Тюленев Иван. Через три войны

Тюленев Иван Владимирович
Через три войны

   Тюленев Иван Владимирович
   Через три войны
   {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
   Аннотация издательства: Военная служба одного из виднейших военачальников Советской Армии генерала армии Ивана Владимировича Тюленева началась в 1913 году, когда он был призван и зачислен в 6-й Каргопольский драгунский полк. С тех пор минуло почтя шестьдесят лет, а убеленный сединами генерал продолжает оставаться в строю. Большой и нелегкий путь прошел Иван Владимирович Тюленев. Он участвовал в первой империалистической, гражданской и Великой Отечественной войнах, был свидетелем многих исторических событий. В годы гражданской войны И. В. Тюленев сражался в рядах Первой Конной армии, во время Великой Отечественной командовал фронтами: сначала Южным, потом Закавказским. Читатель найдет в книге взволнованный рассказ о революционных событиях 1917 года, о защите завоеваний Октября, о мужестве и стойкости советских людей в годы Великой Отечественной войны. Наиболее интересные страницы воспоминаний посвящены битве за Кавказ.
   Содержание
   Вперед заре навстречу
   Начало пути
   "За веру, царя и отечество"
   За власть Советов
   В горниле гражданской войны
   Враги меняют тактику [10З]
   Идет война народная
   И снова бой
   Южный фронт
   На Урале и под Москвой
   В предгорьях Кавказа
   Бои на Тереке и Баксане
   На перевалах
   Туапсинский "орешек"
   "Горы" и "Море"
   Примечания
   Список иллюстраций
   Вперед заре навстречу
   Начало пути
   Жизнь мне представляется широкой полноводной рекой: чем ты старше становишься, тем все дальше и дальше уходишь от верховья. Ныне я в устье своей жизни. И хоть реки не текут вспять, но бывает так: память вдруг стремительно понесет тебя против течения, к истоку. И увидишь, будто это было вчера, и себя, босоногого мальчугана, и отчий дом, и братьев, которых уже нет в живых, услышишь певучий голос матери, степенный глухой басок отца...
   Множество событий, ярких, нетускнеющих, как золото, и менее значительных, оттеснили в дальние уголки памяти родное село Шатрашаны, лица близких товарищей детства.
   За плечами - первая империалистическая война, великие дни Октября, фронты гражданской и Отечественной войн и многое другое, что вспоминается когда с радостью, а когда с грустью...
   Недалеко от Волги у густого соснового бора раскинулись Шатрашаны. Большое это было село. Пятьсот крестьянских дворов разбросано по пригорку. Покосившиеся от времени бревенчатые избы с позеленевшими крышами печально смотрели подслеповатыми оконцами на кривые, как турецкие сабли, переулки и улицы. Только в центре села, у церковной площади, стояло несколько добротных домов на каменном фундаменте с резными наличниками и карнизами. В них жила деревенская знать - богатей-лавочник, поп, староста.
   Шатрашаны - село старинное. Старики утверждали, что название свое оно получило от слова "шатры". Здесь когда-то проходили татаро-монгольские завоеватели. Места были глухие, лесистые, а на склонах холмов зеленели луга, поросшие сочными травами. Там кочевники ставили свои шатры и жили некоторое время, набираясь сил для дальнейших походов.
   Эти места помнят "вольницу" Степана Разина и Емельяна Пугачева. По Волге плыли под парусами резные струги с разудалыми молодцами, а по берегам великой русской реки двигались отряды пеших и конных, наводя ужас на бар-помещиков.
   Об этих далеких временах много интересного довелось мне слышать от моей бабушки Марфы Сидоровны. На сказы она была большая мастерица.
   Бывало, зимой соберемся мы. ребятишки, возле нее. За окном завывает вьюга. В печи потрескивают дрова. На столе слабо мигает керосиновая лампа. Отец плетет рогожи, мать ставит заплаты на рубахи, а бабушка, сидя за прялкой, под монотонное жужжание веретена ведет неторопливый рассказ о Емельяне Пугачеве и Степане Разине, где быль переплетается с легендой. Рассказывала бабушка так, что каждое ее слово западало в наши детские души.
