Трускиновская Далия. Окаянная сила (фрагмент)

   - Ангельская твоя душенька, - Алена покачала головой. - Сила ж это, а ты все не верил, сила... Поди, поди к нему. А я тут посижу...
   Тяжко ей было - и тут лишь поняла она, почему Степанида Рязанка советовала всякий раз перед таким деянием соблюдать строгий пост. Слишком тяжелым было Аленино тело, хоть и махонькое, и худенькое. Потому и маялась теперь она - но и отказаться от деяния она тоже не могла, слишком долго продержала свою силу в бездействии, тратя лишь на мелочи да на обучение.
   В церкви Гриша негромко беседовал с Савелием - утешал, наставлял. Алена прислушалась - Савелий был безмерно перепуган, мало что помнил и не понимал, почему как попытается встать на ноги - так ноги и подкашиваются, словно тряпичные.
   Алена встала и побрела. Ей не хотелось сейчас говорить с Гришей. Он принялся бы хвалить, а ей не похвала была сейчас нужна одиночество и тишина. Побрела, стало быть, Алена, побрела... и добрела до самой до околицы, и сидела там на пеньке, пока пастух не погнал мимо нее стадо. Она спросила у пастуха, кто из баб принял бы на ночлег богомолку, вместе с ним дошла до нужных ворот, а спозаранку, по совету хозяев, отправилась на поклон к боярскому приказчику.
   С ним она быстро уговорилась, что довезут ее с обозом боярского продовольствия до Порхова и пособят найти попутный до Москвы обоз. Были бы деньги! А денег Алена взяла с собой достаточно - знай подпарывай шов рубахи да край телогреи!
   С Гришей прощаться Алена не стала. И без того знала - будет юный батюшка молиться за ее грешную душу, да и она помянет его в молитве. Уж за Гришу-то Алена была совершенно спокойна, а судьба онемевшего попа ее мало волновала - пусть попадья ищет, кто отделает порчу, замешанную на силе самой Кореленки!
   Весело было Алене покидать Яски - дивное дело она соторила, дело, которым не грех было похвалиться перед Рязанкой. В глубине души, впрочем, чуяла Алена, что мала ее заслуга - лишь желание сладить с Савелием, и не более того, лишь желание, пробудившее силу. Однако ж управилась она с той силой! И, видать, понапрасну звала ее окаянной силушка-то любезная божескому делу послужила!
   Что странно - лишь подъезжая к Твери, вспомнила Алена, что так и не расспросила никого о похоронах Кореленки. А ведь и бабы наверняка знали, и Гриша... Кто ж дверь-то палкой снаружи припер? Пожала алена плечиками - не возвращаться же теперь с вопросцем обратно в Яски? Да и Петровки близятся - когда уговорились с Рязанкой встретиться.
   Две недели спустя стояла Алена перед Степанидой Рязанкой, протягивая обеими руками укладку.
   Вошла она в избенку молча, поскольку в дороге все яснее понимала, что отправилась в Яски понапрасну. Перебирая в памяти все заговоры, которых она заучила уж немало, не находила Алена ничего похожего на моток тесьмы, непарную сережку и покрытые корой камушки. Гвозди - да, гвозди ворожее иметь полагалось, и в тех четырех Алена сразу распознала сильное средство - гробовые гвозди, найденные на старом кладбище, которыми можно уничтожить врага, если с нужным словом забить в его порог, или призвать к себе непокорного обидчика, или препоганую порчу напустить.
   Потому гвозди она перед тем, как войти, вынула и у крыльца припрятала. Хотелось ей, чтобы они понапрасну Степаниду не смутили. Да и нечего им в избе делать, добра от них не жди.
   А в избенке-то что делалось!..
   Все вверх дном, а посреди разгрома сидит на полу Степанида, тряпочки какие-то перебирает. Головы не поднимает, укладку в Алениных руках не видит.
   - Господи, Степанидушка! - кинулась к ней Алена. - Да что ж это такое?!?
   - Что, что... Воры побывали. Думали, у ворожейки в каждом углу горшок золота прикопан...
   - Разве ж ты оберег не ставила, уходя?
