Страница:
Анри Труайя
Алеша
Моей жене
I
Новость была такой важной, что хотелось как можно скорее рассказать ее родителям. Алексей от нетерпения ерзал за партой. Наконец за окнами класса прозвенел звонок. Свобода! В мгновение ока Алексей оказался на ногах, собрал книжки и тетрадки, сунул их в матерчатый портфель и закрепил ремнем. В четырнадцать с половиной лет он – ученик третьего класса – чувствовал себя студентом. Он носил уже не шорты, а бриджи. Решающая перемена в жизни! Расталкивая товарищей, кинулся в коридор и – оказавшись на Инкерманском бульваре – припустил во весь дух, чтобы побыстрее добраться до дома. Но на авеню Руль остановился, задохнувшись от волнения, осмотрелся и с удивлением заметил спокойные и равнодушные лица прохожих, в то время как сам едва сдерживался от радости. Казалось, весь городок Нейи с его роскошными зданиями, обнаженными деревьями и широкими улицами, по которым время от времени пробегал автомобиль, погрузился в холод и безразличие.
Алексей представил, как обрадуются родители, когда прямо с порога он крикнет, что он второй в сочинении по французскому. Никогда у него не было таких успехов в учебе: пятнадцать из двадцати.[1] Обычно были средние оценки. А тут вдруг его назвали среди лучших. Месье Колинар поздравил перед всем классом: «Алексей Крапивин, вы делаете успехи. У вас прекрасное сочинение. И если бы не орфографические ошибки, я бы поставил вас первым, ex aeguo[2] с Тьерри Гозеленом».
Приоритет Тьерри был неоспорим: он подавлял весь класс своими знаниями и интеллектом. Нос его всегда погружен в книжки. Алексей тоже любил читать, но не настолько, чтобы забыть другие радости жизни. Он снова пустился бежать, миновал церковь Святого Петра, мэрию и остановился на авеню Сент-Фуа у входа в серое, строгое, взиравшее на прохожих своими одинаковыми окнами здание. Проскочив мимо лифта, на одном дыхании взобрался на четвертый этаж и остановился с бьющимся сердцем у двери. «Георгий Павлович Крапивин» – гласила прикрепленная кнопками над звонком визитная карточка. Алексей набрал побольше воздуха, чтобы разом выпалить: «Папа, мама, я второй по французскому!» Он скажет это по-русски, конечно же. Родители боялись, как бы он не забыл в лицее свой родной язык. Они сами свободно говорили по-французски, однако никогда не смогли бы избавиться от акцента. Алексей, смеясь, поправлял их. Для него русский был частью семейного фольклора. Им пользовались дома, но языком жизни, будущего был тот, который весело шелестел на улице, в лицее. Он позвонил. Молчанье. Нажал кнопку еще несколько раз. Никого… К счастью, на тот случай, когда все уходили, ключ оставляли под циновкой. Он открыл дверь, вошел и с волнением вдохнул запах дома. Родители, вероятно, только что перед обедом вышли за покупками в город. Они не задержатся.
Расстроенный неожиданной паузой, он покружился несколько минут по двум комнатам квартиры и, не зная, чем заняться, плюхнулся в единственное кресло в столовой. Здесь он спал ночью на диване, задрапированном пледом гранатового цвета с бахромой, здесь готовил уроки, здесь же семья обедала. На стенах комнаты – гравюры, изображающие пейзажи России, старинные фотографии, цветная литография царя-мученика Николая II, реликвии эмиграции. В углу икона с подвешенной на серебряной цепочке лампадкой из красного стекла. Комната родителей рядом. Их мало кто посещал. Только русские, которые говорили только о прошлом и пили водку.
Алексей вновь подумал о своем втором месте по французскому и покраснел от гордости. «Где они пропадают? Не могу больше ждать!» Чтобы скоротать время, он решил накрыть на стол. Он заканчивал раскладывать приборы на старой холщовой, в белую и красную клетку скатерти со следами порезов ножом и сигарного пепла, когда услышал, как хлопнула открывшаяся входная дверь. Он бросился в прихожую. Раскрасневшаяся от холода мать, полная блондинка, и высокий, худой, подстриженный под гребенку отец стояли перед ним в ожидании новостей. Забыв поцеловать их, Алексей вне себя от радости крикнул:
– Я второй по французскому!
Новость, похоже, не вдохновила их. Неужели они не поняли, что он им только что сказал? У обоих был торжественный и в то же время радостный вид. Георгий Павлович Крапивин потряс газетой и громко сказал:
– У нас для тебя, Алеша, тоже большая новость. Умер Ленин!
После минутного удивления Алексей спустился на землю. Совершенно очевидно, что нет никакой связи между вторым местом по французскому и исчезновением хозяина России. Ленин украл его радость. Мог бы отдать концы через пару дней! Вместо того чтобы поздравить сына, Георгий Павлович разложил на столе кучу газет и с увлечением продолжил:
– Все газеты объявляют об этом на первых страницах. Этот пес сдох позавчера, 21 января 1924 года. Советская Россия, похоже, в трауре. Но для нас здесь – это праздничный день! Теперь возродились все надежды!
Елена Федоровна ласково возразила:
– Не горячись, Георгий. Ленин уже два года не стоял у власти. Вчера он был болен, парализован, сегодня умер. В чем разница? Уже при жизни его заменил триумвират. Зиновьев и его единомышленники продолжат ту же политику…
– Не уверен! Не уверен! – возразил Георгий Павлович, нервно стуча пальцами по столу. – Народ обожал и боялся Ленина. Он исчез – и все здание может рухнуть!
Алексей наблюдал за отцом, таким восторженным, за всегда осторожной матерью и с грустью понимал, как он далек от них. Какое ему дело до Ленина? Почему они хотят, чтобы он по-прежнему интересовался тем, что происходит в СССР? Чтобы положить конец спорам родителей, он тихо сказал:
– Мама, давайте обедать! Мне нужно идти в лицей…
– Ну конечно, о чем я думаю! – воскликнула Елена Федоровна. – Я все сделаю быстро. Ветчина, крутые яйца, салат…
– Скромное меню, но сегодня вечером мы наверстаем, – постановил Георгий Павлович. – Никогда ни одна смерть не доставляла мне столько удовольствия! Мы отметим событие шампанским. И я попрошу прийти Болотовых. Они очень близки с Милюковым, который руководит «Последними новостями». У них конечно же информация из первых рук. Будет очень интересно!..
