Страница:
Русь Индустриальная была близка индустриальным государствам Запада. Впервые за 700 лет, прошедшими после монгольского нашествия, дистанция между Россией и Западом сократилась до минимума по важнейшим показателям, таким как: продолжительность жизни, уровень смертности, грамотность и образованность, калорийность питания, производство промышленных товаров, уровень научных исследований, число технических новаций и изобретений на душу населения. Кое в чем мы сравнялись и даже вышли вперед.
Технологический скачок к Руси Индустриальной завершил многовековой труд государства по созданию всеобщих условий для безопасной жизни и ведения хозяйства. Впервые военная мощь России опередила на несколько порядков совокупную военную мощь всех ее соседей и практически не уступала «сборной всего мира». Технические новации, как никогда, были ориентированы на масштабы страны, на ее климатические и географические особенности. Лично для меня символом национально-ориентированной технологии является советский атомный лихтеровоз «Севморпуть».
Да, СССР покупал зерно. Но он имел возможность покупать зерно для населения зоны рискованного земледелия, потому центр производительных сил сместился у него в добычу углеводородов, в металлургию, в машиностроение.
Однако Русь Индустриальная не дожила до демократии.
Демократия на самом деле гораздо ближе к сфере производства и потребления, чем к политике. Необходимым условие для существования демократического режима является крупный индустриальный класс – квалифицированные рабочие, техники, инженеры, менеджеры.
При этом режиме массовый потребитель и массовый производитель единосущны. По сути, массовый потребитель потребляет те товары, которые он сам произвел в ипостаси массового производителя. И хотя финансово-промышленная олигархия, которую никто никогда не выбирал, присваивает прибыли и держит под контролем политиков, она никогда не пойдет наперекор воле массового производителя-потребителя.
Очевидно, что необходимым условием для создания демократического режима является долгий период устойчивого промышленного роста, завершающийся созданием развитой диверсифицированной экономики или, по крайней мере, высокотехнологичных отраслей, включенных в мировой рынок на выгодных условиях.
Все без исключения страны начинали индустриализацию, будучи в состоянии далеком от демократии. Не только Япония и прочие азиатские тигры тому подтверждение, но также Британия и США, чья история делалась отнюдь не в белых перчатках.
Три источника британского экономического чуда – основательный грабеж колоний, работорговля и рабский труд, опиумная наркоторговля.
В том же решительном англосаксонском духе действовали и США, разве что там долгий геноцид аборигенов-индейцев осуществлялся в особо извращенных формах. В 1830 году конгресс США принял даже Indian Removal Act – редкий случай, когда массовая депортация людей в районы вымирания была оформлена законодательным актом. Вспоминается только акт британского парламента от 1641 г. о массовой конфискации ирландских земель. Конгресс США заключил около 800 договоров с индейскими племенами, почти всех из которых были нарушены американским правительством.
Да что там период индустриализации, и в самом индустриальном соку американская демократия была весьма условной, хотя эта страна по естественным показателям – райский кусок суши с идеальными естественными границами. Демократия нерабовладельческая после 1865 добила индейцев там, куда их депортировала «демократия» рабовладельческая до 1865. Режим Реконструкции, «черные кодексы» и «законы Джима Кроу» означали постоянное подавление тех или иных групп населения Юга США. Индейцы обходились без гражданских и женщины без избирательных прав до 1920-х годов. Профсоюзы американские АФТ-КПП находились под страшным прессом спецслужб. Любая попытка создать левое движение, будь то радикальное или реформаторское, удушалась в зародыше, убоем активистов; помянем чикагский расстрел, мученическую смерть Сакко и Ванцетти, убийство Эллы Уиллингз и ее товарищей, ликвидацию Джеймса Хоффы, М.Л. Кинга и Малкольма Икс, уничтожение «черных пантер» и других негритянских смутьянов. (При том американская медиасистема оперативно заметала косточки убиенных под толстый ковер забвения.) Всю индустриальную эпоху на серьезной политической сцене США ухитрились продержаться всего две партии, представляющие близкие ветви крупного капитала. И тем американские слоны-ослы очень напоминали нашу КПСС, представляющую после 1930-х интересы индустриального управленческого класса…
Казалось бы, еще двадцать лет и американская модель нам была бы плечу. КПСС могла тихо-мирно разделится на каких-нибудь «рабочих коммунистов» (наших слонов-демократов) и «народных коммунистов» (наших ослов-республиканцев), после чего страна бы рапортовала о превращении демократического централизма в демократический плюрализм, о создание атмосферы выбора и о переходе к реальной многопартийности. Что немедленно бы подтвердили народные и рабочие демократы из доброй сотни стран Третьего мира. Если бы это произошло, то мы не только догнали бы США по уровню демократии, но и сильно перегнали. Заткнули бы за пояс и по массовости партий, и по опоре на народные массы. После чего трепачи из радио «Свобода» отправились бы париться в очередях на бирже труда.
Но на исходе 20 века случилось совсем другое. Позднесоветская элита (от директоров заводов до писателей и режиссеров) превратилась из управляющего класса в стаю хищников, лгунов и паразитов.
Весь процесс мутации занял какие-нибудь десять-пятнадцать лет и совпал по времени со становлением постиндустриального общества на Западе.
За эти десять-пятнадцать лет в СССР произошел быстрый уход интеллектуальных сил из управления, что быстро отразилось на качестве народнохозяйственного планирования. Проще всего обхихикать саму идею централизованного планирования. Однако именно план позволил стране произвести три больших и вполне удачных рывка, без которых страна бы просто погибла: индустриализацию 30-х, мобилизацию 1941—1945 гг. и выход из послевоенной разрухи в сверхдержавы. К концу 70-х вычислительная математика готова была обеспечить плановые органы необходимой техникой и математическими методами, позволявшими оптимальное использование ресурсов всей страны (Л. Канторович получил нобелевку именно за исследование методов «линейного программирования» советской экономики). Однако по-прежнему преобладал упрощенный стиль составления планов, направленный на повышение общественных затрат (по аналогии с тонно-километрами полушутя-полувсерьез работники НИИ предлагали планировать научную работу в стуло-часах). За ширмой сверхзатрат функционировал бюрократический рынок, предтеча криминального рынка 90-х годов.