   - Ставила, да слаб оказался. Дура я, нужно было тебя попросить. Твой-то сильнее бы вышел... Больно на себя понадеялась... И сдается мне, что воры были не простые, а подученные. Кто-то на нас с тобой зуб точит, кому-то мы дорожку перешли... Видать, сестрицы-бесицы иззавидовались...
   Алена уселась возле Степаниды, поднырнув под ее тяжелую руку, и обняла крепкий стан.
   - Как же быть-то, Степанидушка?
   - Клад я взяла, добрый клад, - сообщила ворожея. - На самом краю того сухостоя - помнишь, место спорчено, болью скорчено? Все больше копейки и полушки, но и серебряные рубли попались, еще при царе Михаиле чеканенные. Монет поболее четырех тысяч, так мне показалось, начала перебирать, да бросила - стемнело. Весь клад забрала, не оставлять же. Приволокла. Да как я горшок в избу внесла, так сразу же и вынесла! Нельзя его тут держать, кому надо - учует!
   - На огороде, может, закопать? - предложила Алена.
   - Я ж тебе толкую - учуют! На сохранение нужно отдать в надежное место.
   - Где ж он сейчас?
   - К Феклице Арапке ночью снесла. У нее там два внука - косая сажень в плечах. Отобьются, Бог даст, от воров. И невестки целыми днями дома, по хозяйству. Одна Феклица по церквам шастает, грехи замаливает...
   Алена призадумалась.
   - У меня место есть, Степанидушка. И надежное. Давай возьмем из горшка, сколько нам будет потребно, и снесу я его туда. Там - не пропадет, а еще, глядишь, и с прибылью вернется!
   - Можно... Ну, я-то с добычей, а ты?
   Алена протянула Рязанке Кореленкину укладку.
   - Вот - и я с добычей! Знать бы только, что из всего этого добра добыча!
   Степанида протянула руку к укладке - но вдруг застыла, не прикасаясь.
   - Ты что это такое принесла? - испуганно спросила она.
   - Ох, Степанидушка, да кабы я знала! И что со мной по дороге стряслось, Степанидушка! Расскажу - не поверишь! Вот ты не учила меня хульного беса изгонять - а мне ведь не то что хульный бес, вообще незнамо какой попался, и до того упорный - страсть!..
   - Поставь на стол, - не желая слушать про Савелия с его прощением, велела ворожея. - Сама открой. Вынь! Положи... Да не это...
   Пренебрегла она всем, что поочередно доставала Алена из укладки, и когда остались там два камушка в серой шкурке, сделала движение, как бы запрещающее к ним прикасаться.
   - Погоди! - воскликнула. - Помолюсь сперва и оберег на себя накину. Знала бы, что ты с этим придешь, - пост бы держала.
   - Да что же это там, Степанида, матушка? - чуть не плача, взмолилась изумленная Алена, но ворожея уже стояла на коленях перед образами, шепча молитву и осеняя себя крестом.
   Поднявшись, она сунула руку за образа, где лежали нетронутые свечи, достала одну и отколупнула кусочек воска. Взяла его тремя перстами правой руки, поднесла к губам, торопливо наговорила оберег, вытянула из-под рубахи гайтанчик и прилепила к нательному кресту.
   Алена следила за этими действиями не то чтобы с испугом, а, как ни странно, с завистью. Снова Степанида чуяла нечто, чего ей уловить, при всей ее силе, было не дано.
   Затем Степанида, не пряча креста, осторожно развернула лоскут и взяла меньший из камней.
   - Ох ты... - прошептала она. - Ну, разумна же была Кореленка, царствие ей небесное... Гляди, Алена. Вот без чего тебе вовеки проклятия не снять.
   - Степанидушка! - Алена в восторге бросилась ворожее на шею. Когда же отделывать будем?..
   - Да погоди ты...
   - Чего ж годить-то? Степанидушка, матушка, не томи!..
   - Погоди, говорят!
   Совсем осмелев, Степанида накрыла камни ладонями и постояла, как бы прислушиваясь.
   - Темное дело, - сказала она со вздохом. - Слушай меня. Камушки эти - сильненькие, да порченые. На них ворожили да много всякой дряни под них положили. Более сказать тебе не могу. Однако Устинья-покойница ими тебе знак дала. Слушай... толковать буду...
   Она прикрыла единое свое око.