Вдруг он вспомнил о сыне и добавил, хлопнув его по плечу:
– Мы выпьем также за твой успех, дорогой!
Опустив голову, Алексей пробормотал:
– Спасибо, папа.
От обиды на глаза навернулись слезы. Он поторопился вернуться к товарищам в лицей. Отказался от крутого яйца, съел кусочек ветчины, немного салата, выпил стакан воды и ушел, оставив мать и отца наедине с их русскими мечтами.
Он рассеянно прослушал урок географии, обменялся записками со своим соседом Лавалеттом и, когда ученики вышли на переменку во двор, присоединился к группке, обсуждавшей будущее открытие международной зимней спортивной недели в Шамони. Назывались имена норвежских, финских, американских чемпионов… Алексей перебил их, чтобы спросить, знают ли они о смерти Ленина. Все признались, что нет. Это событие не интересовало их. Некоторые даже не знали, кто такой Ленин. В который раз Алексей отметил дистанцию, отделявшую его от этих беспечных французов, поглощенных криками во дворе, короткими потасовками, сумасшедшей беготней и игрой в мяч. Тем временем к мальчикам, разговаривавшим с Алексеем, подошел Тьерри Гозелен.
– Что касается Ленина, то я в курсе, – сказал он.
– И что ты об этом думаешь? – спросил Алексей.
Тьерри нахмурил брови, что сделало его старше как минимум года на три. У него было острое с орлиным носом лицо, черные пронзительные глаза и прямые волосы. Грудь впалая. Спину уродовал горб. Из-за этого он не посещал уроки физкультуры. Никто не любил его в классе, но его отличные оценки и спокойная уверенность внушали насмешникам почтение. Он заграбастает, конечно же, все призы в конце года.
– Это очень важно в международном плане, – с расстановкой произнес он.
Взрыв дурацкого хохота раздался в ответ на эту сентенцию. Тьерри пожал плечами и презрительно удалился. Алексей нагнал его.
– Мои родители думают так же, как и ты, – сказал он.
– Я и не сомневался! Предполагаю, что все русские белые сейчас ликуют!
– Это так.
– А ты, Крапивин?
– Я не знаю! – вздохнул Алексей. – Это так далеко! Мне кажется, что это меня не касается, что это меня больше не касается. Понимаешь?
Консьерж застучал в барабан. Переменка кончилась. Алексей и Тьерри Гозелен присоединились к товарищам, которые строились, чтобы вернуться в класс. Они оказались плечом к плечу во второй шеренге.
– Поговорим еще об этом, – прошептал Тьерри Гозелен.
И, подмигнув, заключил:
– Я рад, что ты второй по французскому. Но еще лучше было бы, если бы мы оба были первыми.
Эта единственная фраза окрылила Алексея. Второй раз в течение дня он одержал победу над товарищами. Он даже спрашивал себя, что больше его обрадовало – второе место по французскому или дружба, которую открыто проявил такой замечательный парень, как Тьерри Гозелен. Шагая рядом с ним по коридору, он с силой пожал его руку. Сухую, горячую руку.
На уроке естествознания он думал о своей удаче и время от времени посматривал в окно на часы колокольни, надпись на которых золотыми буквами по черному фону провозглашала вечную истину: «Все часы ранят, последний убивает».
Когда он вернулся домой, мать хлопотала на кухне. Стол был уже накрыт. Белая скатерть заменила старую. Праздник обещал быть великолепным. Борщ, пирожки, бефстроганов. Георгий Павлович еще не вернулся с работы: он служил в одной из контор. Унизительное положение заставляло его ходить по домам. Однако он не жаловался. Лишь иногда вечером говорил об усталости: приходилось множество раз подниматься по лестницам и часто слышать грубый отказ. В этот раз он появился ровно в семь, свежий и бодрый, с двумя бутылками шампанского в руках.
– Хороший денек! – объявил он. – Моя тетрадка полна заказов. Этот барбос Ленин принес удачу!
И поставил бутылки с шампанским в ведерко со льдом.
Болотовы пришли в восемь. Маленький толстый муж с круглым как луна лицом и живая болтливая жена с высокой прической и руками, унизанными кольцами. За столом речь шла, естественно, только о политике. Все настолько увлеклись, что не обращали внимания на еду. А все было таким вкусным! Алексей ел за четверых в то время, как перечисляли жертвы Ленина. На совести этого жестокого вождя-догматика были миллионы расправ. Это он принес стране голод, разруху, террор. Если народ оплакивал смерть этого безжалостного диктатора, то у себя в домах люди, наверное, поздравляли друг друга с тем, что освободились наконец от его власти. Болотов считал, что в любом случае «тройка» Зиновьев, Каменев, Сталин целеустремленно продолжит дело почившего. Георгий Павлович, напротив, утверждал, что это – «начало конца».
– Вот увидите, – воскликнул он, наполняя водкой рюмки, – со смертью Ленина начнутся интриги, сведение счетов, дворцовая революция. И результатом этого беспорядка в руководстве будет такое народное возмущение, которое позволит эмигрантам вернуться на родину с высоко поднятой головой. Конечно же, мы не вернем всего нашего состояния. Но получим значительную компенсацию. И что самое главное – будем участвовать в возрождении нашей дорогой России!
– Да услышит тебя Господь, Жорж! – произнес господин Болотов. – Но мне кажется, что ты принимаешь желаемое за действительное.
– Вовсе нет! Вовсе нет! Я верю в нашу звезду!
Он бросился за шампанским и с видом победителя поставил обе бутылки на стол. Алексей прочитал на этикетке: «Пенящееся вино высшего качества». Затем посмотрел на висевший на противоположной стене портрет Николая II. Царь грустно следил за этим преждевременным пиршеством. Выпили за возрождение Святой Руси. Алексей тоже имел право на глоток искрящегося вина. Голова немножко кружилась посреди этого необычного веселья. Видя таких счастливых, таких окрыленных родителей, он спрашивал себя: есть ли основания для такой радости?
