Страница:
Ну вот, наконец-то новый служащий при деле: прочно усевшись на стул, он усердно переписывает документы, даже не пытаясь вникнуть в их содержание. Труд однообразный и утомительный. К счастью, управлял этой бумажной каторгой утонченный щеголь Лассань – тридцатилетний человек с живым взглядом, роскошными черными волосами и тонкими, почти женственными чертами лица. Ради того, чтобы отвлечься и отдохнуть от своих обязанностей руководителя, на досуге он сочинял песенки, участвовал в создании водевилей и поставлял остроумные статьи в такие газеты, как «Белое знамя» («Le Drapeau Blanc») и «Гром и молния» («La Foudre»). Заметив пристрастие нового подчиненного к литературе, Лассань набросал перед восхищенным взором провинциального юнца картину мирка, в котором действовали труженики пера. Увлекаясь всем новым, он – во всяком случае, на словах – готов был немилосердно растерзать в клочья всех тех, кто составлял прежнюю славу империи: Арно, Жуи, Непомусена Лемерсье. А как он кривился, говоря об их недостойных преемниках – Суме, Гиро, Ансело, как свирепо критиковал Казимира Делавиня, соглашаясь признать наличие вдохновения и самобытности лишь у Ламартина и Гюго! Да и то при этом замечая, что из этих великих людей тоже ни один не отвечает художественным запросам эпохи. Исторический роман и драма, по его словам, еще ждали своих выдающихся авторов.
Слова желчного критика упали на благодатную почву. Если верить Лассаню, думал Александр, получается, лучшие места пока что свободны? Отлично! Скорее! Время не терпит! Конкуренция жесточайшая! Дюма, еще не написавший ничего такого, чем мог бы гордиться, был готов принять вызов. А для начала он благоразумно поинтересовался у Лассаня: «Но кому же надо тогда подражать?» Ответ был хлестким: «Прежде всего, никогда не надо подражать, надо изучать; человек, следующий за проводником, вынужден идти позади него… Так что изучайте, мой друг! Берите страсти, события, характеры, переплавляйте и лейте все это в форму вашего воображения».
Наставник донимал Александра вопросами, и ему пришлось признаться в том, что, несмотря на страстное желание добиться успеха, он не читал ни Эсхила, ни Шекспира, ни Расина, ни Шиллера, ни Гете, ни Вальтера Скотта и едва знает несколько комедий Мольера. Лассань велел ему, не медля, с головой погрузиться в чтение полных собраний сочинений всех этих авторов. Растерянный и удрученный сознанием собственного невежества, Александр спросил:
– И сколько все это вместе составит томов?
– Две или три сотни, – ответил Лассань.
Несмотря на непомерный труд, который, как выяснилось, ожидал его в ближайшее время, Александр пообещал, что попробует все это прочесть.
– Но вы ведь поможете мне, правда? – пробормотал он.
И, опасаясь, как бы помощник начальника канцелярии, выглянув из-под маски литератора, не упрекнул его в том, что он пренебрегает своими обязанностями переписчика, поспешил заверить того, что работа из-за чтения нисколько не пострадает.
– Я буду читать по ночам, – пылко говорил он, – я буду учиться по ночам, а в канцелярии я буду только работать! Но ведь мы с вами сможем время от времени поговорить?
Появление начальника канцелярии, господина Удара, прервало это неделовое совещание. Александр после него чувствовал себя так, словно получил пинок, но никак не мог понять, что это означает: следует ли ему отказаться от своих намерений или, напротив, приступить к их исполнению, не теряя ни минуты? Он выбрал второе истолкование, поскольку оно было единственным, которое отвечало его боевому задору. В тот же вечер, когда он ужинал у Левена, в комнату вошел донельзя расстроенный Адольф: как выяснилось, одну из его пьес, написанную в соавторстве с Фредериком Сулье, театр «Жимназ» принимал лишь при условии, что в нее будут внесены исправления. Однако Сулье, отличавшийся вздорным характером, заявил, что не станет менять ни строчки. Несколько недель труда пойдут прахом из-за упрямства одного-единственного человека. Изо всех сил стараясь утешить Адольфа, которого постигли такие неудача и разочарование, Александр подумал о том, что Лассань был прав: путь, ведущий к славе, усеян препятствиями и скрытыми подвохами, и, если хочешь, чтобы когда-нибудь Париж оказался у твоих ног, надо много читать, упорно трудиться и сотнями глотать обиды!
В ожидании признания, на которое считал себя вправе рассчитывать, несмотря на всю свою неопытность, он без разбору поглощал все старые и новые сочинения, какие только попадались ему под руку. Жадность молодого Дюма к чтению была так велика, что через несколько дней ему уже начало казаться, будто он усвоил самую суть человеческих познаний. Вся история Франции, как думал юноша, поместилась у него в голове, готовая к употреблению, – любой кусок на выбор, какой потребуется, – а все великие писатели прошлого и настоящего теснятся у него за плечом, стремясь научить ремеслу.
