— Явление Христа народу, — пробормотал на ходу Клим.
— Если уж пользоваться культовыми аналогиями, то надо говорить не о Христе, а о деве Марии, — шёпотом отозвался Алексей.
Девушка стояла рядом с Иваном плечом к плечу, похоже было, что она робеет, а поэтому и жмётся к своему спутнику. У девушки были мягкие приятные черты лица и тревожные тёмные глаза. Она была всего на полголовы ниже Ивана, но какой тоненькой казалась она по сравнению с ним! Какой беззащитной, доверчивой!
— Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, — ещё более приглушая голос, пробормотал Клим.
— Кто это?
— Понятия не имею.
— По-моему, я где-то уже видел её, — подумал вслух инженер.
Эта реплика словно повязку сорвала с глаз Клима.
— Это же Лена!
— Кто?
— Лена Зим, — одними губами, глайдер был уже рядом, шепнул штурман.
Сделав несколько ускоренных шагов, он чуть обогнал сознательно притормозившего Алексея, шутливо раскланялся на мушкетёрский манер и сказал, что он и его друг рады приветствовать дорогих гостей на этой священной земле.
Девушка испуганно поклонилась сначала Климу, а потом и поравнявшемуся с ним Алексею.
— Лена Зим, — представил девушку Лобов.
Теперь поклонились Клим и Алексей. И хотя ничего подобного им и в голову не приходило, со стороны можно было подумать, что этим сдержанным поклоном они просто передразнивают девушку. Глаза у Лобова стали сердитыми.
— Да вы хоть узнали её? — спросил он укоризненно.
— Узнали! — хором ответили торнадовцы, переглянулись и расхохотались. Глядя на них, рассмеялся Иван, а вслед за ним заулыбалась и Лена. Несмотря на этот смех, все они чувствовали себя не совсем ловко. Разряжая эту неловкость, Клим начал расспрашивать Лену о том, как ей понравилась посадка оверхедом и как ей вообще жилось на Земле в эти месяцы. Как это и принято при обращении с крестницами, Клим сразу перешёл с Леной на ты. Она естественно приняла эту манеру, скоро совсем оттаяла, заулыбалась и при тактичной поддержке со стороны Кронина включилась в шутливый разговор обо всем и ни о чем. Лобов облегчённо вздохнул, кивком головы отозвал инженера, открыл в глайдере багажник и достал оттуда портплед.
— Тут палатка для Лены и её личные вещи. — Он виновато заглянул в глаза Алексея. — Она погостит у нас, не возражаешь?
— Нет проблем.
Лобов покосился на оживлённо беседующего с Леной Клима:
— Полагаю, и Клим возражать не будет?
— Правильно полагаешь. — Алексей присматривался к Лобову и так и эдак, точно не узнавал его. — Не понимаю только, почему ты не сообщил о прилёте Лены заранее. Мы бы все приготовили. Никаких хлопот!
Иван мельком глянул на Кронина и отвёл взгляд.
— Да я и сам толком ничего не знал. — Он снова глянул на Кронина и усмехнулся. — И рисковать не хотелось.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Кто вас знает! Вдруг бы вы вздумали возражать. Бивак — место священное.
Все ещё приглядываясь к командиру, Алексей забрал у него портплед.
— Надо полагать, что миссия по установке палатки возлагается на нас с Климом, не так ли?
Лобов кивнул:
— Лена вам поможет.
— Лена? — удивился инженер. — А ты?
Иван шлёпнул широкой ладонью по борту глайдера:
— Я отлучусь. Кое-какие дела. В общем, к ужину я вернусь.
— Что-то ты темнишь!
— Да нет, все очень просто. Пусть Лена тут пообвыкнет. Ты уж проследи, чтобы ей было хорошо. И чтобы Клим не переусердствовал с шутками и розыгрышами.
— Будет сделано.
Инженер собрался было подробнее расспросить Ивана, но, умудрённый недавним крахом своей неудачной любви, вдруг понял, почему так скован Иван и что все это, собственно, значит. Мысленно он вздохнул. Ещё неизвестно, что из этой истории получится! И теперь, на Елшанке, и в особенности потом. Подводя итог своим размышлениям, Кронин машинально проговорил со свойственной ему флегмой:
— Поступай, как знаешь. Все равно потом пожалеешь!
— Что? — удивился Иван.
Алексей очнулся от своих мыслей и рассмеялся:
— Не обращай внимания. Это я так, мысли вслух для собственного пользования.
На том, что Лобов должен на некоторое время испариться, оставив Лену Зим в обществе Клима и Алексея, настаивал Кирсипуу и настаивал решительно.
— Мне не хочется входить в детали. — Глаза психолога смотрели на Ивана доброжелательно, но Ивану чудилась в них лёгкая усмешка. — Вы уж поверьте мне на слово! Сами убедитесь, что Лена легко найдёт общий язык с вашими друзьями.
Лобов молчал, поэтому Кирсипуу счёл нужным усилить аргументацию:
— Во всяком случае, с ними ей будет заметно проще, чем с Иваном Лобовым.
— Это почему? — импульсивно обиделся Иван.
— Да хотя бы потому, что ни Алексею, ни тем более Климу и в голову не придёт обращаться с Леной, как с малознакомой дамой на торжественном приёме! Пусть они знакомятся и дружатся без прямого вашего участия. Так будет лучше и для ваших друзей, и для Лены, и для вас. Право, вы уж поверьте мне, дипломированному психологу, на слово.
Иван ему и верил и не верил. Не хотелось ему расставаться с Леной! Не хотелось ещё и потому, что уговорить её отправиться с ним на Елшанку Ивану стоило больших трудов. Когда Иван рискнул предложить Лене вместе покинуть профилакторий, сказав в ответ на её беспомощное «А как же я?» — «А вы — со мной», радость, мелькнувшую в её глазах, тут же затопила волна испуга.
— Это невозможно!
— Почему? Не вечно же вам сидеть в профилактории.
Упоминание о профилактории позволило Лене тут же уцепиться за подходящий предлог.
— А что скажет доктор Кирсипуу?
— Ничего не скажет. Вернее, одобрит — вот и все.
— Вы уверены?
— Уверен. Честно говоря, я уже советовался с ним, — покаялся Иван. — Взял этот грех на свою душу!
Теперь, уже грустно, Лена повторила:
— Это невозможно!
— Да почему?
— Неловко. — Лена заглянула Ивану в глаза. — Неловко, понимаете?
— Вы же моя крестница, в конце концов!
— Правда, — с некоторым удивлением припомнила девушка и нерешительно спросила: — Куда же мы отправимся?
