– Ничего. На три с минусом тянет.
– А по-моему, просто гениальная. Если не сказать больше. Главное – это соус, под которым подают горячее блюдо.
– Вам виднее, – согласилась Дашка, – в смысле, под каким соусом что подавать.
– Слушай, такой интимный вопрос, – Парамонов завертелся в кресле. – Ну, если тебе не хочется, можешь не отвечать. Но ты знай: все между нами. Информация из этих стен никуда не выйдет. Короче, ходят слухи, грязные слухи... Ну, что Воскресенский – еврей.
Он снова завертелся в кресле. По физиономии Парамонова можно легко догадаться, что эти слухи он сам и распускает.
– Ну же, я слушаю, – поторопила Дашка.
– Вот я у тебя и хотел узнать. Ты ведь должна быть в курсе раз с ним, – Парамонов пощелкал пальцами, мучительно подбирая нужное слово, не матерное. – Ну, раз ты состояла с ним в близких отношениях. Вопрос такой: Воскресенский – обрезанный? Крайняя плоть у него на члене есть? Или как?
– Есть, точно есть, – Дашке очень хотелось испортить Максиму Александровичу настроение, и, кажется, она своего добилась. – Сто процентов, плоть у него на месте.
Помрачнев, как туча, Парамонов еще покрутился в кресле.
– Вот, значит, как, – он поскреб плешь пальцами и сделал вывод. – Ну, чтобы стать евреем, не обязательно член обрезать. Или в синагогу ходить. Это от рождения. Ведь правильно?
– Не совсем, – покачала головой Дашка. – Это скорее вопрос веры. А фамилия у него русская.
– Фамилия... Брось. С этими фамилиями черт ногу сломит. У нас в Российской Империи паспортизация проводилась в одна тысяча восемьсот семидесятом году. А как проводилась? Вызывает урядник еврея и спрашивает: какой храм рядом с твоим домом? Еврей отвечает: храм Воскресенья Господня и храм Косьмы и Дамиана. А урядник ему: вот будешь ты, жидовская морда, по паспорту Воскресенский или Космодемьянский. Так-то... А ты говоришь: фамилия.
– Я ничего не говорю, – возразила Дашка. – Это вы говорите.
– Ну, да, – Парамонов постучал пальцами по столешнице. Начальнику штаба хотелось узнать все детали интимных встреч, на языке вертелись десятки вопросов. – Слушай, между нами... Как он в постели?
– Нормальный мужик, – Дашка подняла кверху большой палец. – Вот такой.
– Да? Правда? – вконец расстроился Парамонов. – Впрочем... Впрочем, тебе просто не с кем сравнивать. Сексуальный опыт у тебя – минимальный. Ты настоящих мужиков только в кино видела. Я по образованию психолог, отличный физиономист. А на морде этого Воскресенского написано, что у него встает раз в полгода. Да и то, когда он горсть "Виагры" проглотит.
– Я не знаю, что он там глотает, только с потенцией у него – порядок.
– Хрен с ним, – сказал Парамонов, – и с его потенций. Ты ведь понимаешь, зачем он приперся сюда? Ему нужен трамплин, чтобы подняться наверх. Раз ты мэр города, можешь рассчитывать на губернаторское кресло. А с той позиции он еще выше залезет.
– И пусть лезет, – пожала плечами Дашка. – Мне по барабану.
– А наш кандидат, между прочим, обещает построить в городе два православных храма, – в запальчивости выпалил Парамонов, на минуту забыв, что он не перед агитаторами речь толкает. – Не один – два. На свои бабки, между прочим. Ладно, черт с ними, с этими храмами... Пропади они пропадом. Сейчас не до этого. Задала ты мне задачку...
Парамонов схватил трубку зазвонившего телефона. Крепко прижал ее к уху. А Дашке сделал знак рукой, мол, в коридор не ходи. Оставайся тут. Пару минут Парамонов выслушивал хозяина и даже в приливе усердия нарисовал пару козявок на листке перекидного календаря.
– Да, все понял, Илья Сергеевич. Все ясно. В таком плане... В таком разрезе... Будет сделано.
Он бухнул трубку и посмотрел на Дашку. В глазах Парамонова снова загорелись огоньки.
– Все на мази, – выпалил он. – Телевизионщики приедут через час прямо сюда. Передачу выпустят в эфир уже в четверг. Все запишем на камеру. Двадцать пять штукарей получишь сразу после окончания интервью. Гринько сегодня добрый. В настроении.
– Деньги – перед началом интервью, – уперлась Дашка. – А то знаю я вас, мужиков. Уже обожглась на Воскресенском. Обещать горазды, а дойдет до расчета, выяснится, что деньги в банке. А банк закрыт. И ключ потерян. И так далее.
– А ты девка не промах, – похвалил Парамонов. – Далеко пойдешь, если компетентные органы не остановят.
– Вы с Гринько тоже далеко пойдете, – не осталась в долгу Дашка. – До Воркуты или еще дальше.
– Не каркай.
Теперь настроение Парамонова ничто не могло омрачить. Он вышел из комнаты, пообещав вернуться через пять минут. Вернулся через десять. Запер дверь на ключ и положил перед Дашкой целлофановый пакет с зелеными бумажками. Две толстые пачки, стянутые резинками. И одна пачка потоньше.
– Считай, – сказал он. – Должно быть ровно двадцать пять.
Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда проедут машины. Что ж, этого кандидата она выдоила. Двадцать пять штук, как ни крути, это деньги. Теперь остается... Остается потрогать за вымя другого кандидата. Почему бы и нет? Если крючок проглотила одна рыбка, его проглотит и другая.
А то как-то несправедливо получается: Воскресенский весь в дерьме, он сексуальный извращенец и растлитель неопытных девочек, подонок высшей пробы. А Гринько – чист, как правда. Все в говне, а он в белом смокинге. Только крылья ему приделать, и полетит он храмы ставить по Руси. Нет, как бы не так.
Глава пятая
– А по-моему, просто гениальная. Если не сказать больше. Главное – это соус, под которым подают горячее блюдо.
– Вам виднее, – согласилась Дашка, – в смысле, под каким соусом что подавать.
– Слушай, такой интимный вопрос, – Парамонов завертелся в кресле. – Ну, если тебе не хочется, можешь не отвечать. Но ты знай: все между нами. Информация из этих стен никуда не выйдет. Короче, ходят слухи, грязные слухи... Ну, что Воскресенский – еврей.
Он снова завертелся в кресле. По физиономии Парамонова можно легко догадаться, что эти слухи он сам и распускает.
– Ну же, я слушаю, – поторопила Дашка.
