Страница:
– Бежать, бежать скорее, искать воров, ловить, хватить! – голосил магазинный. – Может, еще недалеко утащили! Телефон у заведующей! В милицию звонить!
Подвал был длинный, в конце имелась дверь, очевидно, открытая, потому что именно к ней понесся магазинный и вдруг его что-то отбросило. Башка его мотнулась, он шлепнулся на мохнатый зад и схватился рукой за лоб.
Аникей Киприянович поспешил на помощь.
– Тут кто-то есть, – заплетающимся языком сообщил магазинный. – К двери меня не пускает. Ступай ты, может, тебя пропустит…
– Ага, и меня по лбу благословит! – огрызнулся Аникей Киприянович и стал мелкими шажками продвигаться к двери, и не просто так, а в стойке кулачного бойца – левым боком вперед, левая согнутая прикрывает грудь, правая готова сверху нанести крутой и стремительный удар, при удаче стесывающий вражий нос вровень со щеками.
Именно потому, что он двигался медленно, то и не пострадал, а уперся плечом в нечто плотное, хотя и незримое. Тут только до него дошло, что в дело опять вмешалась кикимора и отвела всем глаза. Ощупав незримое, он установил, что это край железного стеллажа, на котором стоят пакеты и банки.
– Эй! Ты того, не волнуйся! Ничего не украдено! – сообщил Аникей Киприянович магазинному. – Это нам кикимора глаза отвела…
Сказал он это – и задумался.
Выходит, кикимора за незваными гостями следом поплелась?
И на кой ей это все нужно?
– Отродясь у меня тут кикимор не бывало, – обиженно отозвался магазинный. – Я за порядком круто слежу! Кабы завелась бы – я бы всех на помощь позвал, а ее выставил!
– Кого это – всех?
– А тут у нас общество, – сообщил магазинный. – В соседних домах довольно много домовых завелось, мы на чердаке собираемся, это зовется сходка. Кикимора никому не нужна, мы бы ее всем миром выперли!
Аникей Киприянович знал, что у домовых нет такой привычки – что-то делать всем миром. Впрочем, кикимора – такой подарок, что ради нее, пожалуй, и самые сварливые домовые дедушки объединят усилия.
– Иди к старшим, собирай сходку, – сказал Аникей Киприянович. – А пока хоть наощупь нужно чего-то сыскать и найденыша покормить, пока не помер. Где тут у тебя ну хоть печенье в пакетах?
Растирая правой лапой пострадавший лоб, а левой ведя вдоль края стеллажа, магазинный пошел искать печенье.
– Морок это, – вдруг сообщил странник. – Нет тут печенья и не будет.
– Точно, нет печенья… – удивленно подтвердил магазинный. – Это что же делается?!
Аникей Киприянович опустился рядом с ним на корточки и крепко встряхнул за плечи.
– Будешь под лапу говорить – пасть порву, – тихо, но увесисто пообещал он. – Ишь, разболтался, покойник!
– Ты меня не трожь… – прошипел странник. – Меня обижать не велено…
– Кем это не велено?
– А не помню, – основательно подумав, произнес странник, и по роже было видно – прекрасно помнит, но скрытничает.
– Ну, ладно… – Аникей Киприянович выпрямился. – Ну-ка, брат магазинный, помоги мне найденыша обратно на двор вытащить! Обижать его не велено! Ну так и кормить тоже не велено!
– Погоди… – магазинный обшаривал полки. – Тут у меня шпроты, тут сардины…
– Потом банки сочтешь. Бери его слева, а я справа.
Через ту же щель они выволокли странника и уложили на травку.
– Пусто, сыро… – пробормотал тот.
– На кой хрен ты с ним связался? – безнадежно спросил магазинный. Но Аникей Киприянович, не отвечая, полез обратно в щель.
Как он и думал, магазинный склад был виден во всех подробностях.
– Ступай сюда! – крикнул он. – И гляди внимательно, все ли на месте!
Магазинный ворвался на склад и ахнул.
– Как это у т-т-тебя получилось? – спросил, теряя и вновь обретая дыхание.
– Беги, собирай своих, – велел Аникей Киприянович. – А я этого постерегу. Близко подходить уже не стану. Кто это диво разберет – вроде помирает, а никак не помрет и вон что творит…
– Да что ж это за диво такое? – уже предчувствуя ответ, без голоса произнес магазинный.
– Сдается мне, что это мы с тобой кикимору изловили…
Сказалось, видимо, и то, что городским очень хотелось чем-то отличаться от деревенских родственников.
А раз с домовыми приключилась эта самая мутация, то почему бы ей не приключиться с кикиморой? Раньше не умела мужиком перекидываться, а теперь вот выучилась. И ведь ее, заразу, от домового не отличить! Правда, домового тощего и изможденного, а такие встречаются очень редко. Но на то, чтобы упитанность изобразить, у проклятой кикиморы, надо думать, сил уже недостало.
Так рассуждало высыпавшее из квартир на улицу незримое для человека население.
К тяжко дышащему страннику близко подойти боялись – следили за ним из углов и щелей, строили домыслы и догадки, иной домовой помоложе кидал в него камушком и получал за это от старших подзатыльник.
– Кто эту дрянь сюда приволок – тот пусть и уволакивает! – распорядился домовой дедушка Анисим Клавдиевич. – Эй, ты, безместный! Твоя ведь работа!
Трифон Орентьевич прикинул – кто из знакомцев обитает за Матвеевским рынком. Очень его заинтересовала вся эта история с беглой кикиморой. То все в книжках про диковины вычитывал, а то – вон она, диковина, сама в гости пожаловала. И, потолковав еще с молодым домовым дедушкой Никифором Авдеевичем, обнаружил: знают они оба из тамошнего населения только сваху Неонилу Игнатьевну.
Женатому Никифору Авдеевичу сваха была уже не страшна. А вот Трифон Орентьевич призадумался – уж больно настырно она его домогалась, девку какую-то ему на шею пыталась навязать. А что за девка может жить за Матвеевским рынком? Безграмотная какая-нибудь, с кем разумного разговора не заведешь, а только приставить ее мертвую паутину обчищать и подгоревшие сковородки по ночам надраивать…
Однако любопытство оказалось сильнее неприязни к свахе и ее девке. Трифон Орентьевич собрался в дорогу.
Возня с книжками принесла ему ту пользу, что он немного освоил географию и выучился читать планы городов. У хозяев были хорошие автомобильные атласы, был и отдельный план, изданный для туристов и очень подробный. Трифон Орентьевич ночью расстелил его в кабинете, поползал по нему, сколько требовалось, и срисовал на бумажку маршрут до Матвеевского рынка. А на следующую ночь и отправился.
Домовые, как кошки, умеют перемещаться очень быстро, но на небольшое расстояние – дыхание у них короткое. Трифон Орентьевич был еще слишком молод, чтобы от быстрого шага за сердечко хвататься, но берег себя, двигался где – шажком, где – короткими перебежками. Рынок обошел чуть ли не за три версты – ходили слухи, что там обосновалась колония совсем уж одичавших безместных домовых, зовущих себя рыночными, и питаются они всякой дрянью, а говорят так, что не сразу и поймешь. Нравы, сказывали, у них мордобойные.
