Ну зачем? Зачем она приехала в Гронск?
Она вышла на площадь. Хвост колонны пленных втягивался в улицу, ведущую к центру. Замыкал колонну еще один красноармеец с винтовкой.
Гертруда Иоганновна поморщилась и побрела вслед за колонной. У нее не было ни определенной цели, ни какого-либо плана, ни каких-либо желаний. Только одно - двигаться. Шагать. Туда. В центр. К своему прошлому. Ей казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего, только прошлое. Ноги болят, и дышать трудно. Может, она заболевает? Болезнь прокралась неприметно и вот грызет суставы и сердце. А может, это усталость?
Как изменился город: полинял, обгорел. Проклятая война!
Колонна пленных свернула в боковую улицу. Гертруда Иоганновна постояла немного на перекрестке, глядя ей вслед, и побрела к центру, обдумывая, с чего начать жизнь в Гронске. Но мысли все время перескакивали на детей. То мерещился Павел, окровавленный на каменном полу. Под доброй личиной доктора Доппеля - жестокое сердце фашиста. Чтобы подчинить мальчика, он не остановится ни перед чем. Он - порождение рейха! О! Они еще немало бед принесут, прежде чем им сломают хребет. Идея национальной исключительности порождает цинизм и вседозволенность. Это страшно, это очень страшно…
То виделся ей огромный немецкий солдат с пустыми глазами под зеленой каской, с автоматом в волосатых с засученными рукавами руках. И дуло автомата направлено в грудь Петра. Сейчас он выстрелит, выстрелит…
Иван! Где ты, Иван! Спаси, спаси сына!…
Она брела по улицам, чемоданчик бился о ногу. Она старалась думать о собственном будущем, но не могла, не могла думать о себе. Потому что и Иван, и мальчики - это тоже она.
Что-то остановило Гертруду Иоганновну. Она сразу не поняла, что, оторвала взгляд от щербатых плит панели и увидела потрепанный, изорванный купол шапито. Он стоял на своей площадке сиротливо и неприкаянно, открытый и солнцу, и ветрам, и дождям. Брезентовая крыша обветшала, осела, в брезентовых боках зияли дыры…
И снова не хватило воздуха. Распахнуть бы ватник! Она даже расстегнула верхнюю пуговицу…
Кто-то бесцеремонно схватил ее за рукав, и рядом раздался визгливый женский голос:
– Ах, кого я вижу! Попалась, немецкая шкура!
Гертруда Иоганновна вырвала рукав и отшатнулась. Перед ней стояла Олена, та самая, с которой она сидела в тесной камере еще до прихода в город фашистов. Тогда никто не знал, что сидела она по собственной воле, что она приняла предложение сесть в тюрьму, рассчитывая на то, что фашисты освободят ее и поверят ей. Ведь она была немкой, "соотечественницей"…
– Что, узнавать не хочешь?… - Ярко накрашенные губы кривились в усмешке. - Как издевалась надо мной в тюрьме, забыла? Я напомню!…
Возле начали останавливаться любопытствующие. Оскалясь, Олена ткнула Гертруду Иоганновну наманикюренным пальцем.
– Хозяйка офицерской гостиницы фрау Копф! Глядите, люди добрые! Не успела удрать! Идем в милицию, я тебя сдам нашей Советской власти. Пускай тебя шлепнут, шкура немецкая!
Она снова вцепилась в рукав ватника и потащила Гертруду Иоганновну под одобрительные возгласы добровольного конвоя из прохожих. Не каждый час доводится поймать шпионку!
Гертруда Иоганновна шла покорно. Наверно, многое предстоит еще вытерпеть. Многое. Эта бешеная могла и убить.
Так и ввалились в комнату дежурного галдящей, возбужденной толпой.
За деревянным барьером стоял облезлый в чернильных пятнах письменный стол. А за ним сидел молоденький лейтенант в милицейской форме с золотой нашивкой за тяжелое ранение и с медалью "За отвагу". Строгое лицо его было в синих пороховых пятнах. Перед ним на столешнице рядом с бумагой и фарфоровой чернильницей-непроливашкой лежала фуражка. Он неторопливо надел ее, как бы подчеркивая, что он - лицо официальное. Постучал ладонью по столешнице.
– Тихо, граждане! Кто-нибудь один.
Все притихли и посмотрели на женщину с крашеными губами, все еще цепко державшую рукав ватника. Олена произнесла с наслаждением:
– Шпионку поймали. Не успела удрать. Вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд"… Шкура.
– Та-ак… Все эту гражданку опознали?
Какая-то тетка, укутанная в серый платок так, что один нос торчал, прошепелявила:
– Лично-то я с ей не зналась. Но ежели шпиёнку ведут, чего ж не помочь? Дело обчее.
– Ясно. А остальные?
Все загалдели. Лейтенант поморщился, будто у него зуб заболел.
– Тихо, граждане! Кто эту гражданку не опознает, можете быть свободными. Кто опознает - останьтесь. Не базар, понимаете.
И все ушли, кроме Олены, все еще вцепившейся в рукав ватника, словно она боялась, что "фрау" уйдет вместе с остальными.
– Та-ак… - Лейтенант почесал переносицу, обдумывая, с чего начать, внимательно оглядел Гертруду Иоганновну. - Что имеете в чемодане?
Гертруда Иоганновна пожала плечами.
– Алексеев, примите чемодан.
Стоявший у двери милиционер подошел к Гертруде Иоганновне, мягко отобрал чемоданчик и, перегнувшись через барьер, поставил его на стол.
Лейтенант кивнул, неторопливо подвинул к себе листок бумаги, взял тоненькую желтую ручку, макнул перышко в чернила, оглядел его внимательно, не пристало ли что, и перевел взгляд на Олену.
– Фамилия?
– Мое?
– Ваша.
– А я-то при чем, товарищ начальник? - нахмурилась Олена. - Ее допрашивайте. Она - шкура немецкая.
– Допросим, - сказал лейтенант. - Но вы сделали заявление. Сделали?… Вот. И я должен его зафиксировать.
– Зафиксировывай. Валяй. Фамилие мое Сивко Олена Тарасовна.
– Где проживаете?
Олена назвала адрес.
– Что имеете заявить по существу дела?
– Она вот, - Олена наконец отпустила рукав ватника и подчеркнуто брезгливо вытерла ладонь о пальто.
На ней было новенькое серое пальто с подложенными плечами, застегнутое на три большие пуговицы. Все это Гертруда Иоганновна заметила, покосившись на свою бывшую соседку по камере.
– Она вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд". Для немецких офицеров. Подружка шефа СД, которого наши партизаны угробили, когда взорвали ее ресторан. Между прочим, ее еще наши посадили, когда война началась. Я с ней в одной камере сидела.
– За что?
– За ошибки молодости… - Олена посмотрела на потолок, будто там, на потолке, пыталась отыскать неуловимую тень своих ошибок, потом в упор глянула на Гертруду Иоганновну. - А таких, как эта фрау, шлепать надо. Да ее и шлепнули б, кабы гитлеры не пришли, не выпустили из тюрьмы.
