Тургенев Иван Сергеевич. Петушков

   Петушков повертел записку в руках и не мог удержаться, чтобы не спросить посланца: "Не известно ли ему, зачем майор его к себе требует?"-хотя очень хорошо понимал всю бесполезность своего вопроса.
   - Не могим знать! - усиленно, но чуть слышно, словно спросонья, крикнул солдат.
   - А других господ офицеров к себе он не требует?-продолжал Петушков.
   - Не могим знать! - вторично, тем же голосом, крикнул солдат.
   - Ну, хорошо, ступай,- промолвил Петушков.
   Солдат сделал налево кругом, причем топнул ногой и хлопнул себя ладонью пониже спины (в двадцатых годах это было в моде) - и удалился.
   Петушков молча переглянулся с Онисимом, который вдруг принял озабоченный вид,- и отправился к майору.
   Майор этот был человек лет шестидесяти, тучный и неуклюжий, с отекшим и красным лицом, с короткой шеей, с постоянной дрожью в пальцах, происходившей от излишнего употребления водки. Он принадлежал к числу так называемых "бурбонов", то есть выслужившихся солдат, на тридцатом году выучился грамоте и говорил с трудом, частью вследствие одышки, частью от неспособности уразуметь собственную мысль. Темперамент его являл все известные в науке видоизменения: утром, до водки, он был меланхоликом, в середине дня холериком, а к вечеру - флегматиком, то есть он тогда только сопел и мычал, пока его не клали в постель. Иван Афанасьич явился к нему во время холерического периода. Он застал его сидящим на диване, в шлафроке нараспашку и с трубкою в зубах. Толстый корноухий кот поместился с ним рядом.
   - Ага! пожаловал!-проворчал майор, искоса вскинув на Петушкова свои оловянные глазки и не трогаясь с места.-Ну-ка, садитесь; ну-ка, я вас хорошенько. Я уж давно до вашего брата добирался... да.
   Петушков опустился на стул.
   - Потому,-заговорил майор с неожиданным порывом всего тела,-ведь вы офицер; так уже и вести себя надо, как приказано. Коли бы вы были солдат-я бы просто выпорол вас, да и шабаш; а то вы офицер. На что это похоже? Стра-миться-разве это хорошо?
   - Позвольте узнать, к чему ведут сии намеки,-начал было Петушков...
   - А у меня не рассуждать. Я это смерть не люблю. Сказано: не люблю; ну, и все тут! Вон у вас и крючки не по форме; что за страм! Сидит день-деньской в булочной; а еще благородный! Юбка там завелась-вот он и сидит. Ну, пусть бы ее, юбку, к черту! а то, говорят, сам хлебы в печь сажает. Мундир марает... да.
   - Позвольте доложить,- промолвил Петушков, у которого на сердце захолонуло,- что это все, сколько я могу сообразить, относится к частной, так сказать, жизни...
   - Не рассуждать у меня, говорят! Частная жизнь-еще толкует! Коли бы по службе что вышло, я бы вас прямо на губвахту! Але марщир! Потому-присяга. На меня самого, может, целую березовую рощу извели: так уж я службу-то знаю; все эти порядки мне очинно известны. А то надо понять: это я, собственно, насчет мундира. Мараешь мундир- да. Это я, как отец... да. Потому, мне это все поручено. Я отвечать должен. А вы еще тут рассуждаете! - крикнул со внезапной неистовостью майор, и лицо его побагровело, и пека показалась на губах, а кот поднял хвост и соскочил на пол.- Да знаете ли вы... Да знаете ли, что я могу... все могу? все, все! Да понимаете ли вы, с кем вы говорите? Начальство приказывает - а вы рассуждать! Начальство... начальство!..
   Тут майор даже закашлялся и захрипел, а бедный Петушков только выпрямливался и бледнел, сидя на краешке стула.
   - Чтоб у меня...- продолжал майор, повелительно взмахивая дрожащей рукою,-чтобы все... по струнке у меня! Поведенц первый сорт! Беспорядков не потерплю! Знаться можешь с кем угодно - я на это наплевать! Но коли ты благородный - ну, так уж и того... действуй! Хлеба в печку у меня не сажать! Бабу мокроподолую теткой не называть! Мундир не марать! Молчать! Не рассуждать!
   Голос майора прервался. Он перевел дух и, обернувшись к двери передней, закричал: "Фролка, подлец! Селедки!"
