Страница:
Иногда Померанцев брал Дусю и Андрея к себе в театр, в театре все было странно и не по-настоящему, пахло как-то необычно — гримом и пыльным занавесом, в полутемных закоулках за сценой прятались бутафорские колонны. Особенно интересны были репетиции, когда режиссер кричал на актеров, добиваясь достоверности в поведении.
— Ну, Дусенъка, актрисой будешь? — не раз спрашивали ее в театре знакомые отца, на что она, надув щеки, отвечала туманно, что еще не решила.
У нее были две заветные мечты — стать великой путешественницей, как Кортес или Васко Нуньес Балъбоа, или прославиться как знаменитый ученый. Правда, в какой именно области, она тоже еще не решила.
Но в домашних спектаклях она играла, и играла очень мило, — у нее были способности к перевоплощению, и она даже умела плакать, если того требовала роль.
В начале лета Мария Ивановна увезла детей на дачу (у Померанцевых было небольшое имение под Москвой, называвшееся Березки), а глава семейства отправился на гастроли со своим театром.
В Березках имелись сад, оранжерея, неподалёку располагалось старинное кладбище, был также живописный пруд — словом, все условия для того, чтобы влюбиться.
На даче всегда находились толпы народа — соседи Померанцевых, приезжали знакомые из Москвы, какая-то дальняя родня… Бренчали на рояле, веселились, дети играли в индейцев и новомодный крокет, под который специально была отведена целая поляна. Ходили в лес за грибами и ягодами, молодежь устраивала пикники — аукали и кричали так, что в скором времени распугали птиц и прочую мелкую живность, которая в этих местах водилась.
Именно в то лето Андрей понял, что влюбился.
Нет, даже не так — он с возрастающим ужасом и восторгом открыл для себя, что полюбил Дусю Померанцеву, дочь своих покровителей. Полюбил навсегда, до смертных мук, до полного забвения всего…
День, когда он признался ей, тоже навсегда запомнился ему.
В конце июня на даче появился художник Кара-сев — довольно известный, модный, который очаровал всех дачных дам. Он, как и любой гений, вел себя несколько капризно, много говорил и страдал от отсутствия темы.
— Дайте мне тему! — вздыхал он. — Я же не могу вдохновиться на пустом месте, мне непременно нужна тема!
— Нарисуйте лес, — говорили ему. — Нарисуйте наш пруд.
— Это все избито, затасканно! — капризничал Карасев. — Эти леса и пруды всем приелись, на любой выставке девяносто процентов картин — леса и пруды. Причем живописные до тошноты!
В конце концов, местная публика придумала себе развлечение — найти для Карасева подходящую тему. Всякий, заметив нечто интересное, бежал к нему с радостной вестью. Карасев ломался, пускался в критику, но в результате, после тщательного отбора из предложенных сюжетов, у него появилось несколько набросков.
Старая тетка Померанцевых, которую вывозили в сад на кресле-каталке, мертвая белка на подоконнике, туманный вечер на площадке для крокета — вот несколько сюжетов, на которых остановил свое внимание Карасев. Но все равно что-то продолжало мучить его.
— Нарисуйте Дусю, — предложила тогда Мария Ивановна.
— Дусю? — пожал плечами художник. — Милое дитя, но почему именно ее…
И общество, которое собралось на веранде вокруг капризного гения, принялось придирчиво смотреть на Дусю, которая в это время бегала вокруг большой клумбы и ловила бабочек руками, совершенно не замечая того, что оказалась в центре внимания.
— А что? — сказал после некоторого раздумья Карасев. — Вы правы, Мария Ивановна, Дуся вполне дотягивает до темы. В ней есть что-то такое…
— Инфернальное, — неожиданно подсказал басом молодой кадет из соседей, до сих пор молчавший. Он ужасно хотел, чтобы все считали его взрослым и умным.
— Почему же инфернальное? — возмутился Карасев. — Наоборот, я вижу в Евдокии Кирилловне нечто совершенно противоположное…
Карасев заставил Дусю позировать ему каждое утро, ближе к полудню. Она распускала и расчесывала свои длинные волосы и в легком белом платье усаживалась посреди цветущего луга.
Общество с интересом наблюдало за сеансами рисования. Правда, сначала Карасев хотел посадить Дусю прямо посреди той самой клумбы, но садовник Платон Макарович поднял такой крик, что пришлось отступить от первоначального замысла.
Все смотрели на Дусю, хвалили ее, находили выбор Карасева очень удачным, а Андрей, наблюдавший за процессом, страдал от ревности. И именно тогда, когда он почувствовал ревность, он понял, что любит Дусю. Она не должна была принадлежать всем, она должна была принадлежать только ему.
Он и раньше, когда его чувства к Дусе еще не переходили братско-дружеских границ, догадывался, что она хорошенькая, что в ней есть все, чтобы впоследствии сводить с ума мужскую половину человечества, но сейчас убедился, что она больше чем красива.
Давеча кадет Михайлов назвал ее внешность инфернальной, а Карасев решительно не согласился с таким термином. И Андрей тоже для себя решил, что в Дусе нет ничего мрачного, демонического, исступленного, что она вся — свет и принадлежит больше небу, чем земле.
У нее были очень густые, слегка вьющиеся волосы, близкие по цвету к тому оттенку, что называется в народе «вороновым крылом». Но на ярком солнечном свете они вдруг вспыхивали красными искрами, искры пробегали по выбивающимся из косы тонким прядям, отчего определенно казалось, будто вокруг Душной головы горит небольшой нимб.
Брови вразлет, горячие темные глаза, извивистый контур губ, нежнейшая, сочетающая в себе свойства атласа и бархата кожа, ямочки на щеках, которые появлялись при каждой улыбке…
То, что Дуся красавица, становилось особенно понятным тогда, когда она позировала Карасеву с распущенными волосами, в легком газовом платье, которое явно подчеркивало контуры ее безупречного девичьего тела. Даже Карасев менялся, когда торчал перед мольбертом, запечатлевая свою «тему» на холсте, — привычные ирония и надменно-капризный тон слетали с него, точно шелуха, он становился беззащитным и одновременно сильным. Первое время он требовал, чтобы Дуся сидела абсолютно неподвижно, но после третьего сеанса разрешил ей вертеть головой и разговаривать.
— Главное я уже обозначил, — сказал он. — Теперь вы, милое дитя, можете немного расслабиться.