За рынком было уже попроще – начинались деревянные дома с печками, а там чуть ли не за каждой печкой свой брат домовой проживает. На первом же дворе Трифон Орентьевич переполошил сторожевого барбоса, вылез готовый к труду и обороне местный домовой дедушка, а дальше, слово за слово да от двора ко двору, к рассвету Трифон Орентьевич добрался до свахиной квартиры.
Неонила Игнатьевна обитала у доброй старушки. Старушка, впрочем, была убеждена, что подкармливает домового дедушку, а не домовиху-сваху. Правда, казалось ей странным, что не ведется никакой войны ни с тараканами, ни даже с пауками, о чем она особо просила, выставляя в особый уголок в чулане блюдечко с молоком. Откуда старушке было знать, что гонять тараканов – мужское занятие! А пауков Неонила Игнатьевна откровенно побаивалась.
Жила эта наивная старушка на втором этаже, третьего не было, а только чердак. Оттуда можно было попасть в чулан – так Трифону Орентьевичу и растолковали. И он спокойно двигался по указанному маршруту, когда из-за чердачной рухляди услышал приятный голосок:
– Неонила Игнатьевна! А я тебя заждалась!
Он остановился.
– Я это, Малаша, не бойся! – продолжал голосок. – Что же ты? Разведала? Узнала?
Трифон Орентьевич чуть вслух не охнул – девку из-за Матвеевского рынка, которую ему сватали, тоже звали Маланьей!
– Что ж ты встала в пень, Неонила Игнатьевна? Я одна пришла, без мамки! Не бойся!
Трифон Орентьевич понял, что сваха чем-то против невестиных родителей согрешила.
– Кхм… – он насколько мог тоненько прокашлялся.
– Неонила Игнатьевна! – девка Маланья полезла из своей засады навстречу. – Просквозило тебя, что ли? Так сейчас пойдем к тебе в чуланчик, травками полечимся! И все мне расскажешь! Судьба мне или не судьба быть за Тришенькой?
Трифон Орентьевич понял – она! Она самая!
И ведь как ласково выговорила «Тришенька»!
Хотя до свадьбы таращиться на невесту не полагается, но, во-первых, еще неведомо, будет та свадьба или нет, а во-вторых, дело такое, что не до старинного вежества. И Трифон Орентьевич решительно шагнул навстречу девке.
– Ахти мне! – воскликнула Малаша. – Ты кто еще таков? Откуда взялся?
– К свахе по своему дельцу пришел, – честно отвечал Трифон Орентьевич. – А свахи, как я погляжу, и нет.
– Вот и я ее жду. Она как к бабке Бахтеяровне убрела, так и пропала.
– А что за бабка Бахтеяровна? – очень удивленный странным восточным прозванием, полюбопытствовал Трифон Орентьевич, во все глаза пялясь на Малашу.
Девка была как раз такая, что хоть сию минуту женись. Росточком маленькая, ладненькая, кругленькая, с виду – настоящая домовитая домовиха, и глазки этак живенько поблескивают.
– А умная бабка. Она уж совсем ветхая, у правнуков на покое живет и по важным делам гадает, – объяснила Малаша.
– Откуда ж у нее отчество такое нездешнее?
– А кабы не сама себе придумала… Знаешь, молодец, коли гадалка – Терентьевна или там Федотовна, то к ней уважение одно, а коли Бахтеяровна или еще вот Рудольфовна – то уважение совсем другое!
– Что, и Рудольфовна тоже есть?
– Есть, только далеко, она за банным замужем, а баня у нас через… через восемь кварталов наискосок!
Ишь ты, обрадовался Трифон Орентьевич, и счету обучена!
Они еще потолковали об отсутствующей свахе и вздумали, что с ней могла стрястись неведомая беда. Так что следовало обоим немедленно спешить к гадалке Бахтеяровне, а оттуда – по следу незадачливой свахи.
Едва увидев на пороге сарая парочку, она прищурилась и сходу заявила:
– Будет прок! Только рановато вы вместе-то ходите! Не положено!
– Какой прок, бабушка? – спросил Трифон Орентьевич и вдруг все понял. Малаша же сперва уставилась на бабку Бахтеяровну в полнейшем недоумении, а потом возмутилась.
– Потому и вместе, что мне этот молодец – никто! А жених мой – Трифон Орентьевич, что за Матвеевским рынком живет!
Жених чуть было не брякнул: «Да сама же ты, девка, живешь за Матвеевским рынком!»
Бабка Бахтеяровна посмотрела на него из-под ладошки.
– Про рынок не скажу, а прок вот с ним будет.
Малаша повернулась к своему спутнику.
– Пойдем, молодец, что-то нам бабушка не то говорит. Я ради тебя от своего жениха не отступлюсь, так и знай.
– Так вот он и есть, твой жених! – воскликнула бабка. – Ты спроси, как его звать-то! Да пусть не врет!
Малаша уставилась на незнакомца во все глаза. И вдруг сообразила!
Ахнув, она вылетела из сарая и опрометью понеслась по грядкам.
– А ты стой, как стоишь! – велела гадалка. – Нечего до свадьбы с невестой ходить. Неприлично!
– Я по другому дельцу, – сказал Трифон Орентьевич. – Сваха у нас пропала, Неонила Игнатьевна. Пошла к тебе, да и не вернулась.
– За сваху не беспокойся, оснований нет.
– Есть основания. У нас тут кикимора пропала…
– Кто пропал?!
– Кикимора, – тут Трифон Орентьевич понял, как нелепо прозвучали его совершенно правдивые слова.
– И у вас?!
– А что, еще у кого-то?!.
– Ну-ка, выкладывай все, как есть! – приказала бабка.
Трифон Орентьевич вкратце рассказал про переполох в своем доме, про домового-странника, который, возможно, на самом деле – перекинувшаяся кикимора, про безместного домового из-за Матвеевского рынка, которого он полагал сыскать с помощью свахи, и еще про то, что, коли кикимора увязалась за тем домовым и оказалась в здешних краях, то беспокойства от нее может быть много. Тут и выяснилось, что они имеют в виду одну и ту же кикимору.
Сам он не очень-то верил в эту загадочную особу, но кто ее разберет – вдруг окажется, что она есть и шкодит на полную катушку? И, вопреки всем древним правилам, перекидывается домовым?
– Говоришь, ободранный весь, облезлый, морда жалобная, мослы торчат? – вдруг принялась уточнять бабка Бахтеяровна.
– Как будто десять лет не ел, не пил, – подтвердил Трифон Орентьевич.
Бабка хмыкнула.
– Насчет свахи не бойся, я ее как раз за тем безместным домовым и послала, который с этой вашей кикиморой возился, – утешила она. – Им бы вдвоем прийти следовало, ну да ладно. Сдается мне, знаю я эту кикимору, ох, знаю, ох, знаю…
И замолчала. Крепко замолчала. Надолго. Трифон Орентьевич отродясь не видывал такого тяжкого, увесистого молчания. Он сперва ждал, чтобы старая домовиха еще чего-нибудь изрекла, а потом вдруг понял, что и дышать боится.
Тут на пороге сарая появились Неонила Игнатьевна с Аникеем Киприяновичем.
Увидев жениха, Неонила Игнатьевна, до смерти напуганная последними событиями, сперва глазам не поверила – она же шла к гадалке, чтобы просмотреть будущее с учетом появления кикиморы: сладится или не сладится эта свадьба? И сперва ей показалось, что бабка Бахтеяровна, слава о которой шла великая, колдовским путем перенесла сюда Трифона Орентьевича. Решив, что вот сейчас начнется разборка и выплывет правда о хождении в чужую квартиру, она метнулась было прочь, но Аникей Кипрриянович вовремя словил ее за шиворот.