   Семья у нас, Тюленевых, была большая: шесть человек своих ребят да четверо умершего дяди. Отцу с матерью приходилось трудиться не покладая рук, чтобы прокормить столько ртов. Лишения и невзгоды, голод и холод постоянно стучались в нашу дверь.
   Моя мать, Агафья Максимовна, была трудолюбивая, добрая, отзывчивая к чужим горестям. Как ни трудно было ей ухаживать за десятком ребят, она никогда не роптала. С утра до поздней ночи хлопотала по хозяйству. Старшие дети помогали ей как могли.
   Отец мой, Владимир Евстигнеевич, участвовал в русско-турецкой войне. Вернулся с медалью, но я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь похвалился своей наградой. Медаль лежала на дне сундучка, под горкой книг. Скромный, тихий, работящий, отец слыл на селе грамотеем. Он очень любил книги, часто перечитывал те, что имел, и радовался, как ребенок, когда удавалось на гроши, заработанные тяжелым трудом, купить новую книгу. В свободное время, особенно зимними вечерами, он любил читать односельчанам.
   К 1900 году мои старшие братья подросли и, как многие другие парни нашего села, подались в город на заработки. Время от времени они присылали отцу деньги. Положение семьи несколько улучшилось, но до хорошей жизни было еще далеко.
   В 1903 году я окончил сельскую школу и стал упрашивать отца отвезти меня в город: уж очень хотелось мне продолжать учение. Мать поддержала меня.
   - Весь в тебя, - говорила она отцу, - до книжек, как травинка к солнцу, тянется. - Отцу приятно было слышать такое, но решил он по-другому:
   - Конечно, надо бы еще парню поучиться, да где возьмешь денег? Как говорят: рад бы в рай, да грехи не пускают.
   Заметив, как я огорчился, отец погладил меня по голове:
   - Ничего, сынок, не печалься. Поработаешь немного, поможешь нам, а там, глядишь, и снова попадешь в учение.
   Но он, как и я, видно, мало верил в это. Так оно и получилось. Мое образование ограничилось сельской школой. Началась тяжелая трудовая жизнь.
   Я стал помогать отцу плести рогожи. Потом он пристроил меня подмастерьем в сельскую кузницу, а к концу 1904 года отвез в город Симбирск. Там устроил чернорабочим крахмало-паточного завода "Никита Понизовкин и сыновья".
   Хотя завод и делал патоку, но мне там жилось не сладко. С утра до вечера перетаскивал бочки, убирал мусор во дворе, колол дрова. Работал много, а зарабатывал, как говорится, с гулькин нос. Денег едва хватало на харчи. Домой я не мог послать ни гроша.
   Тогда отец решил: лучше уж мне помогать ему дома, чем гнуть спину на "паточного" фабриканта. И я вернулся в родное село...
   * * *
   Русско-японская война еще больше омрачила нашу безрадостную жизнь: призвали в армию дядю Петра.
   Провожали новобранцев рано утром. По дороге, поднимая столбы пыли, со скрипом двигались телеги, а за ними понуро брели мужики и бабы. На телегах трясся нехитрый скарб новобранцев: сундучки, котомки, узелки...
   Парни, еще не понимая, что их ждет на войне, бодро шагали по пыльной дороге и под гармошку пели: "Последний, нонешний денечек гуляю с вами я, друзья..." Те, что постарше, шли молча в окружении женщин и детей. Обливаясь слезами, бабы причитали по ним, как по покойникам: "И на кого же вы нас покидаете? Куда улетаете, соколики?.."
   Старики и старухи, которые уже не могли двигаться, сидели на завалинках и сокрушенно вздыхали:
   - Вернутся ли домой, родимые?
   - Чего заранее в гроб кладете? - урезонивал их один бывалый солдат. Японец нам не ровня. Он малорослый, дунешь, плюнешь - он и с копыт долой! Гляди, наши-то какие орлы! Да неужто не управятся? Шапками закидаем!