— Куда угодно. — И, помедлив, Лобов пояснил: — Мне ведь скоро в космос, в очередной патрульный рейд. Надо повидать Землю, потолкаться среди людей, знакомых и незнакомых, побывать в музеях-полисах и в декорумах. Составьте компанию!
Видя, что Лена колеблется, Иван уточнил:
— Можно слетать в Сан-Франциско, это рядом. Или в Ленинград, там моя родина. Можно побывать в Турции на каскадах Памукале или в Африке на водопаде Виктории. Можно заглянуть на мыс Канаверал, посидеть в кафе космонавтов. Там вы наверняка встретите кого-нибудь из старых друзей.
— Нет! — вырвалось у девушки. — Только не это!
Она задумалась, словно позабыв о существовании Лобова, потом встряхнула головой, прогоняя нечаянное раздумье, и подняла теперь уже спокойные карие глаза.
— Мне надо слетать в Месопотамию, на Двуречье. Проводите меня? — Лена слабо улыбнулась. — Одна я побаиваюсь.
— Одну вас и доктор не пустит. Со мной — другое дело. Лететь до Багдада на орбитальном корабле в общей сложности минут сорок, сущие пустяки по космическим меркам.
Он вопросительно смотрел на девушку, ожидая пояснений.
— До Багдада, — согласилась она. — Там вы и подождёте меня. Я отлучусь ненадолго, на несколько часов. Хочу проститься с Виктором.
— Это дело святое, — одобрил Иван после паузы.
Он решил, что Виктор Антонов родом откуда-то из Двуречья, поэтому Лена и летит туда. Но оказалось, что дело обстоит гораздо менее прозаично — трогательно, наивно, а поэтому, может быть, и чуточку смешно. Когда Лена наводила справки в Йеллоустонском орбитальном порту, Иван понял, что она собирается посетить развалины древнего Вавилона, и, никак не связывая это посещение с Виктором, принялся расспрашивать её об этом историческом месте, где побывать ему не довелось. А оказалось, что все связано. На берегу ручья, что протекает через территорию древневавилонских развалин, растёт огромное, очень старое тутовое дерево. Перед первым полётом в дальний космос, который завершился стажировкой на Орнитерре, Виктор и Лена посетили эти места и посидели на берегу ручья в тени этой красноягодной шелковицы. Поскольку объяснений этому поступку от Лены не последовало, Лобов позволил себе полюбопытствовать:
— Наверное, в этом посещении был не только туристический, но и какой-то другой, ну, ритуальный, что ли, смысл?
Лена на секунду подняла на него глаза.
— Был. — Поколебавшись, она пояснила: — По одному из преданий именно под этой шелковицей погибли Пирам и Тисба. Понимаете, ягоды у неё были белые, а когда они погибли, покраснели. И такими остались уже навсегда.
— К стыду своему, — признался Иван, — я и представления не имею, кто такие Пирам и Тисба.
— Герои новеллы Овидия.
— По-моему, древнегреческий поэт?
— Древнеримский. Публий Овидий Назон. Его любил Пушкин. Любил и Виктор.
— Тутовые деревья не живут по две с половиной тысячи лет, — практично заметил Лобов.
— Конечно, не живут. Но разве в этом дело? Дело в легенде.
— А в чем её суть? — осторожно спросил Иван.
— Суть в том, что даже дерево, даже дерево, ощутило трагедию погибшей любви.
— Это мне понятно. Я спросил о Пираме и Тисбе.
Лена грустно улыбнулась, разглядывая Лобова.
— А о Ромео и Джульетте вы знаете?
— Конечно.
— Ну вот. Пирам и Тисба — это овидиевы предшественники шекспировских героев.
И поскольку, явно не удовлетворившись этим, Иван ждал подробностей, Лена рассказала ему содержание овидиевой новеллы. Пирам и Тисба жили в Вавилоне в соседних домах, которые разделяла глинобитная стена и давняя вражда родителей. Но юноша и девушка полюбили друг друга. Каждый вечер они встречались у глинобитной стены, в которой был пролом, шёпотом разговаривали, а когда наступала ночь, прощались. Их тяга друг к другу была так сильна, что они решились однажды нарушить запрет родителей и встретиться ночью далеко за городом у могилы Нина, основателя Ассирийской империи и покорителя Вавилона, под старой белоягодной шелковицей, росшей на берегу ручья. Тисба пришла первой, но, испугавшись свирепой львицы, спряталась в пещере. Убегая, она уронила своё покрывало, и львица разорвала его, испачкав кровью только что убитого ею быка. Пришедший позже Пирам рассмотрел при лунном свете следы львицы, пошёл по ним и с ужасом обнаружил разодранное в клочья, забрызганное кровью покрывало Тисбы. Поцеловав остатки покрывала, Пирам сказал: «Обагрись теперь и моей кровью!» — поразил себя в грудь мечом и остался лежать под шелковицей. В тумане смерти он ещё успел увидеть лицо Тисбы, живой и невредимой, в ужасе склонившейся над ним. Но того, как Тисба поднялась на ноги, приставила острие меча к своему сердцу и бросилась на него. Пирам уже не видел. Влюблённых соединила не жизнь, а смерть. В одной могиле похоронили их.
Со сложным, противоречивым и переменчивым чувством разглядывал Иван погрустневшее лицо Лены. Словно некая пелена спала с его глаз. Как-то разом прозрев, он увидел в ней не женщину и даже не девушку, а девочку. Конечно, Ян Кирсипуу говорил ему об этом. Но одно дело слушать слова другого и верить и не верить ему, и совсем другое вдруг самому увидеть эту девочку, ещё живущую частью своей души в придуманном мире туманных грёз и до конца не осознанных желаний, ещё не успевшую по-настоящему шагнуть в жестковатый, но ясный в определённости своих отношений взрослый мир. Кто в детстве не мечтал о чистой и самоотверженной, вечной любви? История Виктора и Лены трогала сердце Ивана. Но так же как история Пирама и Тисбы, придуманная Овидием в укор растлению и распутству римской знати, она была придуманной, слишком театральной для действительной жизни, ненастоящей. Сердце Ивана было полно жалости, но была в этом чувстве и доля неловкости. Ему было неловко представлять себе Лену рядом с Виктором в тени старой шелковицы, растущей на берегу ручья среди развалин, покрытых пылью минувших тысячелетий. Неловко за их искренние, но наивные клятвы в вечной любви. Той самой, никем и никогда до конца не понятой любви между мужчиной и женщиной, о которой они лишь мечтали, не зная её сути. Дети! Сущие дети, приблизившиеся к любви как к красивой, но пугающей игрушке, которую очень хочется и очень страшно взять в руки. И надо же было случиться такой нелепости, что эта больше выдуманная, чем настоящая любовь попала в чужом и чуждом земным законам синем мире в самую настоящую, а не выдуманную трагедию! Где же справедливость? Да и есть ли она вообще?
