Турнье Мишель
Пиротехника, или Памятная дата

   Мишель Турнье
   ПИРОТЕХНИКА, или ПАМЯТНАЯ ДАТА
   Перевод с французского Н. Бунтман
   Издатель заявил мне: "Уезжайте из Парижа, иначе вы никогда не закончите книгу. Около Карпантра, в Монтё, у меня есть дивный домик с бассейном и внутренним двориком. Вас там никто не знает. Полный покой обеспечен. Короче, монастырь со всеми удобствами, надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. И не возвращайтесь, пока "Холодное блюдо" не будет готово к печати". Дело в том, что я изложил ему сюжет своего будущего детектива - мрачную историю мести, растянувшуюся на целую жизнь, где два человека оказываются навеки связаны неким давним происшествием: один движим неодолимой потребностью отомстить, а другой, сознавая неотвратимость удара, покорно ждет мщения, как обычно ждут смерти, с той лишь разницей, что он знает, от кого и почему она придет. Мне представлялось, что действие должно происходить в провинции, в небольшом городке или поселке, среди местных жителей, знающих друг друга как облупленных, и нанесенная обида, а также порожденная ею жажда мести должны быть всем известны. Все знают и ждут. И от этого угроза мести становится еще более тяжелой, роковой.
   Такова была хилая сюжетная канва - хилость ее я в меру своих сил постарался скрыть, дабы не разочаровать издателя и не спугнуть аванс, на который мне позволили надеяться. С этим я и сел в поезд, отправлявшийся прекрасным летним утром в Авиньон. Оттуда меньше чем за час я должен был добраться на автобусе до Монтё. Дом полностью оправдал мои ожидания. Как во многих старых провансальских постройках, окна в нем были крохотные, ибо солнце и ветер традиционно считались здесь грозными стихийными бедствиями. Зато вышеупомянутый внутренний дворик, где рос одинокий куст жасмина, напоминал крытые монастырские галереи и располагал к уединенным прогулкам и размышлениям. Два раза в день появлялась Сидони, дородная обитательница здешних краев, на которую была возложена обязанность следить за домом и за моим пропитанием. Но главное, она оказалась незаменимой "посредницей" между незнакомым местом и мной, обнаружившим в первый же вечер, что обещанный мне покой - абсолютнейшая химера.
   Путешествие меня утомило, и я вознамерился лечь пораньше. Но лишь только я растянулся на кровати в позе, наиболее подходящей для отхода ко сну, как дом задрожал от оглушительных раскатов и окна осветились будто днем. Естественно, я пулей выскочил на террасу. И увидел самый восхитительный фейерверк в своей жизни. Летающие ракеты и бенгальские огни, искрящиеся фонтаны и сверкающие гирлянды полыхали в ночи почти четверть часа. Тщетно, вернувшись в комнату, я искал в календаре причину этого буйного роскошества. Двадцать пятое июля. Любопытно, чем же святая Анна, чей праздник отмечался в этот день, могла так прельстить жителей Монтё, что они воздают ей столь пышные почести?
   На следующее утро Сидони просветила меня. Правда, сначала она заявила, к полному моему замешательству, что вовсе не слышала изумившего меня салюта. Хотя дом ее находился неподалеку, она, судя по всему, ничего не заметила. Я стоял как громом пораженный. Пока наконец не сообразил, что эти небесные феерии для Монтё обычное дело и жители давно не обращают на них внимания. Главным предприятием городка была пиротехническая фабрика Ружьери, а при ней в двухстах метрах имелся пустырь, где по просьбе заезжих клиентов демонстрировалась готовая продукция. Иначе говоря, фейерверки предназначались для посторонних. Ни один местный житель не опустился бы до того, чтобы удостоить их взглядом.
   Ладно, с местными все ясно, но парижанину, да к тому же еще романисту вроде меня все это показалось крайне интересным и колоритным, и я не угомонился, пока не добился встречи с директором фабрики. Я представился писателем из Парижа, желающим ознакомиться с пиротехническим производством вообще и с предприятием Ружьери в частности для книги, над которой работаю в настоящее время. Когда я сюда приехал, у меня и в мыслях не было заниматься фейерверками, но рукопись сродни растению, чьи корни тянут из земли все, что она может дать. Я смутно чувствовал, что пиротехнические эффекты должны занять свое место в моем детективе.
