Страница:
Вопрос о том, какая массовая организация должна будет послужить партии для руководства восстанием, не допускал априорного, тем более категорического решения. Служебными органами восстания могли стать заводские комитеты и профессиональные союзы, уже стоявшие под руководством большевиков, также и советы, в отдельных случаях, поскольку они вырывались из ярма соглашателей. Ленин говорил, например, Орджоникидзе: "Нам надо перенести центр тяжести на фабзавкомы. Органами восстания должны стать фабзавкомы".
После того как массы столкнулись в июле с советами, сперва как с пассивным противником, затем как с активным врагом, перемена лозунга нашла в их сознании почву вполне подготовленной. В этом и состояла [286] всегдашняя забота Ленина: с предельной простотой выразить то, что, с одной стороны, вытекает из объективных условий, а с другой - оформляет субъективный опыт масс. Не церетелевским советам теперь надо преподносить власть - так чувствовали передовые рабочие и солдаты, - нам самим надо ее взять в руки!
Московская стачечная демонстрация против Государственного совещания не только развернулась против воли Совета, но и не выдвигала требования власти советов. Массы успели усвоить урок, преподанный событиями и истолкованный Лениным. В то же время московские большевики ни на минуту не поколебались занять боевые позиции, как только возникла опасность, что контрреволюция попытается раздавить соглашательские советы. Революционную непримиримость большевистская политика всегда сочетала с высшей гибкостью и именно в этом сочетании почерпала свою силу.
События на театре войны вскоре подвергли очень острому испытанию политику партии под углом зрения ее интернационализма. После падения Риги вопрос о судьбе Петрограда захватил за живое рабочих и солдат. На собрании фабрично-заводских комитетов в Смольном меньшевик Мазуренко, офицер, недавно руководивший разоружением петроградских рабочих, сделал доклад об опасности, угрожающей Петрограду, и выдвинул практические вопросы обороны. "О чем вы можете с нами говорить, - воскликнул один из ораторов-большевиков. - Наши вожди сидят в тюрьмах, а вы зовете нас для обсуждения вопросов, связанных с обороной столицы". Как промышленные рабочие, как граждане буржуазной республики, пролетарии Выборгского района совсем не собирались саботировать оборону революционной столицы. Но как большевики, как члены партии, они не хотели ни на минуту делить с правящими ответственность за войну перед русским народом и перед народами других стран. Опасаясь, что оборонческие настроения превратятся в оборонческую политику, Ленин писал: "Мы станем оборонцами лишь после перехода власти к пролетариату... Ни взятие Риги, ни взятие Питера не сделают нас оборонцами. До тех пор - мы за пролетарскую революцию, мы против войны, мы не оборонцы". "Падение Риги, - писал Троцкий из тюрьмы, - жестокий удар. Падение Петербурга было бы несчастьем. Но падение интернациональной политики русского пролета[287] риата было бы гибелью" (13). Доктринерство фанатиков? Но в эти самые дни, когда большевистские стрелки и матросы погибали под Ригой, правительство снимало войска для разгрома большевиков, а верховный главнокомандующий готовился к войне с правительством. За эту политику на фронте, как и в тылу, за оборону, как и за наступление, большевики не смели и не хотели нести и тени ответственности. Если бы они поступили иначе, они не были бы большевиками.
Керенский и Корнилов означали два варианта одной и той же опасности; но эти варианты, затяжной и острый, оказались в конце августа враждебно противопоставлены друг другу. Надо было прежде всего отбить острую опасность, чтобы затем справиться с затяжной. Большевики не только вошли в Комитет обороны, хотя осуждены были в нем на положение маленького меньшинства, но и заявили, что в борьбе с Корниловым готовы заключить "военно-технический союз" даже и с директорией. По этому поводу Суханов пишет: "Большевики проявили чрезвычайный такт и политическую мудрость... Правда, идя на не свойственный им компромисс, они преследовали некие особые цели, не предвидимые их союзниками. Но тем более велика была их мудрость в этом деле". Ничего "не свойственного" большевизму в этой политике не было: наоборот, она как нельзя лучше отвечала всему характеру партии. Большевики были революционерами дела, а не жеста, существа, а не формы. Их политика определялась реальной группировкой сил, а не симпатиями и антипатиями. Травимый эсерами и меньшевиками Ленин писал: "Глубочайшей ошибкой было бы думать, что революционный пролетариат способен, так сказать, из "мести" эсерам и меньшевикам за их поддержку разгрома большевиков, расстрелов на фронте и разоружение рабочих отказаться "поддерживать" их против контрреволюции".
Поддерживать технически, но не политически. Против политической поддержки Ленин решительно предостерегал в одном из своих писем в ЦК: "Поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: неужели не биться против Корнилова? Конечно, да. Но это не одно и то же, тут есть грань; ее переходят иные большевики, впадая в "соглашательство", давая увлечь себя потоку событий".
Ленин умел улавливать оттенки политических настроений издалека. 29 августа на заседании киевской [288] городской думы один из местных большевистских руководителей, Г. Пятаков, заявил: "В этот грозный час мы должны забыть все старые счеты... объединиться со всеми революционными партиями, которые стоят за решительную борьбу против контрреволюции. Я призываю к единству" и пр. Это и был тот фальшивый политический тон, против которого Ленин предостерегал. "Забывать старые счеты" значило открывать новые кредиты кандидатам в банкроты. "Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, - писал Ленин, - но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница... С фразами... о поддержке Временного правительства и пр. и пр. надо бороться беспощадно, именно как с фразами".
Рабочие не делали себе никаких иллюзий относительно характера своего "блока" с Зимним дворцом. "Борясь с Корниловым, пролетариат будет бороться не за диктатуру Керенского, а за все завоевания революции" - так высказывался завод за заводом, в Петрограде, в Москве, в провинции. Не делая ни малейших политических уступок соглашателям, не смешивая ни организаций, ни знамен, большевики были, как всегда, готовы согласовать свои действия с противником и врагом, если это давало возможность нанести удар другому врагу, более опасному в данный момент.
