Трускиновская Далия. Авось, прорвемся!

   – Во, блин!.. – приветствовали эту бабищу ошалевшие блины.
   – И кто ж это меня разбудил? – осведомилась она, переводя тяжелый взгляд с одной круглой рожи на другую. – Кто ж это додумался? А, масленые вы мои?
   Я, вися на съехавшей крыше, смотрела на здоровенную тетку из темноты, поражаясь ее неслыханным габаритам. И понравился мне ее голос – уверенный, в меру суровый, но исполненный тайного веселья, свойственного обычно лишь тем, кто полностью владеет ситуацией.
   – А чего тебя, блин, будить? – некстати развеселился командир. – Ты типа спала? Ну так иди спи дальше.
   – Не-е! Разбудили – так терпите.
   Она подняла голову и, убиться веником, увидела во мраке бледное пятно – футболку Авося!
   – Ах ты голубчик мой! – воскликнула она. – Жив! Целехонек!
   Блины, проследив направление ее взгляда, тоже обрадовались.
   Боевой клич «Ща-а-а!!!» вырвался из четырех глоток. Командир махнул – и патруль кинулся штурмовать лишенный крыши дом, где на чердаке валялся потерявший от окейного залпа сознание Авось.
   У одного блина хватило ума вбежать в двери, прямо от которых начиналась довольно крутая лестница. Он поспешил наверх, а бабища – за ним.
   Треск, раздавшийся, когда под ней просела лестница, был какой-то апокалиптический. Дом рушился прямо на глазах. Заорали разбуженные бомжи. Оставаться на крыше было уже очень опасно.
   Не люблю прыгать в темноту, но на сей раз – пришлось. Отпустив косяк и перекатившись к краю крыши, я соскочила прямо в кучу векового мусора и в ней застряла. Что и неудивительно – куча была мне выше колен. Ближайший блин метнулся ко мне…
   – Все о-кей! – рявкнула я ему прямо в рожу, и он шарахнулся. С трудом выдирая ноги, рискуя остаться без кроссовок, я кинулась прочь от дома, и вовремя – он начал сам в себя проваливаться. Грянуло! И тут же блины подняли крик.
   Отбежав шагов с десяток я обернулась и увидела угловатую и клыкастую развалину, над которой стояло облако пыли.
   – Хреново… – пробормотала я. И точно, было хреново – ведь под обломками остался Авось. Глупый, несуразный, наивный, ничего в этой блиново-хреновой жизни так и не уразумевший!
   Тут развалина зашевелилась. Воздвиглось нечто, как если бы встала на дыбы квасная цистерна. С этого темного тела посыпалась всякая дрянь, оно делалось все ниже, как будто сходило с пьедестала, и наконец все мы опознали бабищу в ситцевом халате. На руках у нее в позе «принцесса в обмороке» был Авось…
   – Во, блин… – изумленно прошептал кто-то из патрульных.
   – Гля! Он, блин! Держи, блин!
   Это патруль заметил Авося. Но подступиться к тетке как-то не решался. Она до того уверенно шла сквозь останки деревянных стен, даже не пытаясь их обойти, что это поневоле внушало уважение. Она даже не раздвигала – она продавливала…
   И тут до меня дошло, что она-таки явилась!
   Никогда еще существо женского рода не вызывало во мне такого бурного желания повиснуть у него на шее.
   – Ах ты, моя Нелегкая! – без голоса вскричала я и побежала обратно к дому.
   – Ну, будет, будет! – покровительственно сказала она. – Разбудили, подняли, ничего-то не растолковали! Что ж у вас тут деется? А надежа-государь наш – что это с ним?
   Го-су-дарь?..
   Вот этот – в майке со страшными рожами, в обтрепанных джинсах?
   Так оно, надо думать, и было. На кого ж еще столетиями полагались? Да все же на него! Чьим именем дорогу сквозь огонь прокладывали? Да все же он – Авось!
   – Океем зацепило, – объяснила я, хотя все было куда хуже: окей прошелся по нему по всему, и теперь бедолагу придется выхаживать, как малое дитя. Государь… ишь ты!..
