Уайт Патрик. Какаду

   Но все равно его мне жаль...
   Какаду, по крайней мере два или три, возвратились, кружат над ней белыми, сбрызнутыми солнцем спиралями.
   Когда испытываю муку,
   О мести сердце говорит,
   Когда ж ему грозит опасность,
   Трепещет сердце и скорбит...
   Затрепыхались крылья - попугаи опускались наземь и скоро уже храбро зашагали назад, к плошке, которую она с утра наполнила до краев. И тут она внезапно выключила проигрыватель. Не оттого, что страшилась встречи с Дон Жуаном; не могла она при свете дня оказаться лицом к лицу с залитой лунным светом статуей, а жаль, ведь Командор мог бы привлечь попугаев.
   Он вытащил один из стульев с веранды на землю, туда, где начиналась травка. Наступила ранняя зима, и воздух становился прохладнее. Никогда еще не сидел он так близко к своим попугаям. Жена, наверно, осудила бы его, но смотрит ли она из окна, он не знал.
   При этом резком свете цвет зелени в саду стал неестественным - гуще, сочнее. И потому еще непорочней казалась белизна оперенья попугаев, что клевали семечки или расхаживали вокруг. Беспокойные они сегодня, не оттого, что он тут сидит (его они словно и не замечают), просто уж очень воинственно настроены. Хохолки рывком распрямляются и на фоне окружающей зелени выглядят угрожающе. Один попугай, старый, а может, искалеченный (он время от времени волочит крыло), похоже, особенно не по вкусу остальным. И хоть упорен чужак и вынослив, его все-таки обратили в бегство. Стая устремилась за ним - шасси втянуты и поджаты, в элеронах желтые отблески, птицы маневрируют крутыми махами крыльев и гонят врага, или это так кажется, за парк.
   Дейворен не видел, чем все кончилось. Болели глаза. (У него бывали головные боли.) После аварийной посадки он стал не тот. Его сбили. Но сперва он сбил того ублюдка - когда они кинулись на него из-за облака. И пошла игра в прятки: то он, то они скрывались в облаках. Наконец он оторвался от них, набрал высоту и спикировал сзади. Нажал на гашетку и со всем остервенением и яростью тех дней ринулся на них.
   Не получилось. Он терял высоту. Ниже, ниже, о, господи, ох-х-х, крыльями из металла так ловко не сманеврируешь. Удар о бугристые солончаки среди зарослей кустарника. Машина подскочила. На миг ошеломило- и только, и он выскользнул, выбрался прежде, чем вспыхнуло пламя. Он лежал в высохшем русле реки, вокруг посвистывал песок. Слышно было, как пули отлетают рикошетом от окружающих скал. Потом тишина. Он... нет, он не умер.
   Временами еще приходится напоминать себе, что он выбрался. Но так ли это? Знакомый стул, на котором он сидит, грозит опрокинуть его. От этих остервенелых птиц, что бьются друг с другом клювами всего в нескольких шагах от него, такая вонь, раньше он не замечал. Надо уходить. Может, если посидеть немного одному в темной комнате, вновь обретешь равновесие. Хорошо, что никто его сейчас не видит. Даже и не вспомнить, когда еще он испытывал такой ужас.
   Олив Дейворен смотрела, как муж тащит стул назад на веранду, прочь от потревоженных попугаев. Она не знала бы, как ему помочь, даже если бы они не перестали разговаривать друг с другом. Где ей знать своего мужа.
   Из-за мальвы его увидел Тим Неплох, услышал хлопанье крыльев. Этот старик спугнул попугаев, но и сам напугался, сразу видно. Вот страх: напуганный старик! И как раз когда ты совсем было решился провести ночь в парке в одиночку - испытать свою храбрость.
   Вскоре соседи принялись спрашивать, куда подевались какаду. Те, в чьей жизни они играли какую-то роль, несколько дней не видели ни единого попугая: ни тебе воплей на рассвете, ни сварливых криков с лепнины и трубы.