– Вот я у тебя и хотел узнать. Ты ведь должна быть в курсе раз с ним, – Парамонов пощелкал пальцами, мучительно подбирая нужное слово, не матерное. – Ну, раз ты состояла с ним в близких отношениях. Вопрос такой: Воскресенский – обрезанный? Крайняя плоть у него на члене есть? Или как?
– Есть, точно есть, – Дашке очень хотелось испортить Максиму Александровичу настроение, и, кажется, она своего добилась. – Сто процентов, плоть у него на месте.
Помрачнев, как туча, Парамонов еще покрутился в кресле.
– Вот, значит, как, – он поскреб плешь пальцами и сделал вывод. – Ну, чтобы стать евреем, не обязательно член обрезать. Или в синагогу ходить. Это от рождения. Ведь правильно?
– Не совсем, – покачала головой Дашка. – Это скорее вопрос веры. А фамилия у него русская.
– Фамилия... Брось. С этими фамилиями черт ногу сломит. У нас в Российской Империи паспортизация проводилась в одна тысяча восемьсот семидесятом году. А как проводилась? Вызывает урядник еврея и спрашивает: какой храм рядом с твоим домом? Еврей отвечает: храм Воскресенья Господня и храм Косьмы и Дамиана. А урядник ему: вот будешь ты, жидовская морда, по паспорту Воскресенский или Космодемьянский. Так-то... А ты говоришь: фамилия.
– Я ничего не говорю, – возразила Дашка. – Это вы говорите.
– Ну, да, – Парамонов постучал пальцами по столешнице. Начальнику штаба хотелось узнать все детали интимных встреч, на языке вертелись десятки вопросов. – Слушай, между нами... Как он в постели?
– Нормальный мужик, – Дашка подняла кверху большой палец. – Вот такой.
– Да? Правда? – вконец расстроился Парамонов. – Впрочем... Впрочем, тебе просто не с кем сравнивать. Сексуальный опыт у тебя – минимальный. Ты настоящих мужиков только в кино видела. Я по образованию психолог, отличный физиономист. А на морде этого Воскресенского написано, что у него встает раз в полгода. Да и то, когда он горсть "Виагры" проглотит.
– Я не знаю, что он там глотает, только с потенцией у него – порядок.
– Хрен с ним, – сказал Парамонов, – и с его потенций. Ты ведь понимаешь, зачем он приперся сюда? Ему нужен трамплин, чтобы подняться наверх. Раз ты мэр города, можешь рассчитывать на губернаторское кресло. А с той позиции он еще выше залезет.
– И пусть лезет, – пожала плечами Дашка. – Мне по барабану.
– А наш кандидат, между прочим, обещает построить в городе два православных храма, – в запальчивости выпалил Парамонов, на минуту забыв, что он не перед агитаторами речь толкает. – Не один – два. На свои бабки, между прочим. Ладно, черт с ними, с этими храмами... Пропади они пропадом. Сейчас не до этого. Задала ты мне задачку...
Парамонов схватил трубку зазвонившего телефона. Крепко прижал ее к уху. А Дашке сделал знак рукой, мол, в коридор не ходи. Оставайся тут. Пару минут Парамонов выслушивал хозяина и даже в приливе усердия нарисовал пару козявок на листке перекидного календаря.
– Да, все понял, Илья Сергеевич. Все ясно. В таком плане... В таком разрезе... Будет сделано.
Он бухнул трубку и посмотрел на Дашку. В глазах Парамонова снова загорелись огоньки.
– Все на мази, – выпалил он. – Телевизионщики приедут через час прямо сюда. Передачу выпустят в эфир уже в четверг. Все запишем на камеру. Двадцать пять штукарей получишь сразу после окончания интервью. Гринько сегодня добрый. В настроении.
– Деньги – перед началом интервью, – уперлась Дашка. – А то знаю я вас, мужиков. Уже обожглась на Воскресенском. Обещать горазды, а дойдет до расчета, выяснится, что деньги в банке. А банк закрыт. И ключ потерян. И так далее.
– А ты девка не промах, – похвалил Парамонов. – Далеко пойдешь, если компетентные органы не остановят.
– Вы с Гринько тоже далеко пойдете, – не осталась в долгу Дашка. – До Воркуты или еще дальше.
– Не каркай.
Теперь настроение Парамонова ничто не могло омрачить. Он вышел из комнаты, пообещав вернуться через пять минут. Вернулся через десять. Запер дверь на ключ и положил перед Дашкой целлофановый пакет с зелеными бумажками. Две толстые пачки, стянутые резинками. И одна пачка потоньше.
– Считай, – сказал он. – Должно быть ровно двадцать пять.
* * *
Дашка вышла из здания бывшего клуба, когда на небе зажглись первые звезды. Интервью получилось гладкое, с живописными подробностями, которые всегда интересуют телезрителей. Дашке удалось выдавить из себя несколько мелких слезинок и несколько раз натурально всхлипнуть.Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда проедут машины. Что ж, этого кандидата она выдоила. Двадцать пять штук, как ни крути, это деньги. Теперь остается... Остается потрогать за вымя другого кандидата. Почему бы и нет? Если крючок проглотила одна рыбка, его проглотит и другая.
А то как-то несправедливо получается: Воскресенский весь в дерьме, он сексуальный извращенец и растлитель неопытных девочек, подонок высшей пробы. А Гринько – чист, как правда. Все в говне, а он в белом смокинге. Только крылья ему приделать, и полетит он храмы ставить по Руси. Нет, как бы не так.
Глава пятая
Вечером, за полтора часа до отбоя в барак из оперчасти прибежал Цика и шепнул на ухо Коту, что его срочно вызывает кум, на сборы две минуты.
Цика, состоявший на побегушках при оперчасти, как всегда, приносил самые недобрые известия. Сердце Кота провалилось в пятки, потом снова встало на место, но забухало, как кузнечный молот. Он поднялся с нижней шконки, надел на голову шапку-пидорку и молча последовал за Цикой. Спиной Кот чувствовал взгляды зэков, а стоявший в дверях Семен Феоктистов, по кличке Сема, сочувственно покачал головой. Мол, ничего хорошего, Кот, не жди, разговор с кумом может закончиться койкой в медсанчасти или карцером. В лучшем случае, если Чугур в добром расположении духа, распишут тебе морду под хохлому, с тем и отпустят.
Кот, сжав кулаки в карманах куртки, шагал за Цикой сначала между бараков, потом вдоль загородки из колючей проволоки и гадал про себя, как ляжет фишка. Кто-то стукнул Чугуру о задуманном побеге? Об этом мероприятии знал единственный человек – кореш Кота Петька Елагин по кличке Мирон. Именно он помог Коту достать самодельные кусачки, кое-что из вещей и продуктов, он же устроил на промзоне тайник, где спрятаны деньги и липовая ксива. Но Мирон, отбухав шестилетний срок до звонка, вышел свободным человеком ровно две недели назад. Значит, Мирон отпадает.
