров с СССР. Достаточно было бы политическому кризису в Испании, не говоря уж о Франции, вступить в революционную фазу, как проповедуемые Ллойд-Джорджем надежды на спасителя-Гитлера непреодолимо овладели бы всеми буржуазными правительствами. С другой стороны, если бы неустойчивое положение в Испании, Франции, Бельгии и пр. завершилось победой реакции, от советских пактов опять-таки не осталось бы следа. Наконец, при том варианте, что «куски бумаги» сохранят еще свою силу в первый период военных операций, нельзя сомневаться в том, что группировка сил в решающем фазисе войны будет определена факторами неизмеримо более могущественного значения, чем клятвы дипломатов, клятвопреступников по профессии.
Положение радикально изменилось бы, конечно, если бы буржуазные союзники получили материальные гарантии в том, что московское правительство стоит по одну с ними сторону не только военной, но и классовой траншеи. Пользуясь затруднениями СССР, попавшего меж двух огней, капиталистические «друзья мира» примут, разумеется, все меры к тому, чтобы пробить брешь в монополии внешней торговли и советских законах о собственности. Растущее «оборонческое» движение среди русской белой эмиграции во Франции и Чехословакии целиком питается такого рода расчетами. И если допустить, что мировая борьба разыграется до конца только в военной плоскости, то у союзников будут серьезные шансы добиться своей цели. Без вмешательства революции социальные основы СССР должны потерпеть крушение не только в случае поражения, но и в случае победы.
Более двух лет тому назад программный документ «IV Интернационал и война» следующими словами рисовал эту перспективу: «Под влиянием острой потребности государства в предметах первой необходимости, индивидуалистические тенденции крестьянского хозяйства получат значительное подкрепление, и центробежные силы внутри колхозов будут расти с каждым месяцем… В раскаленной атмосфере войны можно ждать… привлечение иностранных „союзных“ капиталов, брешей в монополии внешней торговли, ослабления государственного контроля над трестами, обострения конкуренции между трестами, их столкновения с рабочими и проч…. Другими словами, в случае долгой войны, при пассивности мирового пролетариата, внутренние социальные противоречия в СССР не только могли бы, но должны были бы привести к буржуазно-бонапартистской контр-революции». События последних двух лет придают этому прогнозу удвоенную силу.
Из предшествующего ни в каком случае не вытекают, однако, так называемые «пессимистические» выводы. Если мы не хотим закрывать глаза ни на огромный материальный перевес капиталистического мира, ни на неизбежное вероломство империалистских «союзников», ни на внутренние противоречия советского режима, то, с другой стороны, мы ни в какой мере не склонны переоценивать прочность капиталистической системы как враждебных, так и союзных стран. Задолго до того, как война на истощение успеет измерить до дна соотношение экономических сил, она подвергнет испытанию относительную устойчивость их режимов. Все серьезные теоретики будущей бойни народов считаются с вероятностью, даже с неизбежностью революции в ее результате. Снова и снова выдвигаемая в известных кругах идея небольших «профессиональных» армий, немногим более реальная, чем идея единоборства героев, по образцу Голиафа — Давида, фантастичностью своей обнажает реальность страха перед вооруженным народом. Гитлер никогда не упускает случая подкрепить свое «миролюбие» ссылкой на неизбежность нового большевистского шторма в случае войны на Западе. Силой, сдерживающей до поры до времени фурию войны, являются не Лига Наций, не гарантийные пакты и не пацифистские референдумы, а исключительно и только спасительный страх пред революцией.
Общественные режимы, как и все другие явления, надо оценивать сравнительно. Несмотря на все свои противоречия, советский режим, в отношении устойчивости, все еще имеет огромные преимущества в сравнении с режимом вероятных противников. Самая возможность господства наци над немецким народом порождена невыносимым напряжением социальных антагонизмов в Германии. Они не устранены и даже не смягчены, а лишь придавлены плитой фашизма. Война выведет их наружу. У Гитлера гораздо меньше шансов, чем у Вильгельма II довести войну до победы. Только своевременная революция, оградив Германию от войны, могла бы оградить ее от нового поражения.