– Ах! Вернуться домой! – прошептала мать. – Вновь на улицах, в магазинах слышать русскую речь, ходить по земле, которая видела наше рождение, дышать деревенским воздухом, возможно ли это?
– Я согласна с вами, – сказала госпожа Болотова. – Я обожаю Францию. Но не буду жалеть, если придется отсюда уехать. Французы нас терпят, но не любят.
– Они развлекаются в русских кабаре, – усердствовал господин Болотов, – аплодируют балетам Дягилева, но за спиной упрекают нас за то, что отнимаем у них кусок хлеба. Кстати, нет ли новостей о вашем деле в Лондоне?
– Никаких, – сказал Георгий Павлович. – Для англичан все предлоги хороши, чтобы не заплатить!..
Алексей часто слышал, как родители жаловались на недобросовестность какого-то лондонского банка, отказывавшегося восстановить капиталы «Компании по развитию международных связей», положенные на ее счет прямо перед большевистской революцией. У Георгия Павловича было несколько акций лопнувшей компании. Однако, наблюдая упрямство британских финансистов, он поставил крест на надеждах получить назад долги.
– Оставим несбыточные мечты, – продолжил он весело. – У нас есть более приятные темы. Объявляю вам, что сегодня утром мой сын получил отличную оценку по французскому. Мы пьем в его честь!
И, подняв бокал, провозгласил, счастливо улыбаясь:
– Я пью за твой успех, Алеша! И желаю, чтобы ты отлично закончил учебу, но лучше бы в русском университете, после нашего возвращения домой!
Все захлопали, Алексей встал, поблагодарил, проглотил немного пенистого, резкого напитка и сел, ощутив тяжесть на сердце. О нем уже забыли и вновь принялись обсуждать преступления Ленина.
Болотовы ушли только в полночь. Алексей помог родителям убрать со стола и вымыть посуду. Слава богу, что завтра четверг, уроков нет. Мать перекрестила его, когда он лег спать. Ее спокойное лицо с нежными голубыми глазами, длинные, белые с ямочками руки показались ему особенно красивыми. Она на цыпочках вышла. В столовой еще стоял запах борща и сигаретного дыма. Алексей погасил ночник. Лишь огонек лампадки мерцал в темноте перед ним наверху. Он смотрел на этот дрожащий свет и пытался привести в порядок свои мысли. Однако все перемешалось в его голове. Смерть «красного царя» Ленина, его второе место по французскому, предложение дружбы с Тьерри Гозеленом, политические споры за столом… Возможно, в случае смены режима семья покинет Францию и вернется жить в Москву… Родители трогательно надеялись на это. Но что станет с ним, если придется расстаться с лицеем, с товарищами по классу, с французским языком, дружбой с Тьерри Гозеленом? В первый раз в жизни он сказал себе, что счастье его родителей совсем не совпадает с его собственным представлением о счастье. Их дороги расходились. Что он будет делать в России?
Усилием воли он пытался разбудить память. За четыре года жизни в Париже его детские воспоминания потускнели, почти стерлись. Он вновь смутно увидел большой дом в Москве, подобострастные лица слуг, свою кормилицу-няню Марфу, вспомнил сказки, поговорки, народные песни, которые лелеяли его первые годы; француза-гувернера, месье Пупара, ходившего с ним на прогулки под тополями Александровского сада; катанье с родителями на санях… Его отец владел прядильными и ткацкими фабриками. Они были богаты. Каждый вечер за семейным столом собирались гости. Будущее казалось таким же светлым, как весеннее утро. Возвращаясь из конторы, Георгий Павлович сажал сына на колени. «Когда вырастешь, то встанешь вместо меня во главе дела!» – говорил он ему с гордостью. Он не был мобилизован в 1914-м, так как его предприятие работало на армию. Потом на смену радости пришла забота. В доме больше не смеялись. Гости приходили все реже. Началась революция. Бои на улицах, отчаянное бегство через разорванную Гражданской войной страну. Из всего этого хаоса жестоких картин в сознании Алексея уцелели воспоминания о вагонах для скота, набитых озлобленными людьми, сотрясаемых бурей лодках, длинных очередях беженцев, толпящихся в пыльных конторах…
Наконец в Париже остановка. Уверенные в том, что изгнание будет недолгим, Крапивины беспечно потратили те немногие деньги, которые смогли спасти после катастрофы. Алексей вспомнил, что в то время его родители почти каждый день выходили гулять. Утром у ножки кровати он обнаруживал серпантин и конфетти, которые они приносили из какого-нибудь модного кабаре. Потом пришла нужда. Большевики прочно держались в России. Надежда на близкое возвращение отдалялась, нужно было ограничивать себя. Сменили пышные апартаменты на авеню Руль на скромную двухкомнатную квартиру на авеню Сент-Фуа. В той была мебель, эта – пуста. Кровати, столы, стулья, кухонную утварь – все нужно было покупать подешевле, прежде чем приступить к переезду. Устроились быстро. Алексей страдал оттого, что у него не было своей комнаты, где можно было бы уединиться и почитать. Он понимал, на какие жертвы шли родители, отдавая его в лицей. Учеба стоила дорого. А Георгий Павлович мало зарабатывал, продавая копировальную бумагу и ленты для пишущих машинок. Разве не было естественным его желание вернуться в Россию? Нет. Ведь он не вернет ни своего дома, ни фабрики, ситуация в корне изменилась. Временами он и сам осознавал это. Однако тут же вновь садился на своего конька. Можно ли сердиться на него? Ведь он такой добрый, великодушный, смелый. Более рассудительная мама сдерживала его воодушевление. Как бы то ни было, но они были счастливы в этой серой, бесцветной жизни. Пожалуй, более счастливы, чем большинство французов. Да, но французы были у себя дома.
Думая о своих товарищах по классу, Алексей осознавал, что их детство было более мирным, нежели его собственное. Им не надо было выбирать родину. У них были корни. А у него нет. И ни отец, ни мать не могли понять его. Он вспомнил старого консьержа, который вот уже два года как обозвал его «грязным иностранчиком» из-за того, что он шумел с товарищами около его комнаты. Оскорбление засело в нем как заноза. А сколько злобы на искаженном лице цербера! Посмел бы он быть таким дерзким, если бы родители Алексея были французами? Слава богу, месяц назад его уволили за пьянку. Новый консьерж оказался более любезным. Но он не мог правильно произносить «Крапивин». И упрямо говорил «Грапилефин», над чем очень смеялся папа. Алексея это совсем не смешило. Казалось, что консьерж, искажавший фамилию, высмеивал его происхождение.