Свидетельством интеллектуального увядания было безоглядное строительство «витрин социализма» по всему миру. «Витрины» строились за счет коренной России в Прибалтике, Грузии, Западной Украине, в «народных демократиях» Восточной Европы, и за океанами, в джунглях и пустынях, где племенные вожди вдруг осознали, что они могут быть не только слугами, но и фактическими хозяевами для белого человека. Достаточно было туземным колдунам произнести магические слова «Маркс-Энгельс-Социализм» и советский госкомитет по внешним экономическим связям устраивал им кисельные реки в молочных берегах. Безвозмездных товаров направлялось по этим рекам так много, что на добрую треть из них терялись документы, после чего бездокументный груз считался свалившимся с неба, а от советской стороны требовали прислать всё по-новой (автор этих строк был свидетелем подобной практики). Да, предполагалось, что «витрины» будут заодно периметрами безопасности, но они не обеспечивали и сотую долю безопасности, которую давал ракетно-ядерный щит.
Казалось бы в области пропаганды мы могли сверкать неуязвимостью, опираясь на свои экономические и военные достижения, на свою обильную помощь многочисленным братьям по всему миру.
Однако Запад воспользовался гигантской прорехой в идеологии Руси Индустриальной – туда и устремились информационные вирусы. Этой прорехой была мессианская претензия на место номер один по материальным богатствам, по уровню потребления вещественных благ. Претензия была глубоко нерусской, не соответствующей природе нашей холодной континентальной страны, она была порождена классическим европейским марксизмом, густо замешанным на протестантском мировоззрении, и стала троянским конем Запада.
Наши собственные элиты вдруг стали сравнивать нас с западными государствами – с системами, которые веками развивались в куда более благоприятной внешней среде.
Чисто формальное сравнение с Западом работало против СССР. Это было абсурдное сравнение по размерам индивидуального потребления (даже не по количеству, а по ассортименту), не учитывающее климата, географии, короткого индустриального пути и последствий разрушительной войны, не принимающее во внимание специфики потребления в коллективистском обществе. Автор этих строк никак не мог убедить своего дедушку, что иметь личный автомобиль – это лучше чем ездить на общественном транспорте; дедушка-фронтовик так и умер в полной уверенности, что на трамвае веселее, пробок не будет и воздух не испортится.
Сравнение с Западом не учитывало простого обстоятельства, что народы (как и личности) находятся в неравных условиях. «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» говорят в Одессе, поэтому одесситы никогда не будут сравнивать двухметрового качка с инвалидом великой отечественной войны.
Сравнивать СССР с западными странами было можно и нужно, по тем показателям, которые неопровержимо свидетельствовали в нашу пользу – по темпам прогресса, по цифрам, показывающим, чего страна добилась при тех начальных условиях, которые имела. И почему нас надо сравнивать с США и Норвегией (эта ж вообще узкая полоска суши вдоль теплого морского течения), а не с Монголией или Афганистаном, которые по внутриконтинентальной замкнутости очень близки к большей части СССР.
Значительная часть претензий советских элит к родному государству находилась за пределами рационального и могла быть рассмотрена только в рамках социальной психиатрии. «А почему это у нас холоднее, бледнее, кислее, почему небо пасмурное, а у них голубое? Почему у меня нет длинноногой девушки, такой, как в Плейбое, и почему я вынужден рассматривать сисястых красоток в импортных журналах украдкой? Почему у нас всё спокойно и скучно, а у них весело и даже в детских мультиках все постоянно дерутся друг с другом? Почему у них товары в пестрой упаковке, а у нас в серой бумаге?»
Советское общество было в значительной степени было убито подсознательным протестом против сенсорного однообразия. В каком-то смысле даже высота общественной морали в советском обществе сыграла против него, низменные инстинкты подавлять опасно.
Если в одном месте убудет, то в другом прибудет. Интеллектуальные силы, утекающие из сферы управления, притекали в сфере подрывной деятельности. Советские элиты, имеющие максимальный доступ к традиционно мощной государственной машине (к ее экономическим, полицейским, медийным инструментам), поставили своей целью развал этого самой машины, обеспечение личного блага не за счет функционирования государства, а за счет его нестабильности.
Наш управляющий класс дал себя соблазнить западным растлителям, а затем в порядке компенсации многократно изнасиловал вверенную ему страну – кстати, на процессах по делам о насилиях адвокаты нередко делают упор на то, что обвиняемый и сам в детстве натерпелся от насильников.
С медицинской точки зрения, болезнь советского общества напоминала социальный СПИД. Иммунитет общественного организма боролся против чего хочешь, но только не против инфекции, которая разрушала этот самый общественный организм и сам иммунитет.
Постиндустриал сломал Россию гораздо раньше, чем она завершила индустриальную фазу развития – на которую было отведено каких-то шестьдесят лет (за вычетом войны и послевоенного восстановления – вообще пятьдесят).
Столь ранние сроки и необыкновенная скорость постиндустриального передела Россия были определены нашей «совестью нации» – гуманитарной интеллигенцией. Не просвещением народа, не национальной памятью и повышением качества образования занималась она, а засорением культурного поля информационными вирусами.