В борьбе с Корниловым большевики преследовали свои "особые цели". Суханов намекает на то, что они ставили себе уже в это время задачей превратить Комитет обороны в орудие пролетарского переворота (14). Что революционные комитеты корниловских дней стали до известной степени прообразом тех органов, которые руководили впоследствии восстанием пролетариата, это бесспорно. Но Суханов приписывает все же большевикам чрезмерную дальнозоркость, когда думает, что они заранее предвидели этот организационный момент. "Особые цели" большевиков состояли в том, чтобы разгромить контрреволюцию, оторвать, если удастся, соглашателей от кадетов, сплотить как можно большие массы под своим руководством, вооружить как можно большее число революционных рабочих. Из этих своих целей большевики не делали никакой тайны. Преследуемая партия спасала правительство репрессий и клеветы; но она спасала его от военного разгрома, чтобы тем вернее убить его политически (15). [289]
Последние дни августа снова произвели резкую передвижку в соотношении сил, на этот раз справа налево. Призванные к борьбе массы без усилия восстановили то положение, какое советы имели до июльского кризиса. Отныне судьба советов снова в их собственных руках. Власть может быть взята советами без боя. Для этого соглашателям нужно лишь закрепить то, что сложилось в действительности. Весь вопрос в том, захотят ли они?.. Сгоряча соглашатели заявляют, что коалиция с кадетами немыслима более. Если так, то она немыслима вообще. Отказ от коалиции не может, однако, означать ничего иного, кроме перехода власти к соглашателям.
Ленин сейчас же схватывает существо новой обстановки, чтобы сделать из него необходимые выводы. 3 сентября он пишет замечательную статью "О компромиссах". Роль советов снова изменилась, констатирует он: в начале июля они были органами борьбы с пролетариатом, в конце августа они стали органами борьбы с буржуазией. Советы опять получили в свое распоряжение войска. История снова приоткрывает возможность мирного развития революции. Это исключительно редкая и ценная возможность: надо сделать попытку осуществить ее. Ленин высмеивает попутно тех фразеров, которые считают недопустимыми какие бы то ни было компромиссы: задача в том, чтобы "через все компромиссы, поскольку они неизбежны", провести свои цели и задачи. "Компромиссом является, с нашей стороны, - говорит он, - наш возврат к до-июльскому требованию: вся власть советам, ответственное перед советами правительство из эсеров и меньшевиков. Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или одной-двух недель, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно". Этот короткий срок должен был характеризовать всю остроту положения: у соглашателей считанные дни, чтобы сделать свой выбор между буржуазией и пролетариатом.
Соглашатели поспешили отмахнуться от ленинского предложения как от коварной ловушки. На самом деле в предложении не было и намека на хитрость: уверенный в том, что его партия призвана стать во главе народа, Ленин сделал открытую попытку смягчить борьбу, ослабив сопротивление врагов пред лицом неизбежности.
Смелые повороты Ленина, всегда вытекающие из изменения самой обстановки и неизменно сохраняющие [290] в себе единство стратегического замысла, образуют неоценимую академию революционной стратегии. Предложение компромисса имело значение предметного урока прежде всего для самой большевистской партии. Оно показало, что, несмотря на опыт с Корниловым, для соглашателей поворота на путь революции более нет. Партия большевиков окончательно почувствовала себя после этого единственной партией революции.
Соглашатели отказались играть роль трансмиссии, передающей власть из рук буржуазии в руки пролетариата, как они в марте сыграли роль трансмиссии, передвигавшей власть из рук пролетариата в руки буржуазии. Но этим самым лозунг "власть советам" снова повисал в воздухе. Однако не надолго: уже в ближайшие дни большевики получили большинство в Петроградском Совете, затем в ряде других. Лозунг "власть советам" не был поэтому вторично снят с порядка дня, но получил новый смысл: вся власть {большевистским} советам. В этом своем виде лозунг окончательно переставал быть лозунгом мирного развития. Партия становится на путь вооруженного восстания, через советы и во имя советов.
Для понимания дальнейшего хода развития необходимо поставить вопрос: каким образом соглашательские советы вернули себе в начале сентября власть, которую они утратили в июле? Через резолюции VI съезда красной нитью проходит утверждение, будто в результате июльских событий двоевластие оказалось ликвидировано, сменившись диктатурой буржуазии. Новейшие советские историки переписывают из книги в книгу эту мысль, даже не пытаясь оценить ее заново в свете последовавших событий. При этом они совсем не задаются вопросом: если в июле власть перешла полностью в руки военной клики, то почему той же военной клике пришлось в августе прибегать к восстанию? На рискованный путь заговора становится не тот, кто имеет власть, а тот, кто хочет завладеть ею.
Формула VI съезда была, по меньшей мере, неточна. Если мы именовали двоевластием тот режим, при котором в руках официального правительства была в сущности фикция власти, реальная же сила - в руках Совета, то нет никакого основания утверждать, что двоевластие ликвидировано с того момента, как часть реальной власти перешла от Совета к буржуазии (16). С точки зрения боевых задач момента можно и должно было переоценивать [291] сосредоточение власти в руках контрреволюции. Полигика - не математика. Практически неизмеримо опаснее было преуменьшить значение происшедшей перемены, чем преувеличить ее. Но исторический анализ не нуждается в преувеличениях агитации.
Упрощая мысль Ленина, Сталин говорил на съезде: "Положение ясно. Теперь о двоевластии никто не говорит. Если ранее советы представляли реальную силу, то теперь это лишь органы сплочения масс, не имеющие никакой власти". Некоторые делегаты возражали в том смысле, что в июле восторжествовала реакция, но не победила контрреволюция. Сталин отвечал на это неожиданным афоризмом: "Во время революции реакции не бывает". На самом деле революция побеждает только через ряд перемежающихся реакций: она всегда делает шаг назад после двух шагов вперед. Реакция относится к контрреволюции, как реформа - к перевороту. Победами реакции можно назвать такие изменения в режиме, которые приближают его к потребностям контрреволюционного класса, не меняя, однако, носителя власти. Победа же контрреволюции немыслима без перехода власти в руки другого класса. Такого решающего перехода в июле не произошло.