— Я думал, — негромко сказал вслух Иван, — Шекспир сам придумал историю Ромео и Джульетты. А он только повторил её! И повторил по-своему, по-другому.
— Все повторяется по-другому! А значит, и не повторяется по-настоящему.
Помедлив, Лобов осторожно спросил, стараясь не обидеть девушку:
— Нужно ли тогда возвращаться в прошлое? Ещё и ещё раз терзать сердце?
Лена подняла на него карие глаза, и Иван подивился неожиданному спокойствию её взгляда.
— Прошлое… Мне кажется, что с тех пор, как мы стояли с Виктором под старой шелковицей, прошло не полтора года, а целая жизнь. Я уже не та Лена Зим, что раньше! Иногда мне хочется сменить имя. Прошлое… оно прошло, я выросла из него, Иван. Поэтому и хочу проститься с Виктором. Но это моё прошлое! Не слишком ли я легко расстаюсь с ним?
— Не надо бояться солнца, Лена.
Девушка непонимающе смотрела на Ивана.
— Солнца?
— Солнца, — подтвердил Лобов. — Я не большой любитель поэзии. Но Пушкина я люблю. Я люблю и финал его Ариона. По-моему, это по Овидию, впрочем, не уверен в этом.
С новым интересом глядя на Лобова, Лена переспросила:
— Арион? — И покачала головой. — Не помню!
Немного смущаясь, он всегда смущался, когда ему случалось декламировать стихи — непривычным для него было это занятие, Иван прочитал вполголоса:
— Погиб и кормщик, и пловец! Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою. Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою. — Иван помолчал и улыбнулся девушке. — Так что не надо бояться солнца, Лена. Всем нам приходится тонуть в бурях! А потом сушиться под какой-нибудь скалою, распевая прежние гимны.
Поездка в Месопотамию по-новому сблизила Лену и Лобова, но сблизила в русле все тех же дружеских отношений, может быть, сердечных, но все-таки только дружеских. Как ни странно, дальнейшему развитию отношений мешала именно их дружественность. У настоящих людей, у порядочных, искренних в своих чувствах мужчин и женщин барьер дружбы на пути к любви часто оказывается гораздо более жёстким, чем это может показаться на первый взгляд. А то и непреодолимым! Чтобы перешагнуть этот незримый барьер, нужна некая бесшабашность, толика смущающегося самим собою бесстыдства. Характеры Лобова и Лены были чужды тому и другому, поэтому их отношения, скорее всего, так и остались бы дружескими, если бы они не хитрили, хитрили довольно искусно, хотя делали это бессознательно, инстинктивно. Нимало не считая своё поведение преднамеренной хитростью. Любовь вообще хитра по своей природе и склонна к самым удивительным превращениям, из-за чего порою не сразу распознается даже теми, кто ею уже безнадёжно болен. В своей неосознанной хитрости любовь может оборачиваться подчёркнутой холодностью, досадой, демонстративной вежливостью и непонятной злостью, ученическим восхищением и пылкой ненавистью. Не отдавая в этом отчёта, хитрили между собой и Лена с Иваном, инстинктивно охраняя неторопливо расцветающую любовь: несмотря на сердечность и теплоту установившихся отношений, они так и не перешли на ты!
Когда Иван предложил Лене погостить на елшанском биваке, девушка, расспросив, что представляет собой этот бивак, просто испугалась.
— Это невозможно!
— Почему?
— Неловко, — пояснила она уже мягче. — Там все свои. И вдруг я! Неловко будет — и всем вам, и мне самой.
— Вы наша крестница, Лена, — напомнил Лобов.
— Понимаю. Но к этому надо привыкнуть.
— Вот и привыкнете.
— Пока привыкну, испорчу вам каникулы. — Она прямо взглянула на Ивана. — Я же их совсем не знаю — ни Алексея, ни Клима!
— Они мои друзья, — напомнил Лобов. — А стало быть, и ваши друзья.
Лена затрясла головой и, поправляя рассыпавшиеся волосы, призналась:
— Не знаю. Неловко все это!
— В конце концов глайдер всегда стоит на биваке. Не понравится, — по первому же слову отвезу вас куда угодно: хоть в профилакторий, хоть даже на Луну!
Лена невольно улыбнулась. Соображение, высказанное Иваном, и решило вопрос о посещении бивака на Елшанке.
Глава 8
— Если уж пользоваться культовыми аналогиями, то надо говорить не о Христе, а о деве Марии, — шёпотом отозвался Алексей.
Девушка стояла рядом с Иваном плечом к плечу, похоже было, что она робеет, а поэтому и жмётся к своему спутнику. У девушки были мягкие приятные черты лица и тревожные тёмные глаза. Она была всего на полголовы ниже Ивана, но какой тоненькой казалась она по сравнению с ним! Какой беззащитной, доверчивой!
— Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, — ещё более приглушая голос, пробормотал Клим.
— Кто это?
— Понятия не имею.
— По-моему, я где-то уже видел её, — подумал вслух инженер.
Эта реплика словно повязку сорвала с глаз Клима.
— Это же Лена!
— Кто?
— Лена Зим, — одними губами, глайдер был уже рядом, шепнул штурман.
Сделав несколько ускоренных шагов, он чуть обогнал сознательно притормозившего Алексея, шутливо раскланялся на мушкетёрский манер и сказал, что он и его друг рады приветствовать дорогих гостей на этой священной земле.
Девушка испуганно поклонилась сначала Климу, а потом и поравнявшемуся с ним Алексею.
— Лена Зим, — представил девушку Лобов.
Теперь поклонились Клим и Алексей. И хотя ничего подобного им и в голову не приходило, со стороны можно было подумать, что этим сдержанным поклоном они просто передразнивают девушку. Глаза у Лобова стали сердитыми.
— Да вы хоть узнали её? — спросил он укоризненно.
— Узнали! — хором ответили торнадовцы, переглянулись и расхохотались. Глядя на них, рассмеялся Иван, а вслед за ним заулыбалась и Лена. Несмотря на этот смех, все они чувствовали себя не совсем ловко. Разряжая эту неловкость, Клим начал расспрашивать Лену о том, как ей понравилась посадка оверхедом и как ей вообще жилось на Земле в эти месяцы. Как это и принято при обращении с крестницами, Клим сразу перешёл с Леной на ты. Она естественно приняла эту манеру, скоро совсем оттаяла, заулыбалась и при тактичной поддержке со стороны Кронина включилась в шутливый разговор обо всем и ни о чем. Лобов облегчённо вздохнул, кивком головы отозвал инженера, открыл в глайдере багажник и достал оттуда портплед.