   Петушков проворно поднялся и выскочил вон, чуть не сбивши с ног бежавшего ему навстречу казачка с резаной селедкой и крупным графином водки на железном подносе.
   "Молчать! не рассуждать!" - раздавались вслед Петушкову отрывистые восклицания раздраженного начальника.
   IX
   Странное чувство овладело Иваном Афанасьичем, когда он вдруг очутился на улице.
   "Да что это я словно во сне хожу?-думал он про себя,- с ума я сошел, что ли? Ведь это наконец невероятно. Ну, черт возьми, разлюбила меня, ну и я ее разлюбил, ну и... Что ж тут необыкновенного?"
   Петушков нахмурил брови.
   - Надобно это кончить наконец,- сказал он почти вслух,- пойду и объяснюсь решительно, в последний раз, чтоб уж и помину потом не было.
   Петушков скорыми шагами отправился в булочную. Племянник работника Луки, маленький мальчишка, друг и наперсник проживавшего на дворе козла, проворно вскочил в калитку, лишь только завидел издали Ивана Афанасьича. Прасковья Ивановна вышла навстречу Петушкову.
   - Племянницы вашей нету дома? - спросил Петушков.
   - Никак нет-с.
   Петушков внутренне обрадовался отсутствию Василисы.
   - Я пришел с вами объясниться, Прасковья Ивановна.
   - О чем это, батюшка?
   - А вот о чем. Вы понимаете, что после всего... произошедшего... после подобного, так сказать, поступка (Петушков немного смешался)... словом сказать... Но, однако, вы на меня, пожалуйста, не сердитесь.
   - Так-с.
   - Напротив, войдите в мое положение, Прасковья Ивановна.
   - Так-с.
   - Вы женщина рассудительная, вы сами поймете, что... что мне уже больше нельзя к вам ходить.
   - Так-с,-протяжно повторила Прасковья Ивановна.
   - Поверьте, я очень сожалею; признаюсь, мне даже больно, истинно больно...
   - Вам лучше знать-с,- спокойно возразила Прасковья Ивановна.- В вашей воле-с. А вот, позвольте, я счетец вам подам-с.
   Петушков никак не ожидал такого скорого согласия. Он вообще и не желал "согласия"; он хотел было только напугать Прасковью Ивановну и в особенности Василису. Ему становилось жутко.
   -Я знаю,- заговорил он,-Василисе это нисколько не будет неприятно; напротив, я думаю, она будет рада.
   Прасковья Ивановна достала счеты и начала стучать костяшками.
   -С другой стороны,-продолжал все более и более взволнованный Петушков,-если б, например, Василиса объяснила мне свое поведение... может быть... я... хотя, конечно... я не знаю, может быть, я бы увидал, что тут, собственно, нет никакой вины.
   - За вами, батюшка, тридцать семь рублей сорок копеек ассигнациею,-заговорила Прасковья Ивановна.-Вот, не угодно ли поверить?
   Иван Афанасьич не отвечал ни слова.
   - Восемнадцать обедов, по семи гривен за каждый: двенадцать рублей шесть гривен.
   - Итак, мы расстаемся с вами, Прасковья Ивановна?
   - Что ж, батюшка, делать? Такие ли бывают случаи? Двенадцать самоваров, по гривенничку...
   - Но скажите хоть вы мне, Прасковья Ивановна, куда это ходила Василиса, и зачем это она...
   - А я, батюшка, ее не расспрашивала... Рубль двадцать копеек серебряною монетой. Иван Афанасьич задумался.
   - Квасу и кислых щей,-продолжала Прасковья Ивановна, отделяя костяшки на счетах не указательным, а третьим пальцем,- на полтину серебром. К чаю сахару и булок на полтину серебром. Четыре картуза табаку куплено по вашему приказанию: восемь гривен серебром. Портному Куприяну Аполлонову...
   Иван Афанасьич вдруг поднял голову, протянул руку и смешал кости.
   - Что ж это вы, батюшка, делаете!-заговорила Прасковья Ивановна.-Али мне не верите?
   - Прасковья Ивановна,-возразил Петушков, торопливо улыбаясь,-я раздумал. Я так, знаете, пошутил. Останемся-ка лучше приятелями, по-старому! Что за пустяки! Как можно нам с вами расстаться, скажите пожалуйста?