   - На море-окияне, на острове Буяне лежал бел-горюч камень, бел, как грудь жены, имя камню - Алатырь, Алатырь, никем не ведомый... Под тем камнем сокрыта сила могучая, и силе той нет конца... И кто встанет на камень, и кто слово произнесет, тот выпустит ту силу могучую, и встанет она над камнем огненным столбом...
   Степанида замолчала.
   - Это же заговор! - догадалась Алена. - Зачин заговора, а потом замок - пусть будет слово мое крепко, как бел-горюч камень Алатырь!..
   - Так вот это он и есть, - сказала ворожея. - Его малые осколочки...
   - А-ла-тырь? - Алена уставилась на свое приобретение круглыми глазами.
   - Осколочки, - поправила Степанида. - Слушай, я тебе то расскажу, чего никто не помнит, а мне это старая ведунья поведала, а ей - ее бабка, и так оно с давних времен идет. Есть на Алатырском море остров, и имена у него разные, потому что разные народы там живут и все его на свой лад кличут.
   - Чего же разные? Остров Буян! - перебила Алена.
   - По-русски проще - Буян, а бабка звала его - остров Руян. И в давние времена был там великий храм, Аленушка, и сила от него шла неистребимая! И давал ту силу бел-горюч камень Алатырь, и многие, возле него стоя, пророчества изрекали, и зло он снимал. А камень тот вышел из самого моря. Но по закону все ведуны силу из-под него выпускали, а зло покоренное под него же клали. И ослабел камень Алатырь, и треснул, и на большие куски развалился! Погиб тот храм, и иные народы остров покорили, и иную веру принесли. А куски камня ведуны, уходя, с собой забрали. И силу, что от него брали, стали друг дружке передавать. Так малость той силы и до Кореленки дошла. Ясно говорю?
   - Ясно... - прошептала Алена.
   - Эти осколочки нам пригодятся - жечь и дымом хвореньких окуривать. Порченные осколочки лучше сжечь. А нужно тебе найти большой кусок того камня Алатыря - и только он поможет тебе проклятье твое избыть! Когда ты на него встанешь, как те ведуны вставали, то его сила сквозь тебя струей огненной пройдет, и зло ты одолеешь, и заклянешь сильными словами, и под камень его положишь, чтобы по свету более не болталось, окаянное! Кабы у нас тогда тот камень был, мы бы устояли, а всю ту мерзость, какая через зеркало пришла, мы бы под камень кинули она бы и угомонилась навеки! Ясно, Аленушка?
   - Ясно, Степанидушка... Так что же, мне к Алатырскому морю за камнем идти? И как же я его отыщу?
   - Отыскать море нетрудно, про дорогу тебе купчишки поведают, а коли им не веришь - так у тех, кто старую веру исповедует, спроси. Кто Никоновы затеи не принял, те либо на север подались, в чащобы, либо на запад - и там поселились целыми деревнями, и веруют по-прежнему, а государь наш над ними более власти не имеет. Вот они-то и чаяли дойти до Алатырского моря.
   - Дойду я до моря... - пробормотала Алена. - И что же, оно мне камень выкинет?
   - Про то одному Богу ведомо.
   Алена уложила все содержимое обратно в укладку, однако задержался в ее руке лоскуток, в который была вколота тонкая иголка.
   - А про это что скажешь, Степанидушка?
   Ведунья взяла лоскуток - и тут же выронила, как если бы обожглась.
   - Выкинь, Алена, - строго сказала она. - Нечего такое в доме держать.
   - Не выкину, - заупрямилась Алена. - Сколь шью, никогда такой тоненькой не видывала. Пригодится.
   - А я говорю - выкинь. И лучше даже - на перекрестке закопай. Чтобы люди, над ней проходя, крестом ее крестили.
   Но, хоть и пообещала Алена после долгих уговоров избавиться от иголки, хоть и унесла ее ночью, чтобы, как водится, закопать, однако присмотрела местечко, где спрятать это Кореленкино наследство. Росла на задах засохшая яблонька, холодной зимы не пережившая, и ни у кого руки не дошли спилить. Вот к ней за кору и спрятала Алена иголку, здраво рассудив, что яблоньке-то уж ничего повредить не сможет.
   Спрятала, да ненадолго...