– Вы подтверждаете, что вы фрау Копф? - обратился лейтенант к Гертруде Иоганновне.
Она кивнула.
– Та-ак… "Копф" - по-русски "голова"?
Она снова кивнула. И лейтенант кивнул, довольный своими познаниями немецкого языка, потом протянул бумагу Олене, макнул перо в чернильницу.
– Подпишите.
– Это можно. - Олена старательно вывела свою фамилию, повернулась к Гертруде Иоганновне и сказала со счастливой улыбкой: - Все. Шлепнут. На всю катушку.
– Присядьте, - бесстрастно произнес лейтенант и взял чистый лист бумаги. - Теперь с вами. - Он подождал, пока Олена усядется на деревянную скамейку с натертой до блеска спинкой, и спросил: - Значит, ваша фамилия Копф?
– Моя фамилия Лужина.
– Как же? Вы только что подтвердили, что вы фрау Копф.
– Во время оккупации. - Гертруда Иоганновна впервые употребила слово "оккупация", оно показалось ей чуждым, неопределенным, и она уточнила: - При немцах я действительно называлась, имела имя фрау Копф. Но настоящая фамилия моя Лужина.
– Две фамилии, как у жуликов, - сказала Олена.
– Что ж, так и запишем: Копф-Лужина. Имя, отчество?
– Гертруда Иоганновна.
– Национальность?
– Немка.
– Сознается, - снова вставила Олена.
Лейтенант посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. Ему доводилось сталкиваться с немцами, стреляющими, бегущими, поднимающими руки. А вот разговаривать так не приходилось. Чего только не наглядишься в милиции! Он положил ладонь на чемоданчик.
– Что в чемодане?
– Вещи.
– Алексеев.
– Есть! - Милиционер подошел, повернул чемодан замком к себе. - Не запертый?
– Осторожней. Может, там бомба, - сказала Олена.
Гертруда Иоганновна усмехнулась.
– Мошно открывать.
Щелкнул замок. Алексеев аккуратно переложил из чемоданчика на стол белье, чулки, фотографии.
– Кто на фото? - спросил лейтенант.
– Муж и дети.
– Вот, - сказал Алексеев, доставая из чемодана красную коробочку.
Лейтенант открыл ее. Олена встала, потянулась посмотреть.
– Однако, ордена и медаль, - сдержанно произнес милиционер.
– Ваши? - спросил лейтенант.
– Сперла где-нибудь, - позлорадствовала Олена.
– Мои.
– Имеются документы?
Гертруда Иоганновна молча достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок паспорт и орденскую книжку, отдала лейтенанту.
– Подделка, - убежденно сказала Олена. - И не такое подделывали.
– Вы - мошет быть, - обронила Гертруда Иоганновна, не глядя на Олену.
– Ну ты!… - угрожающе нахмурилась Олена.
– Тихо! - сказал лейтенант. - Не базар. - И посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. - За что?
– За гостиницу "Фатерлянд", товарищ лейтенант. Долго рассказывать.
Лейтенант хотел было поправить ее, не "товарищ" лейтенант, а "гражданин" лейтенант, но ясный взгляд светлых, чуть воспаленных от усталости глаз и какая-то внутренняя уверенность, спокойствие задержанной остановили его.
А у Гертруды Иоганновны, когда она произнесла вслух "за гостиницу "Фатерлянд", появилось ощущение, будто в комнату дежурного вошли ее товарищи, друзья, больше чем друзья: Флич, Федорович, Алексей Павлович, дети, фельдфебель Шанце… Ощущение было таким острым, четким, что она обернулась, чтобы разглядеть их. И неожиданно рассмеялась. Вероятно, в это мгновение она поняла, что в Гронск поехала не от московских неудач, сердце вело ее, сердце и память! Глупый она задавала себе вопрос: зачем? Если тебе нужны друзья, - значит, и ты нужна им.
Лейтенант глядел на задержанную, с трудом подавляя ответную улыбку. Не хватает еще хихикать на дежурстве! Ты никому не имеешь права верить. Никому и ничему. Только установленным и проверенным фактам. Ни один преступивший закон не считает себя преступником. Его надо припереть фактами. Припереть к стене. Но что-то мешало лейтенанту, почему-то он склонен был задержанной верить.
А это уже чувства, или, говоря по ученому, эмоции. Недопустимо! Поступило заявление. Вот.
Он прижал подписанную гражданкой Сивко Оленой Тарасовной бумажку ладонью к столу, как бы нащупывая в той бумажке собственную пошатнувшуюся твердость.
И в этот момент дверь резко растворилась и в ней появился милицейский подполковник в наглухо застегнутой шинели.
Лейтенант торопливо встал.
– Товарищ подполковник, за время моего дежурства особых происшествий не было. Задержаны три мешочника, карманник и вот гражданка по подозрению в шпионаже.
Гертруда Иоганновна повернулась к вошедшему и ничуть не удивилась, узнав под милицейской фуражкой вечно желтоватое скуластое лицо заместителя командира партизанской бригады Ефима Карповича Мошкина.
– Здравствуйте, Ефим Карповиш.
Мошкин прищурился и стремительно шагнул к ней, протягивая обе руки.
– Лужина!… Какими судьбами! Видение!…
Они обнялись.
На этот раз лейтенант не смог удержать губы, они растянулись в улыбке.
Милиционер Алексеев стоял навытяжку спокойный и безучастный. Только в глазах светилось любопытство.
– Вы ж в Москве остались!…
– Приехала.
– Похудели… Осунулись… - Мошкин отстранил Гертруду Иоганновну от себя и, чуть склонив голову набок, рассматривал ее уставшее лицо.
Она засмеялась, махнула рукой:
– Были б кости, мясо наживется.
– И то верно. - Мошкин повернулся к лейтенанту, сдвигая свирепо брови. - Так это она, что ли, шпионка?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Это Гертруда Иоганновна Лужина, подпольщица и партизанка, наш дорогой боевой товарищ.
Лейтенант развел виновато руками:
– Имеется заявление, товарищ подполковник.
– Какое заявление?
– Вот, гражданки…
Но гражданки не было в комнате. Никто не заметил, как она исчезла.
Лейтенант взял со стола бумажку:
– Гражданки… Сивко Олены Тарасовны…
– Выбрось… Или нет, попридержи, лейтенант. Может, случайность, а может, и нет. А Гертруду Иоганновну мы знаем как самих себя. - Он повернулся к ней. - Ну, пойдем ко мне, поговорим.
– Пойдем. Только скажите, Ефим Карповиш, где Петр? На письма не отвешал…
– Воюет. А точно где - не знаю. Пойдем, позвоним "дяде Васе". Вот обрадуется!