Были применены практически все вирусные конструкты, накопившиеся за четыреста пятьдесят лет русофобии, от тех, что еще выдумывали ясновельможные паны в занюханных местечках до самых новомодных: «русские несут коллективную ответственность за коммунистические преступления» и «русский коммунизм равняется фашизму».
Вирусы шли потоком по всеохватным информационным каналам советского телевидения и союзпечати, вливаясь в уши, глаза, в лобные, височные и затылочные доли мозга.
Убивалась память о всем значимом в русской истории, о том, что могло дать психологическую защиту от унижения, что могло восстановить гомеостаз «системы Русь». Разрушалось прошлое, чтобы не было будущего. Извращалось или замалчивалось всё, что составляло сущность русской истории: многовековая борьба за выживание против холода, голода, против степных орд и западных бронированных хищников. Стирались победы (сражение при Молоди 1572 просто испарилось, а битва за Москву 1941 превратилась в «закидывания трупами» культурно воюющего противника) и нивелировались страдания, которые несли нам «свободные европейцы» и не менее «свободные азиаты», начиная с погромов Батыя и Дивлет Гирея и кончая фашистскими шталагами.
Переход высших слоев общества в состояние «пятой колонны» вылился во взрывное разрушение организационных связей в 1989—1991 и коллапсу социально-экономической системы.
Приходу Постиндустриала предшествовал демонтаж централизованного управления и трудового контроля при помощи законов «О предприятиях в СССР» (1990) и «О собственности в СССР» (1990).
После возникновения организационного хаоса началось Гайдарово нашествие.
Первый его удар пришелся на денежную систему, были стерилизованы сбережения населения и производственные накопления, остановлен инвестиционный процесс и кастрирован потребительский спрос. Обмен товарами вернулся к средневековым натуральным формам (бартер).
Обескровленная и парализованная Индустрия рухнула, превратившись в распродажу по дешевке ценных государственных активов и разорение всего прочего. Россия наверное впервые со времен татаро-монгольского ига стала ярким образчиком страны-донора, представляющей свои ресурсы в распоряжение внешней среды.
Постиндустриал пришел в виде нового феодализма. Огромные регионы отдавались в «кормления» локальным и этническим ОПГ, лучшие предприятия передавались в «вотчины» прекрасноликим фаворитам. Заработала великолепно отлаженная система «сравнительно честного» отъема народной собственности. Приметными были «чеченские авизо» и ваучеризация, зато в тени оставался увод валютной выручки через офшоры, чистая уголовка под названием «закрытые аукционы» и надувание «внешнего долга СССР». (Мы должны миллиарды долларов Болгарии-Венгрии-ГДР? Неужто наша нефть стоила много меньше их баклажанов и пишущих машинок?). Отдельного разговора стоит разгром деревни, который соответствовал классическим канонам колониализма, с разделом общинных земель, переходом земли в руки ростовщического капитала и обезземеливанием крестьянства.
Несмотря на форсированную деиндустриализацию, на имущественные потери в сотни миллиардов долларов, на наступившую африканскую сверхсмертность, сам приход постиндустриализма не был результатом заговора. Он пришел в силу смену мировых формаций.
Отмотаем timeline чуть-чуть назад – в 1970-е годы.
Западный мир в это время изнурен кризисами перепроизводства, основной причиной которых было единосущность производителя и потребителя. Повышение зарплат и социальных отчислений повышало спрос, но одновременно делало дорогим предложение – и взять этот процесс под контроль было невозможно.
Запад был потрясен ростом цен на углеводороды, который разрушал классическую парадигму его экономических взаимоотношений с мировой периферией: дорогие промышленные товары в обмен на дешевой сырье.
Запад был брошен на лопатки борцами против колониализма, которые закрывали для западных промышленных товаров огромные регионы планеты.
Коммунистическая герилья чуть ли не во всех тропиках заставляла Запад тратить несоразмерно большие средства на антипартизанскую войну, что обесценивало деньги и даже приводило к классическим мерам «военной экономики», таким как замораживание цен и зарплат.
Но высокоразвитая англосаксонская школа непрямых действий искала и нашла выход.
Часть Четвертая
Технологический скачок к Руси Индустриальной завершил многовековой труд государства по созданию всеобщих условий для безопасной жизни и ведения хозяйства. Впервые военная мощь России опередила на несколько порядков совокупную военную мощь всех ее соседей и практически не уступала «сборной всего мира». Технические новации, как никогда, были ориентированы на масштабы страны, на ее климатические и географические особенности. Лично для меня символом национально-ориентированной технологии является советский атомный лихтеровоз «Севморпуть».
Да, СССР покупал зерно. Но он имел возможность покупать зерно для населения зоны рискованного земледелия, потому центр производительных сил сместился у него в добычу углеводородов, в металлургию, в машиностроение.
Однако Русь Индустриальная не дожила до демократии.
Демократия на самом деле гораздо ближе к сфере производства и потребления, чем к политике. Необходимым условие для существования демократического режима является крупный индустриальный класс – квалифицированные рабочие, техники, инженеры, менеджеры.
При этом режиме массовый потребитель и массовый производитель единосущны. По сути, массовый потребитель потребляет те товары, которые он сам произвел в ипостаси массового производителя. И хотя финансово-промышленная олигархия, которую никто никогда не выбирал, присваивает прибыли и держит под контролем политиков, она никогда не пойдет наперекор воле массового производителя-потребителя.
Очевидно, что необходимым условием для создания демократического режима является долгий период устойчивого промышленного роста, завершающийся созданием развитой диверсифицированной экономики или, по крайней мере, высокотехнологичных отраслей, включенных в мировой рынок на выгодных условиях.
Все без исключения страны начинали индустриализацию, будучи в состоянии далеком от демократии. Не только Япония и прочие азиатские тигры тому подтверждение, но также Британия и США, чья история делалась отнюдь не в белых перчатках.