Надо сказать, что погоня за энциклопедическими знаниями отнюдь не мешала юноше при случае наслаждаться более простыми и осязаемыми радостями. Начал он с того, что завел шашни с легкомысленной Манетт Тьерри, с которой познакомился еще в Вилле-Котре, когда она была подружкой Сонье. Теперь девушка перебралась в Париж, где работала белошвейкой. Интрижка оказалась недолгой, вскоре, покинув Манетт, Александр пустился на поиски других любовных приключений. Он предпочитал женщин полных, белокурых и розовых, по возможности старше себя, и таких, у которых пылкий темперамент соединялся бы с поистине материнской нежностью. Аглая в его глазах обладала всеми этими достоинствами, но Аглая осталась в Вилле-Котре…
Зато на одной площадке с ним жила молодая особа, казавшаяся ее точным повторением. Дюма часто встречался с ней на лестнице, нередко завязывал разговор и вскоре узнал, что она бросила в Руане полупомешанного мужа, жить с которым было совершенно невозможно, и открыла в Париже маленькую швейную мастерскую, что ее зовут Мари Катрин Лор Лабе и ей двадцать девять лет. На восемь лет старше – да это же залог счастья! Несколько романтических прогулок в медонских лесах помогли молодому человеку окончательно убедиться в том, что лучшей подруги ему не найти, поскольку она такая же пухленькая и белокожая, как Аглая, и при этом такая же мягкая, кроткая, спокойная, так же способна все ему простить, как Мари-Луиза. Лор, со своей стороны, не смогла остаться равнодушной к пылкому юноше, который служил скромным писцом, но тянулся ко всем царствам одновременно. То обстоятельство, что она была намного старше, женщину не только не смущало, но, напротив, придавало ей уверенности. Лор представлялось, что она благодаря своему здравому смыслу сумеет уберечь возлюбленного от заблуждений, свойственных юности, и научит его правильно распоряжаться деньгами. Он будет одновременно ее любовником и ее ребенком: именно о таком сочетании она всегда и мечтала. Словом, они быстро поладили и зажили по-семейному. Экономия, удобство и удовольствие – здесь все сошлось. Немедленно съехав со своей квартиры, Александр вместе со всей мебелью – надо сказать, весьма скудной! – перебрался в квартиру напротив. В обмен на его ночные ласки Лор соглашалась мириться с тем, что он возвращается из канцелярии, когда ему заблагорассудится, что он и не думает знакомить ее со своими друзьями, что он оставляет ее одну, а сам отправляется в театр или где-нибудь ужинает… Что тут такого? Было же дано объяснение: вся эта светская суета необходима любовнику для того, чтобы он мог добиться успеха, – как не поверить? Разве не может он быть не только представительным внешне, но и талантливым? Дюма только что напечатал в «Альманахе, посвященном Девицам» прелестные стихи. Нет, на самом деле Лор ровным счетом ничего не понимала в поэзии, но, подобно многим бесхитростным людям, с почтением относилась к «печатному», – и потому с этого дня обрела твердую уверенность, что ее Александр далеко пойдет. Он и в самом деле пошел далеко, вернее, дело зашло далеко: очень скоро Лор поняла, что ждет ребенка. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы Александр узаконил свои отношения с белошвейкой. Она прелестна, в этом нет ни малейших сомнений, но с ней невозможно показаться в свете! Карьера обязывает! Разве не безумие, когда готовишься взобраться на вершину самой высокой горы, обременять себя женой и младенцем? Пусть Лор, если ей так хочется, оставит ребенка, но он не возьмет на себя никаких лишних обязательств, и их отношения не изменятся!
В следующем году от этой тайной связи родился сын. Ни один из родителей его не признает, тем не менее отец, довольный тем, что у него появилось потомство, даст маленькому бастарду собственное имя – Александр.[30]
В жизни Дюма в то же время случилось и еще одно важное событие – его работу сверхштатного служащего канцелярии оценили начальники. В один прекрасный день Удар объявил, что герцог Орлеанский ищет надежного человека, который сможет быстро переписать очень секретный документ, и решено поручить этот деликатный труд именно Александру. Ошеломленный выпавшей ему честью, Александр, весь трепеща, предстал перед его королевским высочеством. Герцогу Орлеанскому было тогда около пятидесяти лет, он был дородный, пышущий здоровьем, с открытым лицом и живым взглядом. Все знали, что герцог унаследовал от отца, Филиппа Эгалите, республиканские пристрастия, странным образом соединенные с непомерной династической гордостью.
«Вы – сын того храбреца, которого Бонапарт, если не ошибаюсь, уморил голодом?» – обратился он к Дюма.
Александр поклонился в знак подтверждения и вместе с тем почтительности, герцог дал ему переписывать длинный меморандум и вышел. Через два часа он вернулся, взглянул на тщательно выведенные строки, поморщился и пробормотал: «Так-так, вижу, пунктуация у вас своеобразная!» После чего, взяв перо, его королевское высочество пристроился на углу стола и расставил недостающие запятые, точки и прочие знаки препинания. Александр испугался, как бы подобная небрежность (он никогда не обращал внимания на пунктуацию!) не уронила его достоинства в глазах герцога, но тот, вместо того чтобы упрекать молодого провинциала, решил тут же, не откладывая, продиктовать ему официальный ответ, адресованный интриганке по имени Мария Стелла Петронилла Кьяппини, утверждавшей, будто она является наследницей огромного состояния герцогов Орлеанских. Медленно выговаривая слова, чтобы писец за ним поспевал, герцог размеренно вышагивал по комнате, напоминая актера, повторяющего роль. После долгого предисловия он, повысив голос, произнес фразу, которая, должно быть, казалась ему главной: «И если бы только и было, что поразительное сходство, существующее между герцогом Орлеанским и его августейшим предком, разве такого сходства не достаточно для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний этой авантюристки?» Услышав слова, противоречившие всему, что он с недавнего времени знал о происхождении его королевского высочества, Александр поднял голову и удивленно посмотрел на герцога. Это не ускользнуло от внимания его высочества, и он высокомерно изрек: «Господин Дюма, запомните: даже если ведешь свое происхождение от Людовика XIV через одних только бастардов, этого одного уже достаточно, чтобы им гордиться». И продолжал диктовать, а пристыженный Александр втянул голову в плечи и уткнулся в свои бумаги. Несмотря на неудачное начало работы, в итоге герцог Орлеанский остался доволен послушанием и прилежанием молодого Дюма. Недели через три после этой памятной встречи Удар пригласил Александра в свой кабинет, чтобы сообщить ему приятную новость: в виде особой милости он «включен в штат», иными словами – назначен на должность с годовым окладом полторы тысячи франков.
Первая мысль, которая всецело завладела Александром, едва он услышал радостное известие, – теперь-то он уговорит матушку перебраться к нему в Париж! У нее больше не остается никаких причин отказывать сыну, поскольку теперь у него появилась наконец постоянная работа. И, не дожидаясь согласия матери, он принялся рыскать по городу в поисках квартиры, где удобно было бы разместиться вдвоем. Разумеется, Лор опечалилась, видя, как возлюбленному не терпится переехать, она успела привыкнуть к их почти супружескому существованию. Но разве можно противостоять этому неукротимому человеку, который движется по жизни скачками и рывками? Александр, правда, попытался успокоить подругу: даже если он будет жить с Мари-Луизой вдали от нее, то все равно будет часто навещать ее по вечерам, чтобы поболтать и заняться любовью. И она снова, в который уже раз, смирилась. Нельзя же в самом деле ревновать его к матери!