   Ходячей была тогда эта фраза, брошенная каким-то бравым генералом. Облетела она всю Россию, и многие поверили, хотели верить, что так оно и будет. Но когда с далеких полей Маньчжурии докатились первые слухи о поражении русских войск, это "шапками закидаем" стало произноситься не с бравадой, а с горькой иронией.
   Всю войну и долго еще поело нее лились слезы русских матерей, жен, сестер и детей. В нашей семье особенно убивалась бабушка. Она плакала и когда приносили письма, и когда долго не было их. Получив от сына весточку, она просила меня:
   - Ванюша, прочти, родной, что пишет мой ясный сокол Петя.
   Я разворачивал письмо дяди Пети и начинал читать, а бабушка, подперев рукой морщинистую щеку, маленькая, совсем постаревшая с тех пор, как сын ушел на войну, беззвучно плакала.
   В такие минуты мне становилось не по себе. Жалость к бабушке переполняла грудь, и я старался, как мог, успокоить ее:
   - Бабушка, да что же ты плачешь? Ведь дядя Петя жив, здоров.
   Но бабушка еще пуще заливалась слезами:
   - Пока жив. Да ведь я век прожила, знаю, что с войны мало кто цел-невредим возвращается. Чует мое материнское сердце - худо Петруше.
   Читая однажды письмо от дяди, мы не заметили, как в избу вошел отец.
   - От Петра? Ну как он там? Что пишет?
   - Да вот, прибыл на Сахалин, - стал я пересказывать отцу. - Войны там пока нет, а под Порт-Артуром, пишет, сильная сеча. Японцы что-то у нас отвоевали, а что - не разберу. Зачеркнута вся строчка...
   Отец взял из моих рук письмо, внимательно посмотрел его на свет, покачал головой и сказал, как мне показалось, с удовлетворением:
   - Японцы заняли Порт-Артур... Что ж, вести неплохие.
   Меня поразили слова отца. Как же так? Или он желает победы японцам? Но спросить об этом я не осмелился.
   Заметив мое недоумение, отец улыбнулся и сказал:
   - Ты, сынок, не ломай над этим голову. Молод еще. Подрастешь разберешься...
   На селе же по поводу неудач русской армии в Маньчжурии толковали так:
   - Сила русского солдата могучая, непобедимая. Не может быть такого, чтобы враг нас одолел. Тут что-то не так. Разве что начальство продает Россию японцам? Нам-то война одно разорение, а фабрикантам да помещикам она, видать, на руку. Говорят же фабричные, что богатеям доход от войны в карман идет. Присмотреться, оно и правда. Вот Понизовкин свой завод расширяет, ставит дело на широкую ногу. Поди, ему война и впрямь праздник, что твое рождество или пасха.
   Горькая правда о войне все больше проникала в гущу народа. В осенние дождливые вечера в нашей избе собирались мужики. Шли они к отцу, искренне полагая, что, раз он грамотный, читает книги, значит, должен все знать, объяснить, что к чему.
   Заведет разговор один, вставит слово другой, и вот уже в избе гул стоит. Особенно горячился сосед Степан: дескать, нет в России села более горемычного и нищего, чем Шатрашаны.
   - И чего ты кипятишься, Степан, - пробовал урезонить его дружок Игнат. - Разве только в нашей деревне бедствуют мужики? Вот я повидал немало на свете. Где только я не был, и везде нашему брату мужику живется худо. Так уж заведено испокон веку на Руси.
   Помню, в один из осенних вечеров в нашей избе было особенно людно. Мужики собрались послушать новости, привезенные из Симбирска нашим соседом Герасимом Гуськовым. В тот вечер я поздно не ложился спать. Притаившись в углу, жадно слушал, старался не пропустить ни одного слова.