— Тут палатка для Лены и её личные вещи. — Он виновато заглянул в глаза Алексея. — Она погостит у нас, не возражаешь?
— Нет проблем.
Лобов покосился на оживлённо беседующего с Леной Клима:
— Полагаю, и Клим возражать не будет?
— Правильно полагаешь. — Алексей присматривался к Лобову и так и эдак, точно не узнавал его. — Не понимаю только, почему ты не сообщил о прилёте Лены заранее. Мы бы все приготовили. Никаких хлопот!
Иван мельком глянул на Кронина и отвёл взгляд.
— Да я и сам толком ничего не знал. — Он снова глянул на Кронина и усмехнулся. — И рисковать не хотелось.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Кто вас знает! Вдруг бы вы вздумали возражать. Бивак — место священное.
Все ещё приглядываясь к командиру, Алексей забрал у него портплед.
— Надо полагать, что миссия по установке палатки возлагается на нас с Климом, не так ли?
Лобов кивнул:
— Лена вам поможет.
— Лена? — удивился инженер. — А ты?
Иван шлёпнул широкой ладонью по борту глайдера:
— Я отлучусь. Кое-какие дела. В общем, к ужину я вернусь.
— Что-то ты темнишь!
— Да нет, все очень просто. Пусть Лена тут пообвыкнет. Ты уж проследи, чтобы ей было хорошо. И чтобы Клим не переусердствовал с шутками и розыгрышами.
— Будет сделано.
Инженер собрался было подробнее расспросить Ивана, но, умудрённый недавним крахом своей неудачной любви, вдруг понял, почему так скован Иван и что все это, собственно, значит. Мысленно он вздохнул. Ещё неизвестно, что из этой истории получится! И теперь, на Елшанке, и в особенности потом. Подводя итог своим размышлениям, Кронин машинально проговорил со свойственной ему флегмой:
— Поступай, как знаешь. Все равно потом пожалеешь!
— Что? — удивился Иван.
Алексей очнулся от своих мыслей и рассмеялся:
— Не обращай внимания. Это я так, мысли вслух для собственного пользования.
На том, что Лобов должен на некоторое время испариться, оставив Лену Зим в обществе Клима и Алексея, настаивал Кирсипуу и настаивал решительно.
— Мне не хочется входить в детали. — Глаза психолога смотрели на Ивана доброжелательно, но Ивану чудилась в них лёгкая усмешка. — Вы уж поверьте мне на слово! Сами убедитесь, что Лена легко найдёт общий язык с вашими друзьями.
Лобов молчал, поэтому Кирсипуу счёл нужным усилить аргументацию:
— Во всяком случае, с ними ей будет заметно проще, чем с Иваном Лобовым.
— Это почему? — импульсивно обиделся Иван.
— Да хотя бы потому, что ни Алексею, ни тем более Климу и в голову не придёт обращаться с Леной, как с малознакомой дамой на торжественном приёме! Пусть они знакомятся и дружатся без прямого вашего участия. Так будет лучше и для ваших друзей, и для Лены, и для вас. Право, вы уж поверьте мне, дипломированному психологу, на слово.
Иван ему и верил и не верил. Не хотелось ему расставаться с Леной! Не хотелось ещё и потому, что уговорить её отправиться с ним на Елшанку Ивану стоило больших трудов. Когда Иван рискнул предложить Лене вместе покинуть профилакторий, сказав в ответ на её беспомощное «А как же я?» — «А вы — со мной», радость, мелькнувшую в её глазах, тут же затопила волна испуга.
— Это невозможно!
— Почему? Не вечно же вам сидеть в профилактории.
Упоминание о профилактории позволило Лене тут же уцепиться за подходящий предлог.
— А что скажет доктор Кирсипуу?
— Ничего не скажет. Вернее, одобрит — вот и все.
— Вы уверены?
— Уверен. Честно говоря, я уже советовался с ним, — покаялся Иван. — Взял этот грех на свою душу!
Теперь, уже грустно, Лена повторила:
— Это невозможно!
— Да почему?
— Неловко. — Лена заглянула Ивану в глаза. — Неловко, понимаете?
— Вы же моя крестница, в конце концов!
— Правда, — с некоторым удивлением припомнила девушка и нерешительно спросила: — Куда же мы отправимся?
— Куда угодно. — И, помедлив, Лобов пояснил: — Мне ведь скоро в космос, в очередной патрульный рейд. Надо повидать Землю, потолкаться среди людей, знакомых и незнакомых, побывать в музеях-полисах и в декорумах. Составьте компанию!
Видя, что Лена колеблется, Иван уточнил:
— Можно слетать в Сан-Франциско, это рядом. Или в Ленинград, там моя родина. Можно побывать в Турции на каскадах Памукале или в Африке на водопаде Виктории. Можно заглянуть на мыс Канаверал, посидеть в кафе космонавтов. Там вы наверняка встретите кого-нибудь из старых друзей.
— Нет! — вырвалось у девушки. — Только не это!
Она задумалась, словно позабыв о существовании Лобова, потом встряхнула головой, прогоняя нечаянное раздумье, и подняла теперь уже спокойные карие глаза.
— Мне надо слетать в Месопотамию, на Двуречье. Проводите меня? — Лена слабо улыбнулась. — Одна я побаиваюсь.
— Одну вас и доктор не пустит. Со мной — другое дело. Лететь до Багдада на орбитальном корабле в общей сложности минут сорок, сущие пустяки по космическим меркам.
Он вопросительно смотрел на девушку, ожидая пояснений.
— До Багдада, — согласилась она. — Там вы и подождёте меня. Я отлучусь ненадолго, на несколько часов. Хочу проститься с Виктором.
— Это дело святое, — одобрил Иван после паузы.
Он решил, что Виктор Антонов родом откуда-то из Двуречья, поэтому Лена и летит туда. Но оказалось, что дело обстоит гораздо менее прозаично — трогательно, наивно, а поэтому, может быть, и чуточку смешно. Когда Лена наводила справки в Йеллоустонском орбитальном порту, Иван понял, что она собирается посетить развалины древнего Вавилона, и, никак не связывая это посещение с Виктором, принялся расспрашивать её об этом историческом месте, где побывать ему не довелось. А оказалось, что все связано. На берегу ручья, что протекает через территорию древневавилонских развалин, растёт огромное, очень старое тутовое дерево. Перед первым полётом в дальний космос, который завершился стажировкой на Орнитерре, Виктор и Лена посетили эти места и посидели на берегу ручья в тени этой красноягодной шелковицы. Поскольку объяснений этому поступку от Лены не последовало, Лобов позволил себе полюбопытствовать:
— Наверное, в этом посещении был не только туристический, но и какой-то другой, ну, ритуальный, что ли, смысл?