Мировая пресса изображает кровавые расправы японских офицеров над министрами, как неосторожные проявления слишком пламенного патриотизма. На самом деле, эти акты, несмотря на разницу идеологий, подпадают под ту же историческую категорию, что и бомбы русских нигилистов против царской бюрократии. Население Японии задыхается под соединенным гнетом аграрной азиатчины и ультра-современного капитализма. Корея, Манчжоуго, Китай, при первом ослаблении военных тисков, поднимутся против японской тирании. Война принесет империи Микадо величайшую из социальных катастроф.
Немногим лучше положение Польши. Режим Пилсудского, бесплоднейший из всех режимов, оказался неспособен хотя бы ослабить земельную кабалу крестьянина. Западная Украина (Галиция) живет под тяжелым национальным гнетом. Рабочие потрясают страну непрерывными стачками и возмущениями. Пытаясь застраховать себя союзом с Францией и дружбой с Германией, польская буржуазия способна своими маневрами лишь ускорить войну, чтоб тем вернее найти в ней гибель.
Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Но и революция есть реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции. Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной года ждать первого восстания. Раз начавшись, революция на этот раз уже не остановится на полдороге. Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии, в том числе и в лагере «друзей мира», сможет оградить СССР от разгрома или от «союзного» удара в спину. Даже военное поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм.
Подголоски советской бюрократии скажут, что мы «недооцениваем» внутренние силы СССР, Красную Армию и пр., как они говорили, что мы «отрицаем» возможность социалистического строительства в отдельном государстве. Эти аргументы стоят на таком низком уровне, что не допускают даже плодотворного обмена мнений. Без Красной Армии Советский Союз оказался бы раздавлен и расчленен наподобие Китая. Только ее упорное, героическое сопротивление будущим капиталистическим врагам может создать благоприятные условия для развертывания классовой борьбы в лагере империализма. Красная Армия является, таким образом, фактором огромного значения. Но это не значит, что она является единственным историческим фактором. Достаточно того, что она может дать могущественный толчок революции. Но только революция сможет выполнить главную работу, которая одной Красной Армии не под силу.
Никто не требует от советского правительства международных авантюр, безрассудств, попыток насильственно форсировать ход мировых событий. Наоборот, поскольку такие попытки делались бюрократией в прошлом (Болгария, Эстония, Кантон и пр.), они играли только на руку реакции и встречали своевременно осуждение со стороны левой оппозиции. Дело идет об общем направлении политики советского государства. Противоречие между его внешней политикой и интересами мирового пролетариата и колониальных народов наиболее гибельное свое выражение находит в подчинении Коминтерна консервативной бюрократии с ее новой религией неподвижности.
Не под знаменем статус-кво европейские рабочие, как и колониальные народы, могут подняться против империализма и той новой войны, которая должна вспыхнуть и опрокинуть статус-кво почти с такой же неизбежностью, с какой созревший младенец нарушает статус-кво беременности. У трудящихся нет ни малейшего интереса защищать нынешние границы, особенно в Европе, — ни под командой своей буржуазии, ни, тем менее, в революционном восстании против нее. Упадок Европы вызывается как раз тем, что она экономически раздроблена между почти четырьмя десятками квази-национальных государств, которые, со своими таможнями, паспортами, денежными системами и чудовищными армиями на защите национального партикуляризма, стали величайшим препятствием на пути экономического и культурного развития человечества.
Задача европейского пролетариата — не увековечение границ, а наоборот их революционное упразднение. Не статус-кво, а Социалистические Соединенные Штаты Европы!
Глава 9: ЧТО ТАКОЕ СССР?
Социальные отношения СССР.
В промышленности почти безраздельно царит государственная собственность на средства производства. В сельском хозяйстве она господствует лишь в совхозах, которые охватывают не более 10% посевной площади. В колхозах кооперативная, или групповая собственность в разных пропорциях сочетается с государственной и личной. Земля, юридически принадлежащая государству, передана колхозам в «вечное» пользование, мало чем отличающееся от групповой собственности. Тракторы и сложные машины составляют собственность государства; более мелкий инвентарь принадлежит колхозам. Каждый колхозник ведет, кроме того, индивидуальное хозяйство. Наконец, свыше 10% крестьян остаются единоличниками.