   Прасковья Ивановна опустила голову и не отвечала ему.
   - Ну, повздорили - и кончено,- продолжал Иван Афанасьич, похаживая по комнате, потирая руки и как бы снова вступая в прежние права.-Аминь! а вот я лучше трубочку закурю.
   Прасковья Ивановна все не трогалась с места...
   - Я вижу, вы на меня сердитесь,- сказал Петушков.- Я, может быть, вас обидел. Ну, что ж? простите великодушно.
   - Какое, батюшка, обидел! Какая тут обида?.. Только уж вы, батюшка, пожалуйста,- прибавила Прасковья Ивановна, кланяясь,- не извольте больше к нам ходить.
   - Как?!
   - Не след нам, батюшка, с вами знаться, ваше благородие. Уж, пожалуйста, сделайте милость...
   Прасковья Ивановна продолжала кланяться.
   - Отчего же?-пробормотал изумленный Петушков.
   - Да уж так, батюшка. Окажите божескую милость.
   --Да нет, Прасковья Ивановна, надобно объясниться...
   - Василиса, батюшка, вас просит. Говорит: "Благодарна, очинно благодарна и чувствую"; только уж вперед, ваше благородие, увольте.
   Прасковья Ивановна чуть не в ноги поклонилась Петушкову.
   - Василиса, вы говорите, меня просит не ходить?
   -Именно так, батюшка, ваше благородие. Как вы сегодня изволили пожаловать, да как заговорили, что, дескать, не желаете больше посещать, то есть нас, я так, батюшка, и обрадовалась, думаю: вот и слава богу, вот как оно ладно пришлось. А то у меня у самой язык бы не повернулся... Окажите милость, батюшка.
   Петушков покраснел и побледнел почти в одно мгновенье. Прасковья Ивановна все продолжала кланяться...
   - Очень хорошо,- резко воскликнул Иван Афанасьич.- Прощайте.
   Он круто повернулся и надел фуражку.
   - А счетец-то, батюшка...
   - Пришлите ко мне... Мой человек вам заплатит. Петушков вышел твердой поступью из булочной и даже не оглянулся.
   Х
   Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел наконец с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, "задирал" всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.
   - А ведь странное дело,- говорил, например, Иван Афанаеьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину,- как подумаешь: ну что я нашел в этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять. :
   - Какое добра!-с неудовольствием отвечал Онисим.
   - Ну, нет, Онисим,- продолжал Петушков,- надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь все равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого-это тоже надобно сказать.
   - Вот еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!
   - Я тебе говорю... ты ее не знаешь. И бессребреница тоже она... это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей - ничего ведь не давал, ты сам знаешь.
   - Оттого-то она вас и бросила.
   - Нет, не оттого! - со вздохом отвечал Петушков.
   - Да вы в нее до сих пор влюбнмши,-ядовито возражал Онисим.- Вы бы рады опять за прежнее.
   - Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это все теперь дело прошлое.
   - Дай бог! дай бог!
   - Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша,- ну кто ж мне поверит?
   - Вот нашли красавицу?
   - Ну, найди мне,- ну, назови кого-нибудь лучше ее...
   - Ну, так пойдите к ней опять!..
   - Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми...
   - Ох! понимаю я вас,- с тяжелым вздохом отвечал Онисим.
   Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.
   -- А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич,-говорил он ему не раз.
   - Нет, ничего,- возражал Петушков.
   Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся... Он что-то нес под шинелью...
   Онисима не было дома. Целое утро он все сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.
   Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.
   - Ах, здравствуйте, Онисим Сергеич,- с улыбкой проговорила Василиса,-что давно не видать?
   - Здорово.
   - Что вы такие невеселые? Чайку не хотите ли?
   - Не обо мне теперь речь,- с досадой возразил Онисим.
   - А что?
   - Что! Не понимаешь меня, что ли? Что! Что ты наделала с моим барином, вот что мне скажи.
   - Что такое я наделала?
   - Что такое ты наделала... Поди-ка посмотри на него. Ведь он того и гляди что занеможет аль и совсем умрет.
   - Чем же я виновата, Онисим Сергеич?
   - Чем! Бог тебя знает. Вишь, он в тебе души не чает. А ты с ним, как с своим братом, прости господи, обошлась. Не ходи, дескать: надоел. Ведь он хоть и неважный, а все же господин. Ведь он благородный... Понимаешь ты это?