Три источника британского экономического чуда – основательный грабеж колоний, работорговля и рабский труд, опиумная наркоторговля.
В том же решительном англосаксонском духе действовали и США, разве что там долгий геноцид аборигенов-индейцев осуществлялся в особо извращенных формах. В 1830 году конгресс США принял даже Indian Removal Act – редкий случай, когда массовая депортация людей в районы вымирания была оформлена законодательным актом. Вспоминается только акт британского парламента от 1641 г. о массовой конфискации ирландских земель. Конгресс США заключил около 800 договоров с индейскими племенами, почти всех из которых были нарушены американским правительством.
Да что там период индустриализации, и в самом индустриальном соку американская демократия была весьма условной, хотя эта страна по естественным показателям – райский кусок суши с идеальными естественными границами. Демократия нерабовладельческая после 1865 добила индейцев там, куда их депортировала «демократия» рабовладельческая до 1865. Режим Реконструкции, «черные кодексы» и «законы Джима Кроу» означали постоянное подавление тех или иных групп населения Юга США. Индейцы обходились без гражданских и женщины без избирательных прав до 1920-х годов. Профсоюзы американские АФТ-КПП находились под страшным прессом спецслужб. Любая попытка создать левое движение, будь то радикальное или реформаторское, удушалась в зародыше, убоем активистов; помянем чикагский расстрел, мученическую смерть Сакко и Ванцетти, убийство Эллы Уиллингз и ее товарищей, ликвидацию Джеймса Хоффы, М.Л. Кинга и Малкольма Икс, уничтожение «черных пантер» и других негритянских смутьянов. (При том американская медиасистема оперативно заметала косточки убиенных под толстый ковер забвения.) Всю индустриальную эпоху на серьезной политической сцене США ухитрились продержаться всего две партии, представляющие близкие ветви крупного капитала. И тем американские слоны-ослы очень напоминали нашу КПСС, представляющую после 1930-х интересы индустриального управленческого класса…
Казалось бы, еще двадцать лет и американская модель нам была бы плечу. КПСС могла тихо-мирно разделится на каких-нибудь «рабочих коммунистов» (наших слонов-демократов) и «народных коммунистов» (наших ослов-республиканцев), после чего страна бы рапортовала о превращении демократического централизма в демократический плюрализм, о создание атмосферы выбора и о переходе к реальной многопартийности. Что немедленно бы подтвердили народные и рабочие демократы из доброй сотни стран Третьего мира. Если бы это произошло, то мы не только догнали бы США по уровню демократии, но и сильно перегнали. Заткнули бы за пояс и по массовости партий, и по опоре на народные массы. После чего трепачи из радио «Свобода» отправились бы париться в очередях на бирже труда.
Но на исходе 20 века случилось совсем другое. Позднесоветская элита (от директоров заводов до писателей и режиссеров) превратилась из управляющего класса в стаю хищников, лгунов и паразитов.
Весь процесс мутации занял какие-нибудь десять-пятнадцать лет и совпал по времени со становлением постиндустриального общества на Западе.
За эти десять-пятнадцать лет в СССР произошел быстрый уход интеллектуальных сил из управления, что быстро отразилось на качестве народнохозяйственного планирования. Проще всего обхихикать саму идею централизованного планирования. Однако именно план позволил стране произвести три больших и вполне удачных рывка, без которых страна бы просто погибла: индустриализацию 30-х, мобилизацию 1941—1945 гг. и выход из послевоенной разрухи в сверхдержавы. К концу 70-х вычислительная математика готова была обеспечить плановые органы необходимой техникой и математическими методами, позволявшими оптимальное использование ресурсов всей страны (Л. Канторович получил нобелевку именно за исследование методов «линейного программирования» советской экономики). Однако по-прежнему преобладал упрощенный стиль составления планов, направленный на повышение общественных затрат (по аналогии с тонно-километрами полушутя-полувсерьез работники НИИ предлагали планировать научную работу в стуло-часах). За ширмой сверхзатрат функционировал бюрократический рынок, предтеча криминального рынка 90-х годов.
Свидетельством интеллектуального увядания было безоглядное строительство «витрин социализма» по всему миру. «Витрины» строились за счет коренной России в Прибалтике, Грузии, Западной Украине, в «народных демократиях» Восточной Европы, и за океанами, в джунглях и пустынях, где племенные вожди вдруг осознали, что они могут быть не только слугами, но и фактическими хозяевами для белого человека. Достаточно было туземным колдунам произнести магические слова «Маркс-Энгельс-Социализм» и советский госкомитет по внешним экономическим связям устраивал им кисельные реки в молочных берегах. Безвозмездных товаров направлялось по этим рекам так много, что на добрую треть из них терялись документы, после чего бездокументный груз считался свалившимся с неба, а от советской стороны требовали прислать всё по-новой (автор этих строк был свидетелем подобной практики). Да, предполагалось, что «витрины» будут заодно периметрами безопасности, но они не обеспечивали и сотую долю безопасности, которую давал ракетно-ядерный щит.
Казалось бы в области пропаганды мы могли сверкать неуязвимостью, опираясь на свои экономические и военные достижения, на свою обильную помощь многочисленным братьям по всему миру.
Однако Запад воспользовался гигантской прорехой в идеологии Руси Индустриальной – туда и устремились информационные вирусы. Этой прорехой была мессианская претензия на место номер один по материальным богатствам, по уровню потребления вещественных благ. Претензия была глубоко нерусской, не соответствующей природе нашей холодной континентальной страны, она была порождена классическим европейским марксизмом, густо замешанным на протестантском мировоззрении, и стала троянским конем Запада.
Наши собственные элиты вдруг стали сравнивать нас с западными государствами – с системами, которые веками развивались в куда более благоприятной внешней среде.