Согласно переписи 1934 г. 28,1% населения составляли рабочие и служащие государственных предприятий и учреждений. Промышленные и строительные рабочие, без семейств, достигали в 1935 г. 7,5 миллионов. Колхозы и кооперированное ремесло охватывали во время переписи 45,9%, населения. Учащиеся, красноармейцы, пенсионеры и другие непосредственно зависимые от государства элементы — 3,4%. В совокупности 74% населения относилось к «социалистическому сектору», причем на долю этих 74% приходилось 95,8% основного капитала страны. Индивидуальные крестьяне и ремесленники еще составляли в 1934 г. 22,5%; но в их руках сосредоточивалось лишь немногим больше 4%, национального капитала!
С 1934 г. не было переписи: ближайшая предстоит в 1937 г. Несомненно, однако, что частно-хозяйственный сектор успел за последние два года еще более сократиться в пользу «социалистического». Индивидуальные крестьяне и ремесленники составляют ныне, по исчислениям официальных экономистов, всего около 10% населения, т.е. около 17 миллионов душ; их хозяйственное значение упало неизмеримо ниже, чем их численность. Секретарь ЦК Андреев заявил в апреле 1936 г.: «Удельный вес социалистического производства в нашей стране в 1936 г. должен будет составить 98,5%, т.е. какие-нибудь ничтожные 1,5%, относятся еще на несоциалистический сектор». Эти оптимистические цифры служат, на первый взгляд, неопровержимым доказательством «окончательной и бесповоротной» победы социализма. Но горе тому, кто за арифметикой не видит социальной реальности!
Самые цифры выведены с натяжкой: достаточно сказать, что приусадебные хозяйства колхозников отнесены к «социалистическому» сектору. Однако, центр вопроса не здесь. Огромный и вполне бесспорный статистический перевес государственных и колхозных форм хозяйства, как ни важен он сам по себе для будущего, не устраняет другого не менее важного вопроса: о могуществе буржуазных тенденций внутри самого «социалистического» сектора, причем не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Достигнутое повышение материального уровня страны достаточно значительно, чтобы пробудить повышенные потребности у всех, но совершенно недостаточно, чтобы удовлетворить их. В самой динамике хозяйственного подъема заложено, таким образом, пробуждение мелкобуржуазных аппетитов не только среди крестьян и представителей «умственного» труда, но и на верхах пролетариата. Голое противопоставление единоличников колхозникам, кустарей — государственной промышленности не дает ни малейшего представления о взрывчатой силе этих аппетитов, которые проникают собою все хозяйство страны и выражаются, суммарно говоря, в стремлении всех и каждого как можно меньше дать обществу и как можно больше получить от него.
На разрешение потребительских и стяжательских задач расходуется не меньше энергии и находчивости, чем на социалистическое строительство в собственном смысле слова: отсюда, в частности, крайне низкая производительность общественного труда. В то время, как государство находится в непрерывной борьбе с молекулярной работой центробежных сил, сам правящий слой является главным резервуаром законных и незаконных личных накоплений. Замаскированные новыми юридическими нормами, мелкобуржуазные тенденции не легко поддаются, правда, статистическому определению. Но об их прямом преобладании в хозяйственной жизни свидетельствует прежде всего сама «социалистическая» бюрократия, это вопиющее contradictio in adjecto[3], это чудовищное и все растущее социальное извращение, становящееся, в свою очередь, источником злокачественных болячек общества.
Новая конституция, целиком построенная, как увидим, на отождествлении бюрократии с государством, а государства — с народом, говорит: «государственная собственность, т.е. всенародное достояние». Это отождествление составляет основной софизм официальной доктрины. Неоспоримо, что марксисты, начиная с самого Маркса, употребляли по отношению к рабочему государству термины государственная, национальная, или социалистическая собственность, как простые синонимы. В больших исторических масштабах такое словоупотребление не заключало в себе особых неудобств. Но оно становится источником грубых ошибок и прямого обмана, когда дело идет о первых, еще необеспеченных этапах в развитии нового общества, к тому же изолированного и экономически отстающего от капиталистических стран.