   – Куда нести-то? – совершенно не обращая внимания на блинный патруль, спросила Нелегкая.
   – А это хорошо – что ТЫ его унесешь?
   – Свои же, родные.
   – Ты лучше вон их унеси!
   Нелегкая поглядела на патруль и поморщилась.
   – Приносить таких уродов случалось, а уносить?.. – пробормотала она.
   – Да ты попробуй!
   – Да не умею я! – взревела вдруг Нелегкая. – Я все больше приношу!
   – Да ведь сцапают они нас сейчас! Вызовут по рации подкрепление и повяжут! – я уж была не рада, что мы с этой дурой связались. Тем более, что командир патруля сейчас как раз со своей поясной рацией и возился.
   Стало быть, явится полувзвод блинов, сперва они добьют океями Авося, а потом и за нас возьмутся. Нелегкая-то уйдет – если в канализацию не провалится, а я?..
   – И мы вызовем, – вдруг предложила Нелегкая.
   – А ты заклинание знаешь?
   – Какое еще заклинание? – она уставилась на меня круглыми глазищами. – Для сестрицы родной – заклинание?! Погоди, гаркнем вместе – и ее разбудим.
   – Что гаркать-то?
   – Кри-ва-я! – подсказала Нелегкая. – Ну, благословясь!
   – Кри-ва-я!!! – завопили мы. И повторили этот вопль трижды. Никто не отозвался, не зевнул громогласно, не ругнулся – полнейшая тишина была нам ответом.
   – Крепко же твоя сестричка спит, – наконец-то севшим голосом проскрипела я.
   – Ничего, долго запрягает, да быстро поедет.
   Нелегкая была спокойна, словно на руках у нее не висел тряпочкой помирающий государь-надежа-Авось, а вокруг не торчали вооруженные блины.
   Пока мы вопили, блинный командир успел сказать в рацию те слова, после которых с ближайшего поста вылетают на подмогу все, способные держать оружие. Вроде бы и очень далеко зародился рев и гул, а и минуты не прошло, как окреп, налился силой и окружил со всех сторон. Это были общеизвестные зеленые блинные джипы, а хрены – те ездили на белых, словно бросая вызов дорожной грязюке.
   Оставалось только юркнуть в развалины – и тем продлить ненадолго свою свободу. Отстреливаться – и то было нечем. Мой репертуар не то чтобы иссяк – кое-что я еще помнила, могла и сочинить на ходу, но отбиваться пришлось бы непрерывно, и столько бы я не выдержала, я же все-таки не уголовник! А если сейчас помянуть страшный синоним – то, чего доброго, Авось не выдержит. Хоть он и в полной бессознанке, но дыхание-то пока работает…
   – О-кей! – крикнула я, видя, что блины окружают развалину с нами тремя вместе. – Имела я вас в рыло, в светило, в дрозда, в ежа и в три этажа!
   Пошатнулись четверо, как я и рассчитывала. Они должны опомниться минуты через две – и ведь очухаются, сволочи! Но стояли эти четверо рядом – и мы вполне могли проскочить!.. Если сейчас дернуть за локоть и пихнуть вперед Нелегкую – она ведь и без слов поймет, что нужно бежать!
   – Ого?! – изумилась Нелегкая.
   Я думала – моему словесному изыску, а она углядела белый автомобиль, которого я за зелеными и не приметила. И него выскакивали господа в бежево-рябеньких комбинезонах – распроклятые хрены!
   Понять что-то в их субординации мог только мужчина. То, что хрен выше блина, для него – само собой разумеется. А я, женщина, видела другое: блины – оперативники, они всюду пролезут, всякое слово под контролем держат, и в оккупированной местности именно они наводят порядок, понемногу просачиваясь во все щели. Хрены же – некие статичные боевые единицы, которые прибывают на поле боя, когда уже сказаны роковые слова: хрен с ним! Конечно, едки, язвительны, ядовиты, но уважения к ним, как к армейским чиновникам, у нормальной женщины быть не может.