   Господин Каполини принял меня с энтузиазмом профессионала, явно польщенный тем, что именитый невежда специально прибыл из Парижа, чтобы у него поучиться. К тому же он так пылко говорил о своем деле, что порой сам напоминал фейерверк. Я не раз сталкивался с подобным воздействием ремесла на внешность человека: видел колбасницу, словно вылепленную из сала, крестьянина, замешенного на глине с навозом, банкира, похожего на сейф, конюха, который ржал как лошадь. Руки Каполини поминутно превращались в ракеты, огненные фонтаны, букеты, вертящиеся солнечные диски. В его глазах вспыхивали и сменяли друг друга многоцветные феерии.
   - Странное, потрясающее ремесло, в основе которого - взрыв! - восклицал он. - Да, да, мы производим смеси, и все они взрывчатые. Я всегда любил слово "взрывчатый". В нем слышится внезапность и удивление. Мы покоряем взрыв, овладеваем им, чтобы переместить в пространстве и отсрочить во времени. Мы составляем смесь, но, вместо того чтобы рвануть hic et nunc, здесь и сейчас, она взорвется позже, где-то далеко. Например, в Париже в канун 14 июля. И это еще не все. Помимо внешних передвижений во времени и пространстве, существует и движение внутреннее: ракета должна описать в небе заданную траекторию, а посему взрыв необходимо растянуть на несколько секунд. Видите ли, вся пиротехника сводится к борьбе против "hic et nunc". Отсрочить и переместить вот два основных принципа пиротехнического искусства.
   Он вывел меня из кабинета и повел показывать фабрику, где не было ни одного прочного строения, одни времянки.
   - Взрыв, случись он hic et nunc, - продолжал он,- был бы аварией, катастрофой. И если, не дай бог, такое произойдет, то на этот случай предусмотрено все, чтобы ограничиться самыми незначительными потерями. Возьмем, к примеру, мастерские. При малейшем толчке они тут же разлетятся на куски. Состав бригады, как вы могли заметить, тоже сведен к минимуму - два человека, не больше. У вас есть с собой спички или зажигалка?
   - Нет, я не курю.
   - Извините, я спросил на всякий случай, у нас это железное правило. Как обет молчания в монастыре у траппистов.
   Он толкнул дверь, и мы вошли в мастерскую. Там громоздились металлические коробки с разными порошками, связки картонных трубок, банки с клеем, рулоны бумаги. Двое мужчин в серых халатах сидели за столом друг напротив друга, поглощенные каким-то совершенно детским занятием: мерками, похожими на чайные ложечки, они в известном им одним порядке насыпали порошки в трубки с закупоренным дном. Ложка серого порошка, картонный кругляш с дырочкой, ложка зеленого, кругляш, ложка черного, кругляш и т. д.
   Каполини расхаживал по мастерской с элегантной непринужденностью укротителя хищников. Время от времени он откупоривал какой-нибудь цилиндрик с крышкой, высыпал на ладонь белый порошок и произносил: "Азотнокислый стронций - пурпурное пламя". Потом шел дальше: "Чугунные опилки - искрящиеся цветы". Затем, дотрагиваясь до других запечатанных цилиндров, добавлял: "Цинк голубое пламя. Селитра - золотые слезы. Измельченная слюда - золотистые отсветы. Бариевая соль - зеленый блеск. Углекислая медь - сине-зеленое пламя. Сульфат мышьяка - белые отсветы. Канифоль - оранжевое пламя". Наконец он уселся рядом со мной, вертя в руке пустую ракету.
   - Как видите, основание закупорено. Снизу насыпана взрывчатая смесь, выталкивающая газы под давлением через отверстие в донышке, что и придает ускорение взлетающей ракете. Поверх взрывчатой смеси кладется утрамбованный порох для выталкивания заряда в тот момент, когда ракета окажется в высшей точке полета. Весь смысл ракеты в начинке. Там и звезды, и сияющие слезы, и цветы, и огненные нити. Но должен открыть вам еще один секрет. Если бы устройство ракеты сводилось к тому, что я вам сейчас описал, она никогда бы не расцвела, не раскрылась на небосклоне, даже не взлетела бы. Да, месье, такова ее чудесная тайна. Запомните хорошенько: точно так же, как у женщины и у скрипки, у ракеты есть душа. Душа, без которой нет ни полета, ни света. Где у ракеты душа? Я не смог бы ее показать. Душу не показывают. Душа ракеты - это небольшая конусообразная полость, пустое пространство где-то внутри корпуса. Что там происходит, когда ракета взрывается? Никому не известно. Сколько физиков-пиротехников пытались решить эту задачу, столько и объяснений. Однако факт налицо: без этой пустоты в самой сокровенной ее части ракета остается неподвижной.