Лена на секунду подняла на него глаза.
— Был. — Поколебавшись, она пояснила: — По одному из преданий именно под этой шелковицей погибли Пирам и Тисба. Понимаете, ягоды у неё были белые, а когда они погибли, покраснели. И такими остались уже навсегда.
— К стыду своему, — признался Иван, — я и представления не имею, кто такие Пирам и Тисба.
— Герои новеллы Овидия.
— По-моему, древнегреческий поэт?
— Древнеримский. Публий Овидий Назон. Его любил Пушкин. Любил и Виктор.
— Тутовые деревья не живут по две с половиной тысячи лет, — практично заметил Лобов.
— Конечно, не живут. Но разве в этом дело? Дело в легенде.
— А в чем её суть? — осторожно спросил Иван.
— Суть в том, что даже дерево, даже дерево, ощутило трагедию погибшей любви.
— Это мне понятно. Я спросил о Пираме и Тисбе.
Лена грустно улыбнулась, разглядывая Лобова.
— А о Ромео и Джульетте вы знаете?
— Конечно.
— Ну вот. Пирам и Тисба — это овидиевы предшественники шекспировских героев.
И поскольку, явно не удовлетворившись этим, Иван ждал подробностей, Лена рассказала ему содержание овидиевой новеллы. Пирам и Тисба жили в Вавилоне в соседних домах, которые разделяла глинобитная стена и давняя вражда родителей. Но юноша и девушка полюбили друг друга. Каждый вечер они встречались у глинобитной стены, в которой был пролом, шёпотом разговаривали, а когда наступала ночь, прощались. Их тяга друг к другу была так сильна, что они решились однажды нарушить запрет родителей и встретиться ночью далеко за городом у могилы Нина, основателя Ассирийской империи и покорителя Вавилона, под старой белоягодной шелковицей, росшей на берегу ручья. Тисба пришла первой, но, испугавшись свирепой львицы, спряталась в пещере. Убегая, она уронила своё покрывало, и львица разорвала его, испачкав кровью только что убитого ею быка. Пришедший позже Пирам рассмотрел при лунном свете следы львицы, пошёл по ним и с ужасом обнаружил разодранное в клочья, забрызганное кровью покрывало Тисбы. Поцеловав остатки покрывала, Пирам сказал: «Обагрись теперь и моей кровью!» — поразил себя в грудь мечом и остался лежать под шелковицей. В тумане смерти он ещё успел увидеть лицо Тисбы, живой и невредимой, в ужасе склонившейся над ним. Но того, как Тисба поднялась на ноги, приставила острие меча к своему сердцу и бросилась на него. Пирам уже не видел. Влюблённых соединила не жизнь, а смерть. В одной могиле похоронили их.
Со сложным, противоречивым и переменчивым чувством разглядывал Иван погрустневшее лицо Лены. Словно некая пелена спала с его глаз. Как-то разом прозрев, он увидел в ней не женщину и даже не девушку, а девочку. Конечно, Ян Кирсипуу говорил ему об этом. Но одно дело слушать слова другого и верить и не верить ему, и совсем другое вдруг самому увидеть эту девочку, ещё живущую частью своей души в придуманном мире туманных грёз и до конца не осознанных желаний, ещё не успевшую по-настоящему шагнуть в жестковатый, но ясный в определённости своих отношений взрослый мир. Кто в детстве не мечтал о чистой и самоотверженной, вечной любви? История Виктора и Лены трогала сердце Ивана. Но так же как история Пирама и Тисбы, придуманная Овидием в укор растлению и распутству римской знати, она была придуманной, слишком театральной для действительной жизни, ненастоящей. Сердце Ивана было полно жалости, но была в этом чувстве и доля неловкости. Ему было неловко представлять себе Лену рядом с Виктором в тени старой шелковицы, растущей на берегу ручья среди развалин, покрытых пылью минувших тысячелетий. Неловко за их искренние, но наивные клятвы в вечной любви. Той самой, никем и никогда до конца не понятой любви между мужчиной и женщиной, о которой они лишь мечтали, не зная её сути. Дети! Сущие дети, приблизившиеся к любви как к красивой, но пугающей игрушке, которую очень хочется и очень страшно взять в руки. И надо же было случиться такой нелепости, что эта больше выдуманная, чем настоящая любовь попала в чужом и чуждом земным законам синем мире в самую настоящую, а не выдуманную трагедию! Где же справедливость? Да и есть ли она вообще?
— Я думал, — негромко сказал вслух Иван, — Шекспир сам придумал историю Ромео и Джульетты. А он только повторил её! И повторил по-своему, по-другому.
— Все повторяется по-другому! А значит, и не повторяется по-настоящему.
Помедлив, Лобов осторожно спросил, стараясь не обидеть девушку:
— Нужно ли тогда возвращаться в прошлое? Ещё и ещё раз терзать сердце?
Лена подняла на него карие глаза, и Иван подивился неожиданному спокойствию её взгляда.
— Прошлое… Мне кажется, что с тех пор, как мы стояли с Виктором под старой шелковицей, прошло не полтора года, а целая жизнь. Я уже не та Лена Зим, что раньше! Иногда мне хочется сменить имя. Прошлое… оно прошло, я выросла из него, Иван. Поэтому и хочу проститься с Виктором. Но это моё прошлое! Не слишком ли я легко расстаюсь с ним?
— Не надо бояться солнца, Лена.
Девушка непонимающе смотрела на Ивана.
— Солнца?
— Солнца, — подтвердил Лобов. — Я не большой любитель поэзии. Но Пушкина я люблю. Я люблю и финал его Ариона. По-моему, это по Овидию, впрочем, не уверен в этом.
С новым интересом глядя на Лобова, Лена переспросила:
— Арион? — И покачала головой. — Не помню!
Немного смущаясь, он всегда смущался, когда ему случалось декламировать стихи — непривычным для него было это занятие, Иван прочитал вполголоса:
— Погиб и кормщик, и пловец! Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою. Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою. — Иван помолчал и улыбнулся девушке. — Так что не надо бояться солнца, Лена. Всем нам приходится тонуть в бурях! А потом сушиться под какой-нибудь скалою, распевая прежние гимны.