   Вот теперь эта команда могла брать нас голыми руками.
   – О-кей! – радостно грянуло из всех глоток. Я кинулась вперед, чтобы прикрыть собой Авося. Мне-то что, я и сама такой окей выдам – мало не покажется, а он, горемыка?..
   От залпа Авось содрогнулся. И как-то разом обмяк на руках у Нелегкой. Похоже, мы не уберегли его.
   И тут взвыла сирена!

Глава восьмая Худой жених сватается – умному путь кажет

   Это был такой переливчатый вой, что все мы обалдели – и осаждающие, и осажденные. Вой внезапно обернулся яростным визгом, совершенно нечеловеческим – и это было неудивительно, потому что визжали шины потрясающего автомобиля, состоящего из одной кабинки и большой платформы с железными стояками за ней. Дверца распахнулась и мы увидели совершенно перекошенную физиономию.
   – Прыгайте! – вылетело из кривого, малоприятного рта.
   Каким-то образом шофер удерживал машину одновременно и на месте, и в состоянии движения. Колеса прокручивались с дикой скоростью – а машина не двигалась, только дрожала крупной дрожью и, поворачиваясь вправо-влево, словно здоровая зверюга с окаменевшей шеей, обводила взглядом своих врагов, одновременно угрожая оскалом и слепя.
   Нелегкая опомнилась первой и закинула Авося на платформу.
   – Лезь! – велела она мне, подставляя широкую ладонь, на которую стать кроссовкой.
   – А ты?
   – Меня не выдержит!
   – Выдержит! – донеслось из кабины.
   Тогда я, уже оказавшись наверху, схватила Нелегкую за руку и принялась затаскивать на платформу, машина тем временем, словно сгорая от нетерпения, уже продвинулась вперед шага на два.
   Я тащила эту тушу, упираясь ногами, да она и сама старалась мне помочь, и уже лежала животом на платформе, когда незримый шофер, свято веря в свою удачу, позволил машине рвануть во всю дурь!
   – Авось прорвемся! – раздался из кабины боевой клич.
   – Авось! – крикнула и я.
   Очевидно, шофер не первый раз проделывал такие трюки – машина, от которой блинно-хреновое воинство попросту шарахнулось, вильнула таким правильным образом, что Нелегкая проехала на животе к самой середине платформы, едва при этом не скинув меня. Но тут же выровнялась бешеная машина и понеслась, и понеслась по ночному шоссе!
   Мы вцепились каждая в свой стояк, а Нелегкая при этом еще и удерживала безжизненное тело государя-надежи-Авося.
   С шоссе машина свернула на проселочную дорогу, а потом вообще залетела в какой-то мрачный тупик и встала. Даже фары вырубились.
   Если место незавершенного сражения у разрушенного домишки хоть фонарем с улицы, а освещалось, то тут был настоящий, практически не знакомый городским жителям мрак. Как я сползала с платформы – видеть надо было. Если по ощущениям – то недели полторы ползла, не меньше. С другой стороны тем же занималась Нелегкая. Дверца отворилась, выскочил шофер.
   – Ну, как? Я – да не вывезу?! Вывезла Кривая, голубчики вы мои!
   Вот это и оказалась сестрица Нелегкой. А когда Нелегкая принялась ее распекать за долгую задержку, едва нас не погубившую, то и услышала, что не сразу удалось угнать подходящий транспорт.
   – Не на горбу же вас вывозить!
   Мы сняли с платформы Авося и положили его на дорогу, под свет моего чудом уцелевшего фонарика. Теперь, стоя перед ним на коленях и стягивая с него майку, пока Нелегкая придерживала за слечи, я увидела наконец и лицо Кривой.
   Сестрицу мы тоже разбудили, но она даже не стала накидывать на сорочку халат. Сорочка была серая, видимо, из небеленого льна, и с вышивкой красной нитью. Что же до лица – то, успокоившись и приглядевшись, я решила, что бывает кривизна и похуже. Это было очень асимметричное лицо, рот вообще съехал набекрень и уголком своим нацелился в левый глаз, и только. Кожа у Кривой была свежа, зубы – как на рекламе «Стиморола», взъерошенные спросонья волосы – густы и, возможно, даже шелковисты.