Вопрос с жильем решился сам собой. "Дяди Васи" - Порфирина - на месте не оказалось: колесил где-то по области. Мошкин предложил Гертруде Иоганновне пожить пока у него, предупредив, что будет тесновато. Гертруда Иоганновна поблагодарила, но отказалась. Она решила разыскать Злату, или Василия Долевича, или циркового сторожа Филимоныча, у которого квартировал Флич.
Мошкин объяснил, что Злату можно найти в гостинице, где теперь госпиталь. Девушка работает там санитаркой. И Василь Долевич лежит там же. В день освобождения города он подорвал немецкий бронетранспортер на мосту и его сильно контузило.
Светленькое серое небо висело над улицей, над домами со следами незаживших ожогов, с окнами, кое-где забитыми фанерой. Иные из домов огорожены заборами из свежих желтых досок, и за заборами этими подымаются стены с ярко-красными заплатами новеньких кирпичей, с еще незастекленными, некрашеными оконными переплетами. С крыш свешиваются блоки с перекинутыми толстыми веревками, и, подвязанные к ним, ползут вверх маленькие деревянные люльки с кирпичом, с цементом, с толстыми шпунтованными досками для пола… Город деловито зализывает раны, строится. На заборы наклеены самодельные афиши: "В кинотеатре "Родина" идет фильм "Актриса".
Прохожих немного, а праздношатающихся и вовсе нет, все идут стремительно, с озабоченными лицами, значит, по делам.
Гертруда Иоганновна включилась в уличный ритм, тоже пошла стремительно, упругим шагом, хотя спешить ей было некуда. Филимоныч живет в доме, где мастерская Захаренка, на четвертом этаже. Это она помнила, хотя никогда там не бывала.
Она снова вышла к цирковой ограде. Ветер трепал рваный брезент, за куполом виднелись облупившиеся вагончики. Здесь ее схватила за рукав Олена… Гертруда Иоганновна поежилась, до того неприятным было воспоминание. А собственно, чего она ждала? Ведь для непосвященных она - фрау Копф, владелица немецкой гостиницы. Как к ней могут отнестись люди, которые ее ненавидели? Надо быть готовой ко всему. Противно, что именно Олена потащила ее в милицию. Именно Олена, которая сама услуживала оккупантам. Теперь, видимо, старается обелить себя. Все, кто услуживал, наверно, будут стараться обелить себя. Гертруда Иоганновна попыталась открыть калитку, она оказалась запертой изнутри на замок. Наверно, повесил его еще Филимоныч. А купол "сгорел" - солнце, дожди, ветер делали свое дело. Шутка ли - четыре года! И мачты, наверно, проржавели, и лебедка… Люди поизносились, что уж говорить о вещах…
И снова кто-то тронул ее за рукав. Она резко отдернула руку. Рядом угрожающе зарычала собака.
– Серый, стоять спокойно! - Парнишка в пальто с коротковатыми рукавами одной рукой натягивал поводок, а другой схватился за ошейник. Знакомый парнишка. - Здравствуйте, фрау Копф. - Парнишка улыбнулся. - То есть Гертруда Иоганновна. Не узнаете? Толик я, Глебов.
– То-ольик! Здравствуй, Тольик! - Гертруда Иоганновна протянула руку, опасливо глядя на собаку.
Толик пожал руку.
– Это Серый. Мой. Он очень умный. А это Гертруда Иоганновна, Серый. Мама Петьки и Павлика. Я тебе о них рассказывал.
Серый склонил голову набок и вывалил язык между клыками, как бы говоря: ну, раз такое дело, то, пожалуйста, разговаривайте, хлопайте друг друга по лапам. Хорошему человеку и я рад.
– А Петя говорил, что вы в Москве.
– Я только приехала. А где Петя?
– В Красной Армии. А меня вот не взяли. А ведь мы из одного класса! - обиженно добавил Толик.
– Нитшего. Возьмут. Ты - храбрый мальтшик.
– А Киндер у деда.
– Киндер?! - У Гертруды Иоганновны слезы навернулись на глаза и защекотало в носу. Киндер!… Как же она могла не вспомнить ни разу Киндера! Друга ее мальчиков, ее друга! - Киндер. У какого деда? - спросила она с внезапной хрипотцой в голосе.
– У Пантелея Романовича, который самогон для вас гнал. Еще у него Петя и Павлик прятались.
– Как же Киндер к нему попал?
– Петя привел. Я хотел было у себя Киндера оставить. В Красную Армию с собакой нельзя. Не служебный он. Да Петя отвел его к деду. Они ж старые знакомые. Только плох дед стал, еле ходит. Я и карточки у него забрал. Все выкупаю. У деда сына фашисты сожгли вместе с детьми и с женой. Дед как узнал - почернел. С того дня и болеет.
Гертруда Иоганновна кивнула печально.
– Ты не можешь меня отвести к нему?
– Идемте. Идем к деду, Серый.
Присевшая у его ног собака поднялась и натянула поводок. Она знала, в какую сторону двигаться.
Шли молча.
Гертруда Иоганновна думала о своем, а Толик, понимая, что мысли ее чем-то заняты, не мешал. И только когда свернули вдоль речки, Гертруда Иоганновна остановилась внезапно.
– Может, ему неприятно будет меня видеть?
– Это почему ж?
– Я немка.
– Тю!… Вы ж не фашистка. Вы ж наша, своя…
Едва Толик открыл калитку, как из сада вылетел серый комок, захлебываясь лаем, бросился к Гертруде Иоганновне, подпрыгнул, ткнул холодным мокрым носом в подбородок.
Гертруда Иоганновна присела на корточки, обеими руками обхватила дрожащее собачье тело и заплакала. И в тон ей начал тоненько взвизгивать Киндер.
Серый завертелся на месте, беспомощно глядя в глаза хозяина. Он не понимал: надо ли заступаться за своего маленького друга, или все в порядке и тот визжит от радости?
На усыпанной пожелтевшими листьями дорожке показался Пантелей Романович. Он двигался медленно, опираясь на суковатый посох, дряблые веки почти совсем закрывали глаза на сморщенном темном лице. Длинно и тихо шаркали по земле блестящие калоши, натянутые на старые черные валенки. Тесемки с ушей кроличьей шапки свисали вниз и казались издали двумя тоненькими струйками воды.
Увидев старика, Гертруда Иоганновна выпустила Киндера и распрямилась. Киндер метнулся к Пантелею Романовичу, радостно тявкнул несколько раз, бросился обратно к старой хозяйке и снова к Пантелею Романовичу.
– Ты, Толик? - тихо спросил Пантелей Романович, щурясь подслеповато.
– Я, деда. И еще вот Гертруда Иоганновна, мама Пети и Павлика.
– Вона, - так же тихо обронил Пантелей Романович. Он ничуть не удивился, что в саду вдруг появилась мать Павлика и Пети. Он давно уже потерял способность удивляться. Но веки его чуть приподнялись, и в блеклых глазах мелькнул интерес. - Стало, неподдельная Кине хозяйка. - И он вздохнул.