Он вновь зажег ночник и взял на столике книгу. Это была избранная поэзия Виктора Гюго из классной библиотеки. Наугад открыл ее и попал на «Джиннов». Первые же строки потрясли его. И в душе зазвучала – сначала очень нежная, а затем все более и более громкая – музыка. Дочитав до конца, он решил спросить у Тьерри, знает ли он это стихотворение. Если он захочет, даст ему книжку. Потом они обсудят ее на переменке во дворе. Эти мысли заставили его забыть и Ленина, и «грязного иностранчика», и он погасил лампу с чувством ожидания больших радостей в жизни.
Алексей представил, как обрадуются родители, когда прямо с порога он крикнет, что он второй в сочинении по французскому. Никогда у него не было таких успехов в учебе: пятнадцать из двадцати.[1] Обычно были средние оценки. А тут вдруг его назвали среди лучших. Месье Колинар поздравил перед всем классом: «Алексей Крапивин, вы делаете успехи. У вас прекрасное сочинение. И если бы не орфографические ошибки, я бы поставил вас первым, ex aeguo[2] с Тьерри Гозеленом».
Приоритет Тьерри был неоспорим: он подавлял весь класс своими знаниями и интеллектом. Нос его всегда погружен в книжки. Алексей тоже любил читать, но не настолько, чтобы забыть другие радости жизни. Он снова пустился бежать, миновал церковь Святого Петра, мэрию и остановился на авеню Сент-Фуа у входа в серое, строгое, взиравшее на прохожих своими одинаковыми окнами здание. Проскочив мимо лифта, на одном дыхании взобрался на четвертый этаж и остановился с бьющимся сердцем у двери. «Георгий Павлович Крапивин» – гласила прикрепленная кнопками над звонком визитная карточка. Алексей набрал побольше воздуха, чтобы разом выпалить: «Папа, мама, я второй по французскому!» Он скажет это по-русски, конечно же. Родители боялись, как бы он не забыл в лицее свой родной язык. Они сами свободно говорили по-французски, однако никогда не смогли бы избавиться от акцента. Алексей, смеясь, поправлял их. Для него русский был частью семейного фольклора. Им пользовались дома, но языком жизни, будущего был тот, который весело шелестел на улице, в лицее. Он позвонил. Молчанье. Нажал кнопку еще несколько раз. Никого… К счастью, на тот случай, когда все уходили, ключ оставляли под циновкой. Он открыл дверь, вошел и с волнением вдохнул запах дома. Родители, вероятно, только что перед обедом вышли за покупками в город. Они не задержатся.
Расстроенный неожиданной паузой, он покружился несколько минут по двум комнатам квартиры и, не зная, чем заняться, плюхнулся в единственное кресло в столовой. Здесь он спал ночью на диване, задрапированном пледом гранатового цвета с бахромой, здесь готовил уроки, здесь же семья обедала. На стенах комнаты – гравюры, изображающие пейзажи России, старинные фотографии, цветная литография царя-мученика Николая II, реликвии эмиграции. В углу икона с подвешенной на серебряной цепочке лампадкой из красного стекла. Комната родителей рядом. Их мало кто посещал. Только русские, которые говорили только о прошлом и пили водку.
Алексей вновь подумал о своем втором месте по французскому и покраснел от гордости. «Где они пропадают? Не могу больше ждать!» Чтобы скоротать время, он решил накрыть на стол. Он заканчивал раскладывать приборы на старой холщовой, в белую и красную клетку скатерти со следами порезов ножом и сигарного пепла, когда услышал, как хлопнула открывшаяся входная дверь. Он бросился в прихожую. Раскрасневшаяся от холода мать, полная блондинка, и высокий, худой, подстриженный под гребенку отец стояли перед ним в ожидании новостей. Забыв поцеловать их, Алексей вне себя от радости крикнул:
– Я второй по французскому!
Новость, похоже, не вдохновила их. Неужели они не поняли, что он им только что сказал? У обоих был торжественный и в то же время радостный вид. Георгий Павлович Крапивин потряс газетой и громко сказал:
– У нас для тебя, Алеша, тоже большая новость. Умер Ленин!
После минутного удивления Алексей спустился на землю. Совершенно очевидно, что нет никакой связи между вторым местом по французскому и исчезновением хозяина России. Ленин украл его радость. Мог бы отдать концы через пару дней! Вместо того чтобы поздравить сына, Георгий Павлович разложил на столе кучу газет и с увлечением продолжил:
– Все газеты объявляют об этом на первых страницах. Этот пес сдох позавчера, 21 января 1924 года. Советская Россия, похоже, в трауре. Но для нас здесь – это праздничный день! Теперь возродились все надежды!
Елена Федоровна ласково возразила:
– Не горячись, Георгий. Ленин уже два года не стоял у власти. Вчера он был болен, парализован, сегодня умер. В чем разница? Уже при жизни его заменил триумвират. Зиновьев и его единомышленники продолжат ту же политику…
– Не уверен! Не уверен! – возразил Георгий Павлович, нервно стуча пальцами по столу. – Народ обожал и боялся Ленина. Он исчез – и все здание может рухнуть!
Алексей наблюдал за отцом, таким восторженным, за всегда осторожной матерью и с грустью понимал, как он далек от них. Какое ему дело до Ленина? Почему они хотят, чтобы он по-прежнему интересовался тем, что происходит в СССР? Чтобы положить конец спорам родителей, он тихо сказал:
– Мама, давайте обедать! Мне нужно идти в лицей…
– Ну конечно, о чем я думаю! – воскликнула Елена Федоровна. – Я все сделаю быстро. Ветчина, крутые яйца, салат…
– Скромное меню, но сегодня вечером мы наверстаем, – постановил Георгий Павлович. – Никогда ни одна смерть не доставляла мне столько удовольствия! Мы отметим событие шампанским. И я попрошу прийти Болотовых. Они очень близки с Милюковым, который руководит «Последними новостями». У них конечно же информация из первых рук. Будет очень интересно!..