Ну слава богу! — шумно вздохнула Дуся, обращаясь к Андрею, который всегда присутствовал на этих сеансах. — А то у меня шея затекла. А вчера был такой случай — я, правда, никому не рассказала, — по руке ползла божья коровка, очень щекотно! Я чуть не умерла, но вытерпела эту пытку, пока она не улетела, — боялась, что Иван Самсоныч меня заругает…
Иваном Самсоновичем звали надменного Карасева.
— Ты как Муций Сцевола… — кивнул Андрей. — Помнишь, из древней истории?
— Помню, — ответила Дуся. — Иван Самсонович, а почему божья коровка называется божьей коровкой?
Карасев стал ей говорить что-то шутливое, а Андрей именно в этот момент решил жениться на Дусе. Он удивился, как до сих пор ему в голову не приходила очень простая и снимающая все его муки мысль — ведь если Дуся будет его женой, то никто уже не отнимет ее у него. Она будет только его — до тех пор, пока смерть не разлучит их. И именно тогда он понял и простил свою мать, которая и часу лишнего не захотела задерживаться на этом свете, в котором уже не было Дмитрия Петровича.
После обеда в имении Померанцевых часа на два устанавливалась тишина — залитый солнцем сад замирал, и становилось слышно, как гудят шмели над цветами. Пес Вертер прятался в свою будку, построенную в духе готической архитектуры, что являлось вечной темой для шуток, ни один гость не мог спокойно пройти мимо этой будки, а кошки исчезали куда-то. Мария Ивановна читала лежа в гамаке, скрытая в тени деревьев, остальные просто-напросто отправлялись спать.
«Фиеста, — сообщил кадет Михайлов. — Такое время суток называется фиестой у латиноамериканских народностей».
«Сиеста, — поправил Карасев. — И пошло сие, по-моему, не от латиносов, а от испанцев. А вообще, сон после обеда — любимое времяпрепровождение старосветских помещиков, так что мы, господа, поступаем вполне в духе русского народа». И он тоже заваливался спать.
Но Дусе такой образ жизни был не по душе, спать ей никогда не хотелось. Она очень обрадовалась, когда Андрей позвал ее покататься после обеда на лодке.
— Хоть ты меня понимаешь! — горячо воскликнула она.
— Дуся, возьми зонтик! — расслабленным голосом крикнула ей вслед мать, не вылезая из гамака. — Может быть солнечный у дар…
За ними было увязалась младшая двоюродная сестра Дуси, но Андрей ей шепнул, что из воды может выглянуть страшный водяной, и девчонка отстала.
После утреннего сеанса рисования Дуся так и не переоделась — ходила в том же легком белом платье, с распущенными волосами, очень довольная тем, что все восхищаются ею.
— Андрей, как ты думаешь, Карасев — хороший художник? — спросила она своего спутника по дороге к пруду.
— Наверное, — пожал плечами Андрей. — Ты же слышала, что Третьяковка купила у него две картины.
— Ну, это еще ни о чем не говорит, — засомневалась Дуся. — Что ж, талантливыми считать только тех, чьи картины в музеях висят? А как же остальные? Бывают же, например, непризнанные гении…
— Я знаю, почему ты спрашиваешь! — засмеялся Андрей. — Тебе интересно, повесят твой портрет в Третьяковке или нет.
— Фу, как грубо! — рассердилась Дуся, покраснев, — слова Андрея задели ее за живое. — Ты что, думаешь, я тщеславная?
— Не вполне, но…
— Неужели я и вправду суетный, никчемный человек? — тут же переменила она тему. — Нет, ты прав, я тщеславная. Хожу в этом дурацком платье и радуюсь, что на меня все таращатся.
— Я с тобой как раз об этом хотел поговорить, — сказал Андрей.
Они уже подошли к воде.
Пруд был до неприличия живописен — недаром Карасев отказывался рисовать его, утверждая, что сейчас в мире переизбыток подобных пейзажей. Темная гладь подернулась у берегов ярко-зеленой ряской, желтые лилии неподвижно парили на воде, над зарослями камышей и осоки летали серебристые стрекозы, ивы театрально кручинились у берегов, склоняя свои кудрявые ветви к поверхности.
— Опять Михайлов здесь ел пирожные, — с досадой сказала Дуся, отряхивая сиденье в лодке. — Сам все о возвышенном, об инфернальном, а пирожные трескает целыми корзинами! Андрюша, о чем ты хотел со мной поговорить?
— Сейчас… — Он тоже залез в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
Ему было страшно — он знал, что Дуся любит его, но какой-то чересчур заботливой, сестринской любовью. Раз и навсегда пожалев его, могла ли она увидеть в нем не только несчастного сироту, но и мужнину, с которым можно связать свою жизнь?
— Говорят, здесь, в пруду, живет огромный сом, — произнес он неожиданно вовсе не то, что хотел сказать.
— О да! — моментально оживилась Дуся и зачерпнула пригоршней воду. Она сидела на корме в живописной позе, разбросав складки своего воздушного платья по сиденью, и была нереально красивой. — Помнишь Антон Антоныча, старичка с соседней дачи, что заходил к нам на прошлой неделе: Так вот, он страстный рыболов и утверждает, что видел этого сома.
— Что же он не поймал его? — усмехнулся Андрей.
— Нет, ты не понимаешь, такое огромное животное невозможно вытащить в одиночку! Антон Антоныч тоже сидел в лодке, а сом выплыл откуда-то снизу, из темной глубины, открыл пасть и выпустил огромный пузырь воздуха. Пасть у него была величиной с отверстие в печке, а зубищи…
— А потом?
— Потом Антон Антоныч с испуга ударил сома веслом. Тот перевернулся и скрылся в глубине, только хвостом махнул. А хвост у него был величиной с целое бревно…
— Вот бы увидеть! — мечтательно произнес Андрей. — Ты бы хотела увидеть?
— Да, — вибрирующим от ужаса и восторга голосом произнесла Дуся, опять погружая пальцы в воду. — И ты знаешь, не просто увидеть…
— А что еще? Поймать?
— Нет, нет… Мне после рассказа Антон Антоныча сон приснился… как будто я плаваю, а эта рыбина подплывает ко мне откуда-то снизу, разевает свою пасть, а из нее пузырь воздуха, словно она хочет мне что-то сказать! И я вот с тех пор думаю… Знаешь, Андрей, я бы очень хотела хоть раз поплавать в этом пруду. Не там, у бережка, где купальня и воды по пояс, а именно здесь, на глубине, где никто никогда не плавал. Чтобы, знаешь, было так страшно и интересно — съест меня сом или не съест?
— Есть упоение в бою… — задумчиво пробормотал Андрей, с любопытством глядя на свою спутницу.