"Если июльское восстание было полувосстанием, - справедливо писал несколько месяцев спустя Бухарин, не сумевший, однако, из собственных слов сделать необходимые выводы, - то в известной степени и победа контрреволюции была полупобедой". Но полупобеда не могла доставить буржуазии власть. Двоевластие перестроилось, преобразилось, но не исчезло. На заводе по-прежнему ничего нельзя было сделать против воли рабочих. Крестьяне сохранили власти настолько, чтобы не давать помещику пользоваться правами собственности. Командиры чувствовали себя неуверенно перед солдатами. Но что такое власть, если не материальная возможность распоряжаться военной силой и собственностью? 13 августа Троцкий писал по поводу происшедших сдвигов: "Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций... Суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы... Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга". [292]
Совершенно бесспорно, что Центральный исполнительный комитет утратил львиную долю своего значения. Но было бы ошибочно думать, что буржуазия получила все, что утратили соглашательские верхи. Последние теряли не только направо, но и налево, не только в пользу военных клик, но и в пользу заводских и полковых комитетов. Власть децентрализовалась, распылилась, отчасти скрылась под землю, как и то оружие, какое рабочие припрятали после июльского поражения. Двоевластие перестало быть "мирным", контактным, урегулированным. Оно стало более подспудным, децентрализованным, более полярным и взрывчатым. В конце августа скрытое двоевластие снова превратилось в действенное (17). Мы увидим, какое значение этот факт приобрел в октябре.
[293]
ПОСЛЕДНЯЯ КОАЛИЦИЯ
Верное своей традиции: не выдерживать ни одного серьезного толчка, Временное правительство развалилось, как мы помним, ночью 26 августа. Вышли кадеты, чтобы облегчить работу Корнилова. Вышли социалисты, чтобы облегчить работу Керенского. Открылся новый кризис власти. Прежде всего стал вопрос о самом Керенском: глава правительства оказался соучастником заговора. Возмущение против него было так велико, что при упоминании его имени соглашательские вожди то и дело прибегали к большевистскому словарю. Чернов, только что выскочивший из министерского поезда на полном ходу, писал в центральном органе своей партии о той "неразберихе", в которой не поймешь, где кончается Корнилов и начинается Филоненко с Савинковым, где кончается Савинков и начинается Временное правительство, как таковое". Намек был достаточно ясен: "Временное правительство, как таковое" - это ведь и был Керенский, принадлежавший к одной партии с Черновым.
Но отведя душу в крепких выражениях, соглашатели решили, что без Керенского им не обойтись. Если они помешали Керенскому амнистировать Корнилова, то сами они поспешили амнистировать Керенского. В виде компенсации он согласился пойти на уступку по вопросу об образе правления России. Еще вчера считалось, что разрешить этот вопрос может только Учредительное собрание. Теперь юридические препятствия сразу посторонились. Смещение Корнилова в заявлении правительства объяснялось необходимостью "спасения родины, свободы и республиканского строя". Чисто словесная, и притом запоздалая, подачка влево нисколько, разумеется, не укрепляла авторитета власти, тем более что и Корнилов объявлял себя республиканцем.
30 августа Керенскому пришлось уволить Савинкова, которого через несколько дней исключили даже из [294] всеобъемлющей партии эсеров. Но на должность генерал-губернатора тут же назначен был политически равноценный Савинкову Пальчинский, который начал с того, что закрыл газету большевиков. Исполнительные комитеты протестовали. "Известия" назвали этот акт "грубой провокацией". Пальчинского пришлось убрать через 3 дня. Как мало Керенский собирался вообще менять курс своей политики, показывает тот факт, что уже 31-го он формировал новое правительство с участием кадетов. Даже эсеры не могли пойти на это: они пригрозили отозвать своих представителей. Новый рецепт власти найден был Церетели: "Сохранить идею коалиции и отмести все элементы, которые тяжелым грузом повисли на правительстве". "Идея коалиции окрепла, - подпевал Скобелев, - но в составе правительства не может быть места той партии, которая была связана с заговором Корнилова". Керенский с этим ограничением не соглашался и по-своему был прав.
Коалиция с буржуазией, но с исключением руководящей буржуазной партии, была явной бессмыслицей. На это указал Каменев, который на объединенном заседании исполнительных комитетов, в свойственном ему тоне увещания, делал выводы из свежих событий. "Вы хотите нас бросить на еще более опасный путь коалиции с безответственными группами. Но вы забыли о коалиции, собранной и укрепленной грозными событиями минувших дней, - о коалиции между революционным пролетариатом, крестьянством и революционной армией". Большевистский оратор напомнил слова, сказанные Троцким 26 мая в защиту кронштадтцев от обвинений Церетели: "Когда контрреволюционный генерал попытается накинуть на шею революции петлю, кадеты будут намыливать веревку, а кронштадтские матросы явятся, чтобы бороться и умирать вместе с нами". Напоминание попадало не в бровь, а в глаз. На разглагольствования об "единстве демократии" и о "честной коалиции" Каменев отвечал: "Единство демократии зависит от того, пойдете ли вы или не пойдете в коалицию с Выборгским районом. Всякая другая коалиция бесчестна". Речь Каменева произвела несомненное впечатление, которое Суханов регистрирует в словах: "Очень умно и тактично говорил Каменев". Но дальше впечатления дело не пошло. Пути обеих сторон были предопределены.