   Каполини положил корпус на стол и улыбнулся с видом ироничного превосходства.
   - Я уже рассказывал вам, - заговорил он снова, - что взрыв наших смесей должен быть отсрочен во времени и перемещен в пространстве. И здесь напрашиваются слова, священные для каждого пиротехника: "памятная дата". Салют обычно устраивают в память чего-либо. У каждой страны есть национальный праздник, знаменующий некое событие, которое считается символичным и эпохальным. Каждый год 14 июля, в день национального праздника Франции, мы вспоминаем о взятии Бастилии, 21 июля приходит очередь Бельгии, отмечающей воцарение Леопольда I в 1831 году. На следующий день поляки справляют годовщину провозглашения независимости люблинским правительством в 1944 году. 1 августа Швейцария празднует создание Конфедерации в 1291-м. 6 сентября Федеративная Германия становится на год старше, поскольку в этот день в 1949 году состоялось первое заседание Бундестага. Я мог бы перечислить вам все национальные праздники, какие есть в календаре. Что вы хотите, это наш хлеб насущный! Вне календарного графика праздники с фейерверком устраиваются все реже и реже. Королевские бракосочетания отмечаются теперь втихую и исключительно скромно, можно даже сказать, стыдливо. Да, сударь мой, нет сейчас таких торжеств, как бывало! Люди боятся блистать, выглядеть богатыми, счастливыми. В воротники глаза прячут.
   Меня удивило, что, покуда он передо мной распинался, оба рабочих, словно не видя и не слыша нас, продолжали с полной невозмутимостью проделывать свои загадочные манипуляции. Казалось, они просто играют с картонными трубочками, палочками, разноцветными порошками, будто это для них забава, развлечение. Впрочем, не является ли сам по себе фейерверк символом ненужной роскоши, богатства, которые улетучиваются ради нескольких минут удовольствия?
   - А как насчет безопасности? - спросил я у выхода. - Вы не боитесь несчастных случаев?
   - Несчастных случаев? Никогда такого не было! За все время существования Ружьери не произошло ни единого случайного взрыва. Приняты все меры предосторожности. Наша система безопасности работает безотказно. Разве что... ну, не знаю... кто-то по злому умыслу или с целью самоубийства... не знаю.
   Я шел довольный по улицам городка и размышлял. Почему китайцам, которые изобрели порох, никогда не приходило в голову сделать из него орудие убийства? Понадобилось время, чтобы у европейцев возникла дьявольская идея огнестрельного оружия. Я вспомнил памятник в городе Фрайбург-им-Брайсгау немецкому бенедиктинцу Бертольду Шварцу, разработавшему в ХIV веке производство артиллерийского пороха. Монах... немец... с фамилией, означающей "Черный"... не слишком ли нарочито?
   Я покривил бы душой, если б сказал, что в последующие дни много работал. Все мое внимание было поглощено площадкой для игры в шары, где утром и вечером под платанами собиралась крикливая компания, в своих непрерывных перебранках соблюдавшая, однако, некий словесный ритуал. Я заметил, что на эти сборища как на торжественные переговоры с каким-нибудь вождем африканского племени не допускались женщины и дети. Может, игра в шары - это все, что осталось от древних народных собраний, выражавших душу общины? Впрочем, жара тоже не вдохновляла меня ни на дальнейшие социокультурные размышления, ни на серьезное отношение к рукописи. Как моему издателю пришло в голову отправить меня работать сюда в разгар лета? Сиеста у меня теперь затягивалась чуть ли не до вечера, и я понимал, что грядет день, когда мне потребуются огромные усилия, чтобы встать к началу первой партии и к первому аперитиву. От этой жалкой участи меня спасло неожиданное и страшное событие.
   Почтенный старик с лицом римского императора нацелился на шары, сгруппированные вокруг одного маленького шарика.
   - Сейчас врежет, - пробасил мой сосед, важно кивая головой.
   Шар подлетел к цели, описав красивую дугу, и в тот момент, когда он ударился о другие шары, воздух сотряс удар грома, спугнувший тучи воробьев, дремавших на ветвях платанов. Потом небо над фабрикой запылало. Начался фейерверк, но хаотичный, безумный. Яркие каскады, романские свечки, мельничные крылья, солнца, гирлянды превратились в пылающую мешанину и потонули в адской неразберихе. Hic et nunc. Я вспомнил слова Каполини. Это был взрыв здесь и сейчас, не отсроченный во времени и не перемещенный в пространстве, та самая катастрофа, которой не должно было случиться никогда.