— Да, ты очень верно подметил — «есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…». Как там дальше, не помню, но неважно… Чтобы было чувство опасности!
— Я где-то читал, что крупные экземпляры сома иногда нападали на малолетних деревенских детей и якобы утаскивали их на дно. Ведь это же хищник! — хитро произнес Андрей. Но его слова только еще больше раззадорили Дусю.
— Да-а? — поразилась она. — А я? Как ты думаешь, сом может принять меня за добычу?
— А зачем тебе? Ты что, собираешься здесь искупаться?
— Собираюсь! — выкрикнула она, видимо, криком отгоняя страх. — —А что, ты думаешь, не смогу?
— А платье? — напомнил Андрей. — Если ты его испортишь, Иван Самсонович очень расстроится. Он ведь начал тебя рисовать именно в этом платье…
— А что платье! — лихо произнесла Дуся. — Я его сниму. У меня под ним рубашка длинная, вполне пригодная для купания.
Она сказала это столь просто и бесхитростно, что кровь бросилась Андрею в лицо. Ее слова выражали последнюю степень доверия к нему, но вместе с тем — так не стыдиться можно только брата или подруги…
— Нет, Дуся, пожалуйста… — умоляюще прошептал он. — А вдруг кто-нибудь увидит…
— Значит, тебе совершенно наплевать, съест меня сом или не съест, а вот каких-то посторонних людей…
— При чем тут люди! — рассердился он. — Это ты меня за человека не считаешь, готова все с себя скинуть…
— А ты отвернись, — сердито ответила Дуся. — Если ты порядочный человек, ты не будешь за мной подглядывать!
— Нужна ты мне очень, за тобой подглядывать! Но вот если сом на тебя нападет, как я тебя буду спасать с закрытыми глазами?!
— Как? — театрально рассмеялась она. — Меня уже тогда никто не спасет, Андрюша, голубчик…
Она играла. И ей очень нравилось играть! У Андрея тогда мелькнула мысль, что Дусе не минуть актерского пути… Но все это было сейчас неважно — потому что он увидел, что она стягивает через голову платье.
Он поспешно отвернулся, все-таки заметив край белоснежной батистовой рубашки с кружевным подолом, из-под которой торчали Дусины ноги.
— Пусть тебя сом проглотит, а я тебя совершенно спасать не буду, — ледяным голосом произнес он. — Вот как хочешь, а ты все-таки сумасшедшая…
— Мама! — взвизгнула Дуся и бухнулась в воду. Лодка закачалась, едва не выбросив Андрея. Пытаясь выровнять борта, он вцепился в них руками и невольно открыл глаза. Душна рубашка белым пятном расплылась по поверхности, а над ней веером взметнулись волосы — посреди этого черно-белого пятна было испуганное Дусино личико. Она била по воде руками, а потом вдруг успокоилась и поплыла.
— Страшно? — не слыша собственного голоса, спросил он.
— Ага… — с восторгом ответила она. — Ой, не могу… все время кажется, что кто-то подплывает ко мне снизу и даже будто что-то холодное у ноги… Аи, боюсь, дай руку!
Андрей сделал несколько взмахов веслами и подплыл ближе. Он протянул ей руку, стараясь не смотреть на открытые Душны плечи, и в то же время не мог не смотреть.
Но Дуся не приняла его руки.
— Нет, все, прошло, — уже почти спокойно сказала она и отплыла дальше. — Но как хорошо… Вода очень теплая!
Он греб вслед за ней. Андрею все казалось, что с берега за ними наблюдает кто-то, в мифического сома он не верил. Что будет, если их с Дусей застанут в таком положении? Накажут обоих, и накажут серьезно — за то, что она осмелилась на подобное безрассудство, а его — за то, что позволил ей прыгнуть в воду.
— Я не боюсь! — закричала она издалека, посреди серебристой ряби отраженного в воде солнца, режущей глаза. — О, как хорошо!
Качались кувшинки на волнах, сонно клонились ивы… Красота окружающего ошеломила Андрея, и он решил, что подобная «тема» не оставила бы равнодушным даже Карасева. «Девушка, купающаяся в пруду». Третьяковка купила бы эту картину, и сотни праздных обывателей приходили бы полюбоваться ею. Вообще, этот пруд имел смысл, только когда в нем купалась Дуся. И весь мир имел смысл, если Дуся была в нем… Какая разница, увидит их кто-то или нет?
— Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
— Что? — обернулась она — смеющееся мокрое личико, ямочки на щеках, капли воды дрожат на черных ресницах, огненный нимб над головой.
Он скинул с себя ботинки, легкую льняную куртку и прыгнул в воду. Вода была теплой и пахла, словно отвар той лечебной травы, которой его поили в детстве.
— Ага! — завизжала Дуся. — Что, и тебя разобрало?
Он проплыл мимо нее, поднимая тучи бриллиантовых брызг, и в сердце был такой восторг, что никакое наказание не страшило.
Они поплыли наперегонки, потом обратно. Берег был далеко, деревянный сарайчик купальни казался ненужным и странным сооружением.
— А сом? Вдруг появится сейчас сом? — заорал Андрей, брызгая в Дусю. — Вот он сейчас…
— А-а-а… — завизжала та тоненько, уже изнемогая от какого-то щенячьего восторга, который вызывало у нее купание в запретном месте.
Андрей подпрыгнул и нырнул с головой. В воде он открыл глаза — было полутемно, гудящая тишина заполнила уши.
Дуся плескалась где-то над ним, у поверхности — вот ее искаженный толщей воды силуэт, голые тонкие ноги мелькают, словно бегут…
Он выдохнул несколько больших пузырей, которые символизировали подплывающего сома, и потом тихонько пощекотал ей пятки.
Что было там, на поверхности, он не знал, но Дуся засучила ногами еще сильнее. «Не утонула бы от страха…» — подумал он и вынырнул. Буши ему сразу ударил Дусин крик.
— А-а… Андрюша, дурак… как будто взаправду…
— Ну? Ты этого хотела, да? — с напускной суровостью произнес он, убирая со лба налипшие волосы.
— Я чуть не умерла… аи, ты не понимаешь…
Они смеялись, как сумасшедшие, потом Дуся глотнула воды и закашлялась, пришлось плыть к берегу. Пока Дуся сохла, Андрей пригнал лодку. Они сели рядом, скрытые от посторонних глаз камышом.
— Здорово… — стуча зубами, произнесла Дуся. — Как по-настоящему…
— Но ты же видела, что это я!