Гертруде Иоганновне показалось, что старик решил, будто она пришла забрать у него собаку, и поэтому вздыхает.
– Нет, нет, - сказала она торопливо. - Я не за собакой. Я за знакомством. Я столько слышала про вас от мальтшиков! Спасибо вам, Пантелей Романовиш, спасибо, - она прижала руки к груди, словно боялась, что сердце выскочит.
– Заходи в дом, - кивнул Пантелей Романович, и тесемки на ушанке дрогнули.
На кухне было просторно и тихо. Доски столешницы выскоблены добела, а пол, видно, давно не мыт. В углу возле двери лежал старенький половичок весь в собачьей шерсти. Киндерово место. Пахло яблоками.
– Сымай одежку. Тепло… - старик поднял с пола и поставил на стол корзинку. - Яблоки. Угощайся.
– Спасибо. - Гертруда Иоганновна стояла у двери недвижно, видела, как за стол садятся Петр и Павел, берут по яблоку. Ей казалось, что она даже слышит, как с хрустом вонзаются мальчишечьи зубы в сочную мякоть плодов. - Вот тут они и жили? - тихо спросила она.
Пантелей Романович внимательно рассматривал гостью. Рисковая женщина. Голову совала тигру в пасть. И мальчишек круто воспитала. Хорошие мальчишечки, очень их не хватает…
– Тут и жили, - тихо ответил старик и поманил Гертруду Иоганновну ладонью с негнущимися пальцами. Она прошла следом за стариком в комнату, где стояли два деревянных топчана, укрытых грубыми одеялами, самодельный стол и три табуретки. Над столом висели книжные полки с потрепанными, но аккуратно подклеенными книжками. А рядом с книжками в деревянных рамках стояли фотографии: три мальчика, один меньше другого, возле пальмы. Те же мальчики по отдельности.
– Сыны в малолетстве, - пояснил Пантелей Романович. - Этого, старшенького, сожгли вместе с семьей, с детями малыми…
Гертруда Иоганновна не могла отвести взгляда от фотографий. Она понимала старика и ничем, ничем не могла утешить его. Ей легче. Он знает, что его старший погиб, а у нее еще есть надежда. Есть надежда.
– Тут вот Петя, - Пантелей Романович показал на топчан, - а тут Павлик. Как же ты его в Германию отпустила? - Он не осуждал, не удивлялся, в вопросе прозвучали недоумение и растерянность. Она поняла, что старик немало размышлял над отъездом Павла и она должна казаться ему чудовищем.
Она присела на Павликов топчан, погладила шершавое одеяло. Выдавила с трудом только одно слово:
– Обстоятельства…
Губы не слушались, каменели, и горло перехватывало судорогой.
– Ну-ну, - произнес Пантелей Романович успокаивающе. - Тебе виднее. Значит, и верно надо было… - Он потер седую щетину на подбородке. Сказал неожиданно: - Ты б пожила у меня. Один. Просторно.
Гертруда Иоганновна вспомнила про брошенный у калитки чемоданчик - все ее пожитки. Прокашлялась.
– Тольик! Принеси мой багаж! Пожалуйста…
Ночью она долго не могла уснуть, вслушивалась в тишину. Ей мерещилось дыхание сыновей рядом, совсем рядом. Стоит только протянуть руку, и она поправит сползшее одеяло.
Сначала она легла на топчан Павлика, потом перебралась на Петин. Долго ворочалась, вздыхала, снова поднялась, придвинула Петин топчан к Павликову и легла сразу на оба. Спроси кто: зачем она это делает? Она бы не смогла ответить. Все совершалось как бы само собой, без ее участия.
Утром Пантелей Романович спросил:
– Вещи все тут?
– Все.
– А морозы ударят?
Она пожала плечами:
– Как это говорят: будет день, будет что кушать.
– Ну-ну…
Она помогла старику разжечь самовар, затопила печь на кухне, поставила воду в котлах.
Пантелей Романович ушел в сад. В окошко она видела, как бродит он меж деревьев, опираясь на посох, что-то собирает в кучу. Паданцы? Киндер потерся о ноги, она прогнала его за дверь, налила в ведро горячей воды, подоткнула подол шелкового платья повыше, чтобы не мешал, и принялась мыть на кухне пол.
Люди требовались везде. Каменщики, плотники, штукатуры, маляры, разнорабочие. Слесари-ремонтники, машинисты, путейцы на железную дорогу.
Требовались трамвайному парку, электростанции, деревообделочному заводу и тем предприятиям, что эвакуировались в начале войны, а теперь восстанавливались.
Но Гертруда Иоганновна не была ни строителем, ни электриком, пожалуй, даже в разнорабочие не годилась: ничего не умела. А артисты цирка нигде не требовались. Она перечитала десятки объявлений, обдумывая свое ближайшее будущее. Надо было что-то делать, работать. Идет война, кругом разруха, не хватает рабочих рук. Да и жить надо на что-то!
Третий час сидели они в комнатенке подполковника Боровского.
Иван Александрович на письменном столе. Петр на стуле возле окна. Свет падал на лица обоих, и из-за странной, чуть скошенной улыбки, из-под розового шрама на правой щеке все явственнее проступало привычное лицо отца, и Петр радовался этому узнаванию. Даже погоны, даже звезда на гимнастерке начали казаться привычными, как привычными когда-то были белые сапожки и яркая куртка усыпанная блестками. Разве в одежде дело? Вот папа. Он живой. Его голос, теплые крепкие руки, и выражение лица быстро меняется, как когда-то. А к шраму надо просто привыкнуть, и словно нет его!
Отца интересует все, каждая подробность их жизни. Как мама одевалась, что говорила, что делала? Как увез Павла Доппель? И кто он вообще такой, этот Доппель? Он расспрашивал о Фличе, о Мимозе, об эвакуации цирка. Сердился, когда узнал, что братья сбежали выручать маму, и смеялся, когда Петр рассказывал о ефрейторе Кляйнфингере.
Подполковник Боровский куда-то исчез. Потом появился внезапно в сопровождении Вайсмана, у которого руки были заняты солдатскими котелками. В комнате запахло чуть пригоревшей кашей.
– Проголодались, поди? - пробурчал подполковник.
Иван Александрович засмеялся:
– Совсем забыл! У меня ж в сумке сало и хлеб!
– Папа, это Курт Вайсман, который учился с Павликом в Берлине. Он - антифашист. Хороший парень. Принял меня за немецкого шпиона!
Вайсман глядел на офицера со шрамом на лице во все глаза. Петера долго не было, и он не уходил из нижнего коридора, ждал. Потом ушел подполковник, а Петера все не было. И Курт начал было волноваться, уж очень решительно шел сюда Петер, переругается со всем начальством, накажут. Главное, чтобы не увели Петера в подвал. Вайсман никак не мог привыкнуть к тому, что в подвале не пытают. Многое рассказывали про русских еще в школе!