Поездка в Месопотамию по-новому сблизила Лену и Лобова, но сблизила в русле все тех же дружеских отношений, может быть, сердечных, но все-таки только дружеских. Как ни странно, дальнейшему развитию отношений мешала именно их дружественность. У настоящих людей, у порядочных, искренних в своих чувствах мужчин и женщин барьер дружбы на пути к любви часто оказывается гораздо более жёстким, чем это может показаться на первый взгляд. А то и непреодолимым! Чтобы перешагнуть этот незримый барьер, нужна некая бесшабашность, толика смущающегося самим собою бесстыдства. Характеры Лобова и Лены были чужды тому и другому, поэтому их отношения, скорее всего, так и остались бы дружескими, если бы они не хитрили, хитрили довольно искусно, хотя делали это бессознательно, инстинктивно. Нимало не считая своё поведение преднамеренной хитростью. Любовь вообще хитра по своей природе и склонна к самым удивительным превращениям, из-за чего порою не сразу распознается даже теми, кто ею уже безнадёжно болен. В своей неосознанной хитрости любовь может оборачиваться подчёркнутой холодностью, досадой, демонстративной вежливостью и непонятной злостью, ученическим восхищением и пылкой ненавистью. Не отдавая в этом отчёта, хитрили между собой и Лена с Иваном, инстинктивно охраняя неторопливо расцветающую любовь: несмотря на сердечность и теплоту установившихся отношений, они так и не перешли на ты!
Когда Иван предложил Лене погостить на елшанском биваке, девушка, расспросив, что представляет собой этот бивак, просто испугалась.
— Это невозможно!
— Почему?
— Неловко, — пояснила она уже мягче. — Там все свои. И вдруг я! Неловко будет — и всем вам, и мне самой.
— Вы наша крестница, Лена, — напомнил Лобов.
— Понимаю. Но к этому надо привыкнуть.
— Вот и привыкнете.
— Пока привыкну, испорчу вам каникулы. — Она прямо взглянула на Ивана. — Я же их совсем не знаю — ни Алексея, ни Клима!
— Они мои друзья, — напомнил Лобов. — А стало быть, и ваши друзья.
Лена затрясла головой и, поправляя рассыпавшиеся волосы, призналась:
— Не знаю. Неловко все это!
— В конце концов глайдер всегда стоит на биваке. Не понравится, — по первому же слову отвезу вас куда угодно: хоть в профилакторий, хоть даже на Луну!
Лена невольно улыбнулась. Соображение, высказанное Иваном, и решило вопрос о посещении бивака на Елшанке.
Глава 8
К середине двадцать третьего века человек взял под контроль и приспособил для своих нужд большую часть планетарной суши. Неконтролируемые территории, сохранявшие первозданно естественное состояние, располагались лишь в северном и южном полярных регионах, в труднодоступных высокогорьях и в некоторых пустынях, вторичное освоение которых до поры до времени откладывалось. Контролируемая человеком суша, где на удалениях в сотни и тысячи километров друг от друга были разбросаны громады мегаполисов и массивы энергетических, сырьевых и транспортных баз, в общем и целом представляла собой гигантский лесопарк. Лесопарковый массив конечно же вторгался и внутрь мегаполисов, перекраивая на свой лад пространство между высотными зданиями-гигантами. Но это вторжение носило скорее декоративный, нежели утилитарный характер, внутригородские парки были слишком малы по сравнению с населением мегаполисов. Для отдыха и садово-огородных любительских занятий предназначались садово-парковые зоны, окаймлявшие мегаполисы и по площади своей во много раз превосходившие собственно городскую территорию. Садово-парковые зоны мегаполисов постепенно переходили в лесопарковый массив с гнёздами садово-огородных и полевых участков, с очагами заповедников, резерватов и планетарных парков. Резерваты по составу своей фауны и флоры были конечно же богаче лесопарка, но уступали заповедникам, занимая в этом плане срединное положение. Особенно живописные участки резерватов, в том числе и бывшие национальные парки, были превращены в парки планетарные — любимые места для праздничного отдыха и развлечений. Часть планетарных резерватов, отличавшихся разнообразием ландшафтных условий, была передана дальнему космофлоту. Отчасти для полноценных контактов с Землёю-матушкой во время каникулярного отдыха, отчасти для подготовки экспедиций по исследованию и освоению других планет земного типа. В одном из таких больших космологических резерватов, Оренбуржском, тянувшемся с востока на запад, по среднему течению Урала, у торнадовцев была своя постоянная база — елшанский бивак.
Оренбуржский биологический резерват называли ещё Евразийским, потому что правобережная его часть лежала в Европе, а левобережная относительно Урала — в Азии. Персональный бивак экипажа «Торнадо» располагался в азиатской зоне резервата, в излучине Елшанки — небольшой, но изобилующей глубокими заводями с холодной ключевой водой реки. Елшанка текла по степи, местами переходившей в песчаную полупустыню. Весной эта степь зеленела и буйно цвела маками и тюльпанами — белыми и всех других тёплых расцветок вплоть до красного, а летнее солнце выжигало её до серо-коричневого цвета, до островков серебристой полыни и жёлтых песочных проплешин. В Елшанке водились пескари, караси, лещи, судачки и щуки и на удивление крупные раки, водились не так уж обильно, но вполне достаточно, чтобы обеспечить натуральный рыбный стол. А степь, несмотря на своё летнее однообразие и неприглядность, была богата летающей и бегающей живностью, среди которой наибольшей кулинарной популярностью у торнадовцев пользовались перепела и стрепеты. Ещё дальше на юг, в получасе полёта на глайдере, лежали пресные и солёные озера с массой водоплавающих птиц. Клим, страстный охотник и главный поставщик степной продукции на бивачный стол, приносил порою вместе с птицами зайцев и сурков, но ни сайгаков, ни джейранов не трогал — жалел. Рыбалкой заведовал Алексей, который не то чтобы уж очень увлекался этим занятием — страсти вообще не были в его натуре, но рыбаком был искусным и добычливым. Иногда он летал на Урал и привозил оттуда стерлядей — специально для ухи, налимов, а то и страшноватых своею величиной сомов. Вдоль Урала и его правобережного притока Сакмары тянулись пойменные леса, а ещё дальше по южным отрогам уральских гор росли уже леса настоящие.