Чтоб стать общественной, частная собственность неминуемо должна пройти через государственную стадию, как гусеница, чтоб стать бабочкой, должна пройти через стадию куколки. Но куколка не бабочка. Мириады куколок гибнут, не успев стать бабочками. Государственная собственность лишь в той мере становится «всенародной», в какой исчезают социальные привилегии и различия, следовательно, и надобность в государстве. Иначе сказать: государственная собственность превращается в социалистическую по мере того, как перестает быть государственной. И наоборот: чем выше советское государство поднимается над народом, чем свирепее противопоставляет себя, как хранителя собственности, народу, как ее расточителю, тем ярче само оно свидетельствует против социалистического характера государственной собственности.
«Мы еще далеки от полного уничтожения классов», признает официальная печать, ссылаясь, при этом, на сохраняющиеся различия города и деревни, умственного и физического труда. Такое чисто академическое признание имеет то удобство, что позволяет прикрыть доходы бюрократии почетным титулом «умственного» труда. «Друзья», которым Платон много дороже, чем истина, также ограничиваются академическим признанием пережитков старого неравенства. На самом деле, всевыносящие «пережитки» совершенно недостаточны для объяснения советской действительности. Если различие между городом и деревней в одних отношениях смягчилось, то в других значительно углубилось, благодаря исключительно быстрому росту городов и городской культуры, т.е. комфорта для городского меньшинства. Социальное расстояние между физическим и умственным трудом за последние годы расширилось, а не сократилось, несмотря на пополнение научных кадров выходцами из низов. Тысячелетние кастовые перегородки, определяющие жизнь каждого человека со всех сторон, — полированный горожанин и неотесанный мужик, маг науки и чернорабочий — не просто сохранились от прошлого, в более или менее смягченном виде, а возродились, в значительной мере, заново и принимают все более вызывающий характер.
Пресловутый лозунг: «кадры решают все», гораздо откровеннее, чем хотел бы сам Сталин, характеризует природу советского общества. По самой сути своей кадры являются органом властвования и командования. Культ «кадров» означает прежде всего культ бюрократии, администрации, технической аристократии. В деле выдвигания и воспитания кадров, как и в других областях, советскому режиму приходится еще выполнять ту задачу, которую передовая буржуазия давно разрешила у себя. Но так как советские кадры выступают под социалистическим знаменем, то они требуют почти божеских почестей и все более высокого жалованья. Выделение «социалистических» кадров сопровождается, таким образом, возрождением буржуазного неравенства.
Под углом зрения собственности на средства производства разницы между маршалом и прислугой, главой треста и чернорабочим, сыном наркома и беспризорным, как бы не существует. Между тем одни из них занимают барские квартиры, пользуются несколькими дачами в разных местах страны, имеют в своем распоряжении лучшие автомобили, и давно забыли, как чистят собственные сапоги; другие живут в деревянных бараках, часто без перегородок, ведут полуголодное существование и не чистят сапог только потому, что ходят босиком. Сановнику эта разница представляется не заслуживающей внимания. Чернорабочему она не без основания кажется очень существенной.
Поверхностные «теоретики» могут, конечно, утешать себя тем, что распределение благ есть фактор второго порядка по отношению к их производству. Диалектика взаимодействия остается, однако, во всей своей силе и здесь. В зависимости от того, в какую сторону эволюционируют различия в условиях личного существования, разрешится в конце концов и вопрос об окончательной судьбе огосударствленных средств производства. Если пароход объявлен коллективной собственностью, но пассажиры по прежнему растасованы между первым, вторым и третьим классами, то ясно, что различие в условиях существования будет иметь для пассажиров третьего класса неизмеримо большее значение, чем юридическая смена собственности. Наоборот, пассажиры первого класса будут, между кофе и сигарой, проповедовать ту мысль, что коллективная собственность — все, а удобная каюта — ничто. Вырастающие отсюда антагонизмы могут взорвать неустойчивый коллектив.