   В избе было тесно и душно. Махорочный дым облаком стоял под потолком. Мужики сидели вдоль стен на лавках. Герасим чинно, не спеша рассказывал:
   - Подъезжаю это я к селу Нагаткино, а навстречу мужичишка. Лошаденка еле тащит воз, а на возу всякого добра навалено: ящики, стулья, узлы. "На новое жительство?" - спрашиваю. А тот аж захлебывается от радости: "Домой, мил человек. Домой барахлишко везу. Бог послал, не обидел. Добрые люди дали. Бери, говорят, барское добро, не жалко..." Остановились мы, закурили, мужичок и пояснил: "Нагаткинские-то разгромили своего помещика Белякова, все из усадьбы растащили, а последушки мне разрешили взять, животность начали делить, а потом, гутарят, и за землю примутся. Вот как, мил человек, на свете бывает. Был пан да пропал... Жаль, не нагаткинский я, а то бы мне и коровенка досталась..."
   Герасим оглядел слушателей и продолжал:
   - Мужик поехал своей дорогой, а я решил завернуть к имению Белякова. Думаю, надо же самому поглядеть, как там они с помещиком разделались. Подъезжаю - и вправду: возле усадьбы людей видимо-невидимо. Все о чем-то хлопочут, кричат. Телеги с барахлом стоят. Волокут коров, лошадей. Ну как ни есть - ярмарка!
   - А ты чего же подарочка не прихватил? - поинтересовался Игнат.
   - Чего на добро соседних помещиков зариться? У своих надо брать! А мы вот сидим все судим да рядим, как быть, - хмуро ответил Герасим.
   Мужики заволновались. Новости, привезенные Герасимом Гуськовым, взбудоражили всех.
   На следующий день в Шатрашанах только и было разговоров что о разгроме усадьбы Белякова. Большинство крестьян одобряли нагаткинцев, хвалили их за решительность и смелость. Лишь некоторые старики и зажиточные осуждали "бунтарей".
   Самые решительные и смелые предлагали:
   - Хватит зря языком, что цепом, молоть. Пошли к своему барину, теперь наш черед.
   В нашей семье особенно воинственно был настроен дядя Афанасий. Он предлагал немедленно последовать примеру нагаткинцев:
   - Чего ждать? Надо идти в имение и брать за грудки управляющего.
   Дядя Гавриил предостерегал:
   - Не пори горячку! Подожди, посмотрим, как обернется дело с нагаткинцами.
   - Правильно! Ожидай, ожидай, Гаврила, - с издевкой говорил дядя Афанасий. - Видно, забыл, как с тебя чуть шкуру не спустил управляющий, когда ты прихватил сноп овса из барской скирды для своей лошаденки?
   При этом напоминании дядя Гавриил поморщился:
   - Как же! Забудешь такое! Все село я тогда обошел. Еле-еле наскреб денег. Принес управляющему штраф, а он, нехристь, взял как должное да еще обругал меня на своем басурманском языке. И чего это везде в имениях управляющие не из русских?
   - Наверно, потому, что боятся бары своего русского человека...
   Вмешался в разговор отец:
   - Дело не в боязни. Просто руками иностранца помещику легче драть с нас шкуру и гнуть мужика в дугу.
   Часто в подобных спорах принимал участие наш сосед - Петр Салабаев. Он всегда соглашался с доводами отца, поддерживал его:
   - Истинную правду говорит Евстигнеич. На то и поставлен управляющий, чтобы шкуру с нас драть.
   Иногда к нам на огонек заглядывал учитель Иван Степанович Новиков. Он охотно беседовал с мужиками. В такие вечера я не ходил гулять: учитель казался мне самым умным человеком на свете.
   Однажды засиделись мужики в нашей избе за полночь.
   Горячо спорили о том, что же дальше делать. Поступить по примеру пагаткинцев или иным каким способом заполучить землю у помещика. Порешили мужики созвать сход и на нем обсудить вопрос.