Между тем Александр отыскал квартиру в доме 53 по улице Фобур-Сен-Дени и перевез туда мебель со старой квартиры. Мари-Луиза, которую ему наконец-то удалось уговорить, отправила туда же свою, после чего, продав табачную лавку, подсчитала скудные сбережения и отправилась в Париж, безмерно счастливая от того, что между нею и сыном восстанавливаются прежние близкие отношения. Вот они и снова неразлучные друзья, почти сообщники. И маленькая тихая Лор, сосланная в дальний угол, не нарушит их безмятежного счастья!
Все было бы совсем чудесно, если бы не одно обстоятельство: Александр был настолько занят работой, что у него почти не оставалось времени писать! Конечно, в пять часов пополудни он покидал Пале-Рояль, но каждую вторую неделю должен был возвращаться туда к восьми и оставаться до десяти вечера, чтобы заниматься «почтой». Эта важная миссия заключалась в том, чтобы посылать с курьером в Нейи герцогу Орлеанскому вечерние газеты и все пришедшие за день письма, а затем ждать гонца, который должен был передать распоряжения его высочества на завтрашний день.
Разумеется, в дни «дежурств» ему приходилось отказываться и от ужинов, и от спектаклей, но Александр утешался тем, что читал, как велел ему Лассань, переводы сочинений Вальтера Скотта, Фенимора Купера, а главное – Байрона, благодаря которому познал болезненное упоение, сопутствующее утрате чувства меры. Время от времени встречался с Адольфом де Левеном, и они вместе, хотя и без особой надежды, работали над пьесой. Может быть, если проявить достаточное упорство, им удастся в конце концов убедить директора хоть какого-нибудь театра в том, что у них есть талант?
Продолжая приобщаться к литературной и художественной жизни столицы, Дюма бывал у Арно, встречался с Беранже. Он навестил Жерико, которого застал на смертном одре, он дышал лишь воздухом кулис… Однако, ежедневно и в подробностях рассказывая матери о том, где был и что делал, он не решался признаться ей в том, что у него есть сын от Лор Лабе. Мари-Луиза с ее прямотой, порядочностью и благочестием вполне могла почувствовать себя оскорбленной, узнав о незаконнорожденном ребенке. Поскольку он не признал сына, лучше оставить бабушку в неведении.
Мир вокруг него менялся, но это ничего не меняло в его собственной судьбе. 16 сентября 1824 года скончался Людовик XVIII, который давно уже был болен, бессилен и не способен управлять государством. На престол взошел Карл Х. После коронации в Реймсе он начал править страной в лучших монархических традициях и тем самым вдохновил Гюго и Ламартина на сочинение приличествующих случаю стихов. Эти двое не пренебрегают политикой, усмехнулся проницательный Лассань. Что ж, в награду за это каждый из них получил крест Почетного легиона! По этому поводу тот же Лассань сообщил своему подчиненному, что литература во Франции пробуждается под сотрясающими ее мощными ударами молодого поколения. Даже водевиль благодаря Скрибу стал теперь не таким, как прежде, утверждал он. Разве это не самый благоприятный момент для того, чтобы вступить в бой? Прислушавшись к словам начальника, Александр поговорил с Адольфом, и они решили пригласить в соавторы специалиста в этом жанре: Джеймса Руссо. Надеясь этим соблазнить непревзойденного сочинителя куплетов, пригласили его к Левену на ужин с шампанским. Однако Руссо, несмотря на то что пил один бокал за другим, никак не мог утолить жажду и, видимо, потому пребывал в желчном настроении. Оказалось, что его невозможно ничем увлечь, он все подряд ругал, ему ничего не нравилось. Тем не менее, когда, уже за второй бутылкой, Александр рассказал довольно забавную охотничью историю, глаза у гостя заблестели, а после третьей бутылки он наконец-то перестал хмуриться. Они договорились втроем написать смешной водевиль под названием «Охота и любовь». Разгоряченные вином сотрапезники быстро набросали план пьесы, которая должна была состоять из двадцати одной сцены. Каждому предстояло написать по семь. Александр пообещал быстро представить семь сцен экспозиции, Адольф – семь центральных сцен, на долю Руссо оставались семь сцен развязки.
На следующий вечер соавторы снова собрались за бутылкой: семь сцен Александра и семь сцен Адольфа были готовы, тогда как Руссо не написал к своим семи ни единого слова. Ничуть не обидевшись, что третий автор их подвел, двое других пообещали виновному помочь сдержать обещание. Неделю спустя благодаря их объединенным усилиям пьеса была закончена, и Руссо, знавший толк в этом деле, заявил, что его приводят в восторг комические куплеты, сочиненные Александром. Читать пьесу в театре «Жимназ» должны были Адольф и Руссо, Александр предпочел дожидаться «приговора» в канцелярии. Заботясь о том, чтобы карьера началась с произведения значительного, он заранее попросил не указывать его имени на афише. Каждая минута, которую он проводил в тревожном ожидании, притворяясь, будто усердно пишет, была для него пыткой. Но когда терпение его окончательно истощилось, на пороге появились Руссо с Адольфом. Вид у них был похоронный: «Охоту и любовь» решительно отвергли.
Но, несмотря на неудачу, Руссо не пал духом, ему удалось добиться того, что пьесу прослушали еще раз – теперь в «Амбигю-Комик». И снова, укрывшись за кипами бумаг, Александр в тревоге смотрел на закрытую дверь. Наконец за ней послышались шаги. На этот раз Адольф и Руссо сияли. «Приняли!» – в один голос закричали они, и Александр так и подпрыгнул на стуле от радости.