   – Эх ты, как же это его… – пробормотала Кривая, глядя на красную сыпь, которая полосами прошла по груди Авося.
   – Это – мелочи, это его только задело, – приглядевшись, сказала я. – Это по нему океи скользнули. Надо посмотреть, что на животе и на ногах.
   И ничтоже сумящеся протянула руку к молнии на его джинсах.
   Но Нелегкая мою руку удержала.
   – А ты ему кто? – спросила она тяжелым голосом. Кривая тоже на меня криво посмотрела. Им не понравилось, видите ли, что я хочу с государя-надежи стянуть штаны!
   – А какое это имеет значение? – спросила и я.
   Нелегкая встала и уставилась на меня сверху вниз.
   – Ну, вот что, девка, – проворчала не хуже цепного пса. – Мы с сестрицей тут теперь и сами управимся. Уразумела?!.
   Я в глубине души пронесла их обеих на хренах через семь гробов в мировое пространство… Надо же! То не знали, как их воплотить, а теперь – ломай голову, как их, двух дур, развоплотить!
   – Выйдешь на дорогу, там уже машины ходят, – добавила Кривая. – За двадцатку до города подбросят.
   – А спасибо сказать? – возмутилась я.
   Сестрицы переглянулись. Естественно, они не понимали, за что им меня благодарить. Я ведь тоже не сразу догадалась, что с их точки зрения я тут вроде и ни при чем. Они-то полагали, что Нелегкую вызвал собственноязычно Авось!
   – Спасибо тебе, да и проваливай! – распорядилась Нелегкая. И так склонилась над государем-надежей, так расцвела улыбкой, прикасаясь сарделечными пальцами к его голой груди, что мне тошно сделалось.
   Я бы еще поспорила с ними, если бы не сделалось мне стыдно за эту дурацкую, необъяснимую, мою собственную почему-то, совершенно идиотскую, с луны свалившуюся…
   Ну да. Ревность – вот что это такое было.
   Авось не разбудил, как говорили в прошлом веке, моего сердца. И когда он мне заглядывал в глаза – это были его проблемы, а не мои! Нас свела не любовь, а общий протест против тупости и пошлости. Но сейчас, когда меня заподозрили в посягательствах на Авосево тело, что-то вдруг изменилось.
   Я встала с колен и отряхнула джинсы.
   – Забирайте свое сокровище и катитесь с ним на хрен! – решительно приказала сестрицам. – И на меня больше не рассчитывайте. В другой раз прятать его от блинов не стану. Хай!
   Хай бывает разного калибра, это уж как получится. очевидно, мне удалось шарахнуть главным калибром – даже Нелегкая еле на ногах устояла. Я же повернулась и пошла прочь.
   Места эти были мне знакомы – тут в двух километрах от шоссе имелось единственное чистое озерцо на всю округу. В свое время оно полюбилось всяким важным шишкам и они облепили его со всех сторон дачами. Так оно и уцелело. Простой человек мог подобраться к озерцу только с одной стороны, узкой дорожкой между глухим забором и яблоневым садом, о которой знали немногие.
   Сентябрь – как раз яблочное время. А поскольку нет ничего слаще ворованных яблок, я решила заесть ими тоску-печаль. Даже не выходя на шоссе, а представив себе карту города с окрестностями, я проложила верный маршрут и вышла к началу той дорожки.
   Премилое дело – залезаешь в яблоню, как в шатер, по низким веткам в два шага добираешься до края кроны и выглядываешь из нее… Но это уже было однажды. И вспоминать тот ночной яблокопад я не хотела. То есть, голове вспоминать вроде запретила, а ноги сами вывели на озерный берег.
   И вывели очень вовремя – навстречу мне из воды шел голый человек.