– Шевели поршнями, – Цика оглядывался назад и делал страшные глаза. – Хрена ты плетешься? Начальство ждать не любит.
– Шевелю, блин, – отозвался Кот. – Я ведь в отличие от тебя не возле столовки целый день болтался. Кирпичи ворочал.
– Ты бы не вякал лишнего, – снова обернулся Цика, на его сытой морде играла кривая ухмылочка. На зоне не так уж много развлечений, но сегодня вечером, возможно он станет свидетелем того, как конвоиры и лично Чугур будут обрабатывать Кота. – Наверное, садильник-то играет? Перед встречей с кумом? То-то, братан...
– Я тебе не братан, – Кот хотел добавить крепкое словцо, но неподалеку, за колючкой молчаливо стоял старлей. Он поводил ушами, как лошадь, словно хотел уловить смысл разговора. Костян понизил голос и добавил. – Кто тебе братан, я в другое время скажу. Один на один.
– Скажешь, – продолжал усмехаться Цика, – если кум не снимет с тебя мерку для деревянного макинтоша. Все скажешь.
Кот постарался взять себя в руки и успокоиться. Если бы кум знал о запланированном побеге, в барак явился бы не парашный активист Цика, пришел бы офицер с двумя-тремя срочниками, вооруженными автоматами. Еще в бараке на Кота надели бы стальные браслеты, отделали прикладами, поволокли в кандей, как последнюю падлу. Может, все и обойдется. Может, не так страшен черт...
Кот не успел закончить мысль, при входе в административный корпус офицер заставил его встать лицом к стене, опереться на нее руками и расставить в стороны ноги. Процедура личного досмотра повторилась на втором этаже, перед кабинетом Чугура. А дальше события развивались в самом неожиданном направлении...
– Таких парней, как ты, у меня много, – сказал Чугур после недолгой паузы, – до всех руки не доходят. То есть не то чтобы руки...
Чугур запутался в словах, сжал тяжелые кулаки и на минуту замолчал. Собираясь с мыслями, прикурил сигарету.
– А я обязан охватить каждого, – продолжил он. – Потолковать, узнать, чем живет человек, чем дышит, о чем думает. Ну, провести воспитательную беседу. На нашем языке – профилактическое мероприятие. Понимаешь?
Кот кивнул, мол, все понимаю, и подумал, что все профилактические мероприятия, который проводил кум, до сей поры ограничивались БУРом, зуботычинами перед строем, отборной матерщиной и плевками в лицо. Неужели пришел черед по душам разговаривать? Как-то не верится.
– Не в том смысле, чтобы привлекать заключенного к сотрудничеству с администрацией, – кум, подняв голову, посмотрел на портрет главного чекиста всех времен и народов, – а в том смысле, чтобы лучше знать свой контингент. По мне так: хочешь сотрудничать – давай. А если тебе это впадлу, значит, и мне такой активист без необходимости. Понимаешь?
– Понимаю, – снова кивнул Кот, хотя ничего не понимал. – То есть стараюсь понять, гражданин начальник.
– Тебе сколько осталось? – спросил кум, хорошо знавший ответ на свой вопрос. – Пятилетка?
– Две пятилетки, гражданин начальник, – отозвался Кот. – С хвостиком.
– Вот видишь, нам еще долго с тобой по эту сторону забора куковать, – кум улыбнулся какой-то странной, загадочной улыбкой, обнажив ровные крепкие зубы. Кажется, контакт налаживается. Этот Кот хоть и последняя сволочь, но с головой у него все в порядке, суть иносказаний он должен понять. – Десять весен, десять зим... Это много. И статьи у тебя такие, что под амнистию их никак не подведешь. Нужно быть терпеливым человеком, чтобы дождаться звонка. Ты кури, Константин Андреевич.
Кум положил на край стола открытую пачку "Явы" и зажигалку. Коту хотелось дернуть хотя бы две затяжки настоящей сигареты с фильтром, но он отрицательно помотал головой. Сучьи дела всегда начинаются с малости. Начальник сигареткой угостит, потом пачку чая сунет... И пошло, и поехало.
– Спасибо, стараюсь бросить.
– Ну, как знаешь, Константин, – кум, откинувшись на спинку кресла, пустил струю табачного дыма и мечтательно посмотрел в потолок. – Я в твои годы служил на строгой зоне под Интой. Вот там, едва снег растает, начинались побеги. Бывало так, что человеку два-три месяца до конца срока, а он к зеленому прокурору бежит. Тоска смертная заедала людей. А тут весна, солнышко, последний разум люди теряли. Там края северные, сколько ни бегай, конец один – пуля. Как правило, живыми зэков, ну, если ловили их недалеко от зоны, живыми не брали...
Чугур перехватил вопросительный взгляд Кота и пояснил:
– С живыми мороки много. Писанина, следствие, суд... А с мертвяками, сам понимаешь... Неглубокая яма на кладбище при зоне и табличка с номером вместо имени. Вот и вся канитель. Ну, коли уж зашел об этом разговор, скажу: кое-кому из осужденных кажется, что наша зона не так далеко от столицы, отсюда есть шанс намылить лыжи, потому как до железки недалеко. И автомобильные дороги – вот они. Но на самом деле – шиш. Ты уж поверь моему опыту. Такие номера еще ни разу не проходили. И не пройдут.
Закончив монолог, кум раздавил окурок в пепельнице. Кот смотрел в темный угол кабинета, внешне он казался спокойным, ни один мускул на лице не дрогнул, но в душе его бушевала буря.
– А тебя шальные мыли не посещают? – прищурился кум. – Всякая белиберда в голову не лезет?
– Никак нет, гражданин начальник, – ровным голосом ответил Кот. – На работе запарка. Мы под крышу склад подводим. Тут уж не до мыслей. Устаешь так, что лишь бы до койки доползти.
– Это хорошо, – обрадовался кум. – Хорошо, что нет шальных мыслей. А если и придет в голову блажь, ты гони ее прочь. Потому что, еще раз повторяю, шансов на удачный побег – никаких.
Кум выдержал долгую паузу. Огородников должен правильно понять его предупреждение, сделать выводы. Побег отменяется – и на этом точка.
– Я знаю, что ты тянешь план, – сказал кум. – Нарушений режима нет. Короче, молодец. Ты набираешься опыта. И уже знаешь, откуда хрен растет. А я думаю, как тебя поощрить. Ну, это уж моя забота. Найду возможность.
– Спасибо, гражданин начальник, – пробормотал Кот.