Советская печать с удовольствием рассказывала, как мальчик в московском зоологическом саду, получив на свой вопрос: чей этот слон? ответ: государственный, тут же сделал вывод: значит он немножечко и мой. Однако, при действительном разделе слона на долю избранных пришлись бы драгоценные бивни, кое-кто полакомился бы слоновой ветчиной, тогда как большинству пришлось бы довольствоваться потрохами или копытами. Обделенные мальчики вряд ли отождествляют государственную собственность со своей. Беспризорные считают «своим» только то, что украдут у государства. Маленький «социалист» в зоологическом саду был наверняка сыном какого нибудь видного сановника, привыкшего рассуждать по формуле: «государство — это я!»[4]
Если перевести, для наглядности, социалистические отношения на биржевой язык, то граждан можно представить, как участников акционерного предприятия, в собственности которого находятся богатства страны. Общенародный характер собственности предполагает распределение «акций» поровну и, следовательно, право на одинаковую долю дивиденда для всех «акционеров». Граждане участвуют, однако, в национальном предприятии не только как «акционеры», но и как производители. На низшей ступени коммунизма, которую мы условились называть социализмом, оплата труда производится еще по буржуазным нормам, т.е. в зависимости от квалификации, интенсивности и пр. Теоретически доход каждого гражданина слагается, таким образом из двух частей, а + б, т.е. дивиденд плюс заработная плата. Чем выше техника, чем совершеннее организация хозяйства, тем большее место занимает а по сравнению с б, тем меньшее влияние на жизненный уровень оказывают индивидуальные различия труда. Из того факта, что в СССР различия заработной платы не ниже, а выше, чем в капиталистических странах, приходится сделать вывод, что акции советских граждан распределены неравномерно, и что в доходы граждан, наряду с неодинаковой платой, входит неодинаковая доля дивиденда. В то время, как чернорабочий получает лишь б, минимальную плату, какую он, при прочих равных условиях, получал бы в капиталистическом предприятии, стахановец или чиновник получает 2а + Б или 3а + Б и т.д., причем Б может, в свою очередь, равняться 2б, 3б, и т.д. Различия в доходе определяются, другими словами, не только различиями индивидуальной выработки, но и замаскированным присвоением продуктов чужого труда. Привилегированное меньшинство акционеров живет за счет обделенного большинства.
Согласно переписи 1934 г. 28,1% населения составляли рабочие и служащие государственных предприятий и учреждений. Промышленные и строительные рабочие, без семейств, достигали в 1935 г. 7,5 миллионов. Колхозы и кооперированное ремесло охватывали во время переписи 45,9%, населения. Учащиеся, красноармейцы, пенсионеры и другие непосредственно зависимые от государства элементы — 3,4%. В совокупности 74% населения относилось к «социалистическому сектору», причем на долю этих 74% приходилось 95,8% основного капитала страны. Индивидуальные крестьяне и ремесленники еще составляли в 1934 г. 22,5%; но в их руках сосредоточивалось лишь немногим больше 4%, национального капитала!
С 1934 г. не было переписи: ближайшая предстоит в 1937 г. Несомненно, однако, что частно-хозяйственный сектор успел за последние два года еще более сократиться в пользу «социалистического». Индивидуальные крестьяне и ремесленники составляют ныне, по исчислениям официальных экономистов, всего около 10% населения, т.е. около 17 миллионов душ; их хозяйственное значение упало неизмеримо ниже, чем их численность. Секретарь ЦК Андреев заявил в апреле 1936 г.: «Удельный вес социалистического производства в нашей стране в 1936 г. должен будет составить 98,5%, т.е. какие-нибудь ничтожные 1,5%, относятся еще на несоциалистический сектор». Эти оптимистические цифры служат, на первый взгляд, неопровержимым доказательством «окончательной и бесповоротной» победы социализма. Но горе тому, кто за арифметикой не видит социальной реальности!