   Я присела за кустом на корточки, потому что разбираться ночью на пустом берегу с голым мужиком атлетического сложения – задача выше моих сил.
   Он выбрался и, подобрав полотенце, стал растирать плечи и грудь, бормоча невнятицу. Вдруг запнулся, наклонился, подхватил с земли тетрадку, поднес к самому носу – и, чтоб я сдох, что-то такое в ней разобрал!
   – Ай вонт эни джоб! – произнес он. – Ай эм э киллер! Ай кэн уэнг! Ай вонт эни джоб, ай эм э киллер, ай кэн уэнг… Ай эм фром Раша, ай вонт эни джоб…
   Голый мужик зубрил английский язык, но уж больно специфически. Я поняла, что нужно уходить на четвереньках, постепенно наращивая скорость. Надо же – киллер! А вдруг он, закалив свой организм купанием в холодном озерце, вздумает попрактиковаться, чтобы не утратить навыков?
   – Ай спик инглиш э бит, – задолбил он следующий кусок из тетрадки. – Май нэйм ис Кон-дрэ-тай… Тьфу!.. Ай спик инглиш э бит…
   Кондратий?!?
   Я выскочила и в два прыжка оказалась рядом.
   – Кондраша! Милый! Воплотился!
   – А я и не развоплощался вовсе, – удивленно отвечал он. – А ты – кто?
   – Да своя я, своя! – тут до меня дошло, что заклинания наши доморощенные ни при чем, а Кондратий действительно один из немногих уцелевших. И память наконец-то извлекла из щелки между извилинами нужную картину – Авось и Кондратий вдвоем на пустой горе…
   – Погоди, оденусь, – он поднял свою невообразимую зеленовато-серую хламиду с пуговицами, пряжками, застежками, молниями, торчащими из прорех шарфами и галстуками.
   – Кондраша, милый! – совсем ошалев, повторяла я. Страшно хотелось пожаловаться на несправедливость этой ночи, на Авося, так некстати потерявшего сознание, на двух воплощенных дур!
   Он взял меня за плечи.
   – Сколько живу – ни разу никто милым не назвал!
   В голосе было подозрительное счастливое изумление…
   – Ты даже не представляешь, как я рада, что ты есть!
   – А не боишься, что вот возьму да и хвачу? – спросил он. – Меня же все боятся!
   – А с какой стати тебе меня хватать?
   – А с какой я вообще это делаю? Надо – и хватаю! Точно – не боишься?
   – Кондраша, вас там мало уцелело, что уже не до страха.
   – Ну, коли так – пойдешь за меня замуж?
   Передо мной стоял здоровенный, сильный, норовистый, уверенный в себе мужик, который к тому же намылился за границу, и при теперешнем раскладе может там зарабатывать хорошие деньги.
   А почему бы и нет?!?

Глава девятая И на старуху бывает проруха

   – Кондратий, это не английский язык, это черт знает что, а не язык, – пыталась я внушить своему будущему эмигранту. – Ты по-английски не киллер, ты – апоплектик строук!
   – Кто?! Апо – что?!
   – Апоплексический удар – вот ты кто. А не киллер с пистолетом.
   Разговор этот, естественно, зародился, когда мы перебили сон страстными объятиями, а теперь лежали рядом и глядели в светлеющее окошко. Причем я чувствовала себя как в Версале: кругом мебель в стиле рококо, картина с голой Венерой, парчовые шторы и прочие приметы королевского быта. Версаль объяснялся просто: Кондратий нанялся караулить богатую дачу. Конечно, ему выделили каморку, но нас ради такого случая занесло в хозяйскую спальню.
   – И имя тебе нужно бы нормальное, в Америке твоего имени просто нет. Ну, скажем, Коннор…
   – Ты же знаешь, что я могу быть только Кондратием. Иначе меня вообще не будет!
   – Им этого не объяснишь!
   Большой хозяйский англо-русский словарь мы подтащили поближе к постели, и я в него полезла. Самое близкое к «Кондратию» слово оказалось «кондор».
   – Да ты в своем уме, жена? – возмутился он. – Назовусь кондором – а по мне перья пойдут?!