— Все равно, как будто сом с глубины…
— А ты чуть не утонула! Волосы поправь, чтобы они высохли быстрее…
Андрей равномерно разделил на пряди Дусины тяжелые волосы. Они лежали на траве, точно черные змеи. Батистовая рубашка стала совсем прозрачной — и было видно все, абсолютно все, но Андрей сделал вид, будто ничего не замечает. Тем более что Дуся никак не обращала внимания на свою наготу.
— Врал Антон Антоныч! — А может, и не врал!
— Нет, он совсем старенький, ему могло привидеться. Увидел бревно в воде, и вот, нате вам — чудо-юдо рыба-кит…
— Ты о чем хотел поговорить?
— Нет, не сейчас…
— Почему не сейчас?
— Сейчас неудобно.
— Очень даже удобно! — Глаза у Душ загорелись от любопытства.
«В самом деле, что я ломаюсь… — с досадой подумал Андрей. — Мы и так уже, как муж и жена. Сидим себе голые рядышком, как ни в чем не бывало!»
— Ты, наверное, удивишься, а может быть, и нет…
— Чему? — затаив дыхание, спросила Дуся.
— Тому, что я люблю тебя, — просто ответил он.
— Дай-ка мне платье, — вдруг, опустив глаза, потребовала она. — Я, кажется, уже высохла…
Дуся быстро накинула на себя платье и только тогда посмотрела Андрею в глаза.
— Я тебя тоже люблю, — серьезно произнесла она. — Вообще, ты мой самый лучший друг, я тебя как будто тысячу лет знаю.
— Нет, ты не понимаешь, — беспомощно улыбнулся он. — Я тебя не так, люблю… не как сестру или как еще какую-нибудь там родственницу.
Дуся ахнула и прижала ладони к щекам. Она поняла.
— Господи, стыдно-то как — прошептала она. — А мы с тобой в одной воде сейчас плавали…
— В общем, я тебя не тороплю с ответом, да и рано еще — в смысле возраста… Но когда-нибудь настанет день, когда я подойду к Кириллу Романовичу и попрошу твоей руки. Так вот — ты будешь не против?
Душны глаза приобрели знакомое Андрею страдальческое выражение — так посмотрела она на него впервые, когда увидела после трогательного рассказа ее отца о бедном сироте, разом лишившемся обоих родителей.
«Откажет! — с отчаянием подумал Андрей. — Вон как смотрит… Господи, и за что мне такая мука!»
— Андрюшенька… — растерянно прошептала она. — Вот тебе крест, я умереть готова, чтобы тебе хорошо было…
— Да не надо для меня умирать, я совсем другого хочу… Я хочу, чтобы ты для меня жила!
— Ну да, ну да… — торопливо кивнула Дуся, видимо, испугавшись, что огорчила его. — Я согласна!
— Согласна быть моей женой?
— Да! — прошептала она и зажмурилась. Из-под дрожащих ресниц быстро скользнули две слезинки.
Совсем не того ждал Андрей — он мечтал о том, чтобы его признание Дуся приняла с радостью, чтобы не было никаких слез… Или он вообще не знает женщин, не знает, как они ведут себя в подобных ситуациях? Наверное, так…
— Я, правда, люблю тебя… — тихо произнес он и взял Дусю за руку.
— Ты милый. — Она открыла глаза и быстро-быстро заморгала, отчего с ресниц слетели еще две слезинки. — Ей-богу, я относилась к тебе, как к родному! Но это что же тогда… Тогда надо все по-новому, по-другому к тебе относиться?
— Я тебя не тороплю и вообще ни к чему не принуждаю…
— Да отчего же! Я вот тебе прямо сейчас отвечаю — я тебя тоже люблю и хочу быть твоей женой. Ты хороший человек, добрый — лучше тебя, пожалуй, я никого и не знаю… Так отчего же не составить тебе счастье?
— А ты… будешь ли ты счастлива, если станешь моей навеки?
— Буду! — ответила Дуся, не раздумывая.
Он взял ее руку и поднес к губам. У Душ была тонкая, узкая ладошка с необычайно длинными, изящными пальцами, с какими впору на скрипке музицировать, и подумал — «моя»…
— Отчего же руку… — с укором произнесла она, — мы же теперь…
О подобном счастье Андрей и не мечтал — Дуся сама обернула к нему свое лицо, на щеках едва обозначились ямочки, губы ярко рдели на солнце, и было видно, как под тонкой кожей пульсирует кровь.
Он осторожно прижал ее к себе и поцеловал, не веря своему счастью. Он никогда не испытывал ничего подобного. Поцелуй длился лишь несколько мгновений, но он запомнил его на всю жизнь, возведя ему храм в своей душе.
— Пора… — сказала Дуся. — Пойдем? А то, пожалуй, нас искать начнут…
Они быстро привели себя в порядок, Андрей пригладил ладонью волосы, и они пойти к дому.
— Никому не скажем?
— Нет-нет, что ты… это теперь будет наша тайна! — с энтузиазмом воскликнула Дуся.
«Какое же она все-таки еще дитя… — с умилением подумал он. — Она играет в любовь, точно в игру, и тайна приводит ее в восторг!»
— Серебряный век русской литературы длился чуть более двух десятков лет. С точки зрения вечности — это даже меньше, чем мгновение, но для России этот век стал едва ли не самым роковым, и перемены, которые он повлек, были поистине непредсказуемыми. В 1899 году вышел в свет первый номер журнала «Мир искусства» — с него-то все и началось, выражаясь формально. Впрочем, понятие «Серебряный век» — не столько научный термин, сколько время своего рода интеллектуального Ренессанса, подарившего миру яркие шедевры, отличающиеся изысканностью форм и глубиной мысли. Как вы знаете, наверное, и без меня, в то время существовало множество течений: символизм, футуризм, акмеизм, новый реализм и прочая, и прочая… На самом деле, не столь важно, к какому именно направлению принадлежал тот или иной поэт, ибо бессмертие дается не за принадлежность к какому-либо направлению, а за талант. А людей, наделенных божьим даром, было в то время множество. Анна Ахматова, Иннокентий Анненский, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Велемир Хлебников, Владимир Маяковский, Валерий Брюсов… Вот, послушайте:
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…
Не потому, что я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа.
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Через прозу и поэзию люди того времени говорят нам, их потомкам, что надо жить просто и мудро, любить от всего сердца, потому что счастье доступно всем, кто смотрит на небо…
Мои студенты сидели тихо и слушали стихи, которые я им читала. Вообще, все они были очень умными мальчишками и девчонками, и они, поступая в наш институт, хорошо знали эту тему — русская литература начала двадцатого века. Многие зачитывались Цветаевой и Ахматовой, но… Но они не знали и половины того, что на самом деле скрывало то время.