Теперь, после приезда матери, у него появились новые расходы, любые поступления денег были очень кстати, так что первым делом он осведомился о том, какая сумма отчислений причитается автору в этом театре. Автор получал двенадцать франков и два места в зале. Стало быть, на каждого из них приходилось по четыре франка за вечер, а кроме того – два билета по сорок су. Но для того, чтобы автор мог полностью получить причитающиеся ему деньги, надо было ждать, пока пьесу сыграют, а Александр ждать не мог. Его жалованья не хватало на то, чтобы обеспечить ему и матери пристойное существование.
Руссо, знавший все ходы и выходы, посоветовал ему обратиться к некоему Порше, который прежде был мастером, изготовлявшим парики, а теперь сделался профессиональным клакером. Этот тайный посредник ссужал авторам сумму, которую они должны были выручить за билеты, получая с этой сделки небольшие комиссионные, что было вполне справедливо, поскольку в случае, если пьеса не шла, он мог потерять часть денег.
В тот же вечер, после «дежурства», Александр отправился на встречу с Порше в кафе рядом с театром, где тот играл в домино с другими завсегдатаями. В театральной среде новости доходят быстро, клакер уже знал о том, что директор «Амбигю» принял к постановке «Охоту и любовь», он согласился ссудить Александру полсотни франков в обмен на его авторские билеты и тут же отправился за деньгами. «Немного мне довелось испытать ощущений столь же сладостных, как от прикосновения к первым деньгам, которые я заработал своим пером, – напишет Дюма в мемуарах, – ведь то, что я получал раньше, я зарабатывал всего лишь своим почерком».
Старый театральный волк, тронутый волнением, которое угадал в этом новичке, предложил Александру порекомендовать его плодовитому водевилисту Мелезвилю, который мог бы взять дебютанта в соавторы. Услышав эти слова, Александр вскинулся и с гордостью заявил, что избрал другой путь и намерен «через год-другой» без помощи каких бы то ни было соавторов написать серьезную пьесу для «Комеди Франсез». Порше в ответ только головой покачал и пробормотал себе под нос: «Предупреждаю, это будет нелегко!»[31]
Вернувшись домой, Александр отдал матери полученные от клакера пятьдесят франков. Она приняла деньги с радостной благодарностью, поскольку знала, что на этот раз речь идет уже не о простом вознаграждении за труд переписчика, на этот раз признание получил не прекрасный почерк сына, а его писательский талант. Убирая первый литературный заработок своего мальчика в ящик, она, узнавшая так много разочарований, осмелилась высказать надежду на то, что ее Александр сделал первый шаг на пути к славе и богатству.
Глава VI
Слова желчного критика упали на благодатную почву. Если верить Лассаню, думал Александр, получается, лучшие места пока что свободны? Отлично! Скорее! Время не терпит! Конкуренция жесточайшая! Дюма, еще не написавший ничего такого, чем мог бы гордиться, был готов принять вызов. А для начала он благоразумно поинтересовался у Лассаня: «Но кому же надо тогда подражать?» Ответ был хлестким: «Прежде всего, никогда не надо подражать, надо изучать; человек, следующий за проводником, вынужден идти позади него… Так что изучайте, мой друг! Берите страсти, события, характеры, переплавляйте и лейте все это в форму вашего воображения».
Наставник донимал Александра вопросами, и ему пришлось признаться в том, что, несмотря на страстное желание добиться успеха, он не читал ни Эсхила, ни Шекспира, ни Расина, ни Шиллера, ни Гете, ни Вальтера Скотта и едва знает несколько комедий Мольера. Лассань велел ему, не медля, с головой погрузиться в чтение полных собраний сочинений всех этих авторов. Растерянный и удрученный сознанием собственного невежества, Александр спросил:
– И сколько все это вместе составит томов?
– Две или три сотни, – ответил Лассань.
Несмотря на непомерный труд, который, как выяснилось, ожидал его в ближайшее время, Александр пообещал, что попробует все это прочесть.
– Но вы ведь поможете мне, правда? – пробормотал он.
И, опасаясь, как бы помощник начальника канцелярии, выглянув из-под маски литератора, не упрекнул его в том, что он пренебрегает своими обязанностями переписчика, поспешил заверить того, что работа из-за чтения нисколько не пострадает.
– Я буду читать по ночам, – пылко говорил он, – я буду учиться по ночам, а в канцелярии я буду только работать! Но ведь мы с вами сможем время от времени поговорить?
Появление начальника канцелярии, господина Удара, прервало это неделовое совещание. Александр после него чувствовал себя так, словно получил пинок, но никак не мог понять, что это означает: следует ли ему отказаться от своих намерений или, напротив, приступить к их исполнению, не теряя ни минуты? Он выбрал второе истолкование, поскольку оно было единственным, которое отвечало его боевому задору. В тот же вечер, когда он ужинал у Левена, в комнату вошел донельзя расстроенный Адольф: как выяснилось, одну из его пьес, написанную в соавторстве с Фредериком Сулье, театр «Жимназ» принимал лишь при условии, что в нее будут внесены исправления. Однако Сулье, отличавшийся вздорным характером, заявил, что не станет менять ни строчки. Несколько недель труда пойдут прахом из-за упрямства одного-единственного человека. Изо всех сил стараясь утешить Адольфа, которого постигли такие неудача и разочарование, Александр подумал о том, что Лассань был прав: путь, ведущий к славе, усеян препятствиями и скрытыми подвохами, и, если хочешь, чтобы когда-нибудь Париж оказался у твоих ног, надо много читать, упорно трудиться и сотнями глотать обиды!
В ожидании признания, на которое считал себя вправе рассчитывать, несмотря на всю свою неопытность, он без разбору поглощал все старые и новые сочинения, какие только попадались ему под руку. Жадность молодого Дюма к чтению была так велика, что через несколько дней ему уже начало казаться, будто он усвоил самую суть человеческих познаний. Вся история Франции, как думал юноша, поместилась у него в голове, готовая к употреблению, – любой кусок на выбор, какой потребуется, – а все великие писатели прошлого и настоящего теснятся у него за плечом, стремясь научить ремеслу.