Чисто формальное сравнение с Западом работало против СССР. Это было абсурдное сравнение по размерам индивидуального потребления (даже не по количеству, а по ассортименту), не учитывающее климата, географии, короткого индустриального пути и последствий разрушительной войны, не принимающее во внимание специфики потребления в коллективистском обществе. Автор этих строк никак не мог убедить своего дедушку, что иметь личный автомобиль – это лучше чем ездить на общественном транспорте; дедушка-фронтовик так и умер в полной уверенности, что на трамвае веселее, пробок не будет и воздух не испортится.
Сравнение с Западом не учитывало простого обстоятельства, что народы (как и личности) находятся в неравных условиях. «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» говорят в Одессе, поэтому одесситы никогда не будут сравнивать двухметрового качка с инвалидом великой отечественной войны.
Сравнивать СССР с западными странами было можно и нужно, по тем показателям, которые неопровержимо свидетельствовали в нашу пользу – по темпам прогресса, по цифрам, показывающим, чего страна добилась при тех начальных условиях, которые имела. И почему нас надо сравнивать с США и Норвегией (эта ж вообще узкая полоска суши вдоль теплого морского течения), а не с Монголией или Афганистаном, которые по внутриконтинентальной замкнутости очень близки к большей части СССР.
Значительная часть претензий советских элит к родному государству находилась за пределами рационального и могла быть рассмотрена только в рамках социальной психиатрии. «А почему это у нас холоднее, бледнее, кислее, почему небо пасмурное, а у них голубое? Почему у меня нет длинноногой девушки, такой, как в Плейбое, и почему я вынужден рассматривать сисястых красоток в импортных журналах украдкой? Почему у нас всё спокойно и скучно, а у них весело и даже в детских мультиках все постоянно дерутся друг с другом? Почему у них товары в пестрой упаковке, а у нас в серой бумаге?»
Советское общество было в значительной степени было убито подсознательным протестом против сенсорного однообразия. В каком-то смысле даже высота общественной морали в советском обществе сыграла против него, низменные инстинкты подавлять опасно.
Если в одном месте убудет, то в другом прибудет. Интеллектуальные силы, утекающие из сферы управления, притекали в сфере подрывной деятельности. Советские элиты, имеющие максимальный доступ к традиционно мощной государственной машине (к ее экономическим, полицейским, медийным инструментам), поставили своей целью развал этого самой машины, обеспечение личного блага не за счет функционирования государства, а за счет его нестабильности.
Наш управляющий класс дал себя соблазнить западным растлителям, а затем в порядке компенсации многократно изнасиловал вверенную ему страну – кстати, на процессах по делам о насилиях адвокаты нередко делают упор на то, что обвиняемый и сам в детстве натерпелся от насильников.
С медицинской точки зрения, болезнь советского общества напоминала социальный СПИД. Иммунитет общественного организма боролся против чего хочешь, но только не против инфекции, которая разрушала этот самый общественный организм и сам иммунитет.
Постиндустриал сломал Россию гораздо раньше, чем она завершила индустриальную фазу развития – на которую было отведено каких-то шестьдесят лет (за вычетом войны и послевоенного восстановления – вообще пятьдесят).
Столь ранние сроки и необыкновенная скорость постиндустриального передела Россия были определены нашей «совестью нации» – гуманитарной интеллигенцией. Не просвещением народа, не национальной памятью и повышением качества образования занималась она, а засорением культурного поля информационными вирусами.
Были применены практически все вирусные конструкты, накопившиеся за четыреста пятьдесят лет русофобии, от тех, что еще выдумывали ясновельможные паны в занюханных местечках до самых новомодных: «русские несут коллективную ответственность за коммунистические преступления» и «русский коммунизм равняется фашизму».
Вирусы шли потоком по всеохватным информационным каналам советского телевидения и союзпечати, вливаясь в уши, глаза, в лобные, височные и затылочные доли мозга.
Убивалась память о всем значимом в русской истории, о том, что могло дать психологическую защиту от унижения, что могло восстановить гомеостаз «системы Русь». Разрушалось прошлое, чтобы не было будущего. Извращалось или замалчивалось всё, что составляло сущность русской истории: многовековая борьба за выживание против холода, голода, против степных орд и западных бронированных хищников. Стирались победы (сражение при Молоди 1572 просто испарилось, а битва за Москву 1941 превратилась в «закидывания трупами» культурно воюющего противника) и нивелировались страдания, которые несли нам «свободные европейцы» и не менее «свободные азиаты», начиная с погромов Батыя и Дивлет Гирея и кончая фашистскими шталагами.
Переход высших слоев общества в состояние «пятой колонны» вылился во взрывное разрушение организационных связей в 1989—1991 и коллапсу социально-экономической системы.
Приходу Постиндустриала предшествовал демонтаж централизованного управления и трудового контроля при помощи законов «О предприятиях в СССР» (1990) и «О собственности в СССР» (1990).
После возникновения организационного хаоса началось Гайдарово нашествие.
Первый его удар пришелся на денежную систему, были стерилизованы сбережения населения и производственные накопления, остановлен инвестиционный процесс и кастрирован потребительский спрос. Обмен товарами вернулся к средневековым натуральным формам (бартер).
Обескровленная и парализованная Индустрия рухнула, превратившись в распродажу по дешевке ценных государственных активов и разорение всего прочего. Россия наверное впервые со времен татаро-монгольского ига стала ярким образчиком страны-донора, представляющей свои ресурсы в распоряжение внешней среды.