— Ну, Дусенъка, актрисой будешь? — не раз спрашивали ее в театре знакомые отца, на что она, надув щеки, отвечала туманно, что еще не решила.
У нее были две заветные мечты — стать великой путешественницей, как Кортес или Васко Нуньес Балъбоа, или прославиться как знаменитый ученый. Правда, в какой именно области, она тоже еще не решила.
Но в домашних спектаклях она играла, и играла очень мило, — у нее были способности к перевоплощению, и она даже умела плакать, если того требовала роль.
В начале лета Мария Ивановна увезла детей на дачу (у Померанцевых было небольшое имение под Москвой, называвшееся Березки), а глава семейства отправился на гастроли со своим театром.
В Березках имелись сад, оранжерея, неподалёку располагалось старинное кладбище, был также живописный пруд — словом, все условия для того, чтобы влюбиться.
На даче всегда находились толпы народа — соседи Померанцевых, приезжали знакомые из Москвы, какая-то дальняя родня… Бренчали на рояле, веселились, дети играли в индейцев и новомодный крокет, под который специально была отведена целая поляна. Ходили в лес за грибами и ягодами, молодежь устраивала пикники — аукали и кричали так, что в скором времени распугали птиц и прочую мелкую живность, которая в этих местах водилась.
Именно в то лето Андрей понял, что влюбился.
Нет, даже не так — он с возрастающим ужасом и восторгом открыл для себя, что полюбил Дусю Померанцеву, дочь своих покровителей. Полюбил навсегда, до смертных мук, до полного забвения всего…
День, когда он признался ей, тоже навсегда запомнился ему.
В конце июня на даче появился художник Кара-сев — довольно известный, модный, который очаровал всех дачных дам. Он, как и любой гений, вел себя несколько капризно, много говорил и страдал от отсутствия темы.
— Дайте мне тему! — вздыхал он. — Я же не могу вдохновиться на пустом месте, мне непременно нужна тема!
— Нарисуйте лес, — говорили ему. — Нарисуйте наш пруд.
— Это все избито, затасканно! — капризничал Карасев. — Эти леса и пруды всем приелись, на любой выставке девяносто процентов картин — леса и пруды. Причем живописные до тошноты!
В конце концов, местная публика придумала себе развлечение — найти для Карасева подходящую тему. Всякий, заметив нечто интересное, бежал к нему с радостной вестью. Карасев ломался, пускался в критику, но в результате, после тщательного отбора из предложенных сюжетов, у него появилось несколько набросков.
Старая тетка Померанцевых, которую вывозили в сад на кресле-каталке, мертвая белка на подоконнике, туманный вечер на площадке для крокета — вот несколько сюжетов, на которых остановил свое внимание Карасев. Но все равно что-то продолжало мучить его.
— Нарисуйте Дусю, — предложила тогда Мария Ивановна.
— Дусю? — пожал плечами художник. — Милое дитя, но почему именно ее…
И общество, которое собралось на веранде вокруг капризного гения, принялось придирчиво смотреть на Дусю, которая в это время бегала вокруг большой клумбы и ловила бабочек руками, совершенно не замечая того, что оказалась в центре внимания.
— А что? — сказал после некоторого раздумья Карасев. — Вы правы, Мария Ивановна, Дуся вполне дотягивает до темы. В ней есть что-то такое…
— Инфернальное, — неожиданно подсказал басом молодой кадет из соседей, до сих пор молчавший. Он ужасно хотел, чтобы все считали его взрослым и умным.
— Почему же инфернальное? — возмутился Карасев. — Наоборот, я вижу в Евдокии Кирилловне нечто совершенно противоположное…
Карасев заставил Дусю позировать ему каждое утро, ближе к полудню. Она распускала и расчесывала свои длинные волосы и в легком белом платье усаживалась посреди цветущего луга.
Общество с интересом наблюдало за сеансами рисования. Правда, сначала Карасев хотел посадить Дусю прямо посреди той самой клумбы, но садовник Платон Макарович поднял такой крик, что пришлось отступить от первоначального замысла.
Все смотрели на Дусю, хвалили ее, находили выбор Карасева очень удачным, а Андрей, наблюдавший за процессом, страдал от ревности. И именно тогда, когда он почувствовал ревность, он понял, что любит Дусю. Она не должна была принадлежать всем, она должна была принадлежать только ему.
Он и раньше, когда его чувства к Дусе еще не переходили братско-дружеских границ, догадывался, что она хорошенькая, что в ней есть все, чтобы впоследствии сводить с ума мужскую половину человечества, но сейчас убедился, что она больше чем красива.
Давеча кадет Михайлов назвал ее внешность инфернальной, а Карасев решительно не согласился с таким термином. И Андрей тоже для себя решил, что в Дусе нет ничего мрачного, демонического, исступленного, что она вся — свет и принадлежит больше небу, чем земле.
У нее были очень густые, слегка вьющиеся волосы, близкие по цвету к тому оттенку, что называется в народе «вороновым крылом». Но на ярком солнечном свете они вдруг вспыхивали красными искрами, искры пробегали по выбивающимся из косы тонким прядям, отчего определенно казалось, будто вокруг Душной головы горит небольшой нимб.
Брови вразлет, горячие темные глаза, извивистый контур губ, нежнейшая, сочетающая в себе свойства атласа и бархата кожа, ямочки на щеках, которые появлялись при каждой улыбке…
То, что Дуся красавица, становилось особенно понятным тогда, когда она позировала Карасеву с распущенными волосами, в легком газовом платье, которое явно подчеркивало контуры ее безупречного девичьего тела. Даже Карасев менялся, когда торчал перед мольбертом, запечатлевая свою «тему» на холсте, — привычные ирония и надменно-капризный тон слетали с него, точно шелуха, он становился беззащитным и одновременно сильным. Первое время он требовал, чтобы Дуся сидела абсолютно неподвижно, но после третьего сеанса разрешил ей вертеть головой и разговаривать.
— Главное я уже обозначил, — сказал он. — Теперь вы, милое дитя, можете немного расслабиться.
Ну слава богу! — шумно вздохнула Дуся, обращаясь к Андрею, который всегда присутствовал на этих сеансах. — А то у меня шея затекла. А вчера был такой случай — я, правда, никому не рассказала, — по руке ползла божья коровка, очень щекотно! Я чуть не умерла, но вытерпела эту пытку, пока она не улетела, — боялась, что Иван Самсоныч меня заругает…
Иваном Самсоновичем звали надменного Карасева.