Потом снова появился подполковник и велел идти с ним. Вайсман повиновался. На кухне ему дали два котелка с кашей, и подполковник привел его обратно прямо на второй этаж.
Она вышла на площадь. Хвост колонны пленных втягивался в улицу, ведущую к центру. Замыкал колонну еще один красноармеец с винтовкой.
Гертруда Иоганновна поморщилась и побрела вслед за колонной. У нее не было ни определенной цели, ни какого-либо плана, ни каких-либо желаний. Только одно - двигаться. Шагать. Туда. В центр. К своему прошлому. Ей казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего, только прошлое. Ноги болят, и дышать трудно. Может, она заболевает? Болезнь прокралась неприметно и вот грызет суставы и сердце. А может, это усталость?
Как изменился город: полинял, обгорел. Проклятая война!
Колонна пленных свернула в боковую улицу. Гертруда Иоганновна постояла немного на перекрестке, глядя ей вслед, и побрела к центру, обдумывая, с чего начать жизнь в Гронске. Но мысли все время перескакивали на детей. То мерещился Павел, окровавленный на каменном полу. Под доброй личиной доктора Доппеля - жестокое сердце фашиста. Чтобы подчинить мальчика, он не остановится ни перед чем. Он - порождение рейха! О! Они еще немало бед принесут, прежде чем им сломают хребет. Идея национальной исключительности порождает цинизм и вседозволенность. Это страшно, это очень страшно…
То виделся ей огромный немецкий солдат с пустыми глазами под зеленой каской, с автоматом в волосатых с засученными рукавами руках. И дуло автомата направлено в грудь Петра. Сейчас он выстрелит, выстрелит…
Иван! Где ты, Иван! Спаси, спаси сына!…
Она брела по улицам, чемоданчик бился о ногу. Она старалась думать о собственном будущем, но не могла, не могла думать о себе. Потому что и Иван, и мальчики - это тоже она.
Что-то остановило Гертруду Иоганновну. Она сразу не поняла, что, оторвала взгляд от щербатых плит панели и увидела потрепанный, изорванный купол шапито. Он стоял на своей площадке сиротливо и неприкаянно, открытый и солнцу, и ветрам, и дождям. Брезентовая крыша обветшала, осела, в брезентовых боках зияли дыры…
И снова не хватило воздуха. Распахнуть бы ватник! Она даже расстегнула верхнюю пуговицу…
Кто-то бесцеремонно схватил ее за рукав, и рядом раздался визгливый женский голос:
– Ах, кого я вижу! Попалась, немецкая шкура!
Гертруда Иоганновна вырвала рукав и отшатнулась. Перед ней стояла Олена, та самая, с которой она сидела в тесной камере еще до прихода в город фашистов. Тогда никто не знал, что сидела она по собственной воле, что она приняла предложение сесть в тюрьму, рассчитывая на то, что фашисты освободят ее и поверят ей. Ведь она была немкой, "соотечественницей"…
– Что, узнавать не хочешь?… - Ярко накрашенные губы кривились в усмешке. - Как издевалась надо мной в тюрьме, забыла? Я напомню!…
Возле начали останавливаться любопытствующие. Оскалясь, Олена ткнула Гертруду Иоганновну наманикюренным пальцем.
– Хозяйка офицерской гостиницы фрау Копф! Глядите, люди добрые! Не успела удрать! Идем в милицию, я тебя сдам нашей Советской власти. Пускай тебя шлепнут, шкура немецкая!
Она снова вцепилась в рукав ватника и потащила Гертруду Иоганновну под одобрительные возгласы добровольного конвоя из прохожих. Не каждый час доводится поймать шпионку!
Гертруда Иоганновна шла покорно. Наверно, многое предстоит еще вытерпеть. Многое. Эта бешеная могла и убить.
Так и ввалились в комнату дежурного галдящей, возбужденной толпой.
За деревянным барьером стоял облезлый в чернильных пятнах письменный стол. А за ним сидел молоденький лейтенант в милицейской форме с золотой нашивкой за тяжелое ранение и с медалью "За отвагу". Строгое лицо его было в синих пороховых пятнах. Перед ним на столешнице рядом с бумагой и фарфоровой чернильницей-непроливашкой лежала фуражка. Он неторопливо надел ее, как бы подчеркивая, что он - лицо официальное. Постучал ладонью по столешнице.
– Тихо, граждане! Кто-нибудь один.
Все притихли и посмотрели на женщину с крашеными губами, все еще цепко державшую рукав ватника. Олена произнесла с наслаждением:
– Шпионку поймали. Не успела удрать. Вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд"… Шкура.
– Та-ак… Все эту гражданку опознали?
Какая-то тетка, укутанная в серый платок так, что один нос торчал, прошепелявила:
– Лично-то я с ей не зналась. Но ежели шпиёнку ведут, чего ж не помочь? Дело обчее.
– Ясно. А остальные?
Все загалдели. Лейтенант поморщился, будто у него зуб заболел.
– Тихо, граждане! Кто эту гражданку не опознает, можете быть свободными. Кто опознает - останьтесь. Не базар, понимаете.
И все ушли, кроме Олены, все еще вцепившейся в рукав ватника, словно она боялась, что "фрау" уйдет вместе с остальными.
– Та-ак… - Лейтенант почесал переносицу, обдумывая, с чего начать, внимательно оглядел Гертруду Иоганновну. - Что имеете в чемодане?
Гертруда Иоганновна пожала плечами.
– Алексеев, примите чемодан.
Стоявший у двери милиционер подошел к Гертруде Иоганновне, мягко отобрал чемоданчик и, перегнувшись через барьер, поставил его на стол.
Лейтенант кивнул, неторопливо подвинул к себе листок бумаги, взял тоненькую желтую ручку, макнул перышко в чернила, оглядел его внимательно, не пристало ли что, и перевел взгляд на Олену.
– Фамилия?
– Мое?
– Ваша.
– А я-то при чем, товарищ начальник? - нахмурилась Олена. - Ее допрашивайте. Она - шкура немецкая.
– Допросим, - сказал лейтенант. - Но вы сделали заявление. Сделали?… Вот. И я должен его зафиксировать.
– Зафиксировывай. Валяй. Фамилие мое Сивко Олена Тарасовна.
– Где проживаете?
Олена назвала адрес.
– Что имеете заявить по существу дела?
– Она вот, - Олена наконец отпустила рукав ватника и подчеркнуто брезгливо вытерла ладонь о пальто.
На ней было новенькое серое пальто с подложенными плечами, застегнутое на три большие пуговицы. Все это Гертруда Иоганновна заметила, покосившись на свою бывшую соседку по камере.
– Она вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд". Для немецких офицеров. Подружка шефа СД, которого наши партизаны угробили, когда взорвали ее ресторан. Между прочим, ее еще наши посадили, когда война началась. Я с ней в одной камере сидела.
– За что?