Вдруг он вспомнил о сыне и добавил, хлопнув его по плечу:
– Мы выпьем также за твой успех, дорогой!
Опустив голову, Алексей пробормотал:
– Спасибо, папа.
От обиды на глаза навернулись слезы. Он поторопился вернуться к товарищам в лицей. Отказался от крутого яйца, съел кусочек ветчины, немного салата, выпил стакан воды и ушел, оставив мать и отца наедине с их русскими мечтами.
Он рассеянно прослушал урок географии, обменялся записками со своим соседом Лавалеттом и, когда ученики вышли на переменку во двор, присоединился к группке, обсуждавшей будущее открытие международной зимней спортивной недели в Шамони. Назывались имена норвежских, финских, американских чемпионов… Алексей перебил их, чтобы спросить, знают ли они о смерти Ленина. Все признались, что нет. Это событие не интересовало их. Некоторые даже не знали, кто такой Ленин. В который раз Алексей отметил дистанцию, отделявшую его от этих беспечных французов, поглощенных криками во дворе, короткими потасовками, сумасшедшей беготней и игрой в мяч. Тем временем к мальчикам, разговаривавшим с Алексеем, подошел Тьерри Гозелен.
– Что касается Ленина, то я в курсе, – сказал он.
– И что ты об этом думаешь? – спросил Алексей.
Тьерри нахмурил брови, что сделало его старше как минимум года на три. У него было острое с орлиным носом лицо, черные пронзительные глаза и прямые волосы. Грудь впалая. Спину уродовал горб. Из-за этого он не посещал уроки физкультуры. Никто не любил его в классе, но его отличные оценки и спокойная уверенность внушали насмешникам почтение. Он заграбастает, конечно же, все призы в конце года.
– Это очень важно в международном плане, – с расстановкой произнес он.
Взрыв дурацкого хохота раздался в ответ на эту сентенцию. Тьерри пожал плечами и презрительно удалился. Алексей нагнал его.
– Мои родители думают так же, как и ты, – сказал он.
– Я и не сомневался! Предполагаю, что все русские белые сейчас ликуют!
– Это так.
– А ты, Крапивин?
– Я не знаю! – вздохнул Алексей. – Это так далеко! Мне кажется, что это меня не касается, что это меня больше не касается. Понимаешь?
Консьерж застучал в барабан. Переменка кончилась. Алексей и Тьерри Гозелен присоединились к товарищам, которые строились, чтобы вернуться в класс. Они оказались плечом к плечу во второй шеренге.
– Поговорим еще об этом, – прошептал Тьерри Гозелен.
И, подмигнув, заключил:
– Я рад, что ты второй по французскому. Но еще лучше было бы, если бы мы оба были первыми.
Эта единственная фраза окрылила Алексея. Второй раз в течение дня он одержал победу над товарищами. Он даже спрашивал себя, что больше его обрадовало – второе место по французскому или дружба, которую открыто проявил такой замечательный парень, как Тьерри Гозелен. Шагая рядом с ним по коридору, он с силой пожал его руку. Сухую, горячую руку.
На уроке естествознания он думал о своей удаче и время от времени посматривал в окно на часы колокольни, надпись на которых золотыми буквами по черному фону провозглашала вечную истину: «Все часы ранят, последний убивает».
Когда он вернулся домой, мать хлопотала на кухне. Стол был уже накрыт. Белая скатерть заменила старую. Праздник обещал быть великолепным. Борщ, пирожки, бефстроганов. Георгий Павлович еще не вернулся с работы: он служил в одной из контор. Унизительное положение заставляло его ходить по домам. Однако он не жаловался. Лишь иногда вечером говорил об усталости: приходилось множество раз подниматься по лестницам и часто слышать грубый отказ. В этот раз он появился ровно в семь, свежий и бодрый, с двумя бутылками шампанского в руках.
– Хороший денек! – объявил он. – Моя тетрадка полна заказов. Этот барбос Ленин принес удачу!
И поставил бутылки с шампанским в ведерко со льдом.
Болотовы пришли в восемь. Маленький толстый муж с круглым как луна лицом и живая болтливая жена с высокой прической и руками, унизанными кольцами. За столом речь шла, естественно, только о политике. Все настолько увлеклись, что не обращали внимания на еду. А все было таким вкусным! Алексей ел за четверых в то время, как перечисляли жертвы Ленина. На совести этого жестокого вождя-догматика были миллионы расправ. Это он принес стране голод, разруху, террор. Если народ оплакивал смерть этого безжалостного диктатора, то у себя в домах люди, наверное, поздравляли друг друга с тем, что освободились наконец от его власти. Болотов считал, что в любом случае «тройка» Зиновьев, Каменев, Сталин целеустремленно продолжит дело почившего. Георгий Павлович, напротив, утверждал, что это – «начало конца».
– Вот увидите, – воскликнул он, наполняя водкой рюмки, – со смертью Ленина начнутся интриги, сведение счетов, дворцовая революция. И результатом этого беспорядка в руководстве будет такое народное возмущение, которое позволит эмигрантам вернуться на родину с высоко поднятой головой. Конечно же, мы не вернем всего нашего состояния. Но получим значительную компенсацию. И что самое главное – будем участвовать в возрождении нашей дорогой России!
– Да услышит тебя Господь, Жорж! – произнес господин Болотов. – Но мне кажется, что ты принимаешь желаемое за действительное.
– Вовсе нет! Вовсе нет! Я верю в нашу звезду!
Он бросился за шампанским и с видом победителя поставил обе бутылки на стол. Алексей прочитал на этикетке: «Пенящееся вино высшего качества». Затем посмотрел на висевший на противоположной стене портрет Николая II. Царь грустно следил за этим преждевременным пиршеством. Выпили за возрождение Святой Руси. Алексей тоже имел право на глоток искрящегося вина. Голова немножко кружилась посреди этого необычного веселья. Видя таких счастливых, таких окрыленных родителей, он спрашивал себя: есть ли основания для такой радости?
– Ах! Вернуться домой! – прошептала мать. – Вновь на улицах, в магазинах слышать русскую речь, ходить по земле, которая видела наше рождение, дышать деревенским воздухом, возможно ли это?
– Я согласна с вами, – сказала госпожа Болотова. – Я обожаю Францию. Но не буду жалеть, если придется отсюда уехать. Французы нас терпят, но не любят.