Постиндустриал пришел в виде нового феодализма. Огромные регионы отдавались в «кормления» локальным и этническим ОПГ, лучшие предприятия передавались в «вотчины» прекрасноликим фаворитам. Заработала великолепно отлаженная система «сравнительно честного» отъема народной собственности. Приметными были «чеченские авизо» и ваучеризация, зато в тени оставался увод валютной выручки через офшоры, чистая уголовка под названием «закрытые аукционы» и надувание «внешнего долга СССР». (Мы должны миллиарды долларов Болгарии-Венгрии-ГДР? Неужто наша нефть стоила много меньше их баклажанов и пишущих машинок?). Отдельного разговора стоит разгром деревни, который соответствовал классическим канонам колониализма, с разделом общинных земель, переходом земли в руки ростовщического капитала и обезземеливанием крестьянства.
Несмотря на форсированную деиндустриализацию, на имущественные потери в сотни миллиардов долларов, на наступившую африканскую сверхсмертность, сам приход постиндустриализма не был результатом заговора. Он пришел в силу смену мировых формаций.
Отмотаем timeline чуть-чуть назад – в 1970-е годы.
Западный мир в это время изнурен кризисами перепроизводства, основной причиной которых было единосущность производителя и потребителя. Повышение зарплат и социальных отчислений повышало спрос, но одновременно делало дорогим предложение – и взять этот процесс под контроль было невозможно.
Запад был потрясен ростом цен на углеводороды, который разрушал классическую парадигму его экономических взаимоотношений с мировой периферией: дорогие промышленные товары в обмен на дешевой сырье.
Запад был брошен на лопатки борцами против колониализма, которые закрывали для западных промышленных товаров огромные регионы планеты.
Коммунистическая герилья чуть ли не во всех тропиках заставляла Запад тратить несоразмерно большие средства на антипартизанскую войну, что обесценивало деньги и даже приводило к классическим мерам «военной экономики», таким как замораживание цен и зарплат.
Но высокоразвитая англосаксонская школа непрямых действий искала и нашла выход.
Часть Четвертая
Днем рождения постиндустриального мира (который он может смело отмечать) является 14 апреля 1971 года, когда девятеро американских пинг-понгистов и с ними четверо чиновников госдепа приехали в Китай из Гонконга. Эти персонажи погоняли шарики со своими китайскими коллегами, после чего США сняли эмбарго на торговлю с Китаем. Вслед за спортсменами уже глава госдепа Г.Киссинджер нанес два секретных визита в Поднебесную.
Итак, с одной стороны леворадикальный Китай, который не прочь спалить немирным атомом полмира, дабы в оставшейся половине утвердился коммунизм. С другой стороны цитадель индустриального капитализма. Противоположности сошлись в не слишком гласном союзе.
Результатом этого союза на политическом плане стала совместная борьба Китая и Америки против умеренно-социалистического СССР, выход США из вооруженной борьбы против коммунизма в Индокитае, нападение Китая на Вьетнам и даже такая комичная вещь, как поддержка правозащитником Картером прокитайских (и страшно кровожадных) красных кхмеров, сражающихся против просоветского Вьетнама.
Однако куда более мощным следствием стала трансформация всего мирового хозяйства. Первым признаком этого была почти немедленная отмена Бреттон-Вуддской системы (отмена привязки доллара к золотому эквиваленту и превращение его в виртуальную валюту). Затем был дан старт переводу западной индустрии в Китай, являющийся огромным резервуаром дешевой и послушной рабочей силы (послушной благодаря руководящей роли компартии). Благодаря этому утечка производства в Третий мир, начавшаяся с нехитрого легпрома, стала необратимой тенденцией, охватывая одну отрасль за другой. Теперь на мировой периферии будут расходоваться невозобновляемые ресурсы и сбрасываться отходы. Там будет эксплуатируемый пролетариат, производственный травматизм, низкие зарплаты и микроскопические социальные отчисления. А в странах «золотого миллиарда» останется потребление, высокая зарплата, чистая экология и высокие социальные расходы.
На рубеже 20 и 21 веков колониализм вернулся, покорители индий Роберт Клайв и Уоррен Хастингс могут спокойно спать в своих склепах. И хотя сейчас никто уже не разоряет туземные промыслы в колониях, как это было в 18-19 веках, скорее наоборот, но чистый доход все рано оседает в банках метрополий. И Запад, еще более успешно чем в 18-19 веках, переносит издержки своего функционирования во внешнюю среду, в более слабые социальные системы.
США к 2000 году, по сути, очень отличались от себя же в 1960-е. Контроль над финансовыми и информационными потоками, над информацией и ноу-хау стал важнее обладания большими и диверсифицированными средствами производства. Класс производителей (рабочий класс, в первую очередь) сильно сузился в процентном отношении и перестал играть какую-либо политическую роль. Производитель и потребитель вышли из двуединства и разошлись. Доля индустрии в ВВП снизилась до 20%, а сельского хозяйства до 0,7%. Это – в стоимостном выражении; по большинству натуральных показателей статистика просто исчезла. На смену производству материальных ценностей пришло манипулированием информационными ценностями, к которым относятся как электронные деньги, так и разнообразные психопрограммные конструкты, среди которых важную роль играет образ «царства божия на земле» в американском варианте. Одним из информационных таранов стала «концепция прав человека», согласно которой права сколь угодно-малой группы или даже отдельной личности могут быть поставлены выше базовых прав государства, народа, коллектива. Но это – внешняя канва. Истинной причиной возникновения Постиндустриала являлось стремление к увеличению устойчивости западного мира.
Постиндустриальный переход покончил с колебательным процессом «спрос-предложение». Одни регионы мира стали регионами спроса, другие – регионами предложения.
Отрыв потребления от производства, денег от товаров (настоящих и будущих) означал повышение устойчивости западной системы, перенос всех факторов риска, связанных с материальным производством, во внешнюю среду.