Разрыв соглашателей с кадетами в сущности с самого начала имел чисто показной характер. Либеральные кор[295] ниловцы сами понимали, что им в ближайшие дни лучше держаться в тени. За кулисами решено было, по явному соглашению с кадетами, создать правительство, в такой степени возвышающееся над всеми реальными силами нации, чтобы его временный характер не вызывал ни у кого сомнения. Кроме Керенского пятичленная директория включала министра иностранных дел Терещенко, который уже стал несменяемым, благодаря связи с дипломатией Антанты; московского командующего округом Верховского, поспешно произведенного для этой цели из полковников в генералы; адмирала Вердеревского, поспешно освобожденного для этой цели из тюрьмы; наконец, сомнительного меньшевика Никитина, которого его партия признала вскоре достаточно созревшим для исключения из ее рядов.
Победив Корнилова чужими руками, Керенский, казалось, заботился только о том, чтобы провести в жизнь его программу. Корнилов хотел соединить власть верховного главнокомандующего с властью главы правительства. Керенский это осуществил. Корнилов намеревался единоличную диктатуру прикрыть пятичленной директорией. Керенский это выполнил. Чернова, отставки которого требовала буржуазия, Керенский выставил из Зимнего дворца. Генерала Алексеева, героя кадетской партии и ее кандидата на пост министра-президента, он назначил начальником штаба ставки, т. е. фактическим главою армии. В приказе по армии и флоту Керенский требовал прекращения политической борьбы в войсках, т. е. восстановления исходного положения. Из своего подполья Ленин характеризовал положение на верхушке со свойственной ему предельной простотой: "Керенский - корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно и продолжающий быть в интимнейшем союзе с другими корниловцами". Одна беда: победа над контрреволюцией одержана гораздо более глубокая, чем нужно было для личных планов Керенского.
Директория поспешила освободить из тюрьмы бывшего военного министра Гучкова, считавшегося одним из вдохновителей заговора. На кадетских вдохновителей юстиция вообще не поднимала руки. Держать дальше большевиков под замком становилось, при этих условиях, все труднее. Правительство нашло выход: не снимая обвинения, выпускать большевиков под залог. Петроградский совет профессиональных союзов взял на себя "честь внести залог за достойного вождя [296] революционного пролетариата": 4 сентября Троцкий был освобожден под скромный, в сущности фиктивный, залог в 3000 рублей. В своей "Истории русской смуты" генерал Деникин пишет патетически: "1 сентября был подвергнут аресту генерал Корнилов, а 4 сентября тем же Временным правительством отпущен на свободу Бронштейн-Троцкий. Эти две даты должны быть памятны России". Освобождение большевиков на поруки продолжалось в течение ближайших дней. Выпускаемые из тюрем не теряли времени даром: массы ждали и звали, партии нужны были люди.
В день освобождения Троцкого Керенский издал приказ, в котором, признавая, что комитеты оказали "весьма существенную помощь правительственной власти", повелевал этим комитетам прекратить дальнейшую деятельность. Даже "Известия" признали, что автор приказа обнаружил "довольно слабое понимание" обстановки. Межрайонное совещание советов в Петрограде постановило: "Революционных организаций по борьбе с контрреволюцией не распускать". Напор снизу был так силен, что соглашательский Военно-революционный комитет решил не признавать распоряжения Керенского и призвал свои местные органы "ввиду продолжающегося тревожного состояния работать с прежней энергией и выдержкой". Керенский смолчал: ничего другого и не оставалось.
Всемогущему главе директории приходилось на каждом шагу убеждаться, что обстановка изменилась, что сопротивление возросло и что приходится кое-что менять, по крайней мере на словах. 7 сентября Верховский заявил для печати, что программа оздоровления армии, выработанная до корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута, ибо "при данном психологическом состоянии армии" она привела бы лишь к еще большему разложению ее. В ознаменование новой эры военный министр выступил перед Исполнительным комитетом. Пусть не беспокоятся: генерал Алексеев уйдет и вместе с ним уйдут все, кто так или иначе примыкал к корниловскому восстанию. Здоровые начала армии нужно прививать "не пулеметами и нагайками, а путем внушения идей права, справедливости и строгой дисциплины". Это совсем пахло весенними днями революции. Но на дворе стоял сентябрь, надвигалась осень. Алексеев был через несколько дней действительно смещен, и его место занял генерал Духонин: преимущество этого генерала состояло в том, что его не знали. [297]
В возмещение за уступки военный и морской министры требовали от Исполнительного комитета немедленной помощи: офицеры ходят под дамокловым мечом, хуже всего дело обстоит в Балтийском флоте, нужно утихомирить матросов. После долгих прений решено было, как всегда, послать во флот делегацию, причем соглашатели настаивали на том, чтобы в нее вошли большевики, и прежде всего Троцкий: только при этом условии делегация может рассчитывать на успех. "Мы решительно отвергаем, - возразил Троцкий, - ту форму сотрудничества с правительством, которую защищал Церетели... Правительство ведет в корне ложную, противонародную и бесконтрольную политику; а когда эта политика упирается в тупик или приводит к катастрофе, на революционные организации возлагается черная работа по улажению неизбежных последствий... Одной из задач этой делегации, как вы формулируете, является расследование в составе гарнизонов "темных сил", то есть провокаторов и шпионов... Неужели вы забыли, что я сам привлекаюсь по 108 статье?.. В борьбе с самосудами мы идем своими путями... не рука об руку с прокурором и контрразведчикам, а как революционная партия, которая убеждает, организует и воспитывает".
Созыв Демократического совещания был решен в дни корниловского восстания. Оно должно было еще раз показать силу демократии, внушить уважение к ней противникам справа и слева и - не последняя из задач - обуздать зарвавшегося Керенского. Соглашатели серьезно намеревались подчинить правительство какому-либо импровизованному представительству до созыва Учредительного собрания. Буржуазия заранее отнеслась к совещанию враждебно, усматривая в нем попытку закрепить позиции, которые демократия вернула себе победой над Корниловым. "Затея Церетели, - пишет Милюков в своей "Истории", - являлась, по существу, полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого". Как раз наоборот: затея Церетели была направлена на то, чтобы парализовать борьбу большевиков за власть советов. Демократическое совещание противопоставлялось съезду советов. Соглашатели создавали для себя новую базу, пытаясь задавить советы искусственным сочетанием всякого рода организаций. Демократы распределяли голоса по собственному усмотрению, руководствуясь одной заботой: обеспечить себе бесспорное большинство. Верхушечные организации [298]
После того как массы столкнулись в июле с советами, сперва как с пассивным противником, затем как с активным врагом, перемена лозунга нашла в их сознании почву вполне подготовленной. В этом и состояла [286] всегдашняя забота Ленина: с предельной простотой выразить то, что, с одной стороны, вытекает из объективных условий, а с другой - оформляет субъективный опыт масс. Не церетелевским советам теперь надо преподносить власть - так чувствовали передовые рабочие и солдаты, - нам самим надо ее взять в руки!