Надо сказать, что погоня за энциклопедическими знаниями отнюдь не мешала юноше при случае наслаждаться более простыми и осязаемыми радостями. Начал он с того, что завел шашни с легкомысленной Манетт Тьерри, с которой познакомился еще в Вилле-Котре, когда она была подружкой Сонье. Теперь девушка перебралась в Париж, где работала белошвейкой. Интрижка оказалась недолгой, вскоре, покинув Манетт, Александр пустился на поиски других любовных приключений. Он предпочитал женщин полных, белокурых и розовых, по возможности старше себя, и таких, у которых пылкий темперамент соединялся бы с поистине материнской нежностью. Аглая в его глазах обладала всеми этими достоинствами, но Аглая осталась в Вилле-Котре…
Зато на одной площадке с ним жила молодая особа, казавшаяся ее точным повторением. Дюма часто встречался с ней на лестнице, нередко завязывал разговор и вскоре узнал, что она бросила в Руане полупомешанного мужа, жить с которым было совершенно невозможно, и открыла в Париже маленькую швейную мастерскую, что ее зовут Мари Катрин Лор Лабе и ей двадцать девять лет. На восемь лет старше – да это же залог счастья! Несколько романтических прогулок в медонских лесах помогли молодому человеку окончательно убедиться в том, что лучшей подруги ему не найти, поскольку она такая же пухленькая и белокожая, как Аглая, и при этом такая же мягкая, кроткая, спокойная, так же способна все ему простить, как Мари-Луиза. Лор, со своей стороны, не смогла остаться равнодушной к пылкому юноше, который служил скромным писцом, но тянулся ко всем царствам одновременно. То обстоятельство, что она была намного старше, женщину не только не смущало, но, напротив, придавало ей уверенности. Лор представлялось, что она благодаря своему здравому смыслу сумеет уберечь возлюбленного от заблуждений, свойственных юности, и научит его правильно распоряжаться деньгами. Он будет одновременно ее любовником и ее ребенком: именно о таком сочетании она всегда и мечтала. Словом, они быстро поладили и зажили по-семейному. Экономия, удобство и удовольствие – здесь все сошлось. Немедленно съехав со своей квартиры, Александр вместе со всей мебелью – надо сказать, весьма скудной! – перебрался в квартиру напротив. В обмен на его ночные ласки Лор соглашалась мириться с тем, что он возвращается из канцелярии, когда ему заблагорассудится, что он и не думает знакомить ее со своими друзьями, что он оставляет ее одну, а сам отправляется в театр или где-нибудь ужинает… Что тут такого? Было же дано объяснение: вся эта светская суета необходима любовнику для того, чтобы он мог добиться успеха, – как не поверить? Разве не может он быть не только представительным внешне, но и талантливым? Дюма только что напечатал в «Альманахе, посвященном Девицам» прелестные стихи. Нет, на самом деле Лор ровным счетом ничего не понимала в поэзии, но, подобно многим бесхитростным людям, с почтением относилась к «печатному», – и потому с этого дня обрела твердую уверенность, что ее Александр далеко пойдет. Он и в самом деле пошел далеко, вернее, дело зашло далеко: очень скоро Лор поняла, что ждет ребенка. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы Александр узаконил свои отношения с белошвейкой. Она прелестна, в этом нет ни малейших сомнений, но с ней невозможно показаться в свете! Карьера обязывает! Разве не безумие, когда готовишься взобраться на вершину самой высокой горы, обременять себя женой и младенцем? Пусть Лор, если ей так хочется, оставит ребенка, но он не возьмет на себя никаких лишних обязательств, и их отношения не изменятся!
В следующем году от этой тайной связи родился сын. Ни один из родителей его не признает, тем не менее отец, довольный тем, что у него появилось потомство, даст маленькому бастарду собственное имя – Александр.[30]
В жизни Дюма в то же время случилось и еще одно важное событие – его работу сверхштатного служащего канцелярии оценили начальники. В один прекрасный день Удар объявил, что герцог Орлеанский ищет надежного человека, который сможет быстро переписать очень секретный документ, и решено поручить этот деликатный труд именно Александру. Ошеломленный выпавшей ему честью, Александр, весь трепеща, предстал перед его королевским высочеством. Герцогу Орлеанскому было тогда около пятидесяти лет, он был дородный, пышущий здоровьем, с открытым лицом и живым взглядом. Все знали, что герцог унаследовал от отца, Филиппа Эгалите, республиканские пристрастия, странным образом соединенные с непомерной династической гордостью.
«Вы – сын того храбреца, которого Бонапарт, если не ошибаюсь, уморил голодом?» – обратился он к Дюма.
Александр поклонился в знак подтверждения и вместе с тем почтительности, герцог дал ему переписывать длинный меморандум и вышел. Через два часа он вернулся, взглянул на тщательно выведенные строки, поморщился и пробормотал: «Так-так, вижу, пунктуация у вас своеобразная!» После чего, взяв перо, его королевское высочество пристроился на углу стола и расставил недостающие запятые, точки и прочие знаки препинания. Александр испугался, как бы подобная небрежность (он никогда не обращал внимания на пунктуацию!) не уронила его достоинства в глазах герцога, но тот, вместо того чтобы упрекать молодого провинциала, решил тут же, не откладывая, продиктовать ему официальный ответ, адресованный интриганке по имени Мария Стелла Петронилла Кьяппини, утверждавшей, будто она является наследницей огромного состояния герцогов Орлеанских. Медленно выговаривая слова, чтобы писец за ним поспевал, герцог размеренно вышагивал по комнате, напоминая актера, повторяющего роль. После долгого предисловия он, повысив голос, произнес фразу, которая, должно быть, казалась ему главной: «И если бы только и было, что поразительное сходство, существующее между герцогом Орлеанским и его августейшим предком, разве такого сходства не достаточно для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний этой авантюристки?» Услышав слова, противоречившие всему, что он с недавнего времени знал о происхождении его королевского высочества, Александр поднял голову и удивленно посмотрел на герцога. Это не ускользнуло от внимания его высочества, и он высокомерно изрек: «Господин Дюма, запомните: даже если ведешь свое происхождение от Людовика XIV через одних только бастардов, этого одного уже достаточно, чтобы им гордиться». И продолжал диктовать, а пристыженный Александр втянул голову в плечи и уткнулся в свои бумаги. Несмотря на неудачное начало работы, в итоге герцог Орлеанский остался доволен послушанием и прилежанием молодого Дюма. Недели через три после этой памятной встречи Удар пригласил Александра в свой кабинет, чтобы сообщить ему приятную новость: в виде особой милости он «включен в штат», иными словами – назначен на должность с годовым окладом полторы тысячи франков.