   Люди уже бежали к фабрике. Машины останавливались. Жители выскакивали из домов. Торговцы бросились закрывать лавки. Горожане, настолько привыкшие к фейерверкам Ружьери, что не обращали внимания даже на самые оглушительные, мгновенно сообразили, что на сей раз это отнюдь не безобидная демонстрация пиротехнического искусства, и, поскольку все рабочие Ружьери были из местных, город охватила паника.
   Я последовал за толпой. Жандармы пытались удержать людей за территорией фабрики. Уже не было ни грохота, ни огня, а только едкие клубы дыма в бледных отсветах. Туда-сюда сновали пожарники, толпа сгрудилась вокруг носилок, которые еле-еле удалось вынести. Я искал глазами Каполини. Согласится ли он теперь со мной поговорить? Не будет ли считать меня залетной птицей, принесшей несчастье его фабрике? В конце концов я вернулся домой с ощущением, что вмешиваюсь в то, что меня не касается.
   На следующий день Сидони принесла первые новости. Погибли двое рабочих из той мастерской, где произошел взрыв. Более десятка человек получили серьезные ожоги. О причинах катастрофы не известно ровным счетом ничего. Как сказал мне Каполини, этого случиться не могло... И тем не менее случилось. Фабрика временно закрылась, хотя больших разрушений не было. Я узнал имена погибших: Жиль Жербуа и Анж Креве. Первому было пятьдесят два года, отец троих детей. Второму - сорок, холостяк. Оба местные. Их фотографии мелькали на первых страницах газет рядом с фотографией Каполини, твердившего, что технические причины аварии исключены, и следовательно... следовательно... Читателю его сумбурных заявлений оставалось только пристально вглядываться в эти лица: одно - тяжелое, упрямое, сонное, уже одутловатое, другое - узкое, тревожное, замкнутое. Знали эти двое, что произошло, или умерли удивленные и растерянные, так ничего и не поняв? Я помнил, хотя и не вполне точно, высказывания Каполини во время моего посещения. Несчастный случай невозможен... Разве что кто-то по злому умыслу или с целью самоубийства... Абсурд! Как в подобных обстоятельствах подозревать преступление или самоубийство? Я снова и снова вопрошал газетные фотографии, нечеткие, плохо пропечатанные. В памяти всплыли двое рабочих, поглощенных смешными манипуляциями, покуда Каполини произносил речь. Странной парочкой были эти Жербуа и Креве! У меня возникло желание пойти в редакцию и попросить разрешения взглянуть на оригиналы фотографий.
   Вечером я потягивал аперитив в кафе на площади. Завсегдатаи за стойкой галдели все разом, к тому же из-за провансальского диалекта мой северный слух улавливал далеко не все. Судя по тому, что погибших называли "наш Жербуа" и "наш Креве", многие, видимо, знали их лично. Некоторые даже говорили "малыш Креве". Прозвище удачно дополняло его образ и вполне вязалось с запомнившимся мне тонким замученным личиком.
   - Вот уж не везло парню, так не везло. С ним вечно всякие неприятности случались, и рано или поздно это должно было плохо кончиться.
   Похоже, что компания, внимавшая категоричному оратору, с ним полностью соглашалась. Но о ком он говорил? О Жербуа или о Креве? Я сгорал от любопытства, но не решался вмешаться в разговор из-за своего столичного вида и "писклявого выговора". Накануне, на месте аварии, я точно так же почувствовал, что совершаю бестактность. Раздосадованный на себя и на остальных, я ретировался.
   На следующий день я расспросил Сидони о пострадавших. Ничего особенного я не выведал, кроме того, что Креве был "так себе", где только не работал, жил совсем один в списанном фургоне на выезде из города. Зато она очень уважительно отзывалась о Жербуа, порядочном человеке, отце семейства, и называла его жену "славной девочкой". Больше я ничего не добился.