   Сход был назначен на один из воскресных дней. Решили пригласить и управляющего имением князя Голицына: через него шатрашанцы собирались предъявить барину свои требования. Но управляющий, узнав о предстоящем сходе, вызвал из Симбирска солдат, а посланных к нему делегатов выгнал:
   - На сборище ваше я не приду. Нечего мне с быдлом разговаривать!
   Мужики решили все же сход собрать.
   В воскресенье, после обедни, площадь перед церковью запрудил народ. Вместо управляющего появился земский начальник.
   Выслушав требование крестьян о продаже им части помещичьей земли, он только пожал плечами:
   - Земля принадлежит князю Голицыну. Он ее хозяин. Захочет продать продаст, не захочет - не продаст. Если же вы попытаетесь захватить ее силой, будете строго наказаны за самоуправство.
   - Так пускай барин нам ответит, будет он продавать землю или нет! загудели в толпе.
   - Барина ищи свищи! - перекрыл гомон чей-то насмешливый голос.
   Земский начальник впился глазами в крикуна:
   - Чего горланите, смутьяны? Вам не землю - дубину надо, грабители!
   Эти слова оказались искрой, упавшей в пороховую бочку. Ропот перешел в грозный рев. Послышались угрозы:
   - Нам дубину, а тебе, черту толстопузому, - петлю! Сам ты грабитель!
   Кричали все. Один старался перекричать другого. Но вот послышался сильный, ровный голос учителя Новикова:
   - Крестьяне не грабители! Никогда грабителями не были! Они всю жизнь добывают хлеб честным трудом...
   Толпа постепенно затихала, прислушиваясь к словам учителя. Земский начальник, чудом избежавший расправы, вытирал платком пот со лба. А Новиков продолжал:
   - Кто князю Голицыну нажил миллионное состояние?
   Сам князь не только не работает, но никогда и не бывает в имении. Скажите, господин земский начальник, почему князь Голицын один владеет столькими десятинами земли, сколько у крестьян всего уезда нет?
   Земский начальник пытался что-то ответить, по голоса заглушили его слова:
   - Вспотел, кабан!
   - Что, жарковата мужицкая банька?!
   Не выдержал земский начальник и под свист, улюлюканье, соленые словца чуть не бегом покинул сход. Сельский староста вместе с волостным старались уговорить расходившихся мужиков:
   - Братцы, опомнитесь! Что вы делаете? Пострадаете не только вы, но и другие, невиновные. Придут стражники, начнут пороть старого и малого. Кончайте, братцы! Расходитесь подобру-поздорову.
   Староста так приставал к мужикам, что один из них разозлился и сорвал у него с рубахи медаль.
   В толпе нашлись вожаки.
   - Эй, шатрашапцы! Пошли в имение!
   - Нет барина, пусть управляющий ответ держит!
   И тысячная толпа мужиков, сопровождаемая стайкой ребятишек, двинулась к голицынскому имению на окраине Шатрашап.
   Вот и усадьба, белокаменный дом, к которому ведет тополиная аллея.
   У ворот с ружьями наперевес стояли солдаты. Толпа на мгновение замерла. Казалось, вот-вот люди хлынут обратно, а стражники откроют стрельбу.
   И тогда вперед вышел мой старший брат Антон, снял с головы картуз, хлопнул им о землю.
   - Стреляйте, холуи господские! Только посмотрим, что от вас останется!
   Он тряхнул льняными волосами и смело двинулся вперед на солдат. За ним последовали другие.
   Цепь стражников разомкнулась. Обнажив головы, стояли мужики перед барским домом. На крыльце появился управляющий. Он покусывал тонкие губы, щека подергивалась, а рука нервно перебирала пуговицы на пиджаке.
   - Что вам надо? - спросил он, плохо выговаривая русские слова.
   - Землю нам надо, за недорогую цену. Плуги и бороны!.. - стал перечислять дядя Афанасий.
   Другие поддержали Афанасия:
   - Объявляйте! Ждать долго не будем!
   Управляющий даже попятился.
   - Какую землю, какую цену? Вы с ума сошли! Я не имею полномочий от князя... Я ему передам... пошлю депешу в Париж...