Первая мысль, которая всецело завладела Александром, едва он услышал радостное известие, – теперь-то он уговорит матушку перебраться к нему в Париж! У нее больше не остается никаких причин отказывать сыну, поскольку теперь у него появилась наконец постоянная работа. И, не дожидаясь согласия матери, он принялся рыскать по городу в поисках квартиры, где удобно было бы разместиться вдвоем. Разумеется, Лор опечалилась, видя, как возлюбленному не терпится переехать, она успела привыкнуть к их почти супружескому существованию. Но разве можно противостоять этому неукротимому человеку, который движется по жизни скачками и рывками? Александр, правда, попытался успокоить подругу: даже если он будет жить с Мари-Луизой вдали от нее, то все равно будет часто навещать ее по вечерам, чтобы поболтать и заняться любовью. И она снова, в который уже раз, смирилась. Нельзя же в самом деле ревновать его к матери!
Между тем Александр отыскал квартиру в доме 53 по улице Фобур-Сен-Дени и перевез туда мебель со старой квартиры. Мари-Луиза, которую ему наконец-то удалось уговорить, отправила туда же свою, после чего, продав табачную лавку, подсчитала скудные сбережения и отправилась в Париж, безмерно счастливая от того, что между нею и сыном восстанавливаются прежние близкие отношения. Вот они и снова неразлучные друзья, почти сообщники. И маленькая тихая Лор, сосланная в дальний угол, не нарушит их безмятежного счастья!
Все было бы совсем чудесно, если бы не одно обстоятельство: Александр был настолько занят работой, что у него почти не оставалось времени писать! Конечно, в пять часов пополудни он покидал Пале-Рояль, но каждую вторую неделю должен был возвращаться туда к восьми и оставаться до десяти вечера, чтобы заниматься «почтой». Эта важная миссия заключалась в том, чтобы посылать с курьером в Нейи герцогу Орлеанскому вечерние газеты и все пришедшие за день письма, а затем ждать гонца, который должен был передать распоряжения его высочества на завтрашний день.
Разумеется, в дни «дежурств» ему приходилось отказываться и от ужинов, и от спектаклей, но Александр утешался тем, что читал, как велел ему Лассань, переводы сочинений Вальтера Скотта, Фенимора Купера, а главное – Байрона, благодаря которому познал болезненное упоение, сопутствующее утрате чувства меры. Время от времени встречался с Адольфом де Левеном, и они вместе, хотя и без особой надежды, работали над пьесой. Может быть, если проявить достаточное упорство, им удастся в конце концов убедить директора хоть какого-нибудь театра в том, что у них есть талант?
Продолжая приобщаться к литературной и художественной жизни столицы, Дюма бывал у Арно, встречался с Беранже. Он навестил Жерико, которого застал на смертном одре, он дышал лишь воздухом кулис… Однако, ежедневно и в подробностях рассказывая матери о том, где был и что делал, он не решался признаться ей в том, что у него есть сын от Лор Лабе. Мари-Луиза с ее прямотой, порядочностью и благочестием вполне могла почувствовать себя оскорбленной, узнав о незаконнорожденном ребенке. Поскольку он не признал сына, лучше оставить бабушку в неведении.
Мир вокруг него менялся, но это ничего не меняло в его собственной судьбе. 16 сентября 1824 года скончался Людовик XVIII, который давно уже был болен, бессилен и не способен управлять государством. На престол взошел Карл Х. После коронации в Реймсе он начал править страной в лучших монархических традициях и тем самым вдохновил Гюго и Ламартина на сочинение приличествующих случаю стихов. Эти двое не пренебрегают политикой, усмехнулся проницательный Лассань. Что ж, в награду за это каждый из них получил крест Почетного легиона! По этому поводу тот же Лассань сообщил своему подчиненному, что литература во Франции пробуждается под сотрясающими ее мощными ударами молодого поколения. Даже водевиль благодаря Скрибу стал теперь не таким, как прежде, утверждал он. Разве это не самый благоприятный момент для того, чтобы вступить в бой? Прислушавшись к словам начальника, Александр поговорил с Адольфом, и они решили пригласить в соавторы специалиста в этом жанре: Джеймса Руссо. Надеясь этим соблазнить непревзойденного сочинителя куплетов, пригласили его к Левену на ужин с шампанским. Однако Руссо, несмотря на то что пил один бокал за другим, никак не мог утолить жажду и, видимо, потому пребывал в желчном настроении. Оказалось, что его невозможно ничем увлечь, он все подряд ругал, ему ничего не нравилось. Тем не менее, когда, уже за второй бутылкой, Александр рассказал довольно забавную охотничью историю, глаза у гостя заблестели, а после третьей бутылки он наконец-то перестал хмуриться. Они договорились втроем написать смешной водевиль под названием «Охота и любовь». Разгоряченные вином сотрапезники быстро набросали план пьесы, которая должна была состоять из двадцати одной сцены. Каждому предстояло написать по семь. Александр пообещал быстро представить семь сцен экспозиции, Адольф – семь центральных сцен, на долю Руссо оставались семь сцен развязки.