Самые цифры выведены с натяжкой: достаточно сказать, что приусадебные хозяйства колхозников отнесены к «социалистическому» сектору. Однако, центр вопроса не здесь. Огромный и вполне бесспорный статистический перевес государственных и колхозных форм хозяйства, как ни важен он сам по себе для будущего, не устраняет другого не менее важного вопроса: о могуществе буржуазных тенденций внутри самого «социалистического» сектора, причем не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Достигнутое повышение материального уровня страны достаточно значительно, чтобы пробудить повышенные потребности у всех, но совершенно недостаточно, чтобы удовлетворить их. В самой динамике хозяйственного подъема заложено, таким образом, пробуждение мелкобуржуазных аппетитов не только среди крестьян и представителей «умственного» труда, но и на верхах пролетариата. Голое противопоставление единоличников колхозникам, кустарей — государственной промышленности не дает ни малейшего представления о взрывчатой силе этих аппетитов, которые проникают собою все хозяйство страны и выражаются, суммарно говоря, в стремлении всех и каждого как можно меньше дать обществу и как можно больше получить от него.
На разрешение потребительских и стяжательских задач расходуется не меньше энергии и находчивости, чем на социалистическое строительство в собственном смысле слова: отсюда, в частности, крайне низкая производительность общественного труда. В то время, как государство находится в непрерывной борьбе с молекулярной работой центробежных сил, сам правящий слой является главным резервуаром законных и незаконных личных накоплений. Замаскированные новыми юридическими нормами, мелкобуржуазные тенденции не легко поддаются, правда, статистическому определению. Но об их прямом преобладании в хозяйственной жизни свидетельствует прежде всего сама «социалистическая» бюрократия, это вопиющее contradictio in adjecto[3], это чудовищное и все растущее социальное извращение, становящееся, в свою очередь, источником злокачественных болячек общества.
Новая конституция, целиком построенная, как увидим, на отождествлении бюрократии с государством, а государства — с народом, говорит: «государственная собственность, т.е. всенародное достояние». Это отождествление составляет основной софизм официальной доктрины. Неоспоримо, что марксисты, начиная с самого Маркса, употребляли по отношению к рабочему государству термины государственная, национальная, или социалистическая собственность, как простые синонимы. В больших исторических масштабах такое словоупотребление не заключало в себе особых неудобств. Но оно становится источником грубых ошибок и прямого обмана, когда дело идет о первых, еще необеспеченных этапах в развитии нового общества, к тому же изолированного и экономически отстающего от капиталистических стран.
Чтоб стать общественной, частная собственность неминуемо должна пройти через государственную стадию, как гусеница, чтоб стать бабочкой, должна пройти через стадию куколки. Но куколка не бабочка. Мириады куколок гибнут, не успев стать бабочками. Государственная собственность лишь в той мере становится «всенародной», в какой исчезают социальные привилегии и различия, следовательно, и надобность в государстве. Иначе сказать: государственная собственность превращается в социалистическую по мере того, как перестает быть государственной. И наоборот: чем выше советское государство поднимается над народом, чем свирепее противопоставляет себя, как хранителя собственности, народу, как ее расточителю, тем ярче само оно свидетельствует против социалистического характера государственной собственности.
«Мы еще далеки от полного уничтожения классов», признает официальная печать, ссылаясь, при этом, на сохраняющиеся различия города и деревни, умственного и физического труда. Такое чисто академическое признание имеет то удобство, что позволяет прикрыть доходы бюрократии почетным титулом «умственного» труда. «Друзья», которым Платон много дороже, чем истина, также ограничиваются академическим признанием пережитков старого неравенства. На самом деле, всевыносящие «пережитки» совершенно недостаточны для объяснения советской действительности. Если различие между городом и деревней в одних отношениях смягчилось, то в других значительно углубилось, благодаря исключительно быстрому росту городов и городской культуры, т.е. комфорта для городского меньшинства. Социальное расстояние между физическим и умственным трудом за последние годы расширилось, а не сократилось, несмотря на пополнение научных кадров выходцами из низов. Тысячелетние кастовые перегородки, определяющие жизнь каждого человека со всех сторон, — полированный горожанин и неотесанный мужик, маг науки и чернорабочий — не просто сохранились от прошлого, в более или менее смягченном виде, а возродились, в значительной мере, заново и принимают все более вызывающий характер.