Московская стачечная демонстрация против Государственного совещания не только развернулась против воли Совета, но и не выдвигала требования власти советов. Массы успели усвоить урок, преподанный событиями и истолкованный Лениным. В то же время московские большевики ни на минуту не поколебались занять боевые позиции, как только возникла опасность, что контрреволюция попытается раздавить соглашательские советы. Революционную непримиримость большевистская политика всегда сочетала с высшей гибкостью и именно в этом сочетании почерпала свою силу.
События на театре войны вскоре подвергли очень острому испытанию политику партии под углом зрения ее интернационализма. После падения Риги вопрос о судьбе Петрограда захватил за живое рабочих и солдат. На собрании фабрично-заводских комитетов в Смольном меньшевик Мазуренко, офицер, недавно руководивший разоружением петроградских рабочих, сделал доклад об опасности, угрожающей Петрограду, и выдвинул практические вопросы обороны. "О чем вы можете с нами говорить, - воскликнул один из ораторов-большевиков. - Наши вожди сидят в тюрьмах, а вы зовете нас для обсуждения вопросов, связанных с обороной столицы". Как промышленные рабочие, как граждане буржуазной республики, пролетарии Выборгского района совсем не собирались саботировать оборону революционной столицы. Но как большевики, как члены партии, они не хотели ни на минуту делить с правящими ответственность за войну перед русским народом и перед народами других стран. Опасаясь, что оборонческие настроения превратятся в оборонческую политику, Ленин писал: "Мы станем оборонцами лишь после перехода власти к пролетариату... Ни взятие Риги, ни взятие Питера не сделают нас оборонцами. До тех пор - мы за пролетарскую революцию, мы против войны, мы не оборонцы". "Падение Риги, - писал Троцкий из тюрьмы, - жестокий удар. Падение Петербурга было бы несчастьем. Но падение интернациональной политики русского пролета[287] риата было бы гибелью" (13). Доктринерство фанатиков? Но в эти самые дни, когда большевистские стрелки и матросы погибали под Ригой, правительство снимало войска для разгрома большевиков, а верховный главнокомандующий готовился к войне с правительством. За эту политику на фронте, как и в тылу, за оборону, как и за наступление, большевики не смели и не хотели нести и тени ответственности. Если бы они поступили иначе, они не были бы большевиками.
Керенский и Корнилов означали два варианта одной и той же опасности; но эти варианты, затяжной и острый, оказались в конце августа враждебно противопоставлены друг другу. Надо было прежде всего отбить острую опасность, чтобы затем справиться с затяжной. Большевики не только вошли в Комитет обороны, хотя осуждены были в нем на положение маленького меньшинства, но и заявили, что в борьбе с Корниловым готовы заключить "военно-технический союз" даже и с директорией. По этому поводу Суханов пишет: "Большевики проявили чрезвычайный такт и политическую мудрость... Правда, идя на не свойственный им компромисс, они преследовали некие особые цели, не предвидимые их союзниками. Но тем более велика была их мудрость в этом деле". Ничего "не свойственного" большевизму в этой политике не было: наоборот, она как нельзя лучше отвечала всему характеру партии. Большевики были революционерами дела, а не жеста, существа, а не формы. Их политика определялась реальной группировкой сил, а не симпатиями и антипатиями. Травимый эсерами и меньшевиками Ленин писал: "Глубочайшей ошибкой было бы думать, что революционный пролетариат способен, так сказать, из "мести" эсерам и меньшевикам за их поддержку разгрома большевиков, расстрелов на фронте и разоружение рабочих отказаться "поддерживать" их против контрреволюции".
Поддерживать технически, но не политически. Против политической поддержки Ленин решительно предостерегал в одном из своих писем в ЦК: "Поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: неужели не биться против Корнилова? Конечно, да. Но это не одно и то же, тут есть грань; ее переходят иные большевики, впадая в "соглашательство", давая увлечь себя потоку событий".
Ленин умел улавливать оттенки политических настроений издалека. 29 августа на заседании киевской [288] городской думы один из местных большевистских руководителей, Г. Пятаков, заявил: "В этот грозный час мы должны забыть все старые счеты... объединиться со всеми революционными партиями, которые стоят за решительную борьбу против контрреволюции. Я призываю к единству" и пр. Это и был тот фальшивый политический тон, против которого Ленин предостерегал. "Забывать старые счеты" значило открывать новые кредиты кандидатам в банкроты. "Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, - писал Ленин, - но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница... С фразами... о поддержке Временного правительства и пр. и пр. надо бороться беспощадно, именно как с фразами".
Рабочие не делали себе никаких иллюзий относительно характера своего "блока" с Зимним дворцом. "Борясь с Корниловым, пролетариат будет бороться не за диктатуру Керенского, а за все завоевания революции" - так высказывался завод за заводом, в Петрограде, в Москве, в провинции. Не делая ни малейших политических уступок соглашателям, не смешивая ни организаций, ни знамен, большевики были, как всегда, готовы согласовать свои действия с противником и врагом, если это давало возможность нанести удар другому врагу, более опасному в данный момент.