На следующий вечер соавторы снова собрались за бутылкой: семь сцен Александра и семь сцен Адольфа были готовы, тогда как Руссо не написал к своим семи ни единого слова. Ничуть не обидевшись, что третий автор их подвел, двое других пообещали виновному помочь сдержать обещание. Неделю спустя благодаря их объединенным усилиям пьеса была закончена, и Руссо, знавший толк в этом деле, заявил, что его приводят в восторг комические куплеты, сочиненные Александром. Читать пьесу в театре «Жимназ» должны были Адольф и Руссо, Александр предпочел дожидаться «приговора» в канцелярии. Заботясь о том, чтобы карьера началась с произведения значительного, он заранее попросил не указывать его имени на афише. Каждая минута, которую он проводил в тревожном ожидании, притворяясь, будто усердно пишет, была для него пыткой. Но когда терпение его окончательно истощилось, на пороге появились Руссо с Адольфом. Вид у них был похоронный: «Охоту и любовь» решительно отвергли.
Но, несмотря на неудачу, Руссо не пал духом, ему удалось добиться того, что пьесу прослушали еще раз – теперь в «Амбигю-Комик». И снова, укрывшись за кипами бумаг, Александр в тревоге смотрел на закрытую дверь. Наконец за ней послышались шаги. На этот раз Адольф и Руссо сияли. «Приняли!» – в один голос закричали они, и Александр так и подпрыгнул на стуле от радости.
Теперь, после приезда матери, у него появились новые расходы, любые поступления денег были очень кстати, так что первым делом он осведомился о том, какая сумма отчислений причитается автору в этом театре. Автор получал двенадцать франков и два места в зале. Стало быть, на каждого из них приходилось по четыре франка за вечер, а кроме того – два билета по сорок су. Но для того, чтобы автор мог полностью получить причитающиеся ему деньги, надо было ждать, пока пьесу сыграют, а Александр ждать не мог. Его жалованья не хватало на то, чтобы обеспечить ему и матери пристойное существование.
Руссо, знавший все ходы и выходы, посоветовал ему обратиться к некоему Порше, который прежде был мастером, изготовлявшим парики, а теперь сделался профессиональным клакером. Этот тайный посредник ссужал авторам сумму, которую они должны были выручить за билеты, получая с этой сделки небольшие комиссионные, что было вполне справедливо, поскольку в случае, если пьеса не шла, он мог потерять часть денег.
В тот же вечер, после «дежурства», Александр отправился на встречу с Порше в кафе рядом с театром, где тот играл в домино с другими завсегдатаями. В театральной среде новости доходят быстро, клакер уже знал о том, что директор «Амбигю» принял к постановке «Охоту и любовь», он согласился ссудить Александру полсотни франков в обмен на его авторские билеты и тут же отправился за деньгами. «Немного мне довелось испытать ощущений столь же сладостных, как от прикосновения к первым деньгам, которые я заработал своим пером, – напишет Дюма в мемуарах, – ведь то, что я получал раньше, я зарабатывал всего лишь своим почерком».
Старый театральный волк, тронутый волнением, которое угадал в этом новичке, предложил Александру порекомендовать его плодовитому водевилисту Мелезвилю, который мог бы взять дебютанта в соавторы. Услышав эти слова, Александр вскинулся и с гордостью заявил, что избрал другой путь и намерен «через год-другой» без помощи каких бы то ни было соавторов написать серьезную пьесу для «Комеди Франсез». Порше в ответ только головой покачал и пробормотал себе под нос: «Предупреждаю, это будет нелегко!»[31]
Вернувшись домой, Александр отдал матери полученные от клакера пятьдесят франков. Она приняла деньги с радостной благодарностью, поскольку знала, что на этот раз речь идет уже не о простом вознаграждении за труд переписчика, на этот раз признание получил не прекрасный почерк сына, а его писательский талант. Убирая первый литературный заработок своего мальчика в ящик, она, узнавшая так много разочарований, осмелилась высказать надежду на то, что ее Александр сделал первый шаг на пути к славе и богатству.
Глава VI
На подступах
Если имя Александра Дюма и не стояло на афише водевиля «Охота и любовь», премьера которого состоялась в «Амбигю-Комик» 22 сентября 1825 года, то на обложке изданной Дювернуа книжечки с текстом пьесы имен авторов все-таки было три. Вот только и здесь никаких следов Дюма! Его заменил некий Дави. Укрывшись таким образом под фамилией деда, маркиза Дави де ла Пайетри, Александр надеялся отвести от себя подозрения герцога Орлеанского, который – как всем было хорошо известно! – терпеть не мог, чтобы его служащие баловались литературой. Конечно, можно было закрыть глаза на то, что некоторые большие начальники время от времени отвлекались на журналистику или театр, но тем, кто стоял на более низких ступенях служебной лестницы, и думать было нечего о подобном умственном распутстве.
Из осторожности Александр с Лассанем, трудясь в поте лица над новой пьесой, которую назвали «Свадьба и похороны», прятались словно воры. На этот раз в качестве третьего соавтора был приглашен уже не Джеймс Руссо, а Гюстав Вюльпиан. Сюжет позаимствовали из сказок «Тысячи и одной ночи», работу, как и следовало ожидать, поделили на три равные части, намереваясь, когда каждый представит готовый текст, соединить куски в единое целое и отшлифовать. Все соавторы приступили к делу с тем большим воодушевлением, что «Охота и любовь» имела в «Амбигю» немалый успех. Шестнадцать представлений с аншлагом – этого оказалось вполне достаточно, чтобы подстегнуть перья троицы.
