Твардовский Александр Трифонович. Дом у дороги

И пробираться к Вязьме?
Никем не писанный маршрут
Распознавать на звездах.
Дойти до фронта – тяжкий труд,
Дойдешь, а там – не отдых.
Там день один, как год, тяжел,
Что день, порой минута…
А тот – он шел и не дошел,
Но все идет как будто.
Ослабший, раненый идет,
Что в гроб кладутся краше.
Идет.
«Товарищи, вперед.
Дойдем. Настанет наше!
Дойдем, иному не бывать,
Своих достигнем линий.
И воевать – не миновать.
А отдыхать?
В Берлине!»
На каждом падая шагу
И поднимаясь снова,
Идет. А как же я могу
Отстать, живой, здоровый?
Мы с ним прошли десятки сел,
Где как, где смертным лазом.
И раз он шел, да не дошел,
Так я дойти обязан.
Дойти. Хоть я и рядовой,
Отстать никак не волен.
Еще добро бы он живой,
А то он – павший воин.
Нельзя! Такие вот дела… —
И ей погладил руку.
 
 
А та давно уж поняла,
Что боль – не боль еще была,
Разлука – не разлука.
 
 
Что все равно – хоть наземь ляг,
Хоть вдруг лишись дыханья…
Прощалась прежде, да не так,
А вот когда прощанье!
 
 
Тихонько руку отняла
И мужние колени
С покорным плачем обняла
На том угретом сене…
 
 
И ночь прошла у них.
И вдруг
Сквозь кромку сна на зорьке,
Сквозь запах сена в душу звук
Вошел ей давний, горький:
 
 
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
И мы домой…
 

ГЛАВА 7

 
Все сборы в путь любой жены
И без войны не сладки.
И без войны тревог полны
Все сборы в жизни краткой.
 
 
Но речь одна, когда добром, —
Не по нужде суровой
Мы край на край и дом на дом
Иной сменить готовы.
 
 
Другая речь – в годину бед
Жене самой, без мужа,
Из дома выйти в белый свет
И дверь закрыть снаружи.
 
 
С детьми из теплого угла,
С гнезда родного сняться,
Где, может быть, еще могла
Ты весточки дождаться.
 
 
С котомкой выйти за порог —
И, всей той мукой мучась,
Брести…
Но если на восток, —
То как бы ни был путь жесток, —
Бывает горше участь.
 
 
Как на родной земле своей,
Так ты, и дом теряя,
Хоть под кустом, а все ж на ней —
В любом далеком крае.
 
 
А вот когда чужим судом
Обмен решен иначе, —
Не край на край, не дом на дом,
А плен —
На плен с придачей.
 
 
С какой придачей – погоди:
Расчеты эти впереди.
 
 
Еще он твой – последний час
В твоем дому, пока
Переведут тебе приказ
С чужого языка.
 
 
Но твой – он выбран не тобой —
Лежит на запад путь.
И взять ни имени с собой,
Ни отчества. Забудь.
 
 
Забудь себя еще живой
И номер получи.
И только этот номер свой
На память заучи.
 
 
И только можешь ты молчать,
Приказ в дорогу дан.
На нем недвижная печать
И подпись: комендант.
 
 
И в нем твой дом, и хлеб, и соль,
Что от немых властей.
И хоть самой – на снег босой,
Троих одеть успей.
 
 
Рукой дрожащею лови
Крючки, завязки, мать.
Нехитрой ложью норови
Ребячий страх унять.
 
 
Зови меньших живей, живей,
Как в гости, в тот поход.
И только старшенькой своей
Не лги – и так поймет.
 
 
И соберись, и уложись,
И в час беды такой
Еще хозяйкой окажись
Проворной и лихой.
 
 
И всю свою в дорогу кладь,
Как из огня, схвати.
И перед тем, как выйти, мать,
Не оглянись и не присядь, —
Нельзя.
И дом – прости!..
 
 
Прости-прощай, родимый дом,
Раскрытый, разоренный,
И пуня с давешним сенцом,
И садик занесенный.
 
 
Прости-прощай, родимый дом,
И двор, и дровосека,
И все, что памятно кругом
Заботой, замыслом, трудом, —
Всей жизнью человека.
 
 
Дом, где он жил среди хлопот
И всем хозяйством правил.
И, чтоб годам был виден счет,
Он надпись: тыща девятьсот
Такой-то год поставил.
 
 
Среди такой большой земли,
Родной, заветный угол,
Где эти девочки росли
И наряжали кукол.
 