   Жена! И точно – есть женщины, которые могут выйти замуж только за апоплексический удар, на худой конец – за шаровую молнию.
   – Можешь назваться вообще Кэнди. Конфетка то есть…
   Он расхохотался.
   – Вот был бы Фома – он бы подсказал…
   Уже не в первый раз я слышала это имя.
   – Можно подумать, Фома знает английский.
   – Ты не знаешь Фому…
   – Но Фома вряд ли собрался бы в незнакомую страну, никого там не имея…
   – А Макар? – спросил Кондратий.
   – Ты уверен, что он там?
   – Если у него голова на плечах имеется – значит, там. Здесь-то и хватает мест, куда он телят не гонял, да где телята?!? А там – штат Северная Дакота, настоящие ковбои, там бы он прижился… Я его там сыщу, он мне устроиться поможет.
   – Ну а если у них, у америкашек, свой какой-нибудь кондрашка имеется?
   – Я с ним живо управлюсь.
   Я посмотрела на него – то есть огладила взглядом с головы до ног и обратно. И поняла, что американскому кондрашке против нашего не устоять. Силища из него так и перла.
   Ощутив голод, мы вылезли из постели и попробовали одеться.
   – Неужели у тебя ничего поприличнее нет? – спросила я, удивляясь, как он не запутается в своей хламиде.
   – Это – рабочая одежда. Я же когда хватать иду – к каждому в ином образе являюсь, – объяснил Кондратий. – К иному только при галстуке и приступишься. Тут у меня – все, что нужно! А теперь объясни толком – что у тебя такого стряслось, если ты ночью к озеру топиться побежала.
   – Я?! Топиться?!
   А ведь он по-своему был прав. Выскакивает из прибрежных кустов заполошная баба, чуть не плачет, потом в любви объясняться начинает – это без вариантов!
   Взяв себя в руки, я коротко ему рассказала, как связалась с Авосем, как мы додумались до заклинания воплощения, и что из этого вышло.
   – Кривая да Нелегкая? Нашли же, с кого начинать! – и крепко задумался Кондратий, не забывая закидывать в рот здоровые куски яичницы.
   – А только с Нелегкой и получилось. Другим мы даже и вопросов придумать не смогли. Как ты полагаешь – глобальное заклинание воплощения существует?
   Он молчал.
   – Ну?
   – Существует, – буркнул он. – И кто-то его уже произнес. Вот блины с хренами и воплотились. А если его повторить – они еще крепче станут.
   Я взялась за голову.
   – Выходит, это – штучная работа?
   – Выходит, так.
   Говорят, есть на флоте такой прикол: новичка заставляют шуровать спицей в длинных макаронах на предмет изгнания жучков и червячков. Вариант – продувать. Вместо того, чтобы вывалить десять пачек в кипяток, человек сидит и одну макаронину за другой, одну за другой!.. Я ощутила себя этим самым новичком.
   Кондратий посмотрел на часы и сказал, что пойдет осматривать территорию. Хоть она и на сигнализации, а деньги платят за личный контроль. Я увязалась следом, потому что в таком поместье еще не бывала.
   Хозяин дачи имел на переднем дворе цветник в лучших традициях, а сбоку, возле площадки для шашлыка, росли всякие пряные травки, и я опознала невероятной величины укроп. Он был уже ни на что не похож. Однако… однако…
   Я подошла к мангалу. В железном ящике было пусто. Но сбоку, за огородившей площадку каменной стенкой, под малозаметным навесиком, лежали сухие березовые дрова. Я положила несколько полешек в ящик, достала зажигалку и развела огонь. Потом побежала на кухню за кастрюлей.
   Кастрюли там были такие, что дороже всей моей кухни вместе взятой. Я взяла большую, набрала воды и потащила к мангалу…
   Когда Кондратий наконец-то догадался поискать свою суженую, суженая стояла в дыму, простирая руки над мангалом и большой кастрюлей на нем. Крышка кастрюли торчала набекрень – содержимое просилось наружу. А суженая повторяла негромко, но очень грозно:
   – Пришел Прокоп – кипел укроп, ушел Прокоп – кипел укроп! Как при Прокопе кипел укроп, так и без Прокопа кипит укроп!