В борьбе с Корниловым большевики преследовали свои "особые цели". Суханов намекает на то, что они ставили себе уже в это время задачей превратить Комитет обороны в орудие пролетарского переворота (14). Что революционные комитеты корниловских дней стали до известной степени прообразом тех органов, которые руководили впоследствии восстанием пролетариата, это бесспорно. Но Суханов приписывает все же большевикам чрезмерную дальнозоркость, когда думает, что они заранее предвидели этот организационный момент. "Особые цели" большевиков состояли в том, чтобы разгромить контрреволюцию, оторвать, если удастся, соглашателей от кадетов, сплотить как можно большие массы под своим руководством, вооружить как можно большее число революционных рабочих. Из этих своих целей большевики не делали никакой тайны. Преследуемая партия спасала правительство репрессий и клеветы; но она спасала его от военного разгрома, чтобы тем вернее убить его политически (15). [289]
Последние дни августа снова произвели резкую передвижку в соотношении сил, на этот раз справа налево. Призванные к борьбе массы без усилия восстановили то положение, какое советы имели до июльского кризиса. Отныне судьба советов снова в их собственных руках. Власть может быть взята советами без боя. Для этого соглашателям нужно лишь закрепить то, что сложилось в действительности. Весь вопрос в том, захотят ли они?.. Сгоряча соглашатели заявляют, что коалиция с кадетами немыслима более. Если так, то она немыслима вообще. Отказ от коалиции не может, однако, означать ничего иного, кроме перехода власти к соглашателям.
Ленин сейчас же схватывает существо новой обстановки, чтобы сделать из него необходимые выводы. 3 сентября он пишет замечательную статью "О компромиссах". Роль советов снова изменилась, констатирует он: в начале июля они были органами борьбы с пролетариатом, в конце августа они стали органами борьбы с буржуазией. Советы опять получили в свое распоряжение войска. История снова приоткрывает возможность мирного развития революции. Это исключительно редкая и ценная возможность: надо сделать попытку осуществить ее. Ленин высмеивает попутно тех фразеров, которые считают недопустимыми какие бы то ни было компромиссы: задача в том, чтобы "через все компромиссы, поскольку они неизбежны", провести свои цели и задачи. "Компромиссом является, с нашей стороны, - говорит он, - наш возврат к до-июльскому требованию: вся власть советам, ответственное перед советами правительство из эсеров и меньшевиков. Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или одной-двух недель, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно". Этот короткий срок должен был характеризовать всю остроту положения: у соглашателей считанные дни, чтобы сделать свой выбор между буржуазией и пролетариатом.
Соглашатели поспешили отмахнуться от ленинского предложения как от коварной ловушки. На самом деле в предложении не было и намека на хитрость: уверенный в том, что его партия призвана стать во главе народа, Ленин сделал открытую попытку смягчить борьбу, ослабив сопротивление врагов пред лицом неизбежности.
Смелые повороты Ленина, всегда вытекающие из изменения самой обстановки и неизменно сохраняющие [290] в себе единство стратегического замысла, образуют неоценимую академию революционной стратегии. Предложение компромисса имело значение предметного урока прежде всего для самой большевистской партии. Оно показало, что, несмотря на опыт с Корниловым, для соглашателей поворота на путь революции более нет. Партия большевиков окончательно почувствовала себя после этого единственной партией революции.
Соглашатели отказались играть роль трансмиссии, передающей власть из рук буржуазии в руки пролетариата, как они в марте сыграли роль трансмиссии, передвигавшей власть из рук пролетариата в руки буржуазии. Но этим самым лозунг "власть советам" снова повисал в воздухе. Однако не надолго: уже в ближайшие дни большевики получили большинство в Петроградском Совете, затем в ряде других. Лозунг "власть советам" не был поэтому вторично снят с порядка дня, но получил новый смысл: вся власть {большевистским} советам. В этом своем виде лозунг окончательно переставал быть лозунгом мирного развития. Партия становится на путь вооруженного восстания, через советы и во имя советов.
Для понимания дальнейшего хода развития необходимо поставить вопрос: каким образом соглашательские советы вернули себе в начале сентября власть, которую они утратили в июле? Через резолюции VI съезда красной нитью проходит утверждение, будто в результате июльских событий двоевластие оказалось ликвидировано, сменившись диктатурой буржуазии. Новейшие советские историки переписывают из книги в книгу эту мысль, даже не пытаясь оценить ее заново в свете последовавших событий. При этом они совсем не задаются вопросом: если в июле власть перешла полностью в руки военной клики, то почему той же военной клике пришлось в августе прибегать к восстанию? На рискованный путь заговора становится не тот, кто имеет власть, а тот, кто хочет завладеть ею.
Формула VI съезда была, по меньшей мере, неточна. Если мы именовали двоевластием тот режим, при котором в руках официального правительства была в сущности фикция власти, реальная же сила - в руках Совета, то нет никакого основания утверждать, что двоевластие ликвидировано с того момента, как часть реальной власти перешла от Совета к буржуазии (16). С точки зрения боевых задач момента можно и должно было переоценивать [291] сосредоточение власти в руках контрреволюции. Полигика - не математика. Практически неизмеримо опаснее было преуменьшить значение происшедшей перемены, чем преувеличить ее. Но исторический анализ не нуждается в преувеличениях агитации.
Упрощая мысль Ленина, Сталин говорил на съезде: "Положение ясно. Теперь о двоевластии никто не говорит. Если ранее советы представляли реальную силу, то теперь это лишь органы сплочения масс, не имеющие никакой власти". Некоторые делегаты возражали в том смысле, что в июле восторжествовала реакция, но не победила контрреволюция. Сталин отвечал на это неожиданным афоризмом: "Во время революции реакции не бывает". На самом деле революция побеждает только через ряд перемежающихся реакций: она всегда делает шаг назад после двух шагов вперед. Реакция относится к контрреволюции, как реформа - к перевороту. Победами реакции можно назвать такие изменения в режиме, которые приближают его к потребностям контрреволюционного класса, не меняя, однако, носителя власти. Победа же контрреволюции немыслима без перехода власти в руки другого класса. Такого решающего перехода в июле не произошло.