– Но молодость у тебя в заднице еще играет. Потому как не все здешние порядки ты усвоил. Иногда думаешь – этот человек враг. А он – друг. И наоборот. А ты ни о чем не должен думать, а просто зарубить на носу, что все здешние обитатели – волки. И ни с кем, ни с одним из них, нельзя вести откровенные разговоры. Делиться мыслями, планами. Потому что именно сейчас такое время, такой момент, что лишнее слово может твою жизнь погубить. Вот так. Делай выводы, Константин.
Чугур хорошо понимал, что Коту надолго задерживаться в оперчасти никак нельзя. Завтра по отряду пойдут разговоры: Костяна удостоил личной аудиенции сам кум. Огородников вернулся в барак спокойный и довольный, после душевного разговора не осталось ни царапины, нет даже штемпеля под глазом. Придется отвечать на разные вопросы: о чем они базарили, какие вопросы задавал начальник, не предлагал ли сотрудничество с администрацией? А если предлагал, что ответил Кот? Отказался? И кум его не тронул, не дал волю рукам? Странно... Даже очень странно...
– Ты свободен, Огородников.
Когда Кот поднялся на ноги, Кум проворно вскочил со своего неудобного кресла, остановил заключенного на пороге кабинета, положил руку на плечо и перешел на интимный шепот.
– У тебя все же есть один хороший друг. Не здесь, в Москве. И он очень за тебя просил. Если будешь умником, две пятилетки мотать не придется.
И подтолкнул Кота ладонью в спину...
Кот чувствовал слабость в ногах и шум в голове, будто только что на голодный желудок врезал стакан спиртяги и даже не занюхал коркой хлеба. Чтобы собраться с мыслями, он остановился, поднял голову кверху. В темном небе увидел мелкую россыпь звезд и сигнальные огни самолета, летевшего к Москве. Кажется, свобода никогда не была так близка. Только протяни руку и ухватишь ее за шкирку.
Он присел на скамейку под громкоговорителем, вытащил из кармана окурок и чиркнул спичкой. У клуба курить строго запрещено, это – нарушение режима, и можно запросто угодить в карцер, но Кот уже забыл обо всем на свете. Он жадно затянулся, закрыл глаза от удовольствия. Московский друг – кто бы это мог быть? Димон Ошпаренный, больше некому. Кот выплюнул окурок и раздавил его башмаком.
– Свобода, бля, свобода... – не сказал, а пропел он вслух.
Кум подошел к окну и принялся бездумно разглядывать спящую зону. Запертые на ночь бараки почти не видны в темноте, освещенной оставалась лишь запретка между двумя заборами, еще на столбе возле клуба горела одинокая лампочка в жестяном колпаке. Из-за заборов слышен лай овчарок, по подоконнику стучит неожиданно зарядивший дождик. Кум думал о том, что сегодняшней ночью, когда на зоне должно случиться двойное убийство, жестокое дикое убийство, этот дождик – как подарок Бога.
Завтра будет трудный день. Чуть свет на кухне найдут два порезанных и оскопленных трупа. Но по следу убийцы нельзя будет пустить служебную собаку, потому что следов нет, дождик все смыл. Зэков не выпустят на работу в производственную зону, в бараках устроят большой шмон. По лагерю, как дурная болезнь, распространятся сплетни, одна нелепее и страшнее другой. К обеду, не раньше, из района приедут прокурорские чины и судебный эксперт. А Чугур примет в поисках убийц или убийцы самое деятельное участие...
За его спиной звякнул телефонный аппарат. Кум подошел к столу и снял трубку.
– Заключенный Бурмистров доставлен, товарищ майор, – доложил лейтенант Рябинин, дежуривший в подвале оперчасти. – Будут распоряжения?
– Пусть подождет в коридоре, – ответил кум, разглядывая шахматную доску. – Уже спускаюсь.
А если так. Кум переставил коня, передвинул слона на соседнюю клетку. Нет, и так ничего не получается. Белый ферзь находится под защитой пешки. Ладно, с задачкой успеется, он решит эту головоломку завтра или послезавтра. Авось, придет свежая мысль.
Кум выключил свет в кабинете, повернул ключ в замке. Он прошел до конца коридора, на ходу надел фуражку и, быстро пересчитав ногами ступени, спустился в подвал. Рябинин, сидевший в торце коридора за старым однотумбовым столом, проворно поднялся, одернул китель. Кум махнул рукой, мол, сиди, все сам вижу.
– Как дочка, Гена? – спросил он, замедляя шаг. – Уже поправилась?
– Так точно, товарищ майор, – отрапортовал Рябинин. – Жена ее в Анапу отвезти хочет.
– И правильно, – улыбнулся кум. – Первое дело ребенка к морю свозить.
Чугур всегда был в курсе событий семейной жизни подчиненных и очень гордился тем, что на память знал имена детей и жен офицеров.
Переминаясь с ноги на ногу, заключенный Бурмистров по кличке Пыж стоял в конце коридора перед железной дверью подвального кабинета начальника оперчасти. Чугур неторопливо прошел мимо запертых дверей козлодерок, служебных помещений сотрудников ИТУ и одиночных камер для нарушителей режима.
С потолка срывались и падали вниз капельки влаги, на бетоне собрались две большие лужи. Звук шагов эхом разносился под сводчатым потолком, изъеденным пятнами ржавчины и наростами светло-зеленого грибка. Сейчас все козлодерки и камеры пустовали, на следующей неделе здесь должен был начаться ремонт. Штрафников перевели в БУР, а персонал временно перебрался в соседнее административное здание. Открыв дверь своим ключом, кум пропустил вперед зэка, включил верхний свет. И, поздоровавшись с Пыжом за руку, велел присесть.
– В пакете дури на двадцать весел, а то и больше. И сейчас, перед делом, можешь вмазаться, чтобы руки не тряслись. Забирай.
Пыж, распахнув куртку, засунул пакетик в потайной карман, вшитый в подкладку. И, поглядев на шприц, сделал глотательное движение, как гурман перед кулинарным шедевром.
– Кого? – спросил он.
– Хлебореза Цику. И того педрилу, ну, которого он имеет. Васю Гомельского.
Пыж был похож на альбиноса, который недавно перенес тяжелую операцию и, поднявшись с койки, еще до конца не оклемался. Если бы такой типаж встретился на улице какому-нибудь режиссеру, снимающему фильм ужасов, можно не сомневаться, Пыж получил бы главную роль без всяких там кинопроб. На такую харю даже грим не надо накладывать, зрители и так испугаются. В свете люминесцентной лампы мертвенно-бледное вытянутое лицо Пыжа казалось синим. Серые губы ниточкой, красноватые глаза кролика. Портрет дополняли узкий лоб дегенерата и острый подбородок.