   Сходили в тот же день со Степанидой к Феклице, забрали горшок, и отправилась с ним Алена усадьбу купчихи Калашниковой отыскивать. Можно бы и к Петру Данилычу деньги снести, где искать кардашовские лавки Алена знала, да как ему все растолковать? А Любови Иннокентьевне врать не приходилось - она сама общим враньем с Аленой была повязана.
   Дошла Алена до ворот, у которых здоровые мужики стояли, прохожий люд задирали. Спросила вежливо - кто бы взялся снести узелок хозяйке, матушке Любови Иннокентьевне?
   - Да ты, девка, сама заходи, дома хозяйка-то, - пригласили мужики.
   - Недосуг мне, - отказалась Алена, - а на добром слове благодарствую. Передать просили добрые люди,а меня-то Любовь Иннокентьевна и в глаза не видывала. И велено сказать - что купецкая вдова Алена Дмитриевна узелок шлет на сохранение.
   Алена здраво рассудила, что сообразительная купчиха сразу догадается, чей узелок. А о том, чтобы по требованию не вернуть денег, - о том и речи быть не могло. Прежде всего - старые купеческие роды честь блюли. А во-вторых - рассказать где нужно, как Любовь Иннокентьевна послушание матушки Александры исполнила, и долго ей придется это дело расхлебывать. Она это понимает, так что деньги и впрямь в надежном месте.
   Словом, вызвали мужики комнатную женщину, отдали ей для хозяйки узелок. Алена же, посмеиваясь, скрылась - вот только что стояла у ворот, с мужиками толковала, и на тебе - нет уж ее! А все - горсточка серого мака наговоренная да через плечо кинутая. И не заметил никто, в какую сторону пошла...
   Очень уж не хотелось Алене рассказывать купчихе Калашниковой про свои похождения.
   Степанида же тем временем ходила разведать про дорогу к Алатырскому морю и пришла домой озадаченная - оказалось, там и не немецкие даже, а вовсе свейские земли, а живут на них понемногу где немцы, где поляки, где чухонцы, и кого там только нет. С немцами-то было бы проще - узнать в слободе, что да как. А тут непонятно даже, кого расспросить.
   Повздыхала Степанида - и назначила себе полный пост на двенадцать дней, чтобы мысли смутные прояснить и до снов вещих допоститься.
   Ведуньи четыре поста знали. Духовный пост себе - когда слово бранное, в течение года сказанное, могло всю работу разбить. Духовный пост болящему - с тем же условием. Ястной пост - это проще всего, когда нельзя скоромное есть. Отрешенный пост - когда от всех увеселений на год отказываются, ни на свадьбу, ни на крестины не ходят. И строгий пост - на одной воде.
   Глядеть на Степаниду, день ото дня тощающую да бледнеющую, в молитвы углубленную, было выше Алениных сил - стала она из дому убегать. А куда бежать, как не к Анисьиному дому - душеньку потравить, на Владимира издали поглядеть. Он взгляд чуял, оборачивался. И видела Алена - мечется ясный сокол, и невесту любит, и к ней, к Алене, вдруг то потянет, то отпустит... Видела - а на глаза попадаться боялась. Издали-то все бабы хороши, а как увидит он ее вблизи, никакой статности и дородства не нажившую, в двадцать-то четыре годка - не девку, но и не бабу, да уже рожавшую, да ночными ведовскими делами румянец с круглого личика согнавшую... И проклятье! Ох, боялась Алена, что уложит своего ясного сокола в пятый по счету гроб!
   Боялась она - и злилась. А злилась, понятное дело, на Анисью. Не на себя же, в самом деле! Пока еще удастся то проклятье отделать - а тем временем повенчается Владимир на Анисье, и прощай, ясный сокол...
   Злилась она этак день, и два, и три, а, пробегая мимо яблоньки сухой, поглядывала на нее, как на тайную свою сообщницу, и догляделась. Учила ведь ее Степанида, как снять наговор на иголку, да и сам наговор сказала - не чтобы в дело пускать, а чтобы поняла Алена, как он действует.
   А иголочка-то за корой словно нарочно для наговора скована недлинная, тоненькая, ее не то что, скажем, в шубу незаметно приткнуть можно, а хоть в подол тонкой сорочки.