"Если июльское восстание было полувосстанием, - справедливо писал несколько месяцев спустя Бухарин, не сумевший, однако, из собственных слов сделать необходимые выводы, - то в известной степени и победа контрреволюции была полупобедой". Но полупобеда не могла доставить буржуазии власть. Двоевластие перестроилось, преобразилось, но не исчезло. На заводе по-прежнему ничего нельзя было сделать против воли рабочих. Крестьяне сохранили власти настолько, чтобы не давать помещику пользоваться правами собственности. Командиры чувствовали себя неуверенно перед солдатами. Но что такое власть, если не материальная возможность распоряжаться военной силой и собственностью? 13 августа Троцкий писал по поводу происшедших сдвигов: "Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций... Суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы... Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга". [292]
Совершенно бесспорно, что Центральный исполнительный комитет утратил львиную долю своего значения. Но было бы ошибочно думать, что буржуазия получила все, что утратили соглашательские верхи. Последние теряли не только направо, но и налево, не только в пользу военных клик, но и в пользу заводских и полковых комитетов. Власть децентрализовалась, распылилась, отчасти скрылась под землю, как и то оружие, какое рабочие припрятали после июльского поражения. Двоевластие перестало быть "мирным", контактным, урегулированным. Оно стало более подспудным, децентрализованным, более полярным и взрывчатым. В конце августа скрытое двоевластие снова превратилось в действенное (17). Мы увидим, какое значение этот факт приобрел в октябре.
[293]
ПОСЛЕДНЯЯ КОАЛИЦИЯ
Верное своей традиции: не выдерживать ни одного серьезного толчка, Временное правительство развалилось, как мы помним, ночью 26 августа. Вышли кадеты, чтобы облегчить работу Корнилова. Вышли социалисты, чтобы облегчить работу Керенского. Открылся новый кризис власти. Прежде всего стал вопрос о самом Керенском: глава правительства оказался соучастником заговора. Возмущение против него было так велико, что при упоминании его имени соглашательские вожди то и дело прибегали к большевистскому словарю. Чернов, только что выскочивший из министерского поезда на полном ходу, писал в центральном органе своей партии о той "неразберихе", в которой не поймешь, где кончается Корнилов и начинается Филоненко с Савинковым, где кончается Савинков и начинается Временное правительство, как таковое". Намек был достаточно ясен: "Временное правительство, как таковое" - это ведь и был Керенский, принадлежавший к одной партии с Черновым.
Но отведя душу в крепких выражениях, соглашатели решили, что без Керенского им не обойтись. Если они помешали Керенскому амнистировать Корнилова, то сами они поспешили амнистировать Керенского. В виде компенсации он согласился пойти на уступку по вопросу об образе правления России. Еще вчера считалось, что разрешить этот вопрос может только Учредительное собрание. Теперь юридические препятствия сразу посторонились. Смещение Корнилова в заявлении правительства объяснялось необходимостью "спасения родины, свободы и республиканского строя". Чисто словесная, и притом запоздалая, подачка влево нисколько, разумеется, не укрепляла авторитета власти, тем более что и Корнилов объявлял себя республиканцем.
30 августа Керенскому пришлось уволить Савинкова, которого через несколько дней исключили даже из [294] всеобъемлющей партии эсеров. Но на должность генерал-губернатора тут же назначен был политически равноценный Савинкову Пальчинский, который начал с того, что закрыл газету большевиков. Исполнительные комитеты протестовали. "Известия" назвали этот акт "грубой провокацией". Пальчинского пришлось убрать через 3 дня. Как мало Керенский собирался вообще менять курс своей политики, показывает тот факт, что уже 31-го он формировал новое правительство с участием кадетов. Даже эсеры не могли пойти на это: они пригрозили отозвать своих представителей. Новый рецепт власти найден был Церетели: "Сохранить идею коалиции и отмести все элементы, которые тяжелым грузом повисли на правительстве". "Идея коалиции окрепла, - подпевал Скобелев, - но в составе правительства не может быть места той партии, которая была связана с заговором Корнилова". Керенский с этим ограничением не соглашался и по-своему был прав.
Коалиция с буржуазией, но с исключением руководящей буржуазной партии, была явной бессмыслицей. На это указал Каменев, который на объединенном заседании исполнительных комитетов, в свойственном ему тоне увещания, делал выводы из свежих событий. "Вы хотите нас бросить на еще более опасный путь коалиции с безответственными группами. Но вы забыли о коалиции, собранной и укрепленной грозными событиями минувших дней, - о коалиции между революционным пролетариатом, крестьянством и революционной армией". Большевистский оратор напомнил слова, сказанные Троцким 26 мая в защиту кронштадтцев от обвинений Церетели: "Когда контрреволюционный генерал попытается накинуть на шею революции петлю, кадеты будут намыливать веревку, а кронштадтские матросы явятся, чтобы бороться и умирать вместе с нами". Напоминание попадало не в бровь, а в глаз. На разглагольствования об "единстве демократии" и о "честной коалиции" Каменев отвечал: "Единство демократии зависит от того, пойдете ли вы или не пойдете в коалицию с Выборгским районом. Всякая другая коалиция бесчестна". Речь Каменева произвела несомненное впечатление, которое Суханов регистрирует в словах: "Очень умно и тактично говорил Каменев". Но дальше впечатления дело не пошло. Пути обеих сторон были предопределены.
Разрыв соглашателей с кадетами в сущности с самого начала имел чисто показной характер. Либеральные кор[295] ниловцы сами понимали, что им в ближайшие дни лучше держаться в тени. За кулисами решено было, по явному соглашению с кадетами, создать правительство, в такой степени возвышающееся над всеми реальными силами нации, чтобы его временный характер не вызывал ни у кого сомнения. Кроме Керенского пятичленная директория включала министра иностранных дел Терещенко, который уже стал несменяемым, благодаря связи с дипломатией Антанты; московского командующего округом Верховского, поспешно произведенного для этой цели из полковников в генералы; адмирала Вердеревского, поспешно освобожденного для этой цели из тюрьмы; наконец, сомнительного меньшевика Никитина, которого его партия признала вскоре достаточно созревшим для исключения из ее рядов.