– Когда, начальник? – голос Пыжа сделался глухим.
– Прямо сейчас, – ответил кум. – Ну, не сей момент, конечно. Перед рассветом. В это время даже солдатня на вышках спит. Сам знаешь, Цика с Гомельским делят на двоих комнату при кухне. Вот ключ от входной двери. А вот этот, с биркой, от комнаты.
Чугур выложил на стол ключи.
– Сделаешь? – спросил он. – Если не уверен, что один справишься, скажи сразу. Я должен знать сейчас.
Обычно сообразительный Пыж неожиданно впал в состояние заторможенности и глубокой задумчивости. Цика и Вася Гомельский – лагерный актив, первые суки на зоне. И вдруг кум приказывает их вписать?
Чугур, пуская табачный дым, наблюдал, как в свете лампы блестит башка его киллера. С молодых лет нормальные человеческие волосы на голове Пыжа не росли, вместо них вылез какой-то белый пушок, глянешь на него и кажется, что зэк нарочно намазал свою лысину медом, чтобы сделалась липкой, и обвалял ее в одуванчиках. В активистах Пыж не состоял, никаких агентурных расписок не писал и стукачеством не занимался. Этого от него и не требовалось.
Пыж числился помощником каптера, выдавая зэкам чистое белье, летнюю и зимнюю одежду и обувку, он не водил дружбу ни с одним из здешних обитателей, всегда оставался замкнутым и молчаливым, будто ему язык опасной бритвой отхватили. Зэки, даже здешние авторитеты, ненавидели и побаивались Пыжа.
Ночевал он не в бараке, а в отдельной комнатенке при прачечной. Иногда, не слишком часто, Паша выполнял деликатные задания кума, которые нельзя поручить никому, кроме него. Мало того, Бурмистров был одним из тех немногих заключенных, а их на всю зону по пальцам можно пересчитать, которым кум не брезговал подавать для пожатия свою начальственную руку.
– Не беспокойтесь, – наконец отозвался Пыж. – Все будет в елочку.
Кум кивнул, другого ответа он и не ожидал. Пыж из тех людей, которыми можно вертеть как угодно. За дозу дури он пришпилит любого, только пальцем покажи. Пыж взял со стола шприц, закатал рукав робы так туго, что ткань пережала кровеносные сосуды. Он сжимал и разжимал пальцы, дожидаясь, когда вздуется вена на локтевом сгибе. Но истончавшаяся дохлая вена долго не хотел набухать. Наконец он сделал инъекцию в центряк, в то самое место, где красовалась наколка ВУЗ – вечный узник зоны.
– Баян себе оставь, пригодится, – сказал кум и пообещал. – Дня через три, когда немного уляжется пыль, подкину циклодола.
– Спасибо, вы меня балуете, – облизнулся Пыж и опустил шприц в карман куртки. – Только...
– Что только?
– Трупешники могут на меня повесить.
– Не повесят, если все по уму сделать, – ответил Чугур. – Знаешь, кто у Цики был в машках до Жоры Гомельского?
– Кажется, этот черт... Белоус, то есть Гришка Белоусов из второго отряда.
– Вот на него мокрое и спишут. У голубцов тоже есть сильные чувства. И еще какие – Шекспир с Ромео и Джульеттой вместе взятые отдыхают. Белоусов приревновал своего бывшего любовника, то бишь Цику, к новому партнеру. И приговорил обеих.
– А как же Белоус ночью из запертого барака вышел? – не унимался Пыж. Зрачки у него сузились, глаза заблестели, а на впалых щеках проступили пятна нездорового румянца.
– Он сейчас не в бараке, а в медсанчасти, – процедил Кум, ему не нравилось, когда исполнители лезут не в свое дело и еще вопросы задают. – Ночью оттуда легко выйти можно. Сегодня по больничке дежурит лепила, не из вольнонаемных, из нашего контингента. Он покажет, что Белоусов ночью попросился на воздух. У него начался приступ астмы, он задыхался. Короче, Белоусов отсутствовал двадцать минут, а это значит, что алиби у него – йок.
– А, вот оно как...
Пыж пригладил пух на голове. Он в очередной раз удивился хитрости и прозорливости Чугура. Начальник все предусмотрел, все просчитал, продумал до мелочей. Каким-то макаром сумел уложить Гришку, здорового, как колхозный бугай, на койку медсанчасти.
– Гомики режут своих бывших любовников в лапшу, крошат в мелкий винегрет, – продолжая говорить, Чугур вытащил из нижнего ящика стола плоскую фляжку с коньяком, отвинтил пробочку, запрокинул голову кверху. И забулькал спиртным, пустил в бутылочку воздушные пузыри. Позади тяжелый муторный день, он честно заработал свои двести пятьдесят грамм. – Так что ты крови не стесняйся. Пусть плавают, суки, как в бассейне.
– Разве я когда крови стеснялся? – кивнул Пыж.
– Когда все кончишь, оскопи их обоих. Потом топай к себе. Помойся хорошо. Переоденешься, сходишь к хезнику. И, как прошлый раз, утопишь грязную одежду в дерьме. И ключи туда же кинешь. Инструмент со следами крови спрячь под крыльцо медсанчасти.
Кум выложил на стол короткий самодельный нож со скошенным лезвием, похожий на сапожный, и ступер – остро заточенный металлический прут. Рукоятки ножа и ступера были обмотаны лейкопластырем на матерчатой основе, на котором не остаются отпечатки пальцев.
Цика, состоявший на побегушках при оперчасти, как всегда, приносил самые недобрые известия. Сердце Кота провалилось в пятки, потом снова встало на место, но забухало, как кузнечный молот. Он поднялся с нижней шконки, надел на голову шапку-пидорку и молча последовал за Цикой. Спиной Кот чувствовал взгляды зэков, а стоявший в дверях Семен Феоктистов, по кличке Сема, сочувственно покачал головой. Мол, ничего хорошего, Кот, не жди, разговор с кумом может закончиться койкой в медсанчасти или карцером. В лучшем случае, если Чугур в добром расположении духа, распишут тебе морду под хохлому, с тем и отпустят.
Кот, сжав кулаки в карманах куртки, шагал за Цикой сначала между бараков, потом вдоль загородки из колючей проволоки и гадал про себя, как ляжет фишка. Кто-то стукнул Чугуру о задуманном побеге? Об этом мероприятии знал единственный человек – кореш Кота Петька Елагин по кличке Мирон. Именно он помог Коту достать самодельные кусачки, кое-что из вещей и продуктов, он же устроил на промзоне тайник, где спрятаны деньги и липовая ксива. Но Мирон, отбухав шестилетний срок до звонка, вышел свободным человеком ровно две недели назад. Значит, Мирон отпадает.