   Некоторое время спустя, проходя по улице, я заметил в скромной витрине развернутые страницы "Дофине либере". Оказалось, это местный филиал газеты. Я вошел и представился писателем из Парижа, приехавшим осветить события в Провансе. В сущности, даже не соврал. Меня интересовала катастрофа на Ружьери и, в частности, ее жертвы. Секретарь редакции вытащил для меня толстое досье. Там имелась фотография фургона, где жил Креве, но, по словам секретаря, фургон уже должны были куда-то увезти. В анкете Креве сообщалось, что, будучи внебрачным ребенком некоей мадемуазель Креве, скончавшейся, когда ему исполнилось всего двенадцать лет, он получил, с позволения сказать, воспитание в приюте города Авиньон, откуда неоднократно убегал и куда затем водворялся под конвоем; так продолжалось вплоть до того дня, когда подошел срок военной службы и его послали в Алжир. Потом занимался чем придется: собирал оливки и лаванду, стриг овец, чинил машины, был каменщиком, землекопом, а то и вовсе сидел без работы или в тюрьме за мелкие провинности. Я в общих чертах записал историю этого горемыки. Что же касается Жербуа, то, помимо адреса, я узнал, что его всюду преследовали несчастья - видимо, именно его имел в виду завсегдатай кафе. В самом деле, этот тихоня словно притягивал к себе производственные аварии. В 1955 году, на стройке многоэтажного дома, кран поднимал груз черепицы, который упал прямо на Жербуа и сломал ему плечо. В 1958-м, во время строительства дорожного туннеля в Перн-ле-Фонтен, он пострадал от взрыва в шахте. В 1963-м на него наехал грузовик, несшийся на страшной скорости по спуску от поселка Горд. Через год, когда в городе подстригали кроны платанов, у пилы оборвалась цепь - она соскочила и изуродовала ему лицо. В 1967 году, при ремонте 542-го шоссе, опрокинулся чан с раскаленным асфальтом и обжег ему ноги. В 1970-м ему в глаза попал медный купорос, которым опрыскивали виноградники. Когда Каполини нанимал Жербуа на фабрику, он наверняка не подозревал об этой цепи несчастий. Я вспомнил знаменитый вопрос, который суеверный Мазарини непременно задавал, когда ему рекомендовали какого-нибудь человека на ответственный пост: "Он счастлив?", что означало " Он удачлив?".
   Я выждал недельку, а потом направился по адресу, который мне дали в газете. Адриенна Жербуа почти не удивилась моему визиту и провела меня в дом, где царил уютный беспорядок. После смерти Жиля она жила в атмосфере траура и соболезнований, пьянящей и одновременно тягостной. Увидев меня, она сразу же принялась усиленно расхваливать погибшего, главным образом его деятельность во время оккупации и Освобождения. По ее словам, Жиль был известным героем-партизаном в районе Сорг и организатором Освобождения и чистки в августе 1944-го. В течение нескольких недель он царил в Монтё и окрестностях как властелин-победитель. О, как предатели и коллаборационисты перед ним тряслись! Адриенна знала об этом понаслышке, потому что родилась только в 1940 году, но подвиги Жиля записаны в истории Монтё. А что потом? Какой толк из всего этого? Что он получил за свое геройство? Ничего, даже медали! жаловалась она.
   Я произнес имя Анжа Креве.
   - Анж и Жиль? - воскликнула она. - Закадычные друзья, месье. Можно сказать, неразлучные. Для малыша Креве Жиль был старшим братом, отчасти даже отцом, которого тот не знал, вы понимаете, что я хочу сказать. Как только Жиль устраивался куда-нибудь на работу, тут же являлся и Анж. Приходилось его тоже нанимать. И то, что они погибли в одной и той же катастрофе, вполне естественно, ведь они всегда работали вместе.
   Ее последние слова, признаться, меня поразили. Значит, они работали вместе не только на Ружьери?
   - Ну конечно. Они были и каменщиками на стройке многоэтажки, и землекопами, и дорожными строителями, и ремонтниками, и обрубщиками сучьев, и сезонными рабочими, когда ничего получше не подворачивалось. Когда нет квалификации, приходится все уметь!
   Адриенна, похоже, намеренно избегала говорить о ежегодных катастрофах, жертвой которых чуть ли не каждый год оказывался Жиль. И я не стал касаться этой темы.
   Вечером я зашел в "Дофине" за дополнительной информацией. К сожалению, секретарь был с головой поглощен статьей о массовом возвращении из отпусков, ожидавшемся в конце августа и сулившем большие сложности. Для него авария на фабрике Ружьери была делом закрытым и сданным в архив. Признаться, я сам толком не понимал, что мне от него нужно. Но меня по-прежнему занимала эта странная парочка, череда несчастий и загадка смертоносного взрыва на фабрике.