   – Да на кой он тебе? – удивился Кондратий. – Что с него проку?
   – В повара определим, – буркнула я. – Не все же сухомятиной перебиваться, гамбургерами и чизбургерами! Пришел Прокоп – кипел укроп…
   Тут заросли зашуршали и над каменной стенкой появилась взъерошенная голова.
   – Ишь ты! – сказал незнакомый мужичок в драном тулупе, выходя к мангалу. – Кипит!
   Он склонился над кастрюлей и с явным наслаждением принюхался.
   – И впрямь кипит! Так я пойду, что ли?
   При этом он поглядел сперва на меня, потом – на Кондратия. Мы были так ошарашены, что не сразу догадались ответить. И он неторопливо вернулся в заросли, из которых прибыл. По колыханию верхушек видно было, что мужичок направился к забору.
   – Он! Он! – до меня дошло, кто это, и от радости я мелко запрыгала. Ведь получилось, получилось!
   Кондратий моего восторга не разделял.
   – Ну и будет он теперь шататься меж двор, аки шпынь ненадобный. Кому он, в самом деле, нужен?
   – Кондраша! Ведь если получилось – я и других сумею воплотить! И не нужен мне никакой Авось!
   Боюсь, что это я сказала с излишним энтузиазмом…
   – Не нужен нам никакой Авось… – повторила я уже потише.
   – Да, – согласился он. – Но если ты такая ведьма, что же ты раньше молчала и терпела? Если ты умеешь воплощать?..
   – А знаешь, Кондраша… – мне и самой стало интересно, я задумалась всерьез, и, как всякая женщина, прежде всего попыталась уйти от ответственности: – Знаешь – не для кого было! Вот вошли в страну эти блинные дивизии – думаешь, хоть кто-то возмутился?
   – А теперь?
   – Теперь? – я хотела сказать, что наконец-то лопнуло терпение. Что начальство, как пошло упрощать стоящие передо мной задачи, так и дошло до опасного предела. Что я, конечно, могу на улице обходиться словарным запасом в десять боевых единиц, но это меня уже не развлекает…
   Все это было бы правдой. Вернее, было-таки правдой. Но…
   Но правды я сейчас даже себе самой говорить не хотела.
   – Не забивай ты себе всем этим голову, – посоветовал Кондратий. – Все равно же уедем. Не надо ничего воплощать. Может быть, ты окажешь плохую услугу людям, если избавишь их от блинов и хренов. Они к этим дармоедам все-таки привыкли и чувствуют себя с ними…
   Он задумался, припоминая заграничное слово.
   – Комфортно, – подсказала я.
   – Если ты лишишь народ блинов с хренами, то ты же и должна будешь дать что-то взамен.
   Рассуждал он логично, ничего не скажешь. Авось бы до такого не додумался. Я попыталась объяснить, что новым непременно должно стать хорошо забытое старое, и даже пустила в ход недозволенный прием: пригрозила Кондратию, что и его забудут, как забыли Нелегкую с Кривой, если он не примет участия в моем проекте…
   Тут у забора послышалась возня, опять по зарослям пошла волна, и к шашлычной площадке вышел Прокоп.
   Он подошел к кастрюле и пальцами сквозь рукав тулупа приподнял крышку.
   – Надо же, кипит! Ну, пусть себе еще покипит, без меня…
   И побрел обратно.
   – Да что там у тебя, дырка в заборе? – удивилась я. – И он так теперь всю жизнь шастать будет?
   – Дура, сними кастрюлю с огня! – очень сердито приказал Кондратий. – Вот он и перестанет шастать!
   – Она горячая!
   Тогда мой угрюмый жених проделал это сам и вылил укропный отвар в кусты.
   Мне казалось, что он поступил правильно. Однако часа через два ошибка вылезла, как шило из мешка.