Платежеспособный спрос западных потребителей мог теперь неограниченно расти за счет эмиссии электронных денег, за которыми стоят не западные товары, а западный контроль за мировой финансовой системой и западная эксплуатация огромных трудовых ресурсов во внешней среде. Под этими ресурсами подразумеваются обитатели Третьего мира, чье собственное потребление годами могло находится на уровне железного минимума (сандалии-трусы-велосипед-чашка риса).
Неограниченно растущий спрос в западном мире привел к появлению «опережающего предложения». Это когда «королю-покупателю» с помощью нейро-лингвистической рекламы прививают искусственные потребности и на рынке появляется все больше товаров, без которых можно и нужно обойтись. Все больше товаров и услуг ориентируются на стимуляцию низменных человеческих начал. И ради этих товаров и услуг перемалывается все больше мировых ресурсов.
Постиндустриальный мир – это конспирологический мир информационных фантомов и симулякров, создающих фальшивые образы прошлого и будущего. Задача исторических фантомов – показать богоданность англосаксонской модели, которая век за веком уничтожает кровавые и отсталые «тирании» по всему миру. Политические симулякры, вроде партий, маскируют глобальных кукловодов, которые разыгрывают выборные спектакли. В отсутствии массового производителя от демократия остается лишь упаковка, удовлетворяющая запрос массового потребителя на моральное удовлетворение.
Одним из информационных конструктов является и сама «глобализация», в объятия которой должны безоглядно отдаться все народы. Внушается, что любая страна становится частью глобальной сверхсистемы, стремящейся к глобальной устойчивости. На самом деле роль глобального регулятора исполняет Запад, столетиями эксплуатирующий слабые социумы.
Постиндустриал – это эпоха без массового производителя и массовой армии, в них нет нужды, следовательно население начинает вымирать. Особенно быстро это происходит в странах, где происходит форсированно быстрое уничтожение некогда обширной и диверсифицированной индустрии, не вписывающейся в постиндустриальную роль. Например, в России и на русскоязычной Украине. В этих странах потери составили до 15 миллионов человек. Забавным образом и некоторые американские промышленные города, как, например, некогда блестящий Детройт, запустели, облупились и стал напоминать послевоенные руины. Даже в богатых США излишки пролетариата криминализировались и составили огромное население тюрем, превышающее армию зеков в СССР 1930-х.
С исчезновением массового производителя усиливается расслоение общества – на тех, кто понял условия игры, и тех, кто не понял. Это время, когда основные решения принимаются хорошо законспирированной финансово-информационной элитой.
Это эпоха заката традиционных ценностей и декаданса в смеси с эпигонством в искусстве и литературе. Что страшно напоминает закат Римской империи, движущейся навстречу варварству и феодализму.
Постиндустриал – это эпоха монокультур. Монокультура есть то, что будет иметь ценность на глобальном рынке товаров и услуг и поэтому рентабельно для данной страны или региона.
Американская монокультура – создание информационных конструкций-«ценностей», контроль над информационными и финансовыми потоками.
Китайская монокультура – это производство ширпотреба (конечно, Китай выходит за рамки той роли, которую ему предоставляет постиндустриальный мир, но это его собственное дерзание).
Монокультура постиндустриальной России – это поставка дешевых энергоресурсов (формально цены могут быть высокими, но предусмотрены механизмы возврата энергетической выручки на Запад). Задним фоном этой роли является импорт практически всего спектра промышленных товаров длительного пользования для элитных групп населения страны. При такой монокультуре России не нужно ни большое население, ни большой рабочий класс, ни большая прослойка ИТР. Ни в каком обозримом будущем в России не будет столько населения, столько рабочих и ученых, как в 1991 г.
Ближайшие десятилетия постиндустриальной России будут наполнены борьбой либералов, встроенных в новый мировой порядок, и патриотов, сформированных инерцией индустриальной эпохи. По отношению к культуре это будет напоминать борьбу зелотов и эллинистов в Иудее времен римского владычества. По отношению к средствам производства – борьбу прозападных компрадоров против традиционалистов – консерваторов, что, в общем, типично для полуколониальных стран (например, Китая 19 века).
Итак, с одной стороны леворадикальный Китай, который не прочь спалить немирным атомом полмира, дабы в оставшейся половине утвердился коммунизм. С другой стороны цитадель индустриального капитализма. Противоположности сошлись в не слишком гласном союзе.
Результатом этого союза на политическом плане стала совместная борьба Китая и Америки против умеренно-социалистического СССР, выход США из вооруженной борьбы против коммунизма в Индокитае, нападение Китая на Вьетнам и даже такая комичная вещь, как поддержка правозащитником Картером прокитайских (и страшно кровожадных) красных кхмеров, сражающихся против просоветского Вьетнама.
Однако куда более мощным следствием стала трансформация всего мирового хозяйства. Первым признаком этого была почти немедленная отмена Бреттон-Вуддской системы (отмена привязки доллара к золотому эквиваленту и превращение его в виртуальную валюту). Затем был дан старт переводу западной индустрии в Китай, являющийся огромным резервуаром дешевой и послушной рабочей силы (послушной благодаря руководящей роли компартии). Благодаря этому утечка производства в Третий мир, начавшаяся с нехитрого легпрома, стала необратимой тенденцией, охватывая одну отрасль за другой. Теперь на мировой периферии будут расходоваться невозобновляемые ресурсы и сбрасываться отходы. Там будет эксплуатируемый пролетариат, производственный травматизм, низкие зарплаты и микроскопические социальные отчисления. А в странах «золотого миллиарда» останется потребление, высокая зарплата, чистая экология и высокие социальные расходы.
На рубеже 20 и 21 веков колониализм вернулся, покорители индий Роберт Клайв и Уоррен Хастингс могут спокойно спать в своих склепах. И хотя сейчас никто уже не разоряет туземные промыслы в колониях, как это было в 18-19 веках, скорее наоборот, но чистый доход все рано оседает в банках метрополий. И Запад, еще более успешно чем в 18-19 веках, переносит издержки своего функционирования во внешнюю среду, в более слабые социальные системы.