– Умом тронулась, кума?!
– Сюда ступай, – велела гадалка. – Садись в угол, жди. А я с вами, молодцами, побеседую. Ты у нас – безместный Аникей Киприянович, что ли?
– Он самый.
– Место будет. И недели не пройдет, как будет. А теперь рассказывай, какие такие чудеса творила кикимора? Как именно отвод глаз делала? И каковыми побочными явлениями сие сопровождалось?
Трифон Орентьевич прямо в восторг пришел – до чего же складно гадалка выразилась! А безместный домовой уже в который раз принялся докладывать про опустевшую квартиру и опустевший магазинный склад.
– Довольно, – сказала бабка. – Погоди-ка…
Она полезла в свои колдовские припасы, вынула травку сушеную, побормотала над ней, искрошила ее в прах и упаковала в фунтик из газетной бумаги.
– Поджечь да покурить в том доме, где отвод глаз делался, – велела она. – Более кикимора там носу не покажет. Неси скорее (это уже относилось отдельно к Трифону Орентьевичу) да при всем обществе курение произведи. Чтобы все видели и поняли – кикимора не вернется!
С тем оба домовых и были выставлены из сарая.
– Выходит, кикиморы все же есть? – удивленно спросил Трифон Орентьевич.
– Есть, выходит, коли от них курение помогает, – ответил Аникей Киприянович. – Пойдем, провожу. И до свадьбы тут носу не кажи. Бабы правы – непорядок.
Трифон Орентьевич вспомнил тут, что ни на какую свадьбу согласия не давал, но возражать не стал. Но безместному домовому не следовало напоминать о брачных делах – тут же Трифон Орентьевич вспомнил, что за всей суетой так и не спросил безместного, какая нелегкая понесла его вместо со свахой в жениховский дом?
Сказать правду об этом деле Аникей Киприянович никак не мог – правда бы единым махом разрушила все это многострадальное сватовство! Впридачу подсовывание фальшивого местожительства испортило бы свахе репутацию навеки, да и тому, кто выдумал эту пакость, не поздоровилось бы, поэтому Аникей Киприянович забормотал несуразицу – он-де по объявлению, а сваха просто так следом увязалась.
Трифон Орентьевич не так давно сильно пострадал из-за вранья, чуть было родного дома навеки не лишился, и с того времени стал чуять вранье примерно так же, как пес чует след. Он, возмутившись, гаркнул на Аникея Карповича, тот сперва огрызнулся, а потом дал деру. Здешние места были ему родные – главное было успеть пересечь огород, а потом уж он успешно затярелся в закоулках. Трифон Орентьевич гнал его, гнал, упустил да и плюнул.
Не все ли равно? Врет, не врет – какая разница? Зато невеста хорошая оказалась, с правильным понятием о бабьей верности, и счету обучена.
Может, и не стоит больше гордость разводить, нос задирать, на свах фыркать?
Вдруг гадалка горестно вздохнула.
– Хоть тебе покаюсь… – пробормотала она.
– А что, бабушка, а что?
– Натворила я дел…
– С кикиморой?
– Какая кикимора?.. Нет никакой кикиморы…
– А кто же в жениховом доме шалил?
– То-то и оно…
Старая домовиха взяла горстку мелких камушков, раскинула на дощечке, получилось что-то нехорошее. Она смахнула камушки обратно в мешок из мышьей шкуры.
– Думаешь, почему я так зажилась? – спросила вдруг. – Вот уж и правнуков вынянчила, и скоро праправнука обещались мне принести?
– Здоровье у тебя такое оказалось, – предположила Неонила Игнатьевна.
– Ну, и здоровье тоже, я все то и дело поправляю. Средство у меня такое имеется. Поправим, что ли?
Средство оказалось ядреной настойкой, от которой во рту – огонь, а в башке – сперва блаженная пустота, потом мысли, похожие на разноцветный птичий пух.
Возможно, бабка Бахтеяровна просто хотела самом себе развязать наконец язык.
– И когда же это было? А, поди, при государе императоре… – неожиданно сказала она. – Хозяева лошадей держали, хозяйский сынок в каваре… кавареле. ка-ва-лер-гардах служил! Да ты пей, пей, оно не вредное. И посватали мне домового дедушку из хорошего, богатого дома. А я девкой была норовистая – нет и нет! Другой мне полюбился…
– Как это? Так не бывает, чтобы девке кто-то полюбился! – убежденно воскликнула уже пьяненькая сваха.
– Не галди! Бывает! И я к нему самовольно ушла.
– Ахти мне!
Действительно – дело было неслыханное, и для теперешнего шалопутного времени отчаянное, а при государе императоре – и вовсе невозможное.
– Вот те и ахти… Недолго я с ним прожила – он счастья своего не умел понять! – грозно произнесла бабка. – Другую ему сватать стали. Гляжу – он к свадьбе готовится! Три дня и три ночи ревела я не переставая – слышишь, девка? Теперь так уже не ревут!
Неонила Игнатьевна на «девку» не обиделась – понимала, что для бабки Бахтеяровны она еще – несмышленыш.
– И от этого рева в меня сила вошла…
– Какая сила, бабушка? – удивилась сваха.
– Сама не пойму. Я даже и не заметила, как это сделалось. Вот я его перед собой поставила и спрашиваю: ну, так с кем из нас жить будешь? Он жался, изворачивался, наконец брякнул: к той пойду! И я ему в ответ: пойдешь, да не дойдешь! Помяни мое слово!
– Ахти мне! – в который уже раз ужаснулась сваха.
– Кабы он мне не перечил – может, и обошлось бы. Так нет же! И чего такого сказал – не помню, только взбеленилась я до крайности! Ступай, кричу, и чтоб те пусто было, крысиный выкормыш, чтоб те было пусто! И кто слова-то подсказал – до сих пор не ведаю. Он и пошел…
– Куда, бабушка?
– А не ведаю. Знаю только, что до той невесты так и не дошел. Искали его, искали, да и бросили. Пропал. Я потом опомнилась, поумнела, скромненько жила, замуж меня взяли. Но только после того крику стала я гадать. И как-то на него камушки бросила. Знать хотела – жив или уж нет? А ему все дорога да дорога выпадает, идет он и идет, все никак до своей невесты не дойдет, поганец! И всюду ему – пусто…
– Вон оно что! – догадалась сваха. – Так погоди, бабушка! Неужто та пустота – заразная? Вот ведь и Аникею Киприяновичу она померещилась! И потом – магазинному…
– Выходит, заразная… – старая домовиха вздохнула. – Или же пустота в нем самом до того разрослась, что ее уже на все окрестности с лихвой хватает… Столько по миру бездомно шастать – и впрямь пустой сделаешься, ну как пакет из-под картошки…
– Да-а… – пробормотала Неонила Игнатьевна, с трудом осознавая, какую горестную судьбу устроила своему изменщику бабка Бахтеяровна. – Это. значит, куда бы он ни сунулся – всюду ничего, окромя пустоты, не находит?
– Что сам в себе несет – то и вокруг находит. Это я уж потом поняла. А как теперь быть – ума не приложу! Освободить бы его пора – а как?
– Ну, скажи: чтоб те полно было! – предложила сваха.