– Они развлекаются в русских кабаре, – усердствовал господин Болотов, – аплодируют балетам Дягилева, но за спиной упрекают нас за то, что отнимаем у них кусок хлеба. Кстати, нет ли новостей о вашем деле в Лондоне?
– Никаких, – сказал Георгий Павлович. – Для англичан все предлоги хороши, чтобы не заплатить!..
Алексей часто слышал, как родители жаловались на недобросовестность какого-то лондонского банка, отказывавшегося восстановить капиталы «Компании по развитию международных связей», положенные на ее счет прямо перед большевистской революцией. У Георгия Павловича было несколько акций лопнувшей компании. Однако, наблюдая упрямство британских финансистов, он поставил крест на надеждах получить назад долги.
– Оставим несбыточные мечты, – продолжил он весело. – У нас есть более приятные темы. Объявляю вам, что сегодня утром мой сын получил отличную оценку по французскому. Мы пьем в его честь!
И, подняв бокал, провозгласил, счастливо улыбаясь:
– Я пью за твой успех, Алеша! И желаю, чтобы ты отлично закончил учебу, но лучше бы в русском университете, после нашего возвращения домой!
Все захлопали, Алексей встал, поблагодарил, проглотил немного пенистого, резкого напитка и сел, ощутив тяжесть на сердце. О нем уже забыли и вновь принялись обсуждать преступления Ленина.
Болотовы ушли только в полночь. Алексей помог родителям убрать со стола и вымыть посуду. Слава богу, что завтра четверг, уроков нет. Мать перекрестила его, когда он лег спать. Ее спокойное лицо с нежными голубыми глазами, длинные, белые с ямочками руки показались ему особенно красивыми. Она на цыпочках вышла. В столовой еще стоял запах борща и сигаретного дыма. Алексей погасил ночник. Лишь огонек лампадки мерцал в темноте перед ним наверху. Он смотрел на этот дрожащий свет и пытался привести в порядок свои мысли. Однако все перемешалось в его голове. Смерть «красного царя» Ленина, его второе место по французскому, предложение дружбы с Тьерри Гозеленом, политические споры за столом… Возможно, в случае смены режима семья покинет Францию и вернется жить в Москву… Родители трогательно надеялись на это. Но что станет с ним, если придется расстаться с лицеем, с товарищами по классу, с французским языком, дружбой с Тьерри Гозеленом? В первый раз в жизни он сказал себе, что счастье его родителей совсем не совпадает с его собственным представлением о счастье. Их дороги расходились. Что он будет делать в России?
Усилием воли он пытался разбудить память. За четыре года жизни в Париже его детские воспоминания потускнели, почти стерлись. Он вновь смутно увидел большой дом в Москве, подобострастные лица слуг, свою кормилицу-няню Марфу, вспомнил сказки, поговорки, народные песни, которые лелеяли его первые годы; француза-гувернера, месье Пупара, ходившего с ним на прогулки под тополями Александровского сада; катанье с родителями на санях… Его отец владел прядильными и ткацкими фабриками. Они были богаты. Каждый вечер за семейным столом собирались гости. Будущее казалось таким же светлым, как весеннее утро. Возвращаясь из конторы, Георгий Павлович сажал сына на колени. «Когда вырастешь, то встанешь вместо меня во главе дела!» – говорил он ему с гордостью. Он не был мобилизован в 1914-м, так как его предприятие работало на армию. Потом на смену радости пришла забота. В доме больше не смеялись. Гости приходили все реже. Началась революция. Бои на улицах, отчаянное бегство через разорванную Гражданской войной страну. Из всего этого хаоса жестоких картин в сознании Алексея уцелели воспоминания о вагонах для скота, набитых озлобленными людьми, сотрясаемых бурей лодках, длинных очередях беженцев, толпящихся в пыльных конторах…
Наконец в Париже остановка. Уверенные в том, что изгнание будет недолгим, Крапивины беспечно потратили те немногие деньги, которые смогли спасти после катастрофы. Алексей вспомнил, что в то время его родители почти каждый день выходили гулять. Утром у ножки кровати он обнаруживал серпантин и конфетти, которые они приносили из какого-нибудь модного кабаре. Потом пришла нужда. Большевики прочно держались в России. Надежда на близкое возвращение отдалялась, нужно было ограничивать себя. Сменили пышные апартаменты на авеню Руль на скромную двухкомнатную квартиру на авеню Сент-Фуа. В той была мебель, эта – пуста. Кровати, столы, стулья, кухонную утварь – все нужно было покупать подешевле, прежде чем приступить к переезду. Устроились быстро. Алексей страдал оттого, что у него не было своей комнаты, где можно было бы уединиться и почитать. Он понимал, на какие жертвы шли родители, отдавая его в лицей. Учеба стоила дорого. А Георгий Павлович мало зарабатывал, продавая копировальную бумагу и ленты для пишущих машинок. Разве не было естественным его желание вернуться в Россию? Нет. Ведь он не вернет ни своего дома, ни фабрики, ситуация в корне изменилась. Временами он и сам осознавал это. Однако тут же вновь садился на своего конька. Можно ли сердиться на него? Ведь он такой добрый, великодушный, смелый. Более рассудительная мама сдерживала его воодушевление. Как бы то ни было, но они были счастливы в этой серой, бесцветной жизни. Пожалуй, более счастливы, чем большинство французов. Да, но французы были у себя дома.
Думая о своих товарищах по классу, Алексей осознавал, что их детство было более мирным, нежели его собственное. Им не надо было выбирать родину. У них были корни. А у него нет. И ни отец, ни мать не могли понять его. Он вспомнил старого консьержа, который вот уже два года как обозвал его «грязным иностранчиком» из-за того, что он шумел с товарищами около его комнаты. Оскорбление засело в нем как заноза. А сколько злобы на искаженном лице цербера! Посмел бы он быть таким дерзким, если бы родители Алексея были французами? Слава богу, месяц назад его уволили за пьянку. Новый консьерж оказался более любезным. Но он не мог правильно произносить «Крапивин». И упрямо говорил «Грапилефин», над чем очень смеялся папа. Алексея это совсем не смешило. Казалось, что консьерж, искажавший фамилию, высмеивал его происхождение.