– Шевели поршнями, – Цика оглядывался назад и делал страшные глаза. – Хрена ты плетешься? Начальство ждать не любит.
– Шевелю, блин, – отозвался Кот. – Я ведь в отличие от тебя не возле столовки целый день болтался. Кирпичи ворочал.
– Ты бы не вякал лишнего, – снова обернулся Цика, на его сытой морде играла кривая ухмылочка. На зоне не так уж много развлечений, но сегодня вечером, возможно он станет свидетелем того, как конвоиры и лично Чугур будут обрабатывать Кота. – Наверное, садильник-то играет? Перед встречей с кумом? То-то, братан...
– Я тебе не братан, – Кот хотел добавить крепкое словцо, но неподалеку, за колючкой молчаливо стоял старлей. Он поводил ушами, как лошадь, словно хотел уловить смысл разговора. Костян понизил голос и добавил. – Кто тебе братан, я в другое время скажу. Один на один.
– Скажешь, – продолжал усмехаться Цика, – если кум не снимет с тебя мерку для деревянного макинтоша. Все скажешь.
Кот постарался взять себя в руки и успокоиться. Если бы кум знал о запланированном побеге, в барак явился бы не парашный активист Цика, пришел бы офицер с двумя-тремя срочниками, вооруженными автоматами. Еще в бараке на Кота надели бы стальные браслеты, отделали прикладами, поволокли в кандей, как последнюю падлу. Может, все и обойдется. Может, не так страшен черт...
Кот не успел закончить мысль, при входе в административный корпус офицер заставил его встать лицом к стене, опереться на нее руками и расставить в стороны ноги. Процедура личного досмотра повторилась на втором этаже, перед кабинетом Чугура. А дальше события развивались в самом неожиданном направлении...
* * *
Выслушав рапорт заключенного Огородникова, кум показал ему на табурет у стенки под портретом Дзержинского. Сам уселся на свой трон и опустил ладони на подлокотники в виде ощеренных львов. Впечатление было такое, будто он вложил кончики пальцев в их зубастые пасти.– Таких парней, как ты, у меня много, – сказал Чугур после недолгой паузы, – до всех руки не доходят. То есть не то чтобы руки...
Чугур запутался в словах, сжал тяжелые кулаки и на минуту замолчал. Собираясь с мыслями, прикурил сигарету.
– А я обязан охватить каждого, – продолжил он. – Потолковать, узнать, чем живет человек, чем дышит, о чем думает. Ну, провести воспитательную беседу. На нашем языке – профилактическое мероприятие. Понимаешь?
Кот кивнул, мол, все понимаю, и подумал, что все профилактические мероприятия, который проводил кум, до сей поры ограничивались БУРом, зуботычинами перед строем, отборной матерщиной и плевками в лицо. Неужели пришел черед по душам разговаривать? Как-то не верится.
– Не в том смысле, чтобы привлекать заключенного к сотрудничеству с администрацией, – кум, подняв голову, посмотрел на портрет главного чекиста всех времен и народов, – а в том смысле, чтобы лучше знать свой контингент. По мне так: хочешь сотрудничать – давай. А если тебе это впадлу, значит, и мне такой активист без необходимости. Понимаешь?
– Понимаю, – снова кивнул Кот, хотя ничего не понимал. – То есть стараюсь понять, гражданин начальник.
– Тебе сколько осталось? – спросил кум, хорошо знавший ответ на свой вопрос. – Пятилетка?
– Две пятилетки, гражданин начальник, – отозвался Кот. – С хвостиком.
– Вот видишь, нам еще долго с тобой по эту сторону забора куковать, – кум улыбнулся какой-то странной, загадочной улыбкой, обнажив ровные крепкие зубы. Кажется, контакт налаживается. Этот Кот хоть и последняя сволочь, но с головой у него все в порядке, суть иносказаний он должен понять. – Десять весен, десять зим... Это много. И статьи у тебя такие, что под амнистию их никак не подведешь. Нужно быть терпеливым человеком, чтобы дождаться звонка. Ты кури, Константин Андреевич.
Кум положил на край стола открытую пачку "Явы" и зажигалку. Коту хотелось дернуть хотя бы две затяжки настоящей сигареты с фильтром, но он отрицательно помотал головой. Сучьи дела всегда начинаются с малости. Начальник сигареткой угостит, потом пачку чая сунет... И пошло, и поехало.
– Спасибо, стараюсь бросить.
– Ну, как знаешь, Константин, – кум, откинувшись на спинку кресла, пустил струю табачного дыма и мечтательно посмотрел в потолок. – Я в твои годы служил на строгой зоне под Интой. Вот там, едва снег растает, начинались побеги. Бывало так, что человеку два-три месяца до конца срока, а он к зеленому прокурору бежит. Тоска смертная заедала людей. А тут весна, солнышко, последний разум люди теряли. Там края северные, сколько ни бегай, конец один – пуля. Как правило, живыми зэков, ну, если ловили их недалеко от зоны, живыми не брали...
Чугур перехватил вопросительный взгляд Кота и пояснил:
– С живыми мороки много. Писанина, следствие, суд... А с мертвяками, сам понимаешь... Неглубокая яма на кладбище при зоне и табличка с номером вместо имени. Вот и вся канитель. Ну, коли уж зашел об этом разговор, скажу: кое-кому из осужденных кажется, что наша зона не так далеко от столицы, отсюда есть шанс намылить лыжи, потому как до железки недалеко. И автомобильные дороги – вот они. Но на самом деле – шиш. Ты уж поверь моему опыту. Такие номера еще ни разу не проходили. И не пройдут.
Закончив монолог, кум раздавил окурок в пепельнице. Кот смотрел в темный угол кабинета, внешне он казался спокойным, ни один мускул на лице не дрогнул, но в душе его бушевала буря.
– А тебя шальные мыли не посещают? – прищурился кум. – Всякая белиберда в голову не лезет?
– Никак нет, гражданин начальник, – ровным голосом ответил Кот. – На работе запарка. Мы под крышу склад подводим. Тут уж не до мыслей. Устаешь так, что лишь бы до койки доползти.
– Это хорошо, – обрадовался кум. – Хорошо, что нет шальных мыслей. А если и придет в голову блажь, ты гони ее прочь. Потому что, еще раз повторяю, шансов на удачный побег – никаких.
Кум выдержал долгую паузу. Огородников должен правильно понять его предупреждение, сделать выводы. Побег отменяется – и на этом точка.