   - Да он такой скучный, Онисим Сергеич...;
   - Скучный! А тебе все веселых нужно.
   - Да и не то что скучный: такой сердитый, ревнивый такой.
   . - Ах ты, астраханская царевна Миликитриса! Вишь, он обеспокоил тебя!
   - Да вы сами, Онисим Сергеич, помнится, на него сердились, зачем, дескать, знается, зачем все ходит?
   - А что ж, хвалить его надо было за это, что ли?
   - Ну, так за что же вы теперь на меня осерчали? Вот и ходить перестал.
   Онисим даже ногою топнул.
   - Да, что ж мне с ним делать, коли он такой сумасшедший,- прибавил он, понизив голос.
   - Так чем же я виновата? Чем же я помочь-то могу?
   -- А вот чем: пойдем-ка со мной к нему,,
   - Сохрани господи!
   - Отчего ж ты не пойдешь?
   - Да зачем же я пойду к нему? помилуйте.
   - Зачем? А затем, что вот он говорит, что ты добрая;
   посмотрю я, какая ты добрая.
   - Да какое же добро я могу ему сделать?
   - Ну, уж про это я знаю. Стало быть, плохо, коли я к тебе пришел. Видно, уж другого средства не придумал. Онисим помолчал немного.
   - Ну, пойдем, Василиса, пожалуйста, пойдем.
   - Да, Онисим Сергеич, я не желаю с ним опять знаться...
   -.Да и не нужно -кто тебе говорит? Так, слова два скажи: дескать, что изволите печалиться.. полноте... Вот и все,
   - Право, Онисим Сергеич...
   -Да что ж, мне кланяться тебе, что ли? Ну, изволь - вот тебе и поклон... на тебе поклон.:
   - Да право же...
   - Ведь экая! И честь-то ее не берет!.. Василиса наконец согласилась, накинула платок на голову и ушла вместе с Онисимом.
   - Постой-ка немного здесь, в передней,- сказал он ей, когда они пришли на квартиру Петушкова.-А я пойду барину доложу...
   Он вошел к Ивану Афанасьичу.
   Петушков стоял посреди комнаты, заложив обе руки в карманы, преувеличенно растопырив ноги и слегка покачиваясь взад и вперед. Лицо его пылало, глаза сияли.
   - Здравствуй, Онисим,- дружелюбно залепетал, он, очень плохо и вяло выговаривая согласные буквы,,-здравствуй, братец. А я, брат, без тебя... хе-хе-хе.,.-Петушков засмеялся и клюнул носом вперед.- Вот уж подлинно, хе-хе-хе... Впрочем,- прибавил он, стараясь принять важный вид,- я ничего.Он поднял было ногу, но чуть не упал и для контенансу проговорил басом:-Человек, дай трубку!
   Онисим с изумлением посмотрел на своего барина, взглянул кругом... На окне стояла пустая темно-зеленая бутылка с надписью: "Ром Ямайский самый лучший".
   - Хватил, брат, да и только,- продолжал Петушков.- Взял да хватил. Хватил, да и все тут. А ты где был? расскажи... не стыдись... расскажи. Ты хорошо рассказываешь.
   - Иван Афанасьич,-помилуйте,-завопил Онисим.
   - Изволь. И это изволь. Милую, милую и прощаю,- возразил Петушков, неопределенно помахивая рукой.-Всем прощаю, и тебе прощаю, и Василисе прощаю, и всем, всем прощаю. А я, брат, хватил... Хва-атил, брат...-Кто это?- внезапно вскрикнул он, указывая на дверь передней,-кто там?
   - Никого там нет,- торопливо ответил Онисим.- Кому там быть... куда вы?
   - Нет, нет,-повторял Петушков, порываясь из рук Онисима,- пусти, я видел, ты не говори, я там видел, пусти... Василиса! - закричал он вдруг.
   Петушков побледнел.
   - Ну... ну, что ж ты не входишь?-заговорил он наконец.- Войди, Василиса, войди. Я очень тебе рад, Василиса.
   Василиса взглянула на Онисима-и вошла в -комнату. Петушков приблизился к ней... Он дышал глубоко и редко. Онисим наблюдал за ним. Василиса боязливо косилась на обоих.