Победив Корнилова чужими руками, Керенский, казалось, заботился только о том, чтобы провести в жизнь его программу. Корнилов хотел соединить власть верховного главнокомандующего с властью главы правительства. Керенский это осуществил. Корнилов намеревался единоличную диктатуру прикрыть пятичленной директорией. Керенский это выполнил. Чернова, отставки которого требовала буржуазия, Керенский выставил из Зимнего дворца. Генерала Алексеева, героя кадетской партии и ее кандидата на пост министра-президента, он назначил начальником штаба ставки, т. е. фактическим главою армии. В приказе по армии и флоту Керенский требовал прекращения политической борьбы в войсках, т. е. восстановления исходного положения. Из своего подполья Ленин характеризовал положение на верхушке со свойственной ему предельной простотой: "Керенский - корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно и продолжающий быть в интимнейшем союзе с другими корниловцами". Одна беда: победа над контрреволюцией одержана гораздо более глубокая, чем нужно было для личных планов Керенского.
Директория поспешила освободить из тюрьмы бывшего военного министра Гучкова, считавшегося одним из вдохновителей заговора. На кадетских вдохновителей юстиция вообще не поднимала руки. Держать дальше большевиков под замком становилось, при этих условиях, все труднее. Правительство нашло выход: не снимая обвинения, выпускать большевиков под залог. Петроградский совет профессиональных союзов взял на себя "честь внести залог за достойного вождя [296] революционного пролетариата": 4 сентября Троцкий был освобожден под скромный, в сущности фиктивный, залог в 3000 рублей. В своей "Истории русской смуты" генерал Деникин пишет патетически: "1 сентября был подвергнут аресту генерал Корнилов, а 4 сентября тем же Временным правительством отпущен на свободу Бронштейн-Троцкий. Эти две даты должны быть памятны России". Освобождение большевиков на поруки продолжалось в течение ближайших дней. Выпускаемые из тюрем не теряли времени даром: массы ждали и звали, партии нужны были люди.
В день освобождения Троцкого Керенский издал приказ, в котором, признавая, что комитеты оказали "весьма существенную помощь правительственной власти", повелевал этим комитетам прекратить дальнейшую деятельность. Даже "Известия" признали, что автор приказа обнаружил "довольно слабое понимание" обстановки. Межрайонное совещание советов в Петрограде постановило: "Революционных организаций по борьбе с контрреволюцией не распускать". Напор снизу был так силен, что соглашательский Военно-революционный комитет решил не признавать распоряжения Керенского и призвал свои местные органы "ввиду продолжающегося тревожного состояния работать с прежней энергией и выдержкой". Керенский смолчал: ничего другого и не оставалось.
Всемогущему главе директории приходилось на каждом шагу убеждаться, что обстановка изменилась, что сопротивление возросло и что приходится кое-что менять, по крайней мере на словах. 7 сентября Верховский заявил для печати, что программа оздоровления армии, выработанная до корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута, ибо "при данном психологическом состоянии армии" она привела бы лишь к еще большему разложению ее. В ознаменование новой эры военный министр выступил перед Исполнительным комитетом. Пусть не беспокоятся: генерал Алексеев уйдет и вместе с ним уйдут все, кто так или иначе примыкал к корниловскому восстанию. Здоровые начала армии нужно прививать "не пулеметами и нагайками, а путем внушения идей права, справедливости и строгой дисциплины". Это совсем пахло весенними днями революции. Но на дворе стоял сентябрь, надвигалась осень. Алексеев был через несколько дней действительно смещен, и его место занял генерал Духонин: преимущество этого генерала состояло в том, что его не знали. [297]
В возмещение за уступки военный и морской министры требовали от Исполнительного комитета немедленной помощи: офицеры ходят под дамокловым мечом, хуже всего дело обстоит в Балтийском флоте, нужно утихомирить матросов. После долгих прений решено было, как всегда, послать во флот делегацию, причем соглашатели настаивали на том, чтобы в нее вошли большевики, и прежде всего Троцкий: только при этом условии делегация может рассчитывать на успех. "Мы решительно отвергаем, - возразил Троцкий, - ту форму сотрудничества с правительством, которую защищал Церетели... Правительство ведет в корне ложную, противонародную и бесконтрольную политику; а когда эта политика упирается в тупик или приводит к катастрофе, на революционные организации возлагается черная работа по улажению неизбежных последствий... Одной из задач этой делегации, как вы формулируете, является расследование в составе гарнизонов "темных сил", то есть провокаторов и шпионов... Неужели вы забыли, что я сам привлекаюсь по 108 статье?.. В борьбе с самосудами мы идем своими путями... не рука об руку с прокурором и контрразведчикам, а как революционная партия, которая убеждает, организует и воспитывает".
Созыв Демократического совещания был решен в дни корниловского восстания. Оно должно было еще раз показать силу демократии, внушить уважение к ней противникам справа и слева и - не последняя из задач - обуздать зарвавшегося Керенского. Соглашатели серьезно намеревались подчинить правительство какому-либо импровизованному представительству до созыва Учредительного собрания. Буржуазия заранее отнеслась к совещанию враждебно, усматривая в нем попытку закрепить позиции, которые демократия вернула себе победой над Корниловым. "Затея Церетели, - пишет Милюков в своей "Истории", - являлась, по существу, полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого". Как раз наоборот: затея Церетели была направлена на то, чтобы парализовать борьбу большевиков за власть советов. Демократическое совещание противопоставлялось съезду советов. Соглашатели создавали для себя новую базу, пытаясь задавить советы искусственным сочетанием всякого рода организаций. Демократы распределяли голоса по собственному усмотрению, руководствуясь одной заботой: обеспечить себе бесспорное большинство. Верхушечные организации [298]