США к 2000 году, по сути, очень отличались от себя же в 1960-е. Контроль над финансовыми и информационными потоками, над информацией и ноу-хау стал важнее обладания большими и диверсифицированными средствами производства. Класс производителей (рабочий класс, в первую очередь) сильно сузился в процентном отношении и перестал играть какую-либо политическую роль. Производитель и потребитель вышли из двуединства и разошлись. Доля индустрии в ВВП снизилась до 20%, а сельского хозяйства до 0,7%. Это – в стоимостном выражении; по большинству натуральных показателей статистика просто исчезла. На смену производству материальных ценностей пришло манипулированием информационными ценностями, к которым относятся как электронные деньги, так и разнообразные психопрограммные конструкты, среди которых важную роль играет образ «царства божия на земле» в американском варианте. Одним из информационных таранов стала «концепция прав человека», согласно которой права сколь угодно-малой группы или даже отдельной личности могут быть поставлены выше базовых прав государства, народа, коллектива. Но это – внешняя канва. Истинной причиной возникновения Постиндустриала являлось стремление к увеличению устойчивости западного мира.
Постиндустриальный переход покончил с колебательным процессом «спрос-предложение». Одни регионы мира стали регионами спроса, другие – регионами предложения.
Отрыв потребления от производства, денег от товаров (настоящих и будущих) означал повышение устойчивости западной системы, перенос всех факторов риска, связанных с материальным производством, во внешнюю среду.
Платежеспособный спрос западных потребителей мог теперь неограниченно расти за счет эмиссии электронных денег, за которыми стоят не западные товары, а западный контроль за мировой финансовой системой и западная эксплуатация огромных трудовых ресурсов во внешней среде. Под этими ресурсами подразумеваются обитатели Третьего мира, чье собственное потребление годами могло находится на уровне железного минимума (сандалии-трусы-велосипед-чашка риса).
Неограниченно растущий спрос в западном мире привел к появлению «опережающего предложения». Это когда «королю-покупателю» с помощью нейро-лингвистической рекламы прививают искусственные потребности и на рынке появляется все больше товаров, без которых можно и нужно обойтись. Все больше товаров и услуг ориентируются на стимуляцию низменных человеческих начал. И ради этих товаров и услуг перемалывается все больше мировых ресурсов.
Постиндустриальный мир – это конспирологический мир информационных фантомов и симулякров, создающих фальшивые образы прошлого и будущего. Задача исторических фантомов – показать богоданность англосаксонской модели, которая век за веком уничтожает кровавые и отсталые «тирании» по всему миру. Политические симулякры, вроде партий, маскируют глобальных кукловодов, которые разыгрывают выборные спектакли. В отсутствии массового производителя от демократия остается лишь упаковка, удовлетворяющая запрос массового потребителя на моральное удовлетворение.
Одним из информационных конструктов является и сама «глобализация», в объятия которой должны безоглядно отдаться все народы. Внушается, что любая страна становится частью глобальной сверхсистемы, стремящейся к глобальной устойчивости. На самом деле роль глобального регулятора исполняет Запад, столетиями эксплуатирующий слабые социумы.
Постиндустриал – это эпоха без массового производителя и массовой армии, в них нет нужды, следовательно население начинает вымирать. Особенно быстро это происходит в странах, где происходит форсированно быстрое уничтожение некогда обширной и диверсифицированной индустрии, не вписывающейся в постиндустриальную роль. Например, в России и на русскоязычной Украине. В этих странах потери составили до 15 миллионов человек. Забавным образом и некоторые американские промышленные города, как, например, некогда блестящий Детройт, запустели, облупились и стал напоминать послевоенные руины. Даже в богатых США излишки пролетариата криминализировались и составили огромное население тюрем, превышающее армию зеков в СССР 1930-х.
С исчезновением массового производителя усиливается расслоение общества – на тех, кто понял условия игры, и тех, кто не понял. Это время, когда основные решения принимаются хорошо законспирированной финансово-информационной элитой.
Это эпоха заката традиционных ценностей и декаданса в смеси с эпигонством в искусстве и литературе. Что страшно напоминает закат Римской империи, движущейся навстречу варварству и феодализму.
Постиндустриал – это эпоха монокультур. Монокультура есть то, что будет иметь ценность на глобальном рынке товаров и услуг и поэтому рентабельно для данной страны или региона.
Американская монокультура – создание информационных конструкций-«ценностей», контроль над информационными и финансовыми потоками.
Китайская монокультура – это производство ширпотреба (конечно, Китай выходит за рамки той роли, которую ему предоставляет постиндустриальный мир, но это его собственное дерзание).
Монокультура постиндустриальной России – это поставка дешевых энергоресурсов (формально цены могут быть высокими, но предусмотрены механизмы возврата энергетической выручки на Запад). Задним фоном этой роли является импорт практически всего спектра промышленных товаров длительного пользования для элитных групп населения страны. При такой монокультуре России не нужно ни большое население, ни большой рабочий класс, ни большая прослойка ИТР. Ни в каком обозримом будущем в России не будет столько населения, столько рабочих и ученых, как в 1991 г.
Ближайшие десятилетия постиндустриальной России будут наполнены борьбой либералов, встроенных в новый мировой порядок, и патриотов, сформированных инерцией индустриальной эпохи. По отношению к культуре это будет напоминать борьбу зелотов и эллинистов в Иудее времен римского владычества. По отношению к средствам производства – борьбу прозападных компрадоров против традиционалистов – консерваторов, что, в общем, типично для полуколониальных стран (например, Китая 19 века).