 
И где как будто жизнь прошла,
Куда хозяйка дома
Как будто девочкой вошла
К парнишке молодому.
 
 
Где пел по веснам свой скворец
И жил, как все на свете,
Порядком вечным: мать, отец,
Потом скворчата-дети.
 
 
Пришла в родную сторону
Чужая злая сила.
И порознь мужа и жену
Из дома проводила.
 
 
И где-то, где-то он сейчас,
Какой идет дорогой,
Солдат, что воинскую часть
Свою искал с тревогой.
 
 
Теперь меж небом и землей,
Огнем вокруг объятой,
Она была его семьей,
Его родною хатой.
 
 
И человек среди людей,
Как хлебом и одеждой,
Он был обязан только ей
Своей мечтой-надеждой.
 
 
В пути, за тридевять земель,
У Волги ли, у Дона
Свою в виду держал он цель,
Солдат, – дойти до дома.
 
 
Хоть кружным, может быть, путем —
Дойдем, придем с победой
Домой!
А что уже тот дом —
Не все ты знал и ведал.
 
 
В тот первый день из горьких дней,
Как собрался в дорогу,
Велел отец беречь детей,
Смотреть за домом строго.
 
 
Велел сидеть в своем углу
В недобрую годину,
А сам жену в чужом тылу,
В глухом плену покинул.
 
 
Ну что ж, солдат, взыщи с нее,
С жены своей, солдатки,
За то, что, может быть, жилье
Родное не в порядке;
 
 
Что не могла глядеть назад,
Где дом пылал зажженный,
Как гнал ее чужой солдат
На станцию с колонной;
 
 
Что не могла она сберечь
В саду трехлеток-яблонь;
Что шла, покинув дом и печь,
А так детишки зябли!
 
 
Что шла, как пленные, в толпе
На запад под конвоем;
Что не отправила тебе
Письма с дороги, воин.
 
 
За все с того, кто виноват,
По всем статьям устава
Взыщи со строгостью, солдат,
Твое, хозяин, право.
 
 
Всего и нужно для суда
И для сведенья счетов
Прийти с победою туда,
Проверить, как и что там.
 
 
Отдать поклон краям своим,
Припав к земле с винтовкой,
Сквозь смерть прийти туда живым,
За малым остановка.
 
 
Сквозь смерть иди, не умирай,
В жару лица не утирай,
В снегах не мерзни в зиму.
Там, впереди, твой отчий край,
Солдат, твой дом родимый.
 
 
Шагай, солдат, свои права
Имея в этом мире,
Шагай, воюй и год, и два,
И три, и все четыре!..
 
 
Прошла война, прошла страда,
Но боль взывает к людям:
Давайте, люди, никогда
Об этом не забудем.
 
 
Пусть память верную о ней
Хранят, об этой муке,
И дети нынешних детей,
И наших внуков внуки.
 
 
Пускай всегда годину ту
На память нам приводит
И первый снег, и рожь в цвету,
Когда под ветром ходит.
 
 
И каждый дом и каждый сад
В ряду – большой и малый.
И дня восход и дня закат
Над темным лесом – алый.
 
 
Пускай во всем, чем жизнь полна,
Во всем, что сердцу мило,
Нам будет памятка дана
О том, что в мире было.
 
 
Затем, чтоб этого забыть
Не смели поколенья.
Затем, чтоб нам счастливей быть,
А счастье – не в забвенье!
 

ГЛАВА 8

 
Родился мальчик в дни войны,
Да не в отцовском доме, —
Под шум чужой морской волны
В бараке на соломе.
 
 
Еще он в мире не успел
Наделать шуму даже,
Он вскрикнуть только что посмел
И был уже под стражей.
 
 
Уже в числе всех прочих он
Был там, на всякий случай,
Стеной-забором огражден
И проволокой колючей.
 
 
И часовые у ворот
Стояли постоянно,
И счетверенный пулемет
На вышке деревянной.
 
 
Родился мальчик, брат меньшой
Троих детей крестьянки,
И подают его родной
В подаренной портянке.
 
 
И он к груди ее прирос —
Беда в придачу к бедам,
И вкус ее соленых слез
Он с молоком отведал.
 
 
И начал жить, пока живой,
Жилец тюрьмы с рожденья.
Чужое море за стеной
Ворочало каменья.
 
 
Свирепый ветер по ночам
Со свистом рвался в щели,
В худую крышу дождь стучал,
Как в полог колыбели.
 
 
И мать в кругу птенцов своих
Тепло, что с нею было,
Теперь уже не на троих,
На четверых делила.
 