— Ты как Муций Сцевола… — кивнул Андрей. — Помнишь, из древней истории?
— Помню, — ответила Дуся. — Иван Самсонович, а почему божья коровка называется божьей коровкой?
Карасев стал ей говорить что-то шутливое, а Андрей именно в этот момент решил жениться на Дусе. Он удивился, как до сих пор ему в голову не приходила очень простая и снимающая все его муки мысль — ведь если Дуся будет его женой, то никто уже не отнимет ее у него. Она будет только его — до тех пор, пока смерть не разлучит их. И именно тогда он понял и простил свою мать, которая и часу лишнего не захотела задерживаться на этом свете, в котором уже не было Дмитрия Петровича.
После обеда в имении Померанцевых часа на два устанавливалась тишина — залитый солнцем сад замирал, и становилось слышно, как гудят шмели над цветами. Пес Вертер прятался в свою будку, построенную в духе готической архитектуры, что являлось вечной темой для шуток, ни один гость не мог спокойно пройти мимо этой будки, а кошки исчезали куда-то. Мария Ивановна читала лежа в гамаке, скрытая в тени деревьев, остальные просто-напросто отправлялись спать.
«Фиеста, — сообщил кадет Михайлов. — Такое время суток называется фиестой у латиноамериканских народностей».
«Сиеста, — поправил Карасев. — И пошло сие, по-моему, не от латиносов, а от испанцев. А вообще, сон после обеда — любимое времяпрепровождение старосветских помещиков, так что мы, господа, поступаем вполне в духе русского народа». И он тоже заваливался спать.
Но Дусе такой образ жизни был не по душе, спать ей никогда не хотелось. Она очень обрадовалась, когда Андрей позвал ее покататься после обеда на лодке.
— Хоть ты меня понимаешь! — горячо воскликнула она.
— Дуся, возьми зонтик! — расслабленным голосом крикнула ей вслед мать, не вылезая из гамака. — Может быть солнечный у дар…
За ними было увязалась младшая двоюродная сестра Дуси, но Андрей ей шепнул, что из воды может выглянуть страшный водяной, и девчонка отстала.
После утреннего сеанса рисования Дуся так и не переоделась — ходила в том же легком белом платье, с распущенными волосами, очень довольная тем, что все восхищаются ею.
— Андрей, как ты думаешь, Карасев — хороший художник? — спросила она своего спутника по дороге к пруду.
— Наверное, — пожал плечами Андрей. — Ты же слышала, что Третьяковка купила у него две картины.
— Ну, это еще ни о чем не говорит, — засомневалась Дуся. — Что ж, талантливыми считать только тех, чьи картины в музеях висят? А как же остальные? Бывают же, например, непризнанные гении…
— Я знаю, почему ты спрашиваешь! — засмеялся Андрей. — Тебе интересно, повесят твой портрет в Третьяковке или нет.
— Фу, как грубо! — рассердилась Дуся, покраснев, — слова Андрея задели ее за живое. — Ты что, думаешь, я тщеславная?
— Не вполне, но…
— Неужели я и вправду суетный, никчемный человек? — тут же переменила она тему. — Нет, ты прав, я тщеславная. Хожу в этом дурацком платье и радуюсь, что на меня все таращатся.
— Я с тобой как раз об этом хотел поговорить, — сказал Андрей.
Они уже подошли к воде.
Пруд был до неприличия живописен — недаром Карасев отказывался рисовать его, утверждая, что сейчас в мире переизбыток подобных пейзажей. Темная гладь подернулась у берегов ярко-зеленой ряской, желтые лилии неподвижно парили на воде, над зарослями камышей и осоки летали серебристые стрекозы, ивы театрально кручинились у берегов, склоняя свои кудрявые ветви к поверхности.
— Опять Михайлов здесь ел пирожные, — с досадой сказала Дуся, отряхивая сиденье в лодке. — Сам все о возвышенном, об инфернальном, а пирожные трескает целыми корзинами! Андрюша, о чем ты хотел со мной поговорить?
— Сейчас… — Он тоже залез в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
Ему было страшно — он знал, что Дуся любит его, но какой-то чересчур заботливой, сестринской любовью. Раз и навсегда пожалев его, могла ли она увидеть в нем не только несчастного сироту, но и мужнину, с которым можно связать свою жизнь?
— Говорят, здесь, в пруду, живет огромный сом, — произнес он неожиданно вовсе не то, что хотел сказать.
— О да! — моментально оживилась Дуся и зачерпнула пригоршней воду. Она сидела на корме в живописной позе, разбросав складки своего воздушного платья по сиденью, и была нереально красивой. — Помнишь Антон Антоныча, старичка с соседней дачи, что заходил к нам на прошлой неделе: Так вот, он страстный рыболов и утверждает, что видел этого сома.
— Что же он не поймал его? — усмехнулся Андрей.
— Нет, ты не понимаешь, такое огромное животное невозможно вытащить в одиночку! Антон Антоныч тоже сидел в лодке, а сом выплыл откуда-то снизу, из темной глубины, открыл пасть и выпустил огромный пузырь воздуха. Пасть у него была величиной с отверстие в печке, а зубищи…
— А потом?
— Потом Антон Антоныч с испуга ударил сома веслом. Тот перевернулся и скрылся в глубине, только хвостом махнул. А хвост у него был величиной с целое бревно…
— Вот бы увидеть! — мечтательно произнес Андрей. — Ты бы хотела увидеть?
— Да, — вибрирующим от ужаса и восторга голосом произнесла Дуся, опять погружая пальцы в воду. — И ты знаешь, не просто увидеть…
— А что еще? Поймать?
— Нет, нет… Мне после рассказа Антон Антоныча сон приснился… как будто я плаваю, а эта рыбина подплывает ко мне откуда-то снизу, разевает свою пасть, а из нее пузырь воздуха, словно она хочет мне что-то сказать! И я вот с тех пор думаю… Знаешь, Андрей, я бы очень хотела хоть раз поплавать в этом пруду. Не там, у бережка, где купальня и воды по пояс, а именно здесь, на глубине, где никто никогда не плавал. Чтобы, знаешь, было так страшно и интересно — съест меня сом или не съест?
— Есть упоение в бою… — задумчиво пробормотал Андрей, с любопытством глядя на свою спутницу.
— Да, ты очень верно подметил — «есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…». Как там дальше, не помню, но неважно… Чтобы было чувство опасности!