   - Садись, Василиса,-заговорил опять. Иван Афанасьич,- спасибо тебе, что пришла. Извини, что я... как бы это сказать?.. этак в неприличном виде. Я не мог предвидеть, никак не мог, согласись сама. Ну, садись же, вот хоть здесь, на диване... Так, кажется, я выражаюсь?
   Василиса села.
   - Ну, здравствуй,- продолжал Петушков.- Ну, как поживаешь? что делала хорошего?
   - Я слава богу, Иван Афанасьич. Как вы?
   - Я? Как видишь! Убит. И кем убит? Тобой убит, Василиса. Но я на тебя не сержусь. Только я убит. Вот, спроси хоть у этого. (Он указал на Онисима.) Ты не гляди, что я пьян. Я точно пьян; только я убит. Оттого и пьян, что убит.
   - Помилуй бог, Иван Афанасьич!
   - Убит, Василиса, уж я тебе говорю. Ты мне верь. Я тебя никогда не обманывал. Ну, что твоя тетка, здорова?
   - Здорова, Иван Афанасьич. Много благодарны. Петушков начинал сильно покачиваться.
   - Да вы-то нездоровы сегодня, Иван Афанасьич. Вы бы легли.
   - Нет, я здоров, Василиса. Нет, ты не говори, что я нездоров, а ты лучше скажи, что в разврат я вдался, нравственность потерял. Вот это будет справедливо. Против этого я спорить не буду.
   Ивана Афанасьича качнуло назад. Онисим подскочил и поддержал своего барина.
   - А кто виноват? Хочешь, я скажу тебе, кто виноват? Я виноват, я первый. Мне бы что следовало сделать? Мне бы следовало тебе сказать: Василиса, я тебя люблю. Ну, хорошо. Ну, хочешь за меня замуж? Хочешь? Правда, ты мещанка, положим; ну, да это ничего. Это бывает. Вот и у меня там был знакомый: тоже этак женился. Чухонку взял. Взял да я женился. А со мной тебе было бы хорошо. Я человек добрый, ей-богу! Ты не гляди на то, что я пьян, а взгляни лучше. на мое сердце. Вот, спроси хоть у этого... человека. Стало быть, виноват-то выхожу я. А теперь я, разумеется, убит.
   Иван Афанасьич более и более нуждался в подпоре Онисима.
   - А все-таки тебе грех, большой грех. Я тебя любил, я тебя уважал, я... да уж что! Я и теперь готов хоть сейчас под венец. Хочешь? Ты только скажи, а уж там мы сейчас. А только ты меня обидела кровно... кровно. Хоть бы сама отказала, а то через тетку, через толстую эту бабищу. Ведь только у меня и было радости что ты. Ведь я бездомный человек, ведь я сирота! Кому теперь приласкать меня? кто мне доброе слово молвит? Ведь я кругом сирота. Гол как сокол. Спроси хоть у эт...-Иван Афанасьич заплакал.-Василиса, послушай-ка, что я тебе скажу,- продолжал он,- позволь мне этак по-прежнему ходить к тебе. Не бойся... я буду, того, смирнехонько. Ты ходи, к кому там знаешь, я - ничего: этак без возражений, знаешь. Ну, соглашаешься? Хочешь, я на коленки стану? (И Иван Афанасьич согнул было колени, но Онисим подхватил его под мышки.) Пусти меня! Не твое дело! Тут идет речь о счастье целой, понимаешь, жизни, а ты мешаешь...
   Василиса не знала, что сказать...
   - Не хочешь... Ну, как хочешь! Бог с тобой. В таком случае прощай! Прощай, Василиса. Желаю тебе всякого счастия и благополучия... а я... а я...
   И Петушков зарыдал в три ручья. Онисим из всех сил поддерживал его сзади... сперва перекосил лицо, потом сам заплакал... И Василиса тоже заплакала...
   XI
   Лет через десять можно было встретить на улицах городка О... человека худенького, с красненьким носиком, одетого в старый зеленый сюртучок с плисовым засаленным воротником. Он занимал небольшой чуланчик в известной нам булочной. Прасковьи Ивановны уже не было на свете. Хозяйством заведовала ее племянница Василиса вместе с мужем своим, рыжеватым и подслеповатым мещанином Демофонтом. За человеком в зеленом сюртучке водилась одна слабость: любил выпить, впрочем вел себя смирно. Читатели, вероятно, узнали в нем Ивана Афанасьича.
   1847