– Пробовала. Не выходит.
– Может, сперва вдругорядь три дня и три ночи реветь надо?
– Может, и надо. Да только стара я стала и так, как тогда, реветь уж не умею.
– Крепко ты его припечатала! – с неожиданным для самой себя восхищением воскликнула сваха.
– Ага, крепко. Да и себя заодно. Чем дальше – тем хуже. И его я этим отчаянным словом по миру гоняю, и себя обременила…
– Тебе-то что? Детей родила, внуков вырастила, правнуков, вот полезным делом занимаешься, – стала разбираться сваха. – Все тебя уважают, подношения тащат.
– Дочку с зятем пережила, сына с невесткой пережила. Для домовихи что главное? Семья! А ведь я свою семью пережила…
И пригорюнилась бабка Бахтеяровна, повязанная чересчур сильным словом, не имеющим супротивного слова, и, глядя на нее, пригорюнилась сваха Неонила Игнатьевна.
А в щель между дверью и порогом уже блестели молодые глаза – это Малаша, уняв свой девичий испуг, принеслась выспрашивать о знатном женихе Трифоне Орентьевиче. И ей хотелось знать сию же минуту – понравилась она или не понравилась. Раз уж в этом сватовстве все не по правилам, не по прежнему разумному порядку, раз уж они до свадьбы встретились – то ведь очень важно понравиться. А то, глядишь, и никакой свадьбы не будет…
А коли свадьбы не будет – так будет рев в три ручья, и будут всякие злые и глупые слова, и много всяких неприятностей.
Довольно уже и того, что бредет не-разбери-поймешь куда позабывший свое имя дряхлый домовой, бредет от пустоты к пустоте и остановиться не может. Лишь изредка вспоминает – вроде бы к невесте шел. И тут же забывает обратно.
Рига 2003
Подвал был длинный, в конце имелась дверь, очевидно, открытая, потому что именно к ней понесся магазинный и вдруг его что-то отбросило. Башка его мотнулась, он шлепнулся на мохнатый зад и схватился рукой за лоб.
Аникей Киприянович поспешил на помощь.
– Тут кто-то есть, – заплетающимся языком сообщил магазинный. – К двери меня не пускает. Ступай ты, может, тебя пропустит…
– Ага, и меня по лбу благословит! – огрызнулся Аникей Киприянович и стал мелкими шажками продвигаться к двери, и не просто так, а в стойке кулачного бойца – левым боком вперед, левая согнутая прикрывает грудь, правая готова сверху нанести крутой и стремительный удар, при удаче стесывающий вражий нос вровень со щеками.
Именно потому, что он двигался медленно, то и не пострадал, а уперся плечом в нечто плотное, хотя и незримое. Тут только до него дошло, что в дело опять вмешалась кикимора и отвела всем глаза. Ощупав незримое, он установил, что это край железного стеллажа, на котором стоят пакеты и банки.
– Эй! Ты того, не волнуйся! Ничего не украдено! – сообщил Аникей Киприянович магазинному. – Это нам кикимора глаза отвела…
Сказал он это – и задумался.
Выходит, кикимора за незваными гостями следом поплелась?
И на кой ей это все нужно?
– Отродясь у меня тут кикимор не бывало, – обиженно отозвался магазинный. – Я за порядком круто слежу! Кабы завелась бы – я бы всех на помощь позвал, а ее выставил!
– Кого это – всех?
– А тут у нас общество, – сообщил магазинный. – В соседних домах довольно много домовых завелось, мы на чердаке собираемся, это зовется сходка. Кикимора никому не нужна, мы бы ее всем миром выперли!
Аникей Киприянович знал, что у домовых нет такой привычки – что-то делать всем миром. Впрочем, кикимора – такой подарок, что ради нее, пожалуй, и самые сварливые домовые дедушки объединят усилия.
– Иди к старшим, собирай сходку, – сказал Аникей Киприянович. – А пока хоть наощупь нужно чего-то сыскать и найденыша покормить, пока не помер. Где тут у тебя ну хоть печенье в пакетах?
Растирая правой лапой пострадавший лоб, а левой ведя вдоль края стеллажа, магазинный пошел искать печенье.
– Морок это, – вдруг сообщил странник. – Нет тут печенья и не будет.
– Точно, нет печенья… – удивленно подтвердил магазинный. – Это что же делается?!
Аникей Киприянович опустился рядом с ним на корточки и крепко встряхнул за плечи.
– Будешь под лапу говорить – пасть порву, – тихо, но увесисто пообещал он. – Ишь, разболтался, покойник!
– Ты меня не трожь… – прошипел странник. – Меня обижать не велено…
– Кем это не велено?
– А не помню, – основательно подумав, произнес странник, и по роже было видно – прекрасно помнит, но скрытничает.
– Ну, ладно… – Аникей Киприянович выпрямился. – Ну-ка, брат магазинный, помоги мне найденыша обратно на двор вытащить! Обижать его не велено! Ну так и кормить тоже не велено!
– Погоди… – магазинный обшаривал полки. – Тут у меня шпроты, тут сардины…
– Потом банки сочтешь. Бери его слева, а я справа.
Через ту же щель они выволокли странника и уложили на травку.
– Пусто, сыро… – пробормотал тот.
– На кой хрен ты с ним связался? – безнадежно спросил магазинный. Но Аникей Киприянович, не отвечая, полез обратно в щель.
Как он и думал, магазинный склад был виден во всех подробностях.
– Ступай сюда! – крикнул он. – И гляди внимательно, все ли на месте!
Магазинный ворвался на склад и ахнул.
– Как это у т-т-тебя получилось? – спросил, теряя и вновь обретая дыхание.
– Беги, собирай своих, – велел Аникей Киприянович. – А я этого постерегу. Близко подходить уже не стану. Кто это диво разберет – вроде помирает, а никак не помрет и вон что творит…
– Да что ж это за диво такое? – уже предчувствуя ответ, без голоса произнес магазинный.
– Сдается мне, что это мы с тобой кикимору изловили…
* * *
Деревенские домовые хотя и плохо знают повадки нежелательной соседки, однако ни разу ее на превращении в мужской пол не ловили. А городские домовые уже не знают, какой пакости ожидать, и потому ожидают всех пакостей разом. С другой стороны, вот вычитал Трифон Орентьевич в книгах не шибко длинное, но ученое слово «мутация». И как сели разбираться – так и обнаружили, что городской домовой от деревенского уже заметно отличается – шерстка шелковая, особенно у домових, у которого растут усы – так длинные и упругие, как у холеного кота, и уши как-то иначе торчат.Сказалось, видимо, и то, что городским очень хотелось чем-то отличаться от деревенских родственников.
А раз с домовыми приключилась эта самая мутация, то почему бы ей не приключиться с кикиморой? Раньше не умела мужиком перекидываться, а теперь вот выучилась. И ведь ее, заразу, от домового не отличить! Правда, домового тощего и изможденного, а такие встречаются очень редко. Но на то, чтобы упитанность изобразить, у проклятой кикиморы, надо думать, сил уже недостало.
Так рассуждало высыпавшее из квартир на улицу незримое для человека население.
К тяжко дышащему страннику близко подойти боялись – следили за ним из углов и щелей, строили домыслы и догадки, иной домовой помоложе кидал в него камушком и получал за это от старших подзатыльник.