– Я знаю, что ты тянешь план, – сказал кум. – Нарушений режима нет. Короче, молодец. Ты набираешься опыта. И уже знаешь, откуда хрен растет. А я думаю, как тебя поощрить. Ну, это уж моя забота. Найду возможность.
– Спасибо, гражданин начальник, – пробормотал Кот.
– Но молодость у тебя в заднице еще играет. Потому как не все здешние порядки ты усвоил. Иногда думаешь – этот человек враг. А он – друг. И наоборот. А ты ни о чем не должен думать, а просто зарубить на носу, что все здешние обитатели – волки. И ни с кем, ни с одним из них, нельзя вести откровенные разговоры. Делиться мыслями, планами. Потому что именно сейчас такое время, такой момент, что лишнее слово может твою жизнь погубить. Вот так. Делай выводы, Константин.
Чугур хорошо понимал, что Коту надолго задерживаться в оперчасти никак нельзя. Завтра по отряду пойдут разговоры: Костяна удостоил личной аудиенции сам кум. Огородников вернулся в барак спокойный и довольный, после душевного разговора не осталось ни царапины, нет даже штемпеля под глазом. Придется отвечать на разные вопросы: о чем они базарили, какие вопросы задавал начальник, не предлагал ли сотрудничество с администрацией? А если предлагал, что ответил Кот? Отказался? И кум его не тронул, не дал волю рукам? Странно... Даже очень странно...
– Ты свободен, Огородников.
Когда Кот поднялся на ноги, Кум проворно вскочил со своего неудобного кресла, остановил заключенного на пороге кабинета, положил руку на плечо и перешел на интимный шепот.
– У тебя все же есть один хороший друг. Не здесь, в Москве. И он очень за тебя просил. Если будешь умником, две пятилетки мотать не придется.
И подтолкнул Кота ладонью в спину...
* * *
Оказавшись за пределами административного корпуса, Костян неторопливо побрел к дальнему бараку. Отбой еще не объявляли. На конце столба, врытого возле клуба, надрывался матюгальник. Передавали какую-то знакомую песню, но Кот не мог разобрать слов. Он оступился на камне, едва не упал.Кот чувствовал слабость в ногах и шум в голове, будто только что на голодный желудок врезал стакан спиртяги и даже не занюхал коркой хлеба. Чтобы собраться с мыслями, он остановился, поднял голову кверху. В темном небе увидел мелкую россыпь звезд и сигнальные огни самолета, летевшего к Москве. Кажется, свобода никогда не была так близка. Только протяни руку и ухватишь ее за шкирку.
Он присел на скамейку под громкоговорителем, вытащил из кармана окурок и чиркнул спичкой. У клуба курить строго запрещено, это – нарушение режима, и можно запросто угодить в карцер, но Кот уже забыл обо всем на свете. Он жадно затянулся, закрыл глаза от удовольствия. Московский друг – кто бы это мог быть? Димон Ошпаренный, больше некому. Кот выплюнул окурок и раздавил его башмаком.
– Свобода, бля, свобода... – не сказал, а пропел он вслух.
* * *
После отбоя Чугур не собирался уходить домой, потому что еще оставались важные дела, которые нельзя было откладывать ни на день, ни на час. Пару минут постоял у стола, разглядывая шахматные фигуры, расставленные на доске. Мат в три хода... Шахматная головоломка не давалась второй день.Кум подошел к окну и принялся бездумно разглядывать спящую зону. Запертые на ночь бараки почти не видны в темноте, освещенной оставалась лишь запретка между двумя заборами, еще на столбе возле клуба горела одинокая лампочка в жестяном колпаке. Из-за заборов слышен лай овчарок, по подоконнику стучит неожиданно зарядивший дождик. Кум думал о том, что сегодняшней ночью, когда на зоне должно случиться двойное убийство, жестокое дикое убийство, этот дождик – как подарок Бога.
Завтра будет трудный день. Чуть свет на кухне найдут два порезанных и оскопленных трупа. Но по следу убийцы нельзя будет пустить служебную собаку, потому что следов нет, дождик все смыл. Зэков не выпустят на работу в производственную зону, в бараках устроят большой шмон. По лагерю, как дурная болезнь, распространятся сплетни, одна нелепее и страшнее другой. К обеду, не раньше, из района приедут прокурорские чины и судебный эксперт. А Чугур примет в поисках убийц или убийцы самое деятельное участие...
За его спиной звякнул телефонный аппарат. Кум подошел к столу и снял трубку.
– Заключенный Бурмистров доставлен, товарищ майор, – доложил лейтенант Рябинин, дежуривший в подвале оперчасти. – Будут распоряжения?
– Пусть подождет в коридоре, – ответил кум, разглядывая шахматную доску. – Уже спускаюсь.
А если так. Кум переставил коня, передвинул слона на соседнюю клетку. Нет, и так ничего не получается. Белый ферзь находится под защитой пешки. Ладно, с задачкой успеется, он решит эту головоломку завтра или послезавтра. Авось, придет свежая мысль.
Кум выключил свет в кабинете, повернул ключ в замке. Он прошел до конца коридора, на ходу надел фуражку и, быстро пересчитав ногами ступени, спустился в подвал. Рябинин, сидевший в торце коридора за старым однотумбовым столом, проворно поднялся, одернул китель. Кум махнул рукой, мол, сиди, все сам вижу.
– Как дочка, Гена? – спросил он, замедляя шаг. – Уже поправилась?
– Так точно, товарищ майор, – отрапортовал Рябинин. – Жена ее в Анапу отвезти хочет.
– И правильно, – улыбнулся кум. – Первое дело ребенка к морю свозить.
Чугур всегда был в курсе событий семейной жизни подчиненных и очень гордился тем, что на память знал имена детей и жен офицеров.
Переминаясь с ноги на ногу, заключенный Бурмистров по кличке Пыж стоял в конце коридора перед железной дверью подвального кабинета начальника оперчасти. Чугур неторопливо прошел мимо запертых дверей козлодерок, служебных помещений сотрудников ИТУ и одиночных камер для нарушителей режима.
С потолка срывались и падали вниз капельки влаги, на бетоне собрались две большие лужи. Звук шагов эхом разносился под сводчатым потолком, изъеденным пятнами ржавчины и наростами светло-зеленого грибка. Сейчас все козлодерки и камеры пустовали, на следующей неделе здесь должен был начаться ремонт. Штрафников перевели в БУР, а персонал временно перебрался в соседнее административное здание. Открыв дверь своим ключом, кум пропустил вперед зэка, включил верхний свет. И, поздоровавшись с Пыжом за руку, велел присесть.