 
В сыром тряпье лежала мать,
Своим дыханьем грея
Сынка, что думала назвать
Андреем – в честь Андрея,
Отцовским именем родным.
 
 
И в каторжные ночи
Не пела – думала над ним:
– Сынок, родной сыночек.
 
 
Зачем ты, горестный такой,
Слеза моя, росиночка,
На свет явился в час лихой,
Краса моя, кровиночка?
 
 
Зачем в такой недобрый срок
Зазеленела веточка?
Зачем случился ты, сынок,
Моя родная деточка?
 
 
Зачем ты тянешься к груди
Озябшими ручонками,
Не чуя горя впереди,
В тряпье сучишь ножонками?
 
 
Живым родился ты на свет,
А в мире зло несытое.
Живым – беда, а мертвым – нет,
У смерти под защитою.
 
 
Целуя зябкий кулачок,
На сына мать глядела:
 
 
– А я при чем, – скажи, сынок, —
А мне какое дело?
 
 
Скажи: какое дело мне,
Что ты в беде, родная?
Ни о беде, ни о войне,
Ни о родимой стороне,
Ни о немецкой чужине
Я, мама, знать не знаю.
 
 
Зачем мне знать, что белый свет
Для жизни годен мало?
Ни до чего мне дела нет,
Я жить хочу сначала.
 
 
Я жить хочу, и пить, и есть,
Хочу тепла и света,
И дела нету мне, что здесь
У вас зима, не лето.
 
 
И дела нету мне, что здесь
Шумит чужое море
И что на свете только есть
Большое, злое горе.
 
 
Я мал, я слаб, я свежесть дня
Твоею кожей чую,
Дай ветру дунуть на меня —
И руки развяжу я.
 
 
Но ты не дашь ему подуть,
Не дашь, моя родная,
Пока твоя вздыхает грудь,
Пока сама живая.
 
 
И пусть не лето, а зима,
И ветошь греет слабо,
Со мной ты выживешь сама,
Где выжить не могла бы.
 
 
И пусть ползет сырой туман
И ветер дует в щели,
Я буду жить, ведь я так мал,
Я теплюсь еле-еле.
 
 
Я мал, я слаб, я нем, и глуп,
И в мире беззащитен;
Но этот мир мне все же люб —
Затем, что я в нем житель.
 
 
Я сплю крючком, ни встать, ни сесть
Еще не в силах, пленник,
И не лежал раскрытый весь
Я на твоих коленях.
 
 
Я на полу не двигал стул,
Шагая вслед неловко,
Я одуванчику не сдул
Пушистую головку.
 
 
Я на крыльцо не выползал
Через порог упрямый,
И даже «мама» не сказал,
Чтоб ты слыхала, мама.
 
 
Но разве знает кто-нибудь,
Когда родятся дети,
Какой большой иль малый путь
Им предстоит на свете?
 
 
Быть может, счастьем был бы я
Твоим, твой горький, лишний, —
Ведь все большие сыновья
Из маленьких повышли.
 
 
Быть может, с ними белый свет
Меня поставит вровень.
А нет, родимая, ну, нет, —
Не я же в том виновен,
 
 
Что жить хочу, хочу отца
Признать, обнять на воле.
Ведь я же весь в него с лица —
За то и люб до боли.
 
 
Тебе приметы дороги,
Что никому не зримы.
Не дай меня, побереги…
– Не дам, не дам, родимый.
 
 
Не дам, не дам, уберегу
И заслоню собою,
Покуда чувствовать могу,
Что ты вот здесь, со мною.
 
 
…И мальчик жил, со всех сторон
В тюрьме на всякий случай
Стеной-забором огражден
И проволокой колючей.
 
 
И часовые у ворот
Стояли постоянно,
И счетверенный пулемет
На вышке деревянной.
 
 
И люди знали: мальчик им —
Ровня в беде недетской.
Он виноват, как все, одним:
Что крови не немецкой.
 
 
И по утрам, слыхала мать,
Являлся Однорукий,
Кто жив, кто помер, проверять
По правилам науки.
 
 
Вдоль по бараку взад-вперед
С немецким табелем пройдет:
Кто умер – ставит галочку,
Кто жив – тому лишь палочку.
 
 
И ровным голосом своим,
Ни на кого не глядя,
Убрать покойников – живым
Велит порядка ради.
 
 
И мальчик жил. Должно быть, он
Недаром по природе
Был русской женщиной рожден,
Возросшей на свободе.
 