   Задержавшись еще ненадолго в редакции, я наткнулся на передовицу первого номера "Дофине либере", выставленную в стеклянной витрине: танки Первой армии входят в город, толпа ликует, последние немецкие солдаты захвачены в плен французскими внутренними войсками. Дата: 11 августа 1944 года. Надо же, подумал я, взрыв на Ружьери случился тоже 11 августа. Глядя, как я изучаю передовицу, секретарь пояснил:
   - Венсан Бюр, автор этой статьи, давным-давно на пенсии, хотя держится молодцом; он лучше всех знает историю Монтё и все, что здесь происходило во время и после войны. Если хотите с ним поговорить, я ему позвоню.
   Я поспешно согласился, и они договорились по телефону, что я зайду на следующий день часов в одиннадцать.
   Бюр жил в большом доме, скорее всего, бывшем когда-то мастерской или складом, рядом с вокзалом. Помещение было унылым и невзрачным, но удивительно просторным. Фамилия Бюр хозяину удивительно подходила - он чем-то напоминал брюзгливого бурого медведя. Говорил он не останавливаясь и с таким сильным местным акцентом, что мне то и дело приходилось его переспрашивать. Видно было, что документация у него содержится в идеальном порядке.
   - Слава богу, места хватает,- пояснил он, прохаживаясь по комнатам вдоль полок, забитых папками и стопками газет. - Но главный мой архив - вот тут! - и он похлопал себя по лбу. - Когда я умру, представляете, как много потеряет местная хроника! Ха-ха-ха!
   И он весело рассмеялся, воображая, как славно подшутит над согражданами, отправившись на тот свет.
   - Ведь я, между прочим, родился в 1918-м. И очень этому рад. Естественно, Первую мировую я пропустил. Хотя... Мой отец там по горло навоевался. Я столько раз слышал о Вердене и Шмен-де-Дам , что в конце концов мне стало казаться, будто я сам там побывал. Зато уж Народный фронт, война в Испании, Гитлер, Муссолини, "странная война", оккупация, Освобождение - на это я насмотрелся, как говорится, прямо из партера. Здорово быть журналистом, правда? А потом в газету стали приходить молодые ребята - просто смех и грех! Бедные цуцики! Явились, когда все кончилось. Вы ведь и сами заметили, а? Ведь больше нигде ничего не происходит! После Освобождения - тишь да гладь. Кроме Индокитая и Алжира, какое-то шебаршение, сударь, еле слышное шебаршение. Потом - ничего, совсем ничего. По старой дружбе мне каждый день приносят газету, и сколько раз, пробежав ее за тридцать секунд, я говорил себе: "Бедные цуцики! Если б вы работали по совести, ни одного номера не вышло бы! Так бы и скисли у себя в редакции: со вчерашнего дня ничего нового не произошло, следовательно, сегодня газеты не будет!" А знаете, я рад, что с этим уже все. Могу заново переживать старые события. Они-то хоть настоящие! Иногда сосед заходит. Спрашивает: "Ну? Что новенького?" А я отвечаю: "Шестая армия под командованием фон Паулюса капитулировала под Сталинградом". А он мне говорит: "Старик, а ты случайно не того?" Потому что я уже не раз отвечал ему таким образом: "Японцы потопили американский Тихоокеанский флот у Пёрл-Харбора" или "Итальянцы подвесили труп Муссолини на крюк для мясных туш в Комо". Да, веселое было времечко!
   Сдержать поток его речей было нелегко. Наконец я все-таки вставил слово:
   - Да, но и сейчас в Монтё много шума. Взять, к примеру, аварию на Ружьери.
   Он так и подскочил:
   - Ружьери? Тут все наоборот. Я с детства ждал, когда на этой фабрике что-нибудь произойдет. Я знал: что-то назревает - и твердил себе: "Назревает, назревает. Когда же рванет?" Ну вот и рвануло! Только долго пришлось ждать.
   - Вчера я видел жену и детишек Жиля Жербуа. Вы его, конечно, знаете?
   - Конечно, знаю! Командир внутренних войск в районе Сорг. Достойный парень, поверьте!
   Он поднялся, направился к стопке газет и принялся их перебирать.
   - Нашел, нашел. Вот он, Жиль, со своими партизанами, народ их приветствует. - Он развернул передо мной пожелтевшие газеты с множеством фотографий и огромными заголовками. - Здесь он толкает в спину немецких пленных. Он первым встретил танки Первой армии де Латра де Тассиньи.
   - А это что такое? - Я ткнул пальцем в фотографию, где худую, полуголую, босую, еле стоящую на ногах женщину окружала группа хохочущих мужчин.
   - Да это же Креветка, черт побери!