– За ошибки молодости… - Олена посмотрела на потолок, будто там, на потолке, пыталась отыскать неуловимую тень своих ошибок, потом в упор глянула на Гертруду Иоганновну. - А таких, как эта фрау, шлепать надо. Да ее и шлепнули б, кабы гитлеры не пришли, не выпустили из тюрьмы.
– Вы подтверждаете, что вы фрау Копф? - обратился лейтенант к Гертруде Иоганновне.
Она кивнула.
– Та-ак… "Копф" - по-русски "голова"?
Она снова кивнула. И лейтенант кивнул, довольный своими познаниями немецкого языка, потом протянул бумагу Олене, макнул перо в чернильницу.
– Подпишите.
– Это можно. - Олена старательно вывела свою фамилию, повернулась к Гертруде Иоганновне и сказала со счастливой улыбкой: - Все. Шлепнут. На всю катушку.
– Присядьте, - бесстрастно произнес лейтенант и взял чистый лист бумаги. - Теперь с вами. - Он подождал, пока Олена усядется на деревянную скамейку с натертой до блеска спинкой, и спросил: - Значит, ваша фамилия Копф?
– Моя фамилия Лужина.
– Как же? Вы только что подтвердили, что вы фрау Копф.
– Во время оккупации. - Гертруда Иоганновна впервые употребила слово "оккупация", оно показалось ей чуждым, неопределенным, и она уточнила: - При немцах я действительно называлась, имела имя фрау Копф. Но настоящая фамилия моя Лужина.
– Две фамилии, как у жуликов, - сказала Олена.
– Что ж, так и запишем: Копф-Лужина. Имя, отчество?
– Гертруда Иоганновна.
– Национальность?
– Немка.
– Сознается, - снова вставила Олена.
Лейтенант посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. Ему доводилось сталкиваться с немцами, стреляющими, бегущими, поднимающими руки. А вот разговаривать так не приходилось. Чего только не наглядишься в милиции! Он положил ладонь на чемоданчик.
– Что в чемодане?
– Вещи.
– Алексеев.
– Есть! - Милиционер подошел, повернул чемодан замком к себе. - Не запертый?
– Осторожней. Может, там бомба, - сказала Олена.
Гертруда Иоганновна усмехнулась.
– Мошно открывать.
Щелкнул замок. Алексеев аккуратно переложил из чемоданчика на стол белье, чулки, фотографии.
– Кто на фото? - спросил лейтенант.
– Муж и дети.
– Вот, - сказал Алексеев, доставая из чемодана красную коробочку.
Лейтенант открыл ее. Олена встала, потянулась посмотреть.
– Однако, ордена и медаль, - сдержанно произнес милиционер.
– Ваши? - спросил лейтенант.
– Сперла где-нибудь, - позлорадствовала Олена.
– Мои.
– Имеются документы?
Гертруда Иоганновна молча достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок паспорт и орденскую книжку, отдала лейтенанту.
– Подделка, - убежденно сказала Олена. - И не такое подделывали.
– Вы - мошет быть, - обронила Гертруда Иоганновна, не глядя на Олену.
– Ну ты!… - угрожающе нахмурилась Олена.
– Тихо! - сказал лейтенант. - Не базар. - И посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. - За что?
– За гостиницу "Фатерлянд", товарищ лейтенант. Долго рассказывать.
Лейтенант хотел было поправить ее, не "товарищ" лейтенант, а "гражданин" лейтенант, но ясный взгляд светлых, чуть воспаленных от усталости глаз и какая-то внутренняя уверенность, спокойствие задержанной остановили его.
А у Гертруды Иоганновны, когда она произнесла вслух "за гостиницу "Фатерлянд", появилось ощущение, будто в комнату дежурного вошли ее товарищи, друзья, больше чем друзья: Флич, Федорович, Алексей Павлович, дети, фельдфебель Шанце… Ощущение было таким острым, четким, что она обернулась, чтобы разглядеть их. И неожиданно рассмеялась. Вероятно, в это мгновение она поняла, что в Гронск поехала не от московских неудач, сердце вело ее, сердце и память! Глупый она задавала себе вопрос: зачем? Если тебе нужны друзья, - значит, и ты нужна им.
Лейтенант глядел на задержанную, с трудом подавляя ответную улыбку. Не хватает еще хихикать на дежурстве! Ты никому не имеешь права верить. Никому и ничему. Только установленным и проверенным фактам. Ни один преступивший закон не считает себя преступником. Его надо припереть фактами. Припереть к стене. Но что-то мешало лейтенанту, почему-то он склонен был задержанной верить.
А это уже чувства, или, говоря по ученому, эмоции. Недопустимо! Поступило заявление. Вот.
Он прижал подписанную гражданкой Сивко Оленой Тарасовной бумажку ладонью к столу, как бы нащупывая в той бумажке собственную пошатнувшуюся твердость.
И в этот момент дверь резко растворилась и в ней появился милицейский подполковник в наглухо застегнутой шинели.
Лейтенант торопливо встал.
– Товарищ подполковник, за время моего дежурства особых происшествий не было. Задержаны три мешочника, карманник и вот гражданка по подозрению в шпионаже.
Гертруда Иоганновна повернулась к вошедшему и ничуть не удивилась, узнав под милицейской фуражкой вечно желтоватое скуластое лицо заместителя командира партизанской бригады Ефима Карповича Мошкина.
– Здравствуйте, Ефим Карповиш.
Мошкин прищурился и стремительно шагнул к ней, протягивая обе руки.
– Лужина!… Какими судьбами! Видение!…
Они обнялись.
На этот раз лейтенант не смог удержать губы, они растянулись в улыбке.
Милиционер Алексеев стоял навытяжку спокойный и безучастный. Только в глазах светилось любопытство.
– Вы ж в Москве остались!…
– Приехала.
– Похудели… Осунулись… - Мошкин отстранил Гертруду Иоганновну от себя и, чуть склонив голову набок, рассматривал ее уставшее лицо.
Она засмеялась, махнула рукой:
– Были б кости, мясо наживется.
– И то верно. - Мошкин повернулся к лейтенанту, сдвигая свирепо брови. - Так это она, что ли, шпионка?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Это Гертруда Иоганновна Лужина, подпольщица и партизанка, наш дорогой боевой товарищ.
Лейтенант развел виновато руками:
– Имеется заявление, товарищ подполковник.
– Какое заявление?
– Вот, гражданки…
Но гражданки не было в комнате. Никто не заметил, как она исчезла.
Лейтенант взял со стола бумажку:
– Гражданки… Сивко Олены Тарасовны…
– Выбрось… Или нет, попридержи, лейтенант. Может, случайность, а может, и нет. А Гертруду Иоганновну мы знаем как самих себя. - Он повернулся к ней. - Ну, пойдем ко мне, поговорим.
– Пойдем. Только скажите, Ефим Карповиш, где Петр? На письма не отвешал…
– Воюет. А точно где - не знаю. Пойдем, позвоним "дяде Васе". Вот обрадуется!