   - Слыхали мы эти сказки! Рассказывай кому другому!
   Управляющий стоял жалкий, растерянно оглядывая грозную толпу.
   - Ишь присмирел, как ягненок! Теперь он не хозяин, а как гнуть нас в бараний рог да штрафовать, так он первый...
   - Братцы! - простонал управляющий. - Я же не хозяин.
   - Серый волк тебе братец!
   - А раз не хозяин, так убирайся, пока не прогнали взашей! - крикнул Антон, потрясая кулаком.
   Управляющий попятился, поспешил скрыться за дубовыми дверьми парадного подъезда.
   Толпа еще больше осмелела. Горячие головы подливали масла в огонь:
   - Отберем землю!
   - Поделим барское добро!
   - На князя работать больше не будем!
   Тем временем стало темнеть. Управляющий больше не показывался. Толпа начала редеть...
   Все происшедшее произвело на нас, мальчишек, огромное впечатление.
   - Вот это да! Вот это разговор! Пожалуй, похлеще, чем в Нагаткине! восхищался мой дружок Яшка Тишков.
   - Куда нагаткинским до наших шатрашанских! - ликовал я.
   Но мне возразил татарчонок Мурадка:
   - Нагаткинские выгнали управляющего и поделили имение, а наши только собираются...
   - И мы выгоним. У нагаткинских что? Имение у их барина захудалое, не то что у нашего. Наш князь, поди, с царем за одним столом обедает. Неспроста в имение солдат прислали.
   - Пока мужики ругались, я приметил, как управляющий все время глядел из окна и что-то на бумаге писал, - сказал мне Яшка.
   - Ты это точно видел?.. - забеспокоился я.
   - Вот те крест святой!.. - Яшка размашисто перекрестился.
   "Надо отцу сказать", - решил я и кинулся со всех ног домой.
   Мать набросилась на меня:
   - И где тебя леший носит? Спать пора, а ты по улицам бегаешь!
   Отец, лукаво подмигнув мне, сказал матери:
   - Ничего, мать, не бранись. Мы с Ванюшкой к управляющему ходили...
   Тогда я, осмелев, пересказал отцу Яншины слова. Отец не выразил никакой тревоги, пренебрежительно махнул рукой:
   - А пусть себе пишет. Мы тоже не лыком шиты, сынок. - После минутной паузы, поглядев на меня уже посерьезневшим взглядом, добавил: - Запомни этот день, Ваня! Тлел, тлел в крестьянской душе уголек, пока не выдул искру. Сегодня искра, завтра - пламя!
   ...Много воды утекло с тех памятных дней осени 1905 года. Мне, тринадцатилетнему подростку, все тогда казалось необычным - и сход на площади, и бегство земского начальника, и толпа, бушевавшая у барского имения... В моем представлении это было исключительное, из ряда вон выходящее событие.
   Не мог я тогда знать, что в тревожном 1905 году не было губернии, уезда, где бы не происходило подобного.
   * * *
   Немало разговоров в селе вызвал поход в имение. Кое-кто забеспокоился:
   - Лучше бы нам не ступать в воду, не спросясь броду. Теперь жди расправы...
   Более горячие стояли на своем:
   - Негоже нам, как барсукам, прятаться по норам. Раз начали, надо кончать!
   И они стали первыми рубить барский лес, увозить снопы с помещичьего поля.
   Неоднократные прошения мужиков об оформлении передачи им земли застревали где-то в губернии.
   Земля и лес по-прежнему оставались помещичьими. Управляющий усилил охрану имения и строчил барину доносы на крестьян. Те в свою очередь писали жалобы на управляющего, но их жалобы оседали в канцелярии губернатора Симбирска.
   И вдруг однажды ночью Шатрашаны разбудил гулкий звон церковного колокола. На ноги поднялось все село. Встревоженные крестьяне выбегали из изб.