Однако успех литератора Дюма совершенно не радовал тех, кто руководил скромным переписчиком бумаг. Несмотря на то что Александр тщательно скрывал от них побочные занятия, которым предавался в том числе и ради того, чтобы пополнить кошелек, слухи о его принадлежности к «миру театра» дошли в конце концов, переползая из кабинета в кабинет, до ушей главного начальника, Франсуа Манша де Броваля. Последний, когда новый письмоводитель впервые явился на службу в его ведомство, соблаговолил лично преподать ему науку складывать письма квадратом или прямоугольником – в зависимости от того, насколько важный человек адресат, делать конверты, соблюдая принятые в канцелярии традиции, и запечатывать их гербом герцога Орлеанского. Проявив подобное участие, подобную заботу о подчиненном, Броваль рассчитывал, что признательность Александра выразится в чем-то ином, только не в этом внезапном влечении к пустой театральной суете. Он открыто высказал все это Удару, который не замедлил дрожащим от негодования голосом повторить его слова виновному. Поначалу, когда заведующий канцелярией только начал ему выговаривать, молодой человек выглядел удрученным, он склонился, словно под хлещущим ливнем, но потом гордость в нем внезапно взяла верх над благоразумием, и он, возвысив голос, произнес, что не видит ничего плохого в желании заработать немного денег литературным трудом, если, занимаясь им, он нисколько не ущемляет интересы его королевского высочества. Поглядев на то, как подчиненный неистовствует, вопит и размахивает руками, Удар усмехнулся:
– Стало быть, вы непременно хотите заниматься литературой?
– Да, сударь! – ответил Александр. – По призванию и по необходимости!
На это господин Удар, рассчитывая поставить-таки наглеца на место, издевательски заметил:
– Что ж, пишите так, как Казимир Делавинь, и мы вместо того, чтобы порицать, станем хвалить вас!
Александр знал, что для всех благонамеренных и «благочитающих» людей Казимир Делавинь был образцом таланта, добродетели и достоинства, и потому в ответ воскликнул с пылом ярого иконоборца:
– Сударь, я совсем не в том возрасте, что господин Казимир Делавинь, ставший придворным поэтом в 1811 году, и я не получил такого образования, как господин Казимир Делавинь, который учился в одном из лучших коллежей Парижа. Нет, мне двадцать два года,[32] а моим образованием я занимаюсь ежедневно, может быть, в ущерб собственному здоровью, поскольку все, что я узнаю, – а узнаю я многое, клянусь вам! – так вот, все, что я узнаю, – я узнаю в те часы, когда другие развлекаются или спят. Стало быть, я не могу сейчас делать то, что делает господин Казимир Делавинь. Но выслушайте в конце концов то, что я сейчас вам скажу, господин Удар, пусть даже то, что я скажу, покажется вам очень странным: если бы я думал, что в будущем стану делать только то, что делает господин Казимир Делавинь, я пошел бы навстречу вашим желаниям и желаниям господина де Броваля и сию же минуту дал бы вам нерушимое обещание, торжественную клятву больше не заниматься сочинительством![33]
Из осторожности Александр с Лассанем, трудясь в поте лица над новой пьесой, которую назвали «Свадьба и похороны», прятались словно воры. На этот раз в качестве третьего соавтора был приглашен уже не Джеймс Руссо, а Гюстав Вюльпиан. Сюжет позаимствовали из сказок «Тысячи и одной ночи», работу, как и следовало ожидать, поделили на три равные части, намереваясь, когда каждый представит готовый текст, соединить куски в единое целое и отшлифовать. Все соавторы приступили к делу с тем большим воодушевлением, что «Охота и любовь» имела в «Амбигю» немалый успех. Шестнадцать представлений с аншлагом – этого оказалось вполне достаточно, чтобы подстегнуть перья троицы.
Однако успех литератора Дюма совершенно не радовал тех, кто руководил скромным переписчиком бумаг. Несмотря на то что Александр тщательно скрывал от них побочные занятия, которым предавался в том числе и ради того, чтобы пополнить кошелек, слухи о его принадлежности к «миру театра» дошли в конце концов, переползая из кабинета в кабинет, до ушей главного начальника, Франсуа Манша де Броваля. Последний, когда новый письмоводитель впервые явился на службу в его ведомство, соблаговолил лично преподать ему науку складывать письма квадратом или прямоугольником – в зависимости от того, насколько важный человек адресат, делать конверты, соблюдая принятые в канцелярии традиции, и запечатывать их гербом герцога Орлеанского. Проявив подобное участие, подобную заботу о подчиненном, Броваль рассчитывал, что признательность Александра выразится в чем-то ином, только не в этом внезапном влечении к пустой театральной суете. Он открыто высказал все это Удару, который не замедлил дрожащим от негодования голосом повторить его слова виновному. Поначалу, когда заведующий канцелярией только начал ему выговаривать, молодой человек выглядел удрученным, он склонился, словно под хлещущим ливнем, но потом гордость в нем внезапно взяла верх над благоразумием, и он, возвысив голос, произнес, что не видит ничего плохого в желании заработать немного денег литературным трудом, если, занимаясь им, он нисколько не ущемляет интересы его королевского высочества. Поглядев на то, как подчиненный неистовствует, вопит и размахивает руками, Удар усмехнулся:
– Стало быть, вы непременно хотите заниматься литературой?
– Да, сударь! – ответил Александр. – По призванию и по необходимости!
На это господин Удар, рассчитывая поставить-таки наглеца на место, издевательски заметил:
– Что ж, пишите так, как Казимир Делавинь, и мы вместо того, чтобы порицать, станем хвалить вас!
Александр знал, что для всех благонамеренных и «благочитающих» людей Казимир Делавинь был образцом таланта, добродетели и достоинства, и потому в ответ воскликнул с пылом ярого иконоборца:
– Сударь, я совсем не в том возрасте, что господин Казимир Делавинь, ставший придворным поэтом в 1811 году, и я не получил такого образования, как господин Казимир Делавинь, который учился в одном из лучших коллежей Парижа. Нет, мне двадцать два года,[32] а моим образованием я занимаюсь ежедневно, может быть, в ущерб собственному здоровью, поскольку все, что я узнаю, – а узнаю я многое, клянусь вам! – так вот, все, что я узнаю, – я узнаю в те часы, когда другие развлекаются или спят. Стало быть, я не могу сейчас делать то, что делает господин Казимир Делавинь. Но выслушайте в конце концов то, что я сейчас вам скажу, господин Удар, пусть даже то, что я скажу, покажется вам очень странным: если бы я думал, что в будущем стану делать только то, что делает господин Казимир Делавинь, я пошел бы навстречу вашим желаниям и желаниям господина де Броваля и сию же минуту дал бы вам нерушимое обещание, торжественную клятву больше не заниматься сочинительством![33]