– Кто эту дрянь сюда приволок – тот пусть и уволакивает! – распорядился домовой дедушка Анисим Клавдиевич. – Эй, ты, безместный! Твоя ведь работа!
– Так я ж ее из дома выманил, на двор доставил! – отбивался Аникей Киприянович. – Кабы не я – она так бы и шкодила в доме!
– Пришибить ее, и точка! – перебегая с места на место, убеждал каждого поодиночке сварливый Евкарпий Трофимович. – Раз уж попалась нам в лапы – беспременно пришибить. А как дух испустит – сразу к ней ее натуральный облик вернется!
Почтенный домовой дедушка Мартын Фомич не столько вопил, сколько поглядывал по сторонам – вот-вот должны были появиться люди.
Дом, из которого Анисим Клавдиевич с риском для жизни, как ему теперь уже казалось, вытащил кикимору, уже был разбужен до срока совместным визгом трех домових. Мартын Фомич знал, что люди с утра что-то больно суетились, нервничали, и очень не хотел, чтобы такой вот нервный и недоспавший человек случайно вмешался в сходку. Заметить домового в кустах и в траве мудрено, и даже на куче гравия мудрено, и с асфальтом он уже научился сливаться, но голоса-то не спрячешь!
– Ступал бы ты прочь, – посоветовал он Аникею Киприяновичу. – Как ты смоешься, так и они угомонятся.
– А кикимора?
– Жалеть ты ее, что ли, вздумал? Все одно помирает.
– А коли притворяется?
– Хм… Ну, ты все равно ступай. Сами разберемся. Где живешь-то?
– За Матвеевским рынком.
– Ого… Ишь откуда забежал… А чего у нас в доме ночью искал?
– Да вот мимо пробегал, как-то оно вышло… притомился… – забормотал безместный домовой, но Мартын Фомич был сметлив.
– Невесту нам сватали из-за Матвеевского рынка. Уж не по этому ли дельцу ты приходил? – он задумался, почесал в затылке, и тут его осенило. – Понял! Раскусил! Это ты нарочно все затеял, чтобы нашего жениха опорочить! Да ведь как станет известно, что мы из дому кикимору изжить не можем, так ни одна девка за него не пойдет!
И кинулся домовой дедушка с кулаками на Аникея Киприяновича.
Домовые нередко схватываются драться, но там, где никто их забаве не помешает. Правила драки у них довольно расплывчаты. Давным-давно, еще в пору деревенского житья, они были более определенными: одно дело, когда домовой дедушка защищает свое жилье, и совсем другое – когда пришлый домовой на это жилье покушается. Но один закон соблюдается свято: людей в свои разборки не путать!
Так что побоище на обочине асфальтовой дорожке можно объяснить только временным помешательством умов от вторжения кикиморы.
Прочие домовые сразу не сообразили, из-за чего лай и склока, потому с изумлением наблюдали за дракой, не решаясь вмешаться и развести буянов по углам.
И тут явился наконец виновник всей этой катавасии – тот, из-за кого сваха Неонила Игнатьевна билась об заклад с соперницами и затеяла свой хитросплетенный обман. Явился молодой домовой, ходивший пока в подручных у родного деда, – сам Трифон Орентьевич, наизавиднейший жених во всей округе.
– Дед, ты сбрендил? – с тем Трифон Орентьевич решительно отпихнул Аникея Киприяновича, а Мартына Фомича поймал в охапку.
– Пусти! Пусти, крысиный выкормыш! – верещал дед. – Я ему все кости переломаю! Ишь, чего удумал! Кикимору в наш дом подсадил!
Вот как преобразилось событие в голове у шибко взволнованного домового дедушки.
– Кикимор не бывает, – строго отвечал внук. – Это одни предрассудки деревенские.
– Ни хрена себе предрассудки! Вон же она лежит, кикимора!
– Где?
– Вон, на травке!
– Не вижу никакой кикиморы.
И точно, пока домовые дрались, помирающий странник подхватился и убрел куда-то.
– Морок! – воскликнул Анисим Клавдиевич. – Я ж ее своими глазами видел! Вот тут лежала и кряхтела!
– Кто? Кикимора? – уточнил Трифон Орентьевич. – И как же она выглядела?
– Да вроде… – Мартые Фомич задумался. – Вроде нашего дедушки Феодула Мардарьевича. Такая же ветхая. Только вся в клочьях…
– То есть, кикимора была с лица как мы, домовые? – продолжал следствие Трифон Орентьевич.
В отличие от прочих городских домовых, редких домоседов, он за недолгую свою жизнь успел постранствовать, побывал в деревне и даже ездил дважды на автомобиле, потому с его жизненным опытом считались и старики.
– С лица – да. Это она так перекинулась! – сообразил магазинный.
– Я ты, дядя, когда-либо кикимору видел? Не перекинутую?
Оказалось, что нет, и никто из присутствующих тоже не встречал.
– Так, может, это и был домовой?
– А глаза кто тогда отводит?!
Услышав, как на складе исчез и снова возник товар, Трифон Орентьевич крепко задумался.
– Значит, безместный домовой из-за Матвеевского рынка при вашей кикиморе состоял? – уточнил он. – И где же тот домовой?
Но Аникея Киприяновича, понятное дело, уже не догнали…
– Пришибить ее, и точка! – перебегая с места на место, убеждал каждого поодиночке сварливый Евкарпий Трофимович. – Раз уж попалась нам в лапы – беспременно пришибить. А как дух испустит – сразу к ней ее натуральный облик вернется!
Почтенный домовой дедушка Мартын Фомич не столько вопил, сколько поглядывал по сторонам – вот-вот должны были появиться люди.
Дом, из которого Анисим Клавдиевич с риском для жизни, как ему теперь уже казалось, вытащил кикимору, уже был разбужен до срока совместным визгом трех домових. Мартын Фомич знал, что люди с утра что-то больно суетились, нервничали, и очень не хотел, чтобы такой вот нервный и недоспавший человек случайно вмешался в сходку. Заметить домового в кустах и в траве мудрено, и даже на куче гравия мудрено, и с асфальтом он уже научился сливаться, но голоса-то не спрячешь!
– Ступал бы ты прочь, – посоветовал он Аникею Киприяновичу. – Как ты смоешься, так и они угомонятся.
– А кикимора?
– Жалеть ты ее, что ли, вздумал? Все одно помирает.
– А коли притворяется?
– Хм… Ну, ты все равно ступай. Сами разберемся. Где живешь-то?
– За Матвеевским рынком.
– Ого… Ишь откуда забежал… А чего у нас в доме ночью искал?
– Да вот мимо пробегал, как-то оно вышло… притомился… – забормотал безместный домовой, но Мартын Фомич был сметлив.
– Невесту нам сватали из-за Матвеевского рынка. Уж не по этому ли дельцу ты приходил? – он задумался, почесал в затылке, и тут его осенило. – Понял! Раскусил! Это ты нарочно все затеял, чтобы нашего жениха опорочить! Да ведь как станет известно, что мы из дому кикимору изжить не можем, так ни одна девка за него не пойдет!
И кинулся домовой дедушка с кулаками на Аникея Киприяновича.
Домовые нередко схватываются драться, но там, где никто их забаве не помешает. Правила драки у них довольно расплывчаты. Давным-давно, еще в пору деревенского житья, они были более определенными: одно дело, когда домовой дедушка защищает свое жилье, и совсем другое – когда пришлый домовой на это жилье покушается. Но один закон соблюдается свято: людей в свои разборки не путать!