 
Должно быть, он среди больших
И маленьких в чужбине
Был по крови крепыш мужик,
Под стать отцу – мужчине.
 
 
Он жил да жил. И всем вокруг
Он был в судьбе кромешной
Ровня в беде, тюремный друг,
Был свой – страдалец здешний.
 
 
И чья-то добрая рука
В постель совала маме
У потайного камелька
В золе нагретый камень.
 
 
И чья-то добрая рука
В жестянке воду грела,
Чтоб мать для сына молока
В груди собрать сумела.
 
 
Старик поблизости лежал
В заветной телогрейке
И, умирая, завещал
Ее мальцу, Андрейке.
 
 
Из новоприбывших иной —
Гостинцем не погребуй —
Делился с пленною семьей
Последней крошкой хлеба.
 
 
И так, порой полумертвы,
У смерти на примете,
Все ж дотянули до травы
Живые мать и дети.
 
 
Прошел вдоль моря вешний гром
По хвойным перелескам.
 
 
И очутились всем двором
На хуторе немецком.
 
 
Хозяин был ни добр, ни зол, —
Ему убраться с полем.
А тут работницу нашел —
Везет за двух, – доволен.
 
 
Харчи к столу отвесил ей
По их немецкой норме,
А что касается детей, —
То он рабочих кормит.
 
 
А мать родную не учить,
Как на куски кусок делить,
Какой кусок ни скудный,
Какой дележ ни трудный.
 
 
И не в новинку день-деньской,
Не привыкать солдатке
Копать лопатою мужской
Да бабьей силой грядки.
 
 
Но хоть земля – везде земля,
А как-то по-другому
Чужие пахнут тополя
И прелая солома.
 
 
И хоть весна – везде весна,
А жутко вдруг и странно:
В Восточной Пруссии она
С детьми, Сивцова Анна.
 
 
Журчал по-своему ручей
В чужих полях нелюбых,
И солона казалась ей
Вода в бетонных трубах.
 
 
И на чужом большом дворе
Под кровлей черепичной
Петух, казалось, на заре
Горланит непривычно.
 
 
Но там, в чужбине, выждав срок,
Где что – не разбирая, —
Малютка вылез за порог
Хозяйского сарая.
 
 
И дочка старшая в дому,
Кому меньшого нянчить,
Нашла в Германии ему
Пушистый одуванчик.
 
 
И слабый мальчик долго дул,
Дышал на ту головку.
И двигал ящик, точно стул,
В ходьбе ловя сноровку.
 
 
И, засмотревшись на дворе,
Едва не рухнул в яму.
И все пришло к своей поре,
Впервые молвил:
– Мама.
 
 
И мать зажмурилась от слез,
От счастья и от боли,
Что это слово произнес
Ее меньшой в неволе…
 
 
Покоса раннего пора
За дальними пределами
Пришла. Запахли клевера,
Ромашки, кашки белые.
 
 
И эта памятная смесь
Цветов поры любимой
Была для сердца точно весть
Со стороны родимой.
 
 
И этих запахов тоска
В тот чуждый край далекий
Как будто шла издалека —
Издалека с востока.
 
 
И мать с детьми могла тогда
Подчас поверить в чудо:
– Вот наш отец придет сюда
И нас возьмет отсюда.
 
 
Могло пригрезиться самой
В надежде и тревоге,
Как будто он спешит домой
Да припоздал в дороге.
 
 
А на недальнем рубеже,
У той границы где-то,
Война в четвертое уже
Свое вступала лето.
 
 
И по дорогам фронтовым
Мы на дощечках сами
 
 
Себе самим,
Кто был живым,
Как заповедь писали:
 
 
Не пощади
Врага в бою,
Освободи
Семью
Свою.
 

ГЛАВА 9

 
Я начал песню в трудный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной.
 
 
И завершаю в год иной,
Когда от стен Берлина
Пришел солдат с войны домой
Своей дорогой длинной.
 
 
Чего, чего не повидал,
Казалось, все знакомо.
Но вот пришел, на взгорке стал
И ни двора, ни дома.
 
 
И там, где канули в огне
Венцы, столбы, стропила, —
Темна, жирна по целине,
Как конопля, крапива.
 
 
Да груда глины с кирпичом,
Золою перебитая,
Едва видна на месте том,
Уже травой прошитая.
 
 
Глухой, нерадостный покой
Хозяина встречает.
Калеки-яблони с тоской
Гольем ветвей качают.
 
 
Глядит солдат: ну, ладно – дом,
А где жена, где дети?..
 