* * *
Устроившись на табурете, Пыж угостился сигареткой, приготовившись слушать. Но кум в этот раз не стал вести долгих разговоров за жизнь, подошел к сейфу. Погремев связкой ключей, вытащил из его темного нутра маленький бумажный пакетик и одноразовый медицинский шприц, наполненный какой-то темной жидкостью. Положил предметы на край стола и сказал:– В пакете дури на двадцать весел, а то и больше. И сейчас, перед делом, можешь вмазаться, чтобы руки не тряслись. Забирай.
Пыж, распахнув куртку, засунул пакетик в потайной карман, вшитый в подкладку. И, поглядев на шприц, сделал глотательное движение, как гурман перед кулинарным шедевром.
– Кого? – спросил он.
– Хлебореза Цику. И того педрилу, ну, которого он имеет. Васю Гомельского.
Пыж был похож на альбиноса, который недавно перенес тяжелую операцию и, поднявшись с койки, еще до конца не оклемался. Если бы такой типаж встретился на улице какому-нибудь режиссеру, снимающему фильм ужасов, можно не сомневаться, Пыж получил бы главную роль без всяких там кинопроб. На такую харю даже грим не надо накладывать, зрители и так испугаются. В свете люминесцентной лампы мертвенно-бледное вытянутое лицо Пыжа казалось синим. Серые губы ниточкой, красноватые глаза кролика. Портрет дополняли узкий лоб дегенерата и острый подбородок.
– Когда, начальник? – голос Пыжа сделался глухим.
– Прямо сейчас, – ответил кум. – Ну, не сей момент, конечно. Перед рассветом. В это время даже солдатня на вышках спит. Сам знаешь, Цика с Гомельским делят на двоих комнату при кухне. Вот ключ от входной двери. А вот этот, с биркой, от комнаты.
Чугур выложил на стол ключи.
– Сделаешь? – спросил он. – Если не уверен, что один справишься, скажи сразу. Я должен знать сейчас.
Обычно сообразительный Пыж неожиданно впал в состояние заторможенности и глубокой задумчивости. Цика и Вася Гомельский – лагерный актив, первые суки на зоне. И вдруг кум приказывает их вписать?
Чугур, пуская табачный дым, наблюдал, как в свете лампы блестит башка его киллера. С молодых лет нормальные человеческие волосы на голове Пыжа не росли, вместо них вылез какой-то белый пушок, глянешь на него и кажется, что зэк нарочно намазал свою лысину медом, чтобы сделалась липкой, и обвалял ее в одуванчиках. В активистах Пыж не состоял, никаких агентурных расписок не писал и стукачеством не занимался. Этого от него и не требовалось.
Пыж числился помощником каптера, выдавая зэкам чистое белье, летнюю и зимнюю одежду и обувку, он не водил дружбу ни с одним из здешних обитателей, всегда оставался замкнутым и молчаливым, будто ему язык опасной бритвой отхватили. Зэки, даже здешние авторитеты, ненавидели и побаивались Пыжа.
Ночевал он не в бараке, а в отдельной комнатенке при прачечной. Иногда, не слишком часто, Паша выполнял деликатные задания кума, которые нельзя поручить никому, кроме него. Мало того, Бурмистров был одним из тех немногих заключенных, а их на всю зону по пальцам можно пересчитать, которым кум не брезговал подавать для пожатия свою начальственную руку.
– Не беспокойтесь, – наконец отозвался Пыж. – Все будет в елочку.
Кум кивнул, другого ответа он и не ожидал. Пыж из тех людей, которыми можно вертеть как угодно. За дозу дури он пришпилит любого, только пальцем покажи. Пыж взял со стола шприц, закатал рукав робы так туго, что ткань пережала кровеносные сосуды. Он сжимал и разжимал пальцы, дожидаясь, когда вздуется вена на локтевом сгибе. Но истончавшаяся дохлая вена долго не хотел набухать. Наконец он сделал инъекцию в центряк, в то самое место, где красовалась наколка ВУЗ – вечный узник зоны.
– Баян себе оставь, пригодится, – сказал кум и пообещал. – Дня через три, когда немного уляжется пыль, подкину циклодола.
– Спасибо, вы меня балуете, – облизнулся Пыж и опустил шприц в карман куртки. – Только...
– Что только?
– Трупешники могут на меня повесить.
– Не повесят, если все по уму сделать, – ответил Чугур. – Знаешь, кто у Цики был в машках до Жоры Гомельского?
– Кажется, этот черт... Белоус, то есть Гришка Белоусов из второго отряда.
– Вот на него мокрое и спишут. У голубцов тоже есть сильные чувства. И еще какие – Шекспир с Ромео и Джульеттой вместе взятые отдыхают. Белоусов приревновал своего бывшего любовника, то бишь Цику, к новому партнеру. И приговорил обеих.
– А как же Белоус ночью из запертого барака вышел? – не унимался Пыж. Зрачки у него сузились, глаза заблестели, а на впалых щеках проступили пятна нездорового румянца.
– Он сейчас не в бараке, а в медсанчасти, – процедил Кум, ему не нравилось, когда исполнители лезут не в свое дело и еще вопросы задают. – Ночью оттуда легко выйти можно. Сегодня по больничке дежурит лепила, не из вольнонаемных, из нашего контингента. Он покажет, что Белоусов ночью попросился на воздух. У него начался приступ астмы, он задыхался. Короче, Белоусов отсутствовал двадцать минут, а это значит, что алиби у него – йок.
– А, вот оно как...
Пыж пригладил пух на голове. Он в очередной раз удивился хитрости и прозорливости Чугура. Начальник все предусмотрел, все просчитал, продумал до мелочей. Каким-то макаром сумел уложить Гришку, здорового, как колхозный бугай, на койку медсанчасти.
– Гомики режут своих бывших любовников в лапшу, крошат в мелкий винегрет, – продолжая говорить, Чугур вытащил из нижнего ящика стола плоскую фляжку с коньяком, отвинтил пробочку, запрокинул голову кверху. И забулькал спиртным, пустил в бутылочку воздушные пузыри. Позади тяжелый муторный день, он честно заработал свои двести пятьдесят грамм. – Так что ты крови не стесняйся. Пусть плавают, суки, как в бассейне.
– Разве я когда крови стеснялся? – кивнул Пыж.
– Когда все кончишь, оскопи их обоих. Потом топай к себе. Помойся хорошо. Переоденешься, сходишь к хезнику. И, как прошлый раз, утопишь грязную одежду в дерьме. И ключи туда же кинешь. Инструмент со следами крови спрячь под крыльцо медсанчасти.
Кум выложил на стол короткий самодельный нож со скошенным лезвием, похожий на сапожный, и ступер – остро заточенный металлический прут. Рукоятки ножа и ступера были обмотаны лейкопластырем на матерчатой основе, на котором не остаются отпечатки пальцев.