Он вновь зажег ночник и взял на столике книгу. Это была избранная поэзия Виктора Гюго из классной библиотеки. Наугад открыл ее и попал на «Джиннов». Первые же строки потрясли его. И в душе зазвучала – сначала очень нежная, а затем все более и более громкая – музыка. Дочитав до конца, он решил спросить у Тьерри, знает ли он это стихотворение. Если он захочет, даст ему книжку. Потом они обсудят ее на переменке во дворе. Эти мысли заставили его забыть и Ленина, и «грязного иностранчика», и он погасил лампу с чувством ожидания больших радостей в жизни.
II
По традиции, заведенной месье Колинаром, все субботние утренние уроки французского посвящались тому, что он называл «свободное изложение». Каждый ученик должен был перед классом рассказывать понравившееся ему стихотворение. Алексея настолько покорили «Джинны», что он решил выучить их наизусть. На переменке он поделился планами с Тьерри Гозеленом. Тот удивился.
– Знаю, – сказал он. – Это блестящее упражнение в стихосложении. Ловкая штука, если хочешь. Но по сути – ничто. Мишура!
– А мне очень нравится! – возразил Алексей. – Мне кажется, что это похоже на оркестр, который сначала играет тихо, потом взрывается, а потом опять тихо.
– Ты знаешь, что он написал это, когда был совсем молодым?
– Тем более замечательно! А что ты будешь рассказывать?
– Отрывок из Виньи, «Смерть волка».
– Тебе нравится?
– Очень мудро, – ответил Тьерри Гозелен просто.
Разочарованный, что не получил одобрения друга, Алексей тем не менее не отступился. В тот же вечер после ужина, когда управились с посудой, он принялся учить «Джиннов». Он расхаживал по столовой с книжкой в руке и громко декламировал. Отец и мать закрылись в своей комнате, оставив свободной столовую. Но дверь была приоткрыта. Они, конечно же, слушали и разделяли его восхищение гением Гюго. Это облегчало его усилия, с которыми удерживалась в памяти длинная вереница строф с неравным ритмом. В одно из мгновений это показалось ему настолько трудным, что он готов был отказаться. Решив посоветоваться с родителями, Алексей толкнул дверь. Мать читала русскую книгу, отец погрузился в газету, тоже русскую. Слышали ли они его? Он неожиданно спросил:
– Что вы об этом думаете?
– О чем? – спросила Елена Федоровна.
– Об этом стихотворении… «Джинны»…
– Извини, Алеша, я не обратила внимания. Я настолько увлеклась чтением «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Захватывающе! Ты обязательно должен открыть для себя великих русских писателей. И не во французском переводе. На русском, на русском, конечно же, чтобы постичь всю красоту!
Алексей хорошо говорил по-русски, но читал с трудом и не имел никакого желания приняться за столь же тяжелое, сколь бесполезное дело. Чтобы раз и навсегда покончить с настойчивостью матери, он ответил:
– Да, да, согласен… Но сейчас я по уши погрузился в Виктора Гюго. Это великолепно!
Он вернулся в столовую разочарованный, обиженный, считая, что родители оскорбили Францию. Более часа он продолжал упрямо учить стихотворение строфу за строфой. И чем больше повторял, тем больше убеждался в его сверхъестественной музыкальной силе.
В субботу утром он был готов. Когда пришел его черед рассказывать, он, волнуясь, встал перед классом и едва слышным голосом начал:
– Тихо! Очень хорошо, Крапивин. Вы постарались прочесть с выражением. Семнадцать из двадцати!
Сердце Алексея колотилось от радости. Сидевший через ряд Тьерри Гозелен повернулся и аплодировал ему. Можно ли желать лучшего? Пять минут спустя встал его друг, чтобы прочитать отрывок из «Смерти волка».
У Тьерри Гозелена была короткая – из-за горба конечно же – грудь и длинные ноги. Когда он сидел, то казался маленьким, когда стоял – нормальным. Скрестив на груди руки, он решительно начал:
– Я не силен в чтении, – сказал он, – но что ты думаешь о стихах?
– Очень красиво, – ответил Алексей. – Особенно, когда речь идет о том, как нужно уходить из жизни.
– Да. Благородный пример мужества. Только поэтому я и выбрал его. Каждый из нас должен помнить о нем в момент смерти.
– Ты часто думаешь о смерти?
– Да. А ты?
– Я тоже, – вдохновенно подтвердил Алексей.
На самом же деле он совсем о ней не думал, но ему хотелось попасть в тон настроения своего друга. Мгновение они помолчали, наслаждаясь метафизическим отчаянием посреди мальчишеских шалостей. Их товарищи играли вдали в футбол. Неожиданно старшеклассник – грубиян по имени Нейра – перехватил мяч и, убегая, толкнул Тьерри Гозелена, который, потеряв равновесие, тяжело упал на гравий. Алексей бросился за ним и, схватив его за руку, прокричал в лицо:
– Не можешь ли быть повнимательнее, мерзавец?
Нейра рывком освободился и показал Алексею кулак:
– Ты, большевик, заткнись, если не хочешь, чтобы я раздавил тебя как клопа!
– Я не большевик, – закричал возмущенный Алексей. – Я русский белый!
– Все русские – предатели! – возразил Нейра. – Мы проиграли из-за них в семнадцатом!
– Вы проиграли из-за красных, а не из-за белых. Белые, наоборот, хотели продолжить войну вместе с вами!
– Для меня что белые, что красные – одно и то же! Вы – грязные иностранцы, не более того! Пошел вон, сопляк! Убирайся в свои степи!
Он грубо толкнул Алексея. В это время к ним быстрыми шагами приближался надзиратель.
– Кончай драку! Разойдись! – приказал наставник.
Нейра пнул ногой мяч и удалился вразвалку. Тьерри Гозелен поднялся, отряхнул одежду. У него была поцарапана щека.
– Спасибо, что вступился за меня, – пробормотал он. – Но не стоило. Я слышал, что сказал этот дурак. Никто не думает так, как он. Все нормальные люди понимают разницу между нашими русскими союзниками и теми, кто нас предал.
– Знаю, – сказал он. – Это блестящее упражнение в стихосложении. Ловкая штука, если хочешь. Но по сути – ничто. Мишура!