Елшанский бивак, открытый и облюбованный Климом ещё в студенческие годы, пришедшийся по душе Ивану, а потом и Алексею, привлекал торнадовцев тем, что степь и полупустыня соседствовали здесь со смешанным лесом и лугом среднерусского типа. Речка делала большую, узкогорлую петлю, окаймляя собой несколько сот гектаров. Внутри этой петли и размещался локальный лесной массив — большая роща, приречный колок полурукотворного происхождения; об этом торнадовцы узнали, раскопав экологическую историю Елшанки. Лес рос в этой речной петле всегда, но, будучи густым по берегам, он был сильно изрежен в своём центре — не хватало влаги. И потом лес изначально был беден древесными породами — ивы, тополя, ольха, вот, пожалуй, и все. В двадцать втором веке, по ходу преобразования лика Земли, люди подумали и о Елшанке: речная петля была дополнительно обводнена за счёт обильных здесь подземных вод и засажена самыми разными деревьями, из которых лучше всего прижились дубы, липы и туи, похуже — берёзы, черёмуха, рябина и сосны, и уж совсем редко попадались ёлочки. В этом полурукотворном лесу было множество птиц и среди них огромный филин — с десятилетнего ребёнка ростом. Этот филин, прозванный торнадовцами лешим, ночью был невидим и неуловим, только саркастический хохот его иногда доносился до бивака, а днём время от времени попадался на глаза, совсем не боялся людей и вёл себя очень достойно, не проявляя никакой агрессивности. Скорее всего, филинов в этом лесу было несколько, по крайней мере, два — самец и самка, но лешие, как известно, не живут парами, поэтому официально считалось, что на Елшанке всего лишь один лесной хозяин, а уж если он в двух лицах, так это его личное дело.
У горла речной петли, где русло Елшанки сближалось само с собой метров до двухсот, рос не очень старый, но величественный дуб, разросшийся, как и многие другие его сородичи, не столько ввысь, сколько вширь. Перед дубом расстилался заливной луг с настоящей, вовсе не степной травой, с ромашками, колокольчиками, гвоздичками и другими луговыми цветами. Конечно, этот луг был далеко не так богат цветами и травами, как его собратья на Оке, местами в него внедрялись пятна типчака и полыни, но все-таки это был самый настоящий луг, на нем росли очень ароматные и вкусные в жарке луговые опята. Возле дуба и размещался бивак торнадовцев. Этот дуб, филин-леший со щегольскими ушами и по-человечески мудрыми глазами, река, изогнувшая своё текучее тело подобно тетиве туго-туго натянутого лука, чисто русское разнолесье и разнотравье, и все это буквально в нескольких шагах от иссушенной полупустыни, начинавшейся на другом берегу реки, навевали сказочные, пушкинского настроя мысли. С лёгкой руки Клима елшанский бивак стали называть ещё и лукоречьем. Чтобы довершить сходство этого лукоречья с пушкинским лукоморьем, тот же Клим где-то раздобыл и приделал к дубу массивную золотую цепь с пустым, увы, ошейником для отсутствующего учёного кота и выгравированной на нем надписью «Собственность экипажа „Торнадо“. Цепь, целой и невредимой, висела на дубе несколько лет, наглядно демонстрируя своей сохранностью изменение отношения людей к ценностям окружающего мира. Клим утверждал, что кот возле дуба появится сам собой и сам же нацепит на себя ошейник, прежде чем заводить песни и говорить сказки. Появилась же русалка! Правда, не на ветвях дуба, а в реке — громадная щука, которая, по словам Алексея, высунув из воды голову, долго разглядывала бивак своими огромными, как чайные чашки, глазами. Инженеру не поверили и потому, что он вообще любил пошутить, и потому, что рыбаки склонны к сочинительству. Но потом эту щуку, время от времени, видели и другие торнадовцы. Наверное, она заплывала сюда из Урала по каким-то сугубо своим, щучьим делам. Конечно, глаза у неё были куда как меньше чайных чашек, но все-таки страшновато-большими — щука была в рост человека. Настоящая русалка!
На биваках, подобных елшанскому, экипажи патрульных кораблей обычно собирались перед окончанием земных каникул. Собирались для того, чтобы стряхнуть с себя пыль развлечений и бремя земных забот, восстановить растерянные за время отдыха связи, почувствовать локоть друг друга и снова слиться в то многоликое, но цельное единство, которое и представляет собой лётный экипаж. Нет ничего лучше для такого вроде бы простого, но на самом-то деле тонкого процесса, чем уединение на лоне природы и примитивное бытие с заботами о топливе для костра, воде для питья и хлебе насущном через охоту, рыбную ловлю и собирательство дикорастущих даров природы. Но нет правил без исключений. Каникулы, последовавшие за рейдом на Орнитерру, у торнадовцев не только завершались, но и начинались с отдыха на Елшанке. Такова была рекомендация врачей, обеспокоенных возможными последствиями воздействия на людей геновируса колибридов и уповавших на универсальную целительность естественного, приближённого к природе и самим истокам происхождения человека житья-бытья. Приглашая на Елшанку Лену, Лобов резонно полагал, что рекомендации, данные врачами Алексею и Климу, в ещё большей мере относятся и к ней самой. Что касается Алексея, то пребывание на Елшанке было для него полезным не только по медицинским соображениям. До недавнего времени Алексей был женат на Марии Розари смуглокожей красавице, работавшей модельером-конструктором верхней одежды в Доме моделей Валдайского мегаполиса. История искренней, но бестолковой любви Алексея и Марии тянулась долгих шесть лет и закончилась в конце концов разрывом. Собственно, и в составе экипажа «Торнадо» Алексей Кронин появился не только по призванию к трудному делу патрульной работы, но и под давлением личных неурядиц в своей запутанной семейной жизни. Но и бегство в дальний космос с Центральной лунной базы, где Алексей работал настройщиком гиперсветовых двигателей, не помогло! Бестолковая любовь с разрывами и примирениями, и то, и другое провоцировала Мария, будто нечаянно встречавшаяся с Алексеем во время его каникул, продолжалась. «Моя Манон», — с грустной улыбкой называл её иногда Алексей именем героини по-своему бессмертного романа аббата Прево.
Оренбуржский биологический резерват называли ещё Евразийским, потому что правобережная его часть лежала в Европе, а левобережная относительно Урала — в Азии. Персональный бивак экипажа «Торнадо» располагался в азиатской зоне резервата, в излучине Елшанки — небольшой, но изобилующей глубокими заводями с холодной ключевой водой реки. Елшанка текла по степи, местами переходившей в песчаную полупустыню. Весной эта степь зеленела и буйно цвела маками и тюльпанами — белыми и всех других тёплых расцветок вплоть до красного, а летнее солнце выжигало её до серо-коричневого цвета, до островков серебристой полыни и жёлтых песочных проплешин. В Елшанке водились пескари, караси, лещи, судачки и щуки и на удивление крупные раки, водились не так уж обильно, но вполне достаточно, чтобы обеспечить натуральный рыбный стол. А степь, несмотря на своё летнее однообразие и неприглядность, была богата летающей и бегающей живностью, среди которой наибольшей кулинарной популярностью у торнадовцев пользовались перепела и стрепеты. Ещё дальше на юг, в получасе полёта на глайдере, лежали пресные и солёные озера с массой водоплавающих птиц. Клим, страстный охотник и главный поставщик степной продукции на бивачный стол, приносил порою вместе с птицами зайцев и сурков, но ни сайгаков, ни джейранов не трогал — жалел. Рыбалкой заведовал Алексей, который не то чтобы уж очень увлекался этим занятием — страсти вообще не были в его натуре, но рыбаком был искусным и добычливым. Иногда он летал на Урал и привозил оттуда стерлядей — специально для ухи, налимов, а то и страшноватых своею величиной сомов. Вдоль Урала и его правобережного притока Сакмары тянулись пойменные леса, а ещё дальше по южным отрогам уральских гор росли уже леса настоящие.