Так что побоище на обочине асфальтовой дорожке можно объяснить только временным помешательством умов от вторжения кикиморы.
Прочие домовые сразу не сообразили, из-за чего лай и склока, потому с изумлением наблюдали за дракой, не решаясь вмешаться и развести буянов по углам.
И тут явился наконец виновник всей этой катавасии – тот, из-за кого сваха Неонила Игнатьевна билась об заклад с соперницами и затеяла свой хитросплетенный обман. Явился молодой домовой, ходивший пока в подручных у родного деда, – сам Трифон Орентьевич, наизавиднейший жених во всей округе.
– Дед, ты сбрендил? – с тем Трифон Орентьевич решительно отпихнул Аникея Киприяновича, а Мартына Фомича поймал в охапку.
– Пусти! Пусти, крысиный выкормыш! – верещал дед. – Я ему все кости переломаю! Ишь, чего удумал! Кикимору в наш дом подсадил!
Вот как преобразилось событие в голове у шибко взволнованного домового дедушки.
– Кикимор не бывает, – строго отвечал внук. – Это одни предрассудки деревенские.
– Ни хрена себе предрассудки! Вон же она лежит, кикимора!
– Где?
– Вон, на травке!
– Не вижу никакой кикиморы.
И точно, пока домовые дрались, помирающий странник подхватился и убрел куда-то.
– Морок! – воскликнул Анисим Клавдиевич. – Я ж ее своими глазами видел! Вот тут лежала и кряхтела!
– Кто? Кикимора? – уточнил Трифон Орентьевич. – И как же она выглядела?
– Да вроде… – Мартые Фомич задумался. – Вроде нашего дедушки Феодула Мардарьевича. Такая же ветхая. Только вся в клочьях…
– То есть, кикимора была с лица как мы, домовые? – продолжал следствие Трифон Орентьевич.
В отличие от прочих городских домовых, редких домоседов, он за недолгую свою жизнь успел постранствовать, побывал в деревне и даже ездил дважды на автомобиле, потому с его жизненным опытом считались и старики.
– С лица – да. Это она так перекинулась! – сообразил магазинный.
– Я ты, дядя, когда-либо кикимору видел? Не перекинутую?
Оказалось, что нет, и никто из присутствующих тоже не встречал.
– Так, может, это и был домовой?
– А глаза кто тогда отводит?!
Услышав, как на складе исчез и снова возник товар, Трифон Орентьевич крепко задумался.
– Значит, безместный домовой из-за Матвеевского рынка при вашей кикиморе состоял? – уточнил он. – И где же тот домовой?
Но Аникея Киприяновича, понятное дело, уже не догнали…
* * *
Матвеевский рынок был по человеческим понятиям далеко – сперва на трамвае до вокзала, потом оттуда на другом трамвае. Но если у кого ноги здоровы и нет нужды тащить кошелку с дешевыми продуктами, то можно и пешком напрямик. Домовые транспортом не пользовались, разве что у кого брат-сват пошел с горя в автомобильные. Да и то – скорее ради баловства. Куда домовому путешествовать? На какие курорты?Трифон Орентьевич прикинул – кто из знакомцев обитает за Матвеевским рынком. Очень его заинтересовала вся эта история с беглой кикиморой. То все в книжках про диковины вычитывал, а то – вон она, диковина, сама в гости пожаловала. И, потолковав еще с молодым домовым дедушкой Никифором Авдеевичем, обнаружил: знают они оба из тамошнего населения только сваху Неонилу Игнатьевну.
Женатому Никифору Авдеевичу сваха была уже не страшна. А вот Трифон Орентьевич призадумался – уж больно настырно она его домогалась, девку какую-то ему на шею пыталась навязать. А что за девка может жить за Матвеевским рынком? Безграмотная какая-нибудь, с кем разумного разговора не заведешь, а только приставить ее мертвую паутину обчищать и подгоревшие сковородки по ночам надраивать…
Однако любопытство оказалось сильнее неприязни к свахе и ее девке. Трифон Орентьевич собрался в дорогу.
Возня с книжками принесла ему ту пользу, что он немного освоил географию и выучился читать планы городов. У хозяев были хорошие автомобильные атласы, был и отдельный план, изданный для туристов и очень подробный. Трифон Орентьевич ночью расстелил его в кабинете, поползал по нему, сколько требовалось, и срисовал на бумажку маршрут до Матвеевского рынка. А на следующую ночь и отправился.
Домовые, как кошки, умеют перемещаться очень быстро, но на небольшое расстояние – дыхание у них короткое. Трифон Орентьевич был еще слишком молод, чтобы от быстрого шага за сердечко хвататься, но берег себя, двигался где – шажком, где – короткими перебежками. Рынок обошел чуть ли не за три версты – ходили слухи, что там обосновалась колония совсем уж одичавших безместных домовых, зовущих себя рыночными, и питаются они всякой дрянью, а говорят так, что не сразу и поймешь. Нравы, сказывали, у них мордобойные.
За рынком было уже попроще – начинались деревянные дома с печками, а там чуть ли не за каждой печкой свой брат домовой проживает. На первом же дворе Трифон Орентьевич переполошил сторожевого барбоса, вылез готовый к труду и обороне местный домовой дедушка, а дальше, слово за слово да от двора ко двору, к рассвету Трифон Орентьевич добрался до свахиной квартиры.
Неонила Игнатьевна обитала у доброй старушки. Старушка, впрочем, была убеждена, что подкармливает домового дедушку, а не домовиху-сваху. Правда, казалось ей странным, что не ведется никакой войны ни с тараканами, ни даже с пауками, о чем она особо просила, выставляя в особый уголок в чулане блюдечко с молоком. Откуда старушке было знать, что гонять тараканов – мужское занятие! А пауков Неонила Игнатьевна откровенно побаивалась.
Жила эта наивная старушка на втором этаже, третьего не было, а только чердак. Оттуда можно было попасть в чулан – так Трифону Орентьевичу и растолковали. И он спокойно двигался по указанному маршруту, когда из-за чердачной рухляди услышал приятный голосок:
– Неонила Игнатьевна! А я тебя заждалась!
Он остановился.
– Я это, Малаша, не бойся! – продолжал голосок. – Что же ты? Разведала? Узнала?
Трифон Орентьевич чуть вслух не охнул – девку из-за Матвеевского рынка, которую ему сватали, тоже звали Маланьей!
– Что ж ты встала в пень, Неонила Игнатьевна? Я одна пришла, без мамки! Не бойся!
Трифон Орентьевич понял, что сваха чем-то против невестиных родителей согрешила.
– Кхм… – он насколько мог тоненько прокашлялся.
– Неонила Игнатьевна! – девка Маланья полезла из своей засады навстречу. – Просквозило тебя, что ли? Так сейчас пойдем к тебе в чуланчик, травками полечимся! И все мне расскажешь! Судьба мне или не судьба быть за Тришенькой?
Трифон Орентьевич понял – она! Она самая!
И ведь как ласково выговорила «Тришенька»!
Хотя до свадьбы таращиться на невесту не полагается, но, во-первых, еще неведомо, будет та свадьба или нет, а во-вторых, дело такое, что не до старинного вежества. И Трифон Орентьевич решительно шагнул навстречу девке.
– Ахти мне! – воскликнула Малаша. – Ты кто еще таков? Откуда взялся?