– А мне очень нравится! – возразил Алексей. – Мне кажется, что это похоже на оркестр, который сначала играет тихо, потом взрывается, а потом опять тихо.
– Ты знаешь, что он написал это, когда был совсем молодым?
– Тем более замечательно! А что ты будешь рассказывать?
– Отрывок из Виньи, «Смерть волка».
– Тебе нравится?
– Очень мудро, – ответил Тьерри Гозелен просто.
Разочарованный, что не получил одобрения друга, Алексей тем не менее не отступился. В тот же вечер после ужина, когда управились с посудой, он принялся учить «Джиннов». Он расхаживал по столовой с книжкой в руке и громко декламировал. Отец и мать закрылись в своей комнате, оставив свободной столовую. Но дверь была приоткрыта. Они, конечно же, слушали и разделяли его восхищение гением Гюго. Это облегчало его усилия, с которыми удерживалась в памяти длинная вереница строф с неравным ритмом. В одно из мгновений это показалось ему настолько трудным, что он готов был отказаться. Решив посоветоваться с родителями, Алексей толкнул дверь. Мать читала русскую книгу, отец погрузился в газету, тоже русскую. Слышали ли они его? Он неожиданно спросил:
– Что вы об этом думаете?
– О чем? – спросила Елена Федоровна.
– Об этом стихотворении… «Джинны»…
– Извини, Алеша, я не обратила внимания. Я настолько увлеклась чтением «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Захватывающе! Ты обязательно должен открыть для себя великих русских писателей. И не во французском переводе. На русском, на русском, конечно же, чтобы постичь всю красоту!
Алексей хорошо говорил по-русски, но читал с трудом и не имел никакого желания приняться за столь же тяжелое, сколь бесполезное дело. Чтобы раз и навсегда покончить с настойчивостью матери, он ответил:
– Да, да, согласен… Но сейчас я по уши погрузился в Виктора Гюго. Это великолепно!
Он вернулся в столовую разочарованный, обиженный, считая, что родители оскорбили Францию. Более часа он продолжал упрямо учить стихотворение строфу за строфой. И чем больше повторял, тем больше убеждался в его сверхъестественной музыкальной силе.
В субботу утром он был готов. Когда пришел его черед рассказывать, он, волнуясь, встал перед классом и едва слышным голосом начал:
По мере того, как лились стихи, голос его становился более уверенным. Дойдя до александрийских строф, он выкрикнул со всей силой, чтобы воспроизвести гам, с которым обрушились «ночные бесы» на дом:
Стены, город
и порт
Приют —
Смерти…
Хохотал весь класс. Известный кривляка Дюгазон, закатив глаза и сцепив руки, в изнеможении катался по парте. Алексей боялся хватить лишку. Но взгляд месье Колинара придал ему уверенности. Учитель поддержал его улыбкой. Алексей вернулся к спокойной, менее чеканной речи. Джинны удалялись, их шум таял в тишине ночи:
Крики ада! Голос воет и плачет!
Страшный рой, толкаемый аквилоном,[3]
О небо! Вьется над моим жилищем,
И стена сгибается под черным батальоном…
Он замолчал, и хохот усилился. Месье Колинар, свежее лицо которого опиралось на жесткий со скошенными углами воротник, постучал по краю кафедры линейкой:
Все проходит;
пространство
стирает
шум.
– Тихо! Очень хорошо, Крапивин. Вы постарались прочесть с выражением. Семнадцать из двадцати!
Сердце Алексея колотилось от радости. Сидевший через ряд Тьерри Гозелен повернулся и аплодировал ему. Можно ли желать лучшего? Пять минут спустя встал его друг, чтобы прочитать отрывок из «Смерти волка».
У Тьерри Гозелена была короткая – из-за горба конечно же – грудь и длинные ноги. Когда он сидел, то казался маленьким, когда стоял – нормальным. Скрестив на груди руки, он решительно начал:
Его голос казался монотонным. Он трижды запнулся, читая текст, и получил только четырнадцать. На переменке Тьерри поздравил Алексея.
Волк проходит и садится, погрузив передние лапы
С крючковатыми ногтями в песок…
– Я не силен в чтении, – сказал он, – но что ты думаешь о стихах?
– Очень красиво, – ответил Алексей. – Особенно, когда речь идет о том, как нужно уходить из жизни.
– Да. Благородный пример мужества. Только поэтому я и выбрал его. Каждый из нас должен помнить о нем в момент смерти.
– Ты часто думаешь о смерти?
– Да. А ты?
– Я тоже, – вдохновенно подтвердил Алексей.
На самом же деле он совсем о ней не думал, но ему хотелось попасть в тон настроения своего друга. Мгновение они помолчали, наслаждаясь метафизическим отчаянием посреди мальчишеских шалостей. Их товарищи играли вдали в футбол. Неожиданно старшеклассник – грубиян по имени Нейра – перехватил мяч и, убегая, толкнул Тьерри Гозелена, который, потеряв равновесие, тяжело упал на гравий. Алексей бросился за ним и, схватив его за руку, прокричал в лицо:
– Не можешь ли быть повнимательнее, мерзавец?
Нейра рывком освободился и показал Алексею кулак:
– Ты, большевик, заткнись, если не хочешь, чтобы я раздавил тебя как клопа!
– Я не большевик, – закричал возмущенный Алексей. – Я русский белый!
– Все русские – предатели! – возразил Нейра. – Мы проиграли из-за них в семнадцатом!
– Вы проиграли из-за красных, а не из-за белых. Белые, наоборот, хотели продолжить войну вместе с вами!
– Для меня что белые, что красные – одно и то же! Вы – грязные иностранцы, не более того! Пошел вон, сопляк! Убирайся в свои степи!
Он грубо толкнул Алексея. В это время к ним быстрыми шагами приближался надзиратель.
– Кончай драку! Разойдись! – приказал наставник.
Нейра пнул ногой мяч и удалился вразвалку. Тьерри Гозелен поднялся, отряхнул одежду. У него была поцарапана щека.
– Спасибо, что вступился за меня, – пробормотал он. – Но не стоило. Я слышал, что сказал этот дурак. Никто не думает так, как он. Все нормальные люди понимают разницу между нашими русскими союзниками и теми, кто нас предал.