8
Вопрос с жильем решился сам собой. "Дяди Васи" - Порфирина - на месте не оказалось: колесил где-то по области. Мошкин предложил Гертруде Иоганновне пожить пока у него, предупредив, что будет тесновато. Гертруда Иоганновна поблагодарила, но отказалась. Она решила разыскать Злату, или Василия Долевича, или циркового сторожа Филимоныча, у которого квартировал Флич.
Мошкин объяснил, что Злату можно найти в гостинице, где теперь госпиталь. Девушка работает там санитаркой. И Василь Долевич лежит там же. В день освобождения города он подорвал немецкий бронетранспортер на мосту и его сильно контузило.
Светленькое серое небо висело над улицей, над домами со следами незаживших ожогов, с окнами, кое-где забитыми фанерой. Иные из домов огорожены заборами из свежих желтых досок, и за заборами этими подымаются стены с ярко-красными заплатами новеньких кирпичей, с еще незастекленными, некрашеными оконными переплетами. С крыш свешиваются блоки с перекинутыми толстыми веревками, и, подвязанные к ним, ползут вверх маленькие деревянные люльки с кирпичом, с цементом, с толстыми шпунтованными досками для пола… Город деловито зализывает раны, строится. На заборы наклеены самодельные афиши: "В кинотеатре "Родина" идет фильм "Актриса".
Прохожих немного, а праздношатающихся и вовсе нет, все идут стремительно, с озабоченными лицами, значит, по делам.
Гертруда Иоганновна включилась в уличный ритм, тоже пошла стремительно, упругим шагом, хотя спешить ей было некуда. Филимоныч живет в доме, где мастерская Захаренка, на четвертом этаже. Это она помнила, хотя никогда там не бывала.
Она снова вышла к цирковой ограде. Ветер трепал рваный брезент, за куполом виднелись облупившиеся вагончики. Здесь ее схватила за рукав Олена… Гертруда Иоганновна поежилась, до того неприятным было воспоминание. А собственно, чего она ждала? Ведь для непосвященных она - фрау Копф, владелица немецкой гостиницы. Как к ней могут отнестись люди, которые ее ненавидели? Надо быть готовой ко всему. Противно, что именно Олена потащила ее в милицию. Именно Олена, которая сама услуживала оккупантам. Теперь, видимо, старается обелить себя. Все, кто услуживал, наверно, будут стараться обелить себя. Гертруда Иоганновна попыталась открыть калитку, она оказалась запертой изнутри на замок. Наверно, повесил его еще Филимоныч. А купол "сгорел" - солнце, дожди, ветер делали свое дело. Шутка ли - четыре года! И мачты, наверно, проржавели, и лебедка… Люди поизносились, что уж говорить о вещах…
И снова кто-то тронул ее за рукав. Она резко отдернула руку. Рядом угрожающе зарычала собака.
– Серый, стоять спокойно! - Парнишка в пальто с коротковатыми рукавами одной рукой натягивал поводок, а другой схватился за ошейник. Знакомый парнишка. - Здравствуйте, фрау Копф. - Парнишка улыбнулся. - То есть Гертруда Иоганновна. Не узнаете? Толик я, Глебов.
– То-ольик! Здравствуй, Тольик! - Гертруда Иоганновна протянула руку, опасливо глядя на собаку.
Толик пожал руку.
– Это Серый. Мой. Он очень умный. А это Гертруда Иоганновна, Серый. Мама Петьки и Павлика. Я тебе о них рассказывал.
Серый склонил голову набок и вывалил язык между клыками, как бы говоря: ну, раз такое дело, то, пожалуйста, разговаривайте, хлопайте друг друга по лапам. Хорошему человеку и я рад.
– А Петя говорил, что вы в Москве.
– Я только приехала. А где Петя?
– В Красной Армии. А меня вот не взяли. А ведь мы из одного класса! - обиженно добавил Толик.
– Нитшего. Возьмут. Ты - храбрый мальтшик.
– А Киндер у деда.
– Киндер?! - У Гертруды Иоганновны слезы навернулись на глаза и защекотало в носу. Киндер!… Как же она могла не вспомнить ни разу Киндера! Друга ее мальчиков, ее друга! - Киндер. У какого деда? - спросила она с внезапной хрипотцой в голосе.
– У Пантелея Романовича, который самогон для вас гнал. Еще у него Петя и Павлик прятались.
– Как же Киндер к нему попал?
– Петя привел. Я хотел было у себя Киндера оставить. В Красную Армию с собакой нельзя. Не служебный он. Да Петя отвел его к деду. Они ж старые знакомые. Только плох дед стал, еле ходит. Я и карточки у него забрал. Все выкупаю. У деда сына фашисты сожгли вместе с детьми и с женой. Дед как узнал - почернел. С того дня и болеет.
Гертруда Иоганновна кивнула печально.
– Ты не можешь меня отвести к нему?
– Идемте. Идем к деду, Серый.
Присевшая у его ног собака поднялась и натянула поводок. Она знала, в какую сторону двигаться.
Шли молча.
Гертруда Иоганновна думала о своем, а Толик, понимая, что мысли ее чем-то заняты, не мешал. И только когда свернули вдоль речки, Гертруда Иоганновна остановилась внезапно.
– Может, ему неприятно будет меня видеть?
– Это почему ж?
– Я немка.
– Тю!… Вы ж не фашистка. Вы ж наша, своя…
Едва Толик открыл калитку, как из сада вылетел серый комок, захлебываясь лаем, бросился к Гертруде Иоганновне, подпрыгнул, ткнул холодным мокрым носом в подбородок.
Гертруда Иоганновна присела на корточки, обеими руками обхватила дрожащее собачье тело и заплакала. И в тон ей начал тоненько взвизгивать Киндер.
Серый завертелся на месте, беспомощно глядя в глаза хозяина. Он не понимал: надо ли заступаться за своего маленького друга, или все в порядке и тот визжит от радости?
На усыпанной пожелтевшими листьями дорожке показался Пантелей Романович. Он двигался медленно, опираясь на суковатый посох, дряблые веки почти совсем закрывали глаза на сморщенном темном лице. Длинно и тихо шаркали по земле блестящие калоши, натянутые на старые черные валенки. Тесемки с ушей кроличьей шапки свисали вниз и казались издали двумя тоненькими струйками воды.
– Ты, Толик? - тихо спросил Пантелей Романович, щурясь подслеповато.
– Я, деда. И еще вот Гертруда Иоганновна, мама Пети и Павлика.
– Вона, - так же тихо обронил Пантелей Романович. Он ничуть не удивился, что в саду вдруг появилась мать Павлика и Пети. Он давно уже потерял способность удивляться. Но веки его чуть приподнялись, и в блеклых глазах мелькнул интерес. - Стало, неподдельная Кине хозяйка. - И он вздохнул.
Гертруде Иоганновне показалось, что старик решил, будто она пришла забрать у него собаку, и поэтому вздыхает.