   И, приметив, в какую церковь ходит Анисья с матерью и сестрой, в ночь накануне взяла Алена свечку тоненькую воску ярого. Ночь была избрана точнехонько - самое новолунье.
   Вышла Алена к яблоне тайно, с горящей свечкой, достала иголочку, согрела ее в кулаке. Не ощущалась в нем иголочка, но тепло руки приняла. Теперь пора было дело делать, пока Степанида Алены не хватилась.
   - Как месяц млад нарождается и пойдет по небу Господнему своим путем и своей дороженькой, сам себе хозяин, - глядя вверх, негромко сказала Алена, - так бы и у рабы Алены народилась сила и власть И знала бы она дороги всех своих недругов, и держала бы их в своей правой руке, в своем правом кулаке...
   Тут она разжала кулачок.
   Иголка лежала поперек ладони, легонькая, ладная, с ушком крохотным. Левая рука Алены была занята свечкой, поэтому она взяла иголку губами и перехватила пальцами. Затем наклонила свечку и дала капле воска упасть на игольное ушко.
   - Не град, не столица, а черная гробница, в ней лежит сатаница, мертвая девица, - стала она тихо и грозно наговаривать на восковую каплю. - Рука у нее не поднимается, кровь у нее не разбегается, сердце любовью не загорается, ни по ком не скорбит, не сокрушается. Такова бы по моему слову была раба Анисья, и такова бы она казалась рабу Владимиру, и иной бы ей не быть. Как этот воск липнет к железу, так бы мои слова липли к этому воску.
   Главное было говорить не громче дыханья, не то услышит кто - и заговор будет поломан.
   Задумалась Алена на мгновенье, подбирая сильненький замок.
   - Нет моим словам ни недоговора, ни переговора, будь ты, мой приговор, крепче камня и железа. Аминь.
   Теперь уж оставалось лишь выследить Анисью у заутрени, подойти поближе да и всадить иголочку точнехонько в боковой шов верхней сорочки, чтобы скользнула она туда и исчезла вместе с ушком своим, что залито наговоренным воском. А воск-то потемнел!
   Совершила Алена это дело - а тут и Рязанкин пост окончился. Прибегает Алена с заутрени очень собой довольная - и подкралась незаметненько, и всадила точнехонько! - а Степанида уже горшками гремит. Оголодала - но сразу наедаться нельзя. Кваску, капустки, потом - хлеба ломоть, и лишь к вечеру - каша.
   - Ну, что, Степанидушка? - кинулась к ней Алена. - Видела?
   - Слава те, Господи, видела явственно, - отвечала довольная Рязанка. - Садись, поедим, потом расскажу.
   Еле Алена дотерпела, куском хлеба давилась - поскорее бы!
   - Ну вот, видела я тебя, свет, на берегу немалой реки, и та река тебе покорна была. Плыть ты собиралась к острову Руяну. Город-то в устье стоит, корабли туда заходят, а потом уж из устья выходят в море.
   - И что же - неужто я к острову по морю поплыву? - Алена и обрадовалась, и ужаснулась. Сказывали в Верху, что государь Петр Алексеич, будучи в Архангельске, ходил на кораблях, больших и малых, и поднялась буря, и чуть было он не утоп. Господи, да когда ж это было?.. Дунюшка Павлушеньку похоронила - вот когда...
   - Вот как плывешь - не видела, врать не стану, - сообщила Рязанка. - А в том большом городе побываешь непременно и жить в нем будешь, и немалое время проживешь. Будут тебе предлагать ехать оттуда сушей - не соглашайся. Твоя дорожка по воде ляжет... И еще видела - некий муж, лицо бритое, усы черные, глаза соколиные, брови соболиные... Хорош, Аленушка, до чего хорош! Судьба тебе с ним встретиться!
   - Так ведь немец, небось... - притворно расстроилась Аленка. - Да и нашла я себе суженого.
   - Не твой то суженый, - Рязанка вдруг помрачнела.
   - Ан мой!
   Ведунья спорить не стала, только вздохнула.
   - Видела я иного мужа, почтенных лет, дородного, тоже бритого, в черном бархате. У того мужа бровь надвое рассечена, как бы три брови на лице получилось. Вот он и будет твой главный помощник, ему доверяйся. И, сколько бы ждать ни велел, жди! И, куда бы ни позвал, иди за ним! Только через него бел-горюч камень Алатырь к тебе придет.