   Выскочив на улицу, я увидел за околицей огромное зарево. Народ не бежал, как обычно, с ведрами тушить пожар. Мужики спокойно стояли возле своих изб. Из разговоров я понял: горит подожженная кем-то усадьба. Она полыхала, а над селом гудел не умолкая колокол. В пламени пожара было что-то мощное и властное, а в частых ударах набата - жуткое и тревожное.
   Мужики, стоявшие группами на улице, рассуждали:
   - Хорошо, ветра нету, а то, смотри, и на село перебросило бы.
   - Пускай горит дотла барское добро. Не горбом его барии нажил. Награбленному туда и дорога.
   Мать чуть не силком увела меня в избу.
   Утром стало известно, что за ночь сгорели почти все постройки усадьбы, амбары с хлебом, конюшня.
   В ноябре в имение на пепелище вернулся управляющий в сопровождении казачьей сотни. Потом в село прибыл полк драгун. Шатрашаны превратились в военный лагерь. Крестьяне поутихли, старались не показываться на глаза озверевшему управляющему, обходили стороной казаков.
   Но расправа все-таки началась. По указанию управляющего казаки хватали то одного, то другого и на дворе усадьбы пороли плетьми. Шли повальные обыски.
   Шатрашанские парни не могли примириться с этим. Участились нападения на солдат: заманив стражника в укромное местечко, избивали его до полусмерти.
   Наступила зима. Царский манифест, обещавший политические свободы, остался на бумаге. Никаких свобод народу он не принес. Даже самому темному крестьянину стало ясно, что от царя милостей не дождешься.
   Мужикам запрещалось собираться группами. Облавы проводились чуть ли не каждый день. Многие из тех, кто позарился на помещичью землю, бесследно исчезли из села.
   Не миновала беда и нашу избу. Одним из первых увели отца. Он вернулся домой два дня спустя с кровоподтеками на лицо. Его допрашивал сам исправник. Когда отец отказался назвать зачинщиков схода, его избили до потери сознания.
   Мы молча сидели за столом. Мать всхлипывала, а отец рассказывал:
   - Приказали, чтобы я завтра привел в имение Антона и Афанасия. Ладно, говорю, приведу. Поверили и отпустили. Дураки! Ты, мать, не плачь, а собери-ка меня в дорогу. Ничего другого не придумаешь. Поживете пока без меня. А ты, Ванюша, - обратился он ко мне, - оставайся хозяином в доме, помогай матери. Антону с Афанасием тоже надо куда-нибудь податься.
   У меня невольно подкатил комок к горлу, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. Опустив голову, чуть слышно ответил:
   - Ладно, батя, не беспокойся. Не маленький, все понимаю.
   Отец ласково потрепал меня за вихры:
   - И отвезешь меня ты, Ванюшка.
   Вот когда я почувствовал себя мужчиной.
   Той же ночью мы выехали с отцом со двора. Лошадь бойко бежала по проселку. Снег поскрипывал под полозьями саней, дорога все дальше углублялась в лес. Здесь было сумрачно и жутко, стройные сосны казались еще выше, чем днем.
   - Не гони коня, - сказал отец, и я слегка натянул вожжи.
   Лошадь перешла на шаг. На наше счастье, мы выехали из села никем не замеченные. В морозную ночь драгуны и казаки предпочитали сидеть по теплым избам, играть в карты и пить водку.
   К рассвету добрались до глухого чувашского села Тимерсяны.
   - Тут и остановимся, - сказал отец и предупредил: - Смотри никому ни слова, куда ты меня отвез. Даже матери. Отдохнешь немного и с богом обратно. Да езжай другой дорогой. А если кто тебя спросит, куда ездил, скажи - на мельницу...
   Я невольно загордился, что отец разговаривает со мной, как со взрослым.
   Когда я вернулся домой, у нас шел обыск. Кроткая по натуре мать спокойно говорила исправнику:
   - Кормилец наш еще с вечера уехал на мельницу рожь смолотить. Вон сколько у нас ртов, и каждый есть просит.
   - А эта орава тоже таскала барское добро? - усмехнулся исправник.