Елшанский бивак, открытый и облюбованный Климом ещё в студенческие годы, пришедшийся по душе Ивану, а потом и Алексею, привлекал торнадовцев тем, что степь и полупустыня соседствовали здесь со смешанным лесом и лугом среднерусского типа. Речка делала большую, узкогорлую петлю, окаймляя собой несколько сот гектаров. Внутри этой петли и размещался локальный лесной массив — большая роща, приречный колок полурукотворного происхождения; об этом торнадовцы узнали, раскопав экологическую историю Елшанки. Лес рос в этой речной петле всегда, но, будучи густым по берегам, он был сильно изрежен в своём центре — не хватало влаги. И потом лес изначально был беден древесными породами — ивы, тополя, ольха, вот, пожалуй, и все. В двадцать втором веке, по ходу преобразования лика Земли, люди подумали и о Елшанке: речная петля была дополнительно обводнена за счёт обильных здесь подземных вод и засажена самыми разными деревьями, из которых лучше всего прижились дубы, липы и туи, похуже — берёзы, черёмуха, рябина и сосны, и уж совсем редко попадались ёлочки. В этом полурукотворном лесу было множество птиц и среди них огромный филин — с десятилетнего ребёнка ростом. Этот филин, прозванный торнадовцами лешим, ночью был невидим и неуловим, только саркастический хохот его иногда доносился до бивака, а днём время от времени попадался на глаза, совсем не боялся людей и вёл себя очень достойно, не проявляя никакой агрессивности. Скорее всего, филинов в этом лесу было несколько, по крайней мере, два — самец и самка, но лешие, как известно, не живут парами, поэтому официально считалось, что на Елшанке всего лишь один лесной хозяин, а уж если он в двух лицах, так это его личное дело.
У горла речной петли, где русло Елшанки сближалось само с собой метров до двухсот, рос не очень старый, но величественный дуб, разросшийся, как и многие другие его сородичи, не столько ввысь, сколько вширь. Перед дубом расстилался заливной луг с настоящей, вовсе не степной травой, с ромашками, колокольчиками, гвоздичками и другими луговыми цветами. Конечно, этот луг был далеко не так богат цветами и травами, как его собратья на Оке, местами в него внедрялись пятна типчака и полыни, но все-таки это был самый настоящий луг, на нем росли очень ароматные и вкусные в жарке луговые опята. Возле дуба и размещался бивак торнадовцев. Этот дуб, филин-леший со щегольскими ушами и по-человечески мудрыми глазами, река, изогнувшая своё текучее тело подобно тетиве туго-туго натянутого лука, чисто русское разнолесье и разнотравье, и все это буквально в нескольких шагах от иссушенной полупустыни, начинавшейся на другом берегу реки, навевали сказочные, пушкинского настроя мысли. С лёгкой руки Клима елшанский бивак стали называть ещё и лукоречьем. Чтобы довершить сходство этого лукоречья с пушкинским лукоморьем, тот же Клим где-то раздобыл и приделал к дубу массивную золотую цепь с пустым, увы, ошейником для отсутствующего учёного кота и выгравированной на нем надписью «Собственность экипажа „Торнадо“. Цепь, целой и невредимой, висела на дубе несколько лет, наглядно демонстрируя своей сохранностью изменение отношения людей к ценностям окружающего мира. Клим утверждал, что кот возле дуба появится сам собой и сам же нацепит на себя ошейник, прежде чем заводить песни и говорить сказки. Появилась же русалка! Правда, не на ветвях дуба, а в реке — громадная щука, которая, по словам Алексея, высунув из воды голову, долго разглядывала бивак своими огромными, как чайные чашки, глазами. Инженеру не поверили и потому, что он вообще любил пошутить, и потому, что рыбаки склонны к сочинительству. Но потом эту щуку, время от времени, видели и другие торнадовцы. Наверное, она заплывала сюда из Урала по каким-то сугубо своим, щучьим делам. Конечно, глаза у неё были куда как меньше чайных чашек, но все-таки страшновато-большими — щука была в рост человека. Настоящая русалка!
На биваках, подобных елшанскому, экипажи патрульных кораблей обычно собирались перед окончанием земных каникул. Собирались для того, чтобы стряхнуть с себя пыль развлечений и бремя земных забот, восстановить растерянные за время отдыха связи, почувствовать локоть друг друга и снова слиться в то многоликое, но цельное единство, которое и представляет собой лётный экипаж. Нет ничего лучше для такого вроде бы простого, но на самом-то деле тонкого процесса, чем уединение на лоне природы и примитивное бытие с заботами о топливе для костра, воде для питья и хлебе насущном через охоту, рыбную ловлю и собирательство дикорастущих даров природы. Но нет правил без исключений. Каникулы, последовавшие за рейдом на Орнитерру, у торнадовцев не только завершались, но и начинались с отдыха на Елшанке. Такова была рекомендация врачей, обеспокоенных возможными последствиями воздействия на людей геновируса колибридов и уповавших на универсальную целительность естественного, приближённого к природе и самим истокам происхождения человека житья-бытья. Приглашая на Елшанку Лену, Лобов резонно полагал, что рекомендации, данные врачами Алексею и Климу, в ещё большей мере относятся и к ней самой. Что касается Алексея, то пребывание на Елшанке было для него полезным не только по медицинским соображениям. До недавнего времени Алексей был женат на Марии Розари смуглокожей красавице, работавшей модельером-конструктором верхней одежды в Доме моделей Валдайского мегаполиса. История искренней, но бестолковой любви Алексея и Марии тянулась долгих шесть лет и закончилась в конце концов разрывом. Собственно, и в составе экипажа «Торнадо» Алексей Кронин появился не только по призванию к трудному делу патрульной работы, но и под давлением личных неурядиц в своей запутанной семейной жизни. Но и бегство в дальний космос с Центральной лунной базы, где Алексей работал настройщиком гиперсветовых двигателей, не помогло! Бестолковая любовь с разрывами и примирениями, и то, и другое провоцировала Мария, будто нечаянно встречавшаяся с Алексеем во время его каникул, продолжалась. «Моя Манон», — с грустной улыбкой называл её иногда Алексей именем героини по-своему бессмертного романа аббата Прево.