   - Троебровый, говоришь... - Алена задумалась. - Ну что же, деньги на дорогу у меня есть, тебе на прожитье оставлю, не пропадем. Куда идти-то, через какие ворота?
   - Все я разведала, - сказала Степанида. - Как стемнеет, к верным людям тебя поведу. Они молятся на старый лад, крестятся двоеперстным сложеньем. А тем, которым здесь жить стало невмоготу, бежать помогают. Для того и остались, чтобы помогать. Как они о вере заговорят - ты нишкни, только головой кивай.
   Рязанка прищурила одинокое око и добавила язвительно:
   - У тебя это ладно получается.
   Алена покосилась на нее и надулась. Ох, не раз была ловлена она на том, что слушает Степанидины поученья, напустив на личико понимание, а как спросить ее, о чем шла речь, - так молчит, поскольку изначала двух-трех слов не поняла, а далее перебивать наставницу неловко было.
   И не за то ругала ее Степанида, что притворствует, а за то, что нет в ней подлинного любопытства к ведовским делам.
   - Опозоришься ты однажды да и меня опозоришь!.. - повторяла она.
   Но на сей раз ведунья не стала ворошить старое.
   - Все, что они скажут, выслушай, согласись, покорись. Да и я тебе что надо намекну. Потом ночевать там останешься, с их бабами да девками подружишься. Поживешь, привыкнешь. Тебе с ними из Москвы уходить, идти лесами, неторопливо, потаенно. Они тебя до своих сел доведут - есть места, где они не скитами, а целыми селами живут, и дотуда нашему государю не дотянуться, потому как земли то свейские, те самые. А там уж ты от них навостришь лыжи. Сама пробираться будешь...
   - А там тоже по-русски говорят? - вспомнив лопотанье девок в Немецкой слободе, спросила Алена.
   Степанида задумалась.
   - Кабы не по-чухонски... - пробормотала она. - Или по-свейски? Но коли нужно будет - уразумеешь! Господь уменья пошлет. Да и я над тобой пошепчу. Ничего - справишься! Будет у тебя с собой камня-Алатыря малый осколочек. Тот, что у Кореленки в укладке отыскался. Хоть и порченый, однако в пути поможет. Я порчу-то с него три рассветные зари снимала... Говорила с ним - вроде слышал он меня. Мы его в лоскуток увяжем и на шею тебе повесим, заместо ладонки. Как Алатырь близко будет - ты поймешь. И чует мое сердце, что за деньги тот камень ты не выручишь, иным путем добывать придется...
   - Красть? - изумилась Алена.
   - А и украдешь - так потом грех замолишь... Во сне-то вещем у тебя все сбылось. И не жалей времени! Хоть год, хоть два пространствуй - а камень добудь. Без него проклятья не отделаем. Ох, сильное же попалось... Как это на тебе все сошлось - и проклятье, и наследство Кореленкино? Одно на одно - как коса на камень, гляди - искры бы не полетели...
   Степанида вздохнула.
   - Уходить бы тебе отселе поскорее, - прямо сказала она. - Думаешь, не знаю я, какие ты чары над иголкой сотворила? Алена! Коли Кореленка при себе ту иголку держать не захотела, а Даниле Быку на сохраненье отдала, то, видно, знала она, что делала? Как ты полагаешь? Стало быть, уйдешь ты от праведников там, где про реку прослышишь, Двиной зовется.
   - Так это я, выходит, к Архангельску с ними пойду? - Алена даже растерялась, Архангельск был до того далеко - казалось, царствие небесное, и то ближе. - Какие ж там свейские земли? Нашего ж государя!
   - Да нет, в другую сторону. Две реки с таким именем текут, и одна в Белое море впадает, а другая - в то, что ранее Алатырским прозывалось - разумеешь? И по той реке плоты и струги идут. А в устье город стоит, я тебе о нем уж толковала. И в том городе ты про камень-Алатырь прознаешь.
   - Собираться буду, - подумав, сказала Алена. - Путь-то, видать, неблизкий. Как ты полагаешь - не добежать ли до Успенья Богородицы, не заказать ли молебен?
   - А что - Божье благословеньице лишним не бывает! - одобрила Рязанка.
   * * *