– Нет, нет, - сказала она торопливо. - Я не за собакой. Я за знакомством. Я столько слышала про вас от мальтшиков! Спасибо вам, Пантелей Романовиш, спасибо, - она прижала руки к груди, словно боялась, что сердце выскочит.
– Заходи в дом, - кивнул Пантелей Романович, и тесемки на ушанке дрогнули.
На кухне было просторно и тихо. Доски столешницы выскоблены добела, а пол, видно, давно не мыт. В углу возле двери лежал старенький половичок весь в собачьей шерсти. Киндерово место. Пахло яблоками.
– Сымай одежку. Тепло… - старик поднял с пола и поставил на стол корзинку. - Яблоки. Угощайся.
– Спасибо. - Гертруда Иоганновна стояла у двери недвижно, видела, как за стол садятся Петр и Павел, берут по яблоку. Ей казалось, что она даже слышит, как с хрустом вонзаются мальчишечьи зубы в сочную мякоть плодов. - Вот тут они и жили? - тихо спросила она.
Пантелей Романович внимательно рассматривал гостью. Рисковая женщина. Голову совала тигру в пасть. И мальчишек круто воспитала. Хорошие мальчишечки, очень их не хватает…
– Тут и жили, - тихо ответил старик и поманил Гертруду Иоганновну ладонью с негнущимися пальцами. Она прошла следом за стариком в комнату, где стояли два деревянных топчана, укрытых грубыми одеялами, самодельный стол и три табуретки. Над столом висели книжные полки с потрепанными, но аккуратно подклеенными книжками. А рядом с книжками в деревянных рамках стояли фотографии: три мальчика, один меньше другого, возле пальмы. Те же мальчики по отдельности.
– Сыны в малолетстве, - пояснил Пантелей Романович. - Этого, старшенького, сожгли вместе с семьей, с детями малыми…
Гертруда Иоганновна не могла отвести взгляда от фотографий. Она понимала старика и ничем, ничем не могла утешить его. Ей легче. Он знает, что его старший погиб, а у нее еще есть надежда. Есть надежда.
– Тут вот Петя, - Пантелей Романович показал на топчан, - а тут Павлик. Как же ты его в Германию отпустила? - Он не осуждал, не удивлялся, в вопросе прозвучали недоумение и растерянность. Она поняла, что старик немало размышлял над отъездом Павла и она должна казаться ему чудовищем.
Она присела на Павликов топчан, погладила шершавое одеяло. Выдавила с трудом только одно слово:
– Обстоятельства…
Губы не слушались, каменели, и горло перехватывало судорогой.
– Ну-ну, - произнес Пантелей Романович успокаивающе. - Тебе виднее. Значит, и верно надо было… - Он потер седую щетину на подбородке. Сказал неожиданно: - Ты б пожила у меня. Один. Просторно.
Гертруда Иоганновна вспомнила про брошенный у калитки чемоданчик - все ее пожитки. Прокашлялась.
– Тольик! Принеси мой багаж! Пожалуйста…
Ночью она долго не могла уснуть, вслушивалась в тишину. Ей мерещилось дыхание сыновей рядом, совсем рядом. Стоит только протянуть руку, и она поправит сползшее одеяло.
Сначала она легла на топчан Павлика, потом перебралась на Петин. Долго ворочалась, вздыхала, снова поднялась, придвинула Петин топчан к Павликову и легла сразу на оба. Спроси кто: зачем она это делает? Она бы не смогла ответить. Все совершалось как бы само собой, без ее участия.
Утром Пантелей Романович спросил:
– Вещи все тут?
– Все.
– А морозы ударят?
Она пожала плечами:
– Как это говорят: будет день, будет что кушать.
– Ну-ну…
Она помогла старику разжечь самовар, затопила печь на кухне, поставила воду в котлах.
Пантелей Романович ушел в сад. В окошко она видела, как бродит он меж деревьев, опираясь на посох, что-то собирает в кучу. Паданцы? Киндер потерся о ноги, она прогнала его за дверь, налила в ведро горячей воды, подоткнула подол шелкового платья повыше, чтобы не мешал, и принялась мыть на кухне пол.
Люди требовались везде. Каменщики, плотники, штукатуры, маляры, разнорабочие. Слесари-ремонтники, машинисты, путейцы на железную дорогу.
Требовались трамвайному парку, электростанции, деревообделочному заводу и тем предприятиям, что эвакуировались в начале войны, а теперь восстанавливались.
Но Гертруда Иоганновна не была ни строителем, ни электриком, пожалуй, даже в разнорабочие не годилась: ничего не умела. А артисты цирка нигде не требовались. Она перечитала десятки объявлений, обдумывая свое ближайшее будущее. Надо было что-то делать, работать. Идет война, кругом разруха, не хватает рабочих рук. Да и жить надо на что-то!
9
Третий час сидели они в комнатенке подполковника Боровского.
Иван Александрович на письменном столе. Петр на стуле возле окна. Свет падал на лица обоих, и из-за странной, чуть скошенной улыбки, из-под розового шрама на правой щеке все явственнее проступало привычное лицо отца, и Петр радовался этому узнаванию. Даже погоны, даже звезда на гимнастерке начали казаться привычными, как привычными когда-то были белые сапожки и яркая куртка усыпанная блестками. Разве в одежде дело? Вот папа. Он живой. Его голос, теплые крепкие руки, и выражение лица быстро меняется, как когда-то. А к шраму надо просто привыкнуть, и словно нет его!
Отца интересует все, каждая подробность их жизни. Как мама одевалась, что говорила, что делала? Как увез Павла Доппель? И кто он вообще такой, этот Доппель? Он расспрашивал о Фличе, о Мимозе, об эвакуации цирка. Сердился, когда узнал, что братья сбежали выручать маму, и смеялся, когда Петр рассказывал о ефрейторе Кляйнфингере.
Подполковник Боровский куда-то исчез. Потом появился внезапно в сопровождении Вайсмана, у которого руки были заняты солдатскими котелками. В комнате запахло чуть пригоревшей кашей.
– Проголодались, поди? - пробурчал подполковник.
Иван Александрович засмеялся:
– Совсем забыл! У меня ж в сумке сало и хлеб!
– Папа, это Курт Вайсман, который учился с Павликом в Берлине. Он - антифашист. Хороший парень. Принял меня за немецкого шпиона!
Вайсман глядел на офицера со шрамом на лице во все глаза. Петера долго не было, и он не уходил из нижнего коридора, ждал. Потом ушел подполковник, а Петера все не было. И Курт начал было волноваться, уж очень решительно шел сюда Петер, переругается со всем начальством, накажут. Главное, чтобы не увели Петера в подвал. Вайсман никак не мог привыкнуть к тому, что в подвале не пытают. Многое рассказывали про русских еще в школе!
Потом снова появился подполковник и велел идти с ним. Вайсман повиновался. На кухне ему дали два котелка с кашей, и подполковник привел его обратно прямо на второй этаж.