Пресловутый лозунг: «кадры решают все», гораздо откровеннее, чем хотел бы сам Сталин, характеризует природу советского общества. По самой сути своей кадры являются органом властвования и командования. Культ «кадров» означает прежде всего культ бюрократии, администрации, технической аристократии. В деле выдвигания и воспитания кадров, как и в других областях, советскому режиму приходится еще выполнять ту задачу, которую передовая буржуазия давно разрешила у себя. Но так как советские кадры выступают под социалистическим знаменем, то они требуют почти божеских почестей и все более высокого жалованья. Выделение «социалистических» кадров сопровождается, таким образом, возрождением буржуазного неравенства.
Под углом зрения собственности на средства производства разницы между маршалом и прислугой, главой треста и чернорабочим, сыном наркома и беспризорным, как бы не существует. Между тем одни из них занимают барские квартиры, пользуются несколькими дачами в разных местах страны, имеют в своем распоряжении лучшие автомобили, и давно забыли, как чистят собственные сапоги; другие живут в деревянных бараках, часто без перегородок, ведут полуголодное существование и не чистят сапог только потому, что ходят босиком. Сановнику эта разница представляется не заслуживающей внимания. Чернорабочему она не без основания кажется очень существенной.
Поверхностные «теоретики» могут, конечно, утешать себя тем, что распределение благ есть фактор второго порядка по отношению к их производству. Диалектика взаимодействия остается, однако, во всей своей силе и здесь. В зависимости от того, в какую сторону эволюционируют различия в условиях личного существования, разрешится в конце концов и вопрос об окончательной судьбе огосударствленных средств производства. Если пароход объявлен коллективной собственностью, но пассажиры по прежнему растасованы между первым, вторым и третьим классами, то ясно, что различие в условиях существования будет иметь для пассажиров третьего класса неизмеримо большее значение, чем юридическая смена собственности. Наоборот, пассажиры первого класса будут, между кофе и сигарой, проповедовать ту мысль, что коллективная собственность — все, а удобная каюта — ничто. Вырастающие отсюда антагонизмы могут взорвать неустойчивый коллектив.
Советская печать с удовольствием рассказывала, как мальчик в московском зоологическом саду, получив на свой вопрос: чей этот слон? ответ: государственный, тут же сделал вывод: значит он немножечко и мой. Однако, при действительном разделе слона на долю избранных пришлись бы драгоценные бивни, кое-кто полакомился бы слоновой ветчиной, тогда как большинству пришлось бы довольствоваться потрохами или копытами. Обделенные мальчики вряд ли отождествляют государственную собственность со своей. Беспризорные считают «своим» только то, что украдут у государства. Маленький «социалист» в зоологическом саду был наверняка сыном какого нибудь видного сановника, привыкшего рассуждать по формуле: «государство — это я!»[4]
Если перевести, для наглядности, социалистические отношения на биржевой язык, то граждан можно представить, как участников акционерного предприятия, в собственности которого находятся богатства страны. Общенародный характер собственности предполагает распределение «акций» поровну и, следовательно, право на одинаковую долю дивиденда для всех «акционеров». Граждане участвуют, однако, в национальном предприятии не только как «акционеры», но и как производители. На низшей ступени коммунизма, которую мы условились называть социализмом, оплата труда производится еще по буржуазным нормам, т.е. в зависимости от квалификации, интенсивности и пр. Теоретически доход каждого гражданина слагается, таким образом из двух частей, а + б, т.е. дивиденд плюс заработная плата. Чем выше техника, чем совершеннее организация хозяйства, тем большее место занимает а по сравнению с б, тем меньшее влияние на жизненный уровень оказывают индивидуальные различия труда. Из того факта, что в СССР различия заработной платы не ниже, а выше, чем в капиталистических странах, приходится сделать вывод, что акции советских граждан распределены неравномерно, и что в доходы граждан, наряду с неодинаковой платой, входит неодинаковая доля дивиденда. В то время, как чернорабочий получает лишь б, минимальную плату, какую он, при прочих равных условиях, получал бы в капиталистическом предприятии, стахановец или чиновник получает 2а + Б или 3а + Б и т.д., причем Б может, в свою очередь, равняться 2б, 3б, и т.д. Различия в доходе определяются, другими словами, не только различиями индивидуальной выработки, но и замаскированным присвоением продуктов чужого труда. Привилегированное меньшинство акционеров живет за счет обделенного большинства.