— Я где-то читал, что крупные экземпляры сома иногда нападали на малолетних деревенских детей и якобы утаскивали их на дно. Ведь это же хищник! — хитро произнес Андрей. Но его слова только еще больше раззадорили Дусю.
— Да-а? — поразилась она. — А я? Как ты думаешь, сом может принять меня за добычу?
— А зачем тебе? Ты что, собираешься здесь искупаться?
— Собираюсь! — выкрикнула она, видимо, криком отгоняя страх. — —А что, ты думаешь, не смогу?
— А платье? — напомнил Андрей. — Если ты его испортишь, Иван Самсонович очень расстроится. Он ведь начал тебя рисовать именно в этом платье…
— А что платье! — лихо произнесла Дуся. — Я его сниму. У меня под ним рубашка длинная, вполне пригодная для купания.
Она сказала это столь просто и бесхитростно, что кровь бросилась Андрею в лицо. Ее слова выражали последнюю степень доверия к нему, но вместе с тем — так не стыдиться можно только брата или подруги…
— Нет, Дуся, пожалуйста… — умоляюще прошептал он. — А вдруг кто-нибудь увидит…
— Значит, тебе совершенно наплевать, съест меня сом или не съест, а вот каких-то посторонних людей…
— При чем тут люди! — рассердился он. — Это ты меня за человека не считаешь, готова все с себя скинуть…
— А ты отвернись, — сердито ответила Дуся. — Если ты порядочный человек, ты не будешь за мной подглядывать!
— Нужна ты мне очень, за тобой подглядывать! Но вот если сом на тебя нападет, как я тебя буду спасать с закрытыми глазами?!
— Как? — театрально рассмеялась она. — Меня уже тогда никто не спасет, Андрюша, голубчик…
Она играла. И ей очень нравилось играть! У Андрея тогда мелькнула мысль, что Дусе не минуть актерского пути… Но все это было сейчас неважно — потому что он увидел, что она стягивает через голову платье.
Он поспешно отвернулся, все-таки заметив край белоснежной батистовой рубашки с кружевным подолом, из-под которой торчали Дусины ноги.
— Пусть тебя сом проглотит, а я тебя совершенно спасать не буду, — ледяным голосом произнес он. — Вот как хочешь, а ты все-таки сумасшедшая…
— Мама! — взвизгнула Дуся и бухнулась в воду. Лодка закачалась, едва не выбросив Андрея. Пытаясь выровнять борта, он вцепился в них руками и невольно открыл глаза. Душна рубашка белым пятном расплылась по поверхности, а над ней веером взметнулись волосы — посреди этого черно-белого пятна было испуганное Дусино личико. Она била по воде руками, а потом вдруг успокоилась и поплыла.
— Страшно? — не слыша собственного голоса, спросил он.
— Ага… — с восторгом ответила она. — Ой, не могу… все время кажется, что кто-то подплывает ко мне снизу и даже будто что-то холодное у ноги… Аи, боюсь, дай руку!
Андрей сделал несколько взмахов веслами и подплыл ближе. Он протянул ей руку, стараясь не смотреть на открытые Душны плечи, и в то же время не мог не смотреть.
Но Дуся не приняла его руки.
— Нет, все, прошло, — уже почти спокойно сказала она и отплыла дальше. — Но как хорошо… Вода очень теплая!
Он греб вслед за ней. Андрею все казалось, что с берега за ними наблюдает кто-то, в мифического сома он не верил. Что будет, если их с Дусей застанут в таком положении? Накажут обоих, и накажут серьезно — за то, что она осмелилась на подобное безрассудство, а его — за то, что позволил ей прыгнуть в воду.
— Я не боюсь! — закричала она издалека, посреди серебристой ряби отраженного в воде солнца, режущей глаза. — О, как хорошо!
Качались кувшинки на волнах, сонно клонились ивы… Красота окружающего ошеломила Андрея, и он решил, что подобная «тема» не оставила бы равнодушным даже Карасева. «Девушка, купающаяся в пруду». Третьяковка купила бы эту картину, и сотни праздных обывателей приходили бы полюбоваться ею. Вообще, этот пруд имел смысл, только когда в нем купалась Дуся. И весь мир имел смысл, если Дуся была в нем… Какая разница, увидит их кто-то или нет?
— Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
— Что? — обернулась она — смеющееся мокрое личико, ямочки на щеках, капли воды дрожат на черных ресницах, огненный нимб над головой.
Он скинул с себя ботинки, легкую льняную куртку и прыгнул в воду. Вода была теплой и пахла, словно отвар той лечебной травы, которой его поили в детстве.
— Ага! — завизжала Дуся. — Что, и тебя разобрало?
Он проплыл мимо нее, поднимая тучи бриллиантовых брызг, и в сердце был такой восторг, что никакое наказание не страшило.
Они поплыли наперегонки, потом обратно. Берег был далеко, деревянный сарайчик купальни казался ненужным и странным сооружением.
— А сом? Вдруг появится сейчас сом? — заорал Андрей, брызгая в Дусю. — Вот он сейчас…
— А-а-а… — завизжала та тоненько, уже изнемогая от какого-то щенячьего восторга, который вызывало у нее купание в запретном месте.
Андрей подпрыгнул и нырнул с головой. В воде он открыл глаза — было полутемно, гудящая тишина заполнила уши.
Дуся плескалась где-то над ним, у поверхности — вот ее искаженный толщей воды силуэт, голые тонкие ноги мелькают, словно бегут…
Он выдохнул несколько больших пузырей, которые символизировали подплывающего сома, и потом тихонько пощекотал ей пятки.
Что было там, на поверхности, он не знал, но Дуся засучила ногами еще сильнее. «Не утонула бы от страха…» — подумал он и вынырнул. Буши ему сразу ударил Дусин крик.
— А-а… Андрюша, дурак… как будто взаправду…
— Ну? Ты этого хотела, да? — с напускной суровостью произнес он, убирая со лба налипшие волосы.
— Я чуть не умерла… аи, ты не понимаешь…
Они смеялись, как сумасшедшие, потом Дуся глотнула воды и закашлялась, пришлось плыть к берегу. Пока Дуся сохла, Андрей пригнал лодку. Они сели рядом, скрытые от посторонних глаз камышом.
— Здорово… — стуча зубами, произнесла Дуся. — Как по-настоящему…
— Но ты же видела, что это я!