– К свахе по своему дельцу пришел, – честно отвечал Трифон Орентьевич. – А свахи, как я погляжу, и нет.
– Вот и я ее жду. Она как к бабке Бахтеяровне убрела, так и пропала.
– А что за бабка Бахтеяровна? – очень удивленный странным восточным прозванием, полюбопытствовал Трифон Орентьевич, во все глаза пялясь на Малашу.
Девка была как раз такая, что хоть сию минуту женись. Росточком маленькая, ладненькая, кругленькая, с виду – настоящая домовитая домовиха, и глазки этак живенько поблескивают.
– А умная бабка. Она уж совсем ветхая, у правнуков на покое живет и по важным делам гадает, – объяснила Малаша.
– Откуда ж у нее отчество такое нездешнее?
– А кабы не сама себе придумала… Знаешь, молодец, коли гадалка – Терентьевна или там Федотовна, то к ней уважение одно, а коли Бахтеяровна или еще вот Рудольфовна – то уважение совсем другое!
– Что, и Рудольфовна тоже есть?
– Есть, только далеко, она за банным замужем, а баня у нас через… через восемь кварталов наискосок!
Ишь ты, обрадовался Трифон Орентьевич, и счету обучена!
Они еще потолковали об отсутствующей свахе и вздумали, что с ней могла стрястись неведомая беда. Так что следовало обоим немедленно спешить к гадалке Бахтеяровне, а оттуда – по следу незадачливой свахи.
* * *
Бабка Бахтеяровна жилище имела в одном месте, в подполье хорошего дома, настоящего стародавнего сруба-пятистенка, а прием вела совсем в другом месте, в сарае при огороде. Правнук, молодой, но старательный домовой дедушка, очень не одобрял нашествия клиентов. А гадалкой бабка, судя по всему, была хорошей.Едва увидев на пороге сарая парочку, она прищурилась и сходу заявила:
– Будет прок! Только рановато вы вместе-то ходите! Не положено!
– Какой прок, бабушка? – спросил Трифон Орентьевич и вдруг все понял. Малаша же сперва уставилась на бабку Бахтеяровну в полнейшем недоумении, а потом возмутилась.
– Потому и вместе, что мне этот молодец – никто! А жених мой – Трифон Орентьевич, что за Матвеевским рынком живет!
Жених чуть было не брякнул: «Да сама же ты, девка, живешь за Матвеевским рынком!»
Бабка Бахтеяровна посмотрела на него из-под ладошки.
– Про рынок не скажу, а прок вот с ним будет.
Малаша повернулась к своему спутнику.
– Пойдем, молодец, что-то нам бабушка не то говорит. Я ради тебя от своего жениха не отступлюсь, так и знай.
– Так вот он и есть, твой жених! – воскликнула бабка. – Ты спроси, как его звать-то! Да пусть не врет!
Малаша уставилась на незнакомца во все глаза. И вдруг сообразила!
Ахнув, она вылетела из сарая и опрометью понеслась по грядкам.
– А ты стой, как стоишь! – велела гадалка. – Нечего до свадьбы с невестой ходить. Неприлично!
– Я по другому дельцу, – сказал Трифон Орентьевич. – Сваха у нас пропала, Неонила Игнатьевна. Пошла к тебе, да и не вернулась.
– За сваху не беспокойся, оснований нет.
– Есть основания. У нас тут кикимора пропала…
– Кто пропал?!
– Кикимора, – тут Трифон Орентьевич понял, как нелепо прозвучали его совершенно правдивые слова.
– И у вас?!
– А что, еще у кого-то?!.
– Ну-ка, выкладывай все, как есть! – приказала бабка.
Трифон Орентьевич вкратце рассказал про переполох в своем доме, про домового-странника, который, возможно, на самом деле – перекинувшаяся кикимора, про безместного домового из-за Матвеевского рынка, которого он полагал сыскать с помощью свахи, и еще про то, что, коли кикимора увязалась за тем домовым и оказалась в здешних краях, то беспокойства от нее может быть много. Тут и выяснилось, что они имеют в виду одну и ту же кикимору.
Сам он не очень-то верил в эту загадочную особу, но кто ее разберет – вдруг окажется, что она есть и шкодит на полную катушку? И, вопреки всем древним правилам, перекидывается домовым?
– Говоришь, ободранный весь, облезлый, морда жалобная, мослы торчат? – вдруг принялась уточнять бабка Бахтеяровна.
– Как будто десять лет не ел, не пил, – подтвердил Трифон Орентьевич.
Бабка хмыкнула.
– Насчет свахи не бойся, я ее как раз за тем безместным домовым и послала, который с этой вашей кикиморой возился, – утешила она. – Им бы вдвоем прийти следовало, ну да ладно. Сдается мне, знаю я эту кикимору, ох, знаю, ох, знаю…
И замолчала. Крепко замолчала. Надолго. Трифон Орентьевич отродясь не видывал такого тяжкого, увесистого молчания. Он сперва ждал, чтобы старая домовиха еще чего-нибудь изрекла, а потом вдруг понял, что и дышать боится.
Тут на пороге сарая появились Неонила Игнатьевна с Аникеем Киприяновичем.
Увидев жениха, Неонила Игнатьевна, до смерти напуганная последними событиями, сперва глазам не поверила – она же шла к гадалке, чтобы просмотреть будущее с учетом появления кикиморы: сладится или не сладится эта свадьба? И сперва ей показалось, что бабка Бахтеяровна, слава о которой шла великая, колдовским путем перенесла сюда Трифона Орентьевича. Решив, что вот сейчас начнется разборка и выплывет правда о хождении в чужую квартиру, она метнулась было прочь, но Аникей Кипрриянович вовремя словил ее за шиворот.
– Умом тронулась, кума?!
– Сюда ступай, – велела гадалка. – Садись в угол, жди. А я с вами, молодцами, побеседую. Ты у нас – безместный Аникей Киприянович, что ли?
– Он самый.
– Место будет. И недели не пройдет, как будет. А теперь рассказывай, какие такие чудеса творила кикимора? Как именно отвод глаз делала? И каковыми побочными явлениями сие сопровождалось?
Трифон Орентьевич прямо в восторг пришел – до чего же складно гадалка выразилась! А безместный домовой уже в который раз принялся докладывать про опустевшую квартиру и опустевший магазинный склад.
– Довольно, – сказала бабка. – Погоди-ка…
Она полезла в свои колдовские припасы, вынула травку сушеную, побормотала над ней, искрошила ее в прах и упаковала в фунтик из газетной бумаги.
– Поджечь да покурить в том доме, где отвод глаз делался, – велела она. – Более кикимора там носу не покажет. Неси скорее (это уже относилось отдельно к Трифону Орентьевичу) да при всем обществе курение произведи. Чтобы все видели и поняли – кикимора не вернется!
С тем оба домовых и были выставлены из сарая.
– Выходит, кикиморы все же есть? – удивленно спросил Трифон Орентьевич.
– Есть, выходит, коли от них курение помогает, – ответил Аникей Киприянович. – Пойдем, провожу. И до свадьбы тут носу не кажи. Бабы правы – непорядок.
Трифон Орентьевич вспомнил тут, что ни на какую свадьбу согласия не давал, но возражать не стал. Но безместному домовому не следовало напоминать о брачных делах – тут же Трифон Орентьевич вспомнил, что за всей суетой так и не спросил безместного, какая нелегкая понесла его вместо со свахой в жениховский дом?