 
Да, много лучше о другом,
О добром петь на свете.
 
 
Но не минуешь горьких слез,
Которым срок не минул.
Не каждой матери пришлось
Обнять родного сына.
 
 
Не каждой женщине – жене,
Родной сестре, невесте —
О тех, что сгинули в войне,
В конце дождаться вести.
 
 
Ответ не каждому письму, —
Иное без ответа.
Привет не каждому тому,
Чье сердце ждет привета.
 
 
Но если та горька печаль,
Чье место свято в доме,
То, может, легче, да едва ль,
Печаль особой доли.
 
 
Печаль подвижника-бойца,
Что год за годом кряду
Войну исполнил до конца,
И вот тебе награда!
 
 
Присел на камушке солдат
У бывшего порога,
Больную с палочкою в ряд
Свою устроил ногу.
 
 
Давай солдат курить табак,
Сходиться люди стали,
Не из чего-нибудь, а так —
В свидетели печали.
 
 
Стоят над нею, опершись
На грабли, на мотыги.
Вздохнул один и молвил:
– Жизнь… —
Другой сказал:
– Как в книге…
 
 
А третьи только и могли
Добавить осторожно:
– Еще не все домой пришли
Из той дали острожной.
 
 
И отвести старались взгляд
Соседи в разговоре,
Чтоб не видать, как он, солдат,
Давясь, глотает горе.
 
 
Не мог он душу освежить
Тем трудным, скрытым плачем…
Все так.
А надо было жить.
И жить хозяин начал.
 
 
Погостевал денек-другой.
– Ну что ж, на том спасибо. —
И потянул с больной ногой
На старую селибу.
 
 
Перекурил, шинель долой,
Разметил план лопатой.
Коль ждать жену с детьми домой,
Так надо строить хату.
 
 
А где боец за столько лет
Себе жилья не строил!
Не только там, где лесу нет,
А нет земли порою.
 
 
Где нет земли, один песок,
А то, как камень, грунт жесток,
А то – болото. Мука!
А на земле – не штука.
 
 
Так-сяк, колхоз
Леску подвез,
Помог до крыши сруба.
А дальше сам
Мостил, тесал, —
Займись – оно и любо.
 
 
И все спешил покончить в срок,
Как будто в хате новой
Скорей солдат увидеть мог
Семью живой-здоровой.
 
 
К покосу был окончен дом,
Как раз к поре горячей.
А сам солдат ютился в нем
Со дня, как строить начал.
 
 
На свежеструганом полу,
Что облекал прохладой,
Он отдыхал в своем углу
С великою отрадой.
 
 
Да что! У смерти на краю,
На каждом новоселье,
И то любитель был свою
Обжить, устроить келью.
 
 
Не знаешь, год иль день там быть,
А все же и в землянке
Охота гвоздь какой-то вбить,
Зажечь фитиль в жестянке.
 
 
Водой, дровами запастись,
Соломой побогаче.
А там – приказ. И в ночь снялись,
И с тем жильем навек простись! —
А жить нельзя иначе.
 
 
Соорудил хозяин стол,
Лежанку возле печи.
И все в порядок произвел
Желанной ради встречи.
 
 
Гадал, старался что к чему
Приладить, вспомнить кстати…
 
 
И так тоскливо самому
Вдруг стало в этой хате.
Такая горькая нашла
Душе его минута.
 
 
– Зачем не ты меня ждала,
А я тебя, Анюта?
 
 
И не мила, не дорога
Ему своя светлица…
Пошел солдат с людьми в луга.
Чтоб на людях забыться.
 
 
Чтоб горе делом занялось,
Солдат вставал с рассвета
И шире, шире гнал прокос —
За все четыре лета.
 
 
Вслед за косой качал солдат
Спиной, от пота серой.
И точно время на свой лад,
Своею мерял мерой.
 
 
И добрым ладом шли часы,
И грудь дышала жадно
Цветочным запахом росы,
Живой травы из-под косы —
Горькавой и прохладной.
 
 
И сладкий пек июльский зной,
Как в годы молодые,
Когда еще солдат с женой
Ходил в луга впервые.
 
 
В луга верст за пять от села.
И пот кипел на коже,
И точно сила, как была, —
Не та, не та, а все же!..
 
 
И косу вытерши травой
На остановке краткой,
Он точно голос слушал свой,
Когда звенел лопаткой.
 
 
И голос тот как будто вдаль
Взывал с тоской и страстью.
И нес с собой его печаль,
И боль, и веру в счастье.
 
 
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
И мы домой.
 

   1942–1946