— Все равно, как будто сом с глубины…
— А ты чуть не утонула! Волосы поправь, чтобы они высохли быстрее…
Андрей равномерно разделил на пряди Дусины тяжелые волосы. Они лежали на траве, точно черные змеи. Батистовая рубашка стала совсем прозрачной — и было видно все, абсолютно все, но Андрей сделал вид, будто ничего не замечает. Тем более что Дуся никак не обращала внимания на свою наготу.
— Врал Антон Антоныч! — А может, и не врал!
— Нет, он совсем старенький, ему могло привидеться. Увидел бревно в воде, и вот, нате вам — чудо-юдо рыба-кит…
— Ты о чем хотел поговорить?
— Нет, не сейчас…
— Почему не сейчас?
— Сейчас неудобно.
— Очень даже удобно! — Глаза у Душ загорелись от любопытства.
«В самом деле, что я ломаюсь… — с досадой подумал Андрей. — Мы и так уже, как муж и жена. Сидим себе голые рядышком, как ни в чем не бывало!»
— Ты, наверное, удивишься, а может быть, и нет…
— Чему? — затаив дыхание, спросила Дуся.
— Тому, что я люблю тебя, — просто ответил он.
— Дай-ка мне платье, — вдруг, опустив глаза, потребовала она. — Я, кажется, уже высохла…
Дуся быстро накинула на себя платье и только тогда посмотрела Андрею в глаза.
— Я тебя тоже люблю, — серьезно произнесла она. — Вообще, ты мой самый лучший друг, я тебя как будто тысячу лет знаю.
— Нет, ты не понимаешь, — беспомощно улыбнулся он. — Я тебя не так, люблю… не как сестру или как еще какую-нибудь там родственницу.
Дуся ахнула и прижала ладони к щекам. Она поняла.
— Господи, стыдно-то как — прошептала она. — А мы с тобой в одной воде сейчас плавали…
— В общем, я тебя не тороплю с ответом, да и рано еще — в смысле возраста… Но когда-нибудь настанет день, когда я подойду к Кириллу Романовичу и попрошу твоей руки. Так вот — ты будешь не против?
Душны глаза приобрели знакомое Андрею страдальческое выражение — так посмотрела она на него впервые, когда увидела после трогательного рассказа ее отца о бедном сироте, разом лишившемся обоих родителей.
«Откажет! — с отчаянием подумал Андрей. — Вон как смотрит… Господи, и за что мне такая мука!»
— Андрюшенька… — растерянно прошептала она. — Вот тебе крест, я умереть готова, чтобы тебе хорошо было…
— Да не надо для меня умирать, я совсем другого хочу… Я хочу, чтобы ты для меня жила!
— Ну да, ну да… — торопливо кивнула Дуся, видимо, испугавшись, что огорчила его. — Я согласна!
— Согласна быть моей женой?
— Да! — прошептала она и зажмурилась. Из-под дрожащих ресниц быстро скользнули две слезинки.
Совсем не того ждал Андрей — он мечтал о том, чтобы его признание Дуся приняла с радостью, чтобы не было никаких слез… Или он вообще не знает женщин, не знает, как они ведут себя в подобных ситуациях? Наверное, так…
— Я, правда, люблю тебя… — тихо произнес он и взял Дусю за руку.
— Ты милый. — Она открыла глаза и быстро-быстро заморгала, отчего с ресниц слетели еще две слезинки. — Ей-богу, я относилась к тебе, как к родному! Но это что же тогда… Тогда надо все по-новому, по-другому к тебе относиться?
— Я тебя не тороплю и вообще ни к чему не принуждаю…
— Да отчего же! Я вот тебе прямо сейчас отвечаю — я тебя тоже люблю и хочу быть твоей женой. Ты хороший человек, добрый — лучше тебя, пожалуй, я никого и не знаю… Так отчего же не составить тебе счастье?
— А ты… будешь ли ты счастлива, если станешь моей навеки?
— Буду! — ответила Дуся, не раздумывая.
Он взял ее руку и поднес к губам. У Душ была тонкая, узкая ладошка с необычайно длинными, изящными пальцами, с какими впору на скрипке музицировать, и подумал — «моя»…
— Отчего же руку… — с укором произнесла она, — мы же теперь…
О подобном счастье Андрей и не мечтал — Дуся сама обернула к нему свое лицо, на щеках едва обозначились ямочки, губы ярко рдели на солнце, и было видно, как под тонкой кожей пульсирует кровь.
Он осторожно прижал ее к себе и поцеловал, не веря своему счастью. Он никогда не испытывал ничего подобного. Поцелуй длился лишь несколько мгновений, но он запомнил его на всю жизнь, возведя ему храм в своей душе.
— Пора… — сказала Дуся. — Пойдем? А то, пожалуй, нас искать начнут…
Они быстро привели себя в порядок, Андрей пригладил ладонью волосы, и они пойти к дому.
— Никому не скажем?
— Нет-нет, что ты… это теперь будет наша тайна! — с энтузиазмом воскликнула Дуся.
«Какое же она все-таки еще дитя… — с умилением подумал он. — Она играет в любовь, точно в игру, и тайна приводит ее в восторг!»
— Серебряный век русской литературы длился чуть более двух десятков лет. С точки зрения вечности — это даже меньше, чем мгновение, но для России этот век стал едва ли не самым роковым, и перемены, которые он повлек, были поистине непредсказуемыми. В 1899 году вышел в свет первый номер журнала «Мир искусства» — с него-то все и началось, выражаясь формально. Впрочем, понятие «Серебряный век» — не столько научный термин, сколько время своего рода интеллектуального Ренессанса, подарившего миру яркие шедевры, отличающиеся изысканностью форм и глубиной мысли. Как вы знаете, наверное, и без меня, в то время существовало множество течений: символизм, футуризм, акмеизм, новый реализм и прочая, и прочая… На самом деле, не столь важно, к какому именно направлению принадлежал тот или иной поэт, ибо бессмертие дается не за принадлежность к какому-либо направлению, а за талант. А людей, наделенных божьим даром, было в то время множество. Анна Ахматова, Иннокентий Анненский, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Велемир Хлебников, Владимир Маяковский, Валерий Брюсов… Вот, послушайте:
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…
Не потому, что я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа.
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Через прозу и поэзию люди того времени говорят нам, их потомкам, что надо жить просто и мудро, любить от всего сердца, потому что счастье доступно всем, кто смотрит на небо…
Мои студенты сидели тихо и слушали стихи, которые я им читала. Вообще, все они были очень умными мальчишками и девчонками, и они, поступая в наш институт, хорошо знали эту тему — русская литература начала двадцатого века. Многие зачитывались Цветаевой и Ахматовой, но… Но они не знали и половины того, что на самом деле скрывало то время.