Сказать правду об этом деле Аникей Киприянович никак не мог – правда бы единым махом разрушила все это многострадальное сватовство! Впридачу подсовывание фальшивого местожительства испортило бы свахе репутацию навеки, да и тому, кто выдумал эту пакость, не поздоровилось бы, поэтому Аникей Киприянович забормотал несуразицу – он-де по объявлению, а сваха просто так следом увязалась.
Трифон Орентьевич не так давно сильно пострадал из-за вранья, чуть было родного дома навеки не лишился, и с того времени стал чуять вранье примерно так же, как пес чует след. Он, возмутившись, гаркнул на Аникея Карповича, тот сперва огрызнулся, а потом дал деру. Здешние места были ему родные – главное было успеть пересечь огород, а потом уж он успешно затярелся в закоулках. Трифон Орентьевич гнал его, гнал, упустил да и плюнул.
Не все ли равно? Врет, не врет – какая разница? Зато невеста хорошая оказалась, с правильным понятием о бабьей верности, и счету обучена.
Может, и не стоит больше гордость разводить, нос задирать, на свах фыркать?
* * *
Когда домовихи остались одни, сваха долго ждала, чтобы бабка Бахтеяровна умное словцо изронила. Но та опять замолчала.Вдруг гадалка горестно вздохнула.
– Хоть тебе покаюсь… – пробормотала она.
– А что, бабушка, а что?
– Натворила я дел…
– С кикиморой?
– Какая кикимора?.. Нет никакой кикиморы…
– А кто же в жениховом доме шалил?
– То-то и оно…
Старая домовиха взяла горстку мелких камушков, раскинула на дощечке, получилось что-то нехорошее. Она смахнула камушки обратно в мешок из мышьей шкуры.
– Думаешь, почему я так зажилась? – спросила вдруг. – Вот уж и правнуков вынянчила, и скоро праправнука обещались мне принести?
– Здоровье у тебя такое оказалось, – предположила Неонила Игнатьевна.
– Ну, и здоровье тоже, я все то и дело поправляю. Средство у меня такое имеется. Поправим, что ли?
Средство оказалось ядреной настойкой, от которой во рту – огонь, а в башке – сперва блаженная пустота, потом мысли, похожие на разноцветный птичий пух.
Возможно, бабка Бахтеяровна просто хотела самом себе развязать наконец язык.
– И когда же это было? А, поди, при государе императоре… – неожиданно сказала она. – Хозяева лошадей держали, хозяйский сынок в каваре… кавареле. ка-ва-лер-гардах служил! Да ты пей, пей, оно не вредное. И посватали мне домового дедушку из хорошего, богатого дома. А я девкой была норовистая – нет и нет! Другой мне полюбился…
– Как это? Так не бывает, чтобы девке кто-то полюбился! – убежденно воскликнула уже пьяненькая сваха.
– Не галди! Бывает! И я к нему самовольно ушла.
– Ахти мне!
Действительно – дело было неслыханное, и для теперешнего шалопутного времени отчаянное, а при государе императоре – и вовсе невозможное.
– Вот те и ахти… Недолго я с ним прожила – он счастья своего не умел понять! – грозно произнесла бабка. – Другую ему сватать стали. Гляжу – он к свадьбе готовится! Три дня и три ночи ревела я не переставая – слышишь, девка? Теперь так уже не ревут!
Неонила Игнатьевна на «девку» не обиделась – понимала, что для бабки Бахтеяровны она еще – несмышленыш.
– И от этого рева в меня сила вошла…
– Какая сила, бабушка? – удивилась сваха.
– Сама не пойму. Я даже и не заметила, как это сделалось. Вот я его перед собой поставила и спрашиваю: ну, так с кем из нас жить будешь? Он жался, изворачивался, наконец брякнул: к той пойду! И я ему в ответ: пойдешь, да не дойдешь! Помяни мое слово!
– Ахти мне! – в который уже раз ужаснулась сваха.
– Кабы он мне не перечил – может, и обошлось бы. Так нет же! И чего такого сказал – не помню, только взбеленилась я до крайности! Ступай, кричу, и чтоб те пусто было, крысиный выкормыш, чтоб те было пусто! И кто слова-то подсказал – до сих пор не ведаю. Он и пошел…
– Куда, бабушка?
– А не ведаю. Знаю только, что до той невесты так и не дошел. Искали его, искали, да и бросили. Пропал. Я потом опомнилась, поумнела, скромненько жила, замуж меня взяли. Но только после того крику стала я гадать. И как-то на него камушки бросила. Знать хотела – жив или уж нет? А ему все дорога да дорога выпадает, идет он и идет, все никак до своей невесты не дойдет, поганец! И всюду ему – пусто…
– Вон оно что! – догадалась сваха. – Так погоди, бабушка! Неужто та пустота – заразная? Вот ведь и Аникею Киприяновичу она померещилась! И потом – магазинному…
– Выходит, заразная… – старая домовиха вздохнула. – Или же пустота в нем самом до того разрослась, что ее уже на все окрестности с лихвой хватает… Столько по миру бездомно шастать – и впрямь пустой сделаешься, ну как пакет из-под картошки…
– Да-а… – пробормотала Неонила Игнатьевна, с трудом осознавая, какую горестную судьбу устроила своему изменщику бабка Бахтеяровна. – Это. значит, куда бы он ни сунулся – всюду ничего, окромя пустоты, не находит?
– Что сам в себе несет – то и вокруг находит. Это я уж потом поняла. А как теперь быть – ума не приложу! Освободить бы его пора – а как?
– Ну, скажи: чтоб те полно было! – предложила сваха.
– Пробовала. Не выходит.
– Может, сперва вдругорядь три дня и три ночи реветь надо?
– Может, и надо. Да только стара я стала и так, как тогда, реветь уж не умею.
– Крепко ты его припечатала! – с неожиданным для самой себя восхищением воскликнула сваха.
– Ага, крепко. Да и себя заодно. Чем дальше – тем хуже. И его я этим отчаянным словом по миру гоняю, и себя обременила…
– Тебе-то что? Детей родила, внуков вырастила, правнуков, вот полезным делом занимаешься, – стала разбираться сваха. – Все тебя уважают, подношения тащат.
– Дочку с зятем пережила, сына с невесткой пережила. Для домовихи что главное? Семья! А ведь я свою семью пережила…
И пригорюнилась бабка Бахтеяровна, повязанная чересчур сильным словом, не имеющим супротивного слова, и, глядя на нее, пригорюнилась сваха Неонила Игнатьевна.
А в щель между дверью и порогом уже блестели молодые глаза – это Малаша, уняв свой девичий испуг, принеслась выспрашивать о знатном женихе Трифоне Орентьевиче. И ей хотелось знать сию же минуту – понравилась она или не понравилась. Раз уж в этом сватовстве все не по правилам, не по прежнему разумному порядку, раз уж они до свадьбы встретились – то ведь очень важно понравиться. А то, глядишь, и никакой свадьбы не будет…
А коли свадьбы не будет – так будет рев в три ручья, и будут всякие злые и глупые слова, и много всяких неприятностей.
Довольно уже и того, что бредет не-разбери-поймешь куда позабывший свое имя дряхлый домовой, бредет от пустоты к пустоте и остановиться не может. Лишь изредка вспоминает – вроде бы к невесте шел. И тут же забывает обратно.
Рига 2003