   Когда терпение мисс Ле Корню истощилось, она пошла к миссис Далханти, которую вообще-то в грош не ставила, и крикнула ей в окно:
   - Как вы думаете, куда они подевались?
   Миссис Далханти перестала расчесывать волосы и посмотрела на мисс Ле Корню из своей комнаты над гаражом.
   - Он их отравил. Фиггис! - громким шепотом сообщила она.
   - Как он мог отравить всю стаю?
   - Не спрашивайте, - ответила миссис Далханти, кинув на дорожку клубок волос грязно-серого цвета. - Так говорят. У Фиггиса обглодали всю магнолию, вот он и надумал.
   Интересно, чью сторону примет миссис Далханти, если разговор пойдет в открытую, спросила себя мисс Ле Корню.
   - Я бы сказала, на его дереве еще хватает листьев, ни с той, ни с другой стороны забора ничего не видно, - возразила она непривычно мирно.
   Миссис Далханти поняла, что к чему, она знала, на чьей она стороне - на своей собственной, в чужие дела она не вмешивается; и она поджала губы и повторила: - Так говорят. - После чего чуть отклонилась от окна, стала булавкой чистить расческу.
   Кивер Ле Корню оставалось только вернуться восвояси, и она надеялась, что не столкнется на дорожке ни с Дейвореном, ни с его женой.
   Дейворены, как никто, не могли примириться с исчезновением своих попугаев. Они бродили в темных комнатах по коричневому линолеуму и часто едва не натыкались друг на друга. Олив явно была не в себе. Ее отчаяние еще усиливалось от запаха хризантем, которые слишком долго стояли в вазах, их давно пора было выбросить. В пятницу она, помнится, собиралась привести в порядок весь дом. Но ничего не сделала, оттого что нос к носу столкнулась с Миком в самом неудобном месте, в темном углу подле чулана, где держала пылесос и метлы.
   Тут некуда было деться друг от друга. Темнота не помешала ей увидеть его светлые глаза, а она думала, будто уже позабыла их цвет. Он заметил, как у нее подергивается щека, и вспомнил, как это бывало прежде, наверно, из-за этого тика он ее тогда и пожалел. В ту пору лицо было бледное, и лишь позднее, когда они уже писали друг другу послания в блокноте, если уж ему случалось взглянуть на нее, он замечал, оно стало желтое.
   Вот они и оказались здесь в ловушке, возле чулана, где держали метлы и где, понятно, всегда пахло пылью.
   Это она первая вымолвила слово, да и то одно-единственное:
   - ...попугаи?
   Он чуть подался к ней.
   - Их Фиггис отравил. Так говорят.
   А потом они повлекли друг друга в ту часть дома, о которой так прочно забыли, что сейчас натыкались на мебель. (Она терпеть не могла свои синяки: они под конец стали цвета сваренного вкрутую желтка.)
   - А кто ж еще? - спросил он.
   - Не знаю. Может, какой-нибудь иностранец. Югославы стреляют уток и забирают их домой. Ты не слыхал их? В парке? Вечером?
   Он больше не колебался. Лежа на постели, они старались утешить друг друга; память уподобилась судорожной сарабанде, которая несла их, покачивая, вместе и порознь. (Неужто в обоих любовь была задушена или, того хуже, изуродована при рождении?)
   Синяки у нее еще не выступят, да и не все ли равно, они ведь не раздевались. Он что-то бормотал про свою мать: наверно, оттого, что она одета в темное. Она вдруг устыдилась своих длинных кистей - ведь они утратили искусство прикосновенья, так же как ее покинула музыка и возвращалась лишь в присутствии попугаев.
   - А ты не думаешь, что это газовики? Они уже несколько дней промывают трубы. Один сказал, нам нужно поменять горелки на плите. Обещал поставить.
   - Не доверяй им.
   - Почему? - спросила она.
   - Больно усердные.
   Они смеялись, приникнув губами к губам друг друга. Он поглаживал ее руки, которые, казалось ей, стали ни к чему не пригодны, а может, и всегда были такие.
   Оба, должно быть, задремали и чуть не забыли про попугаев, да напомнил проникший в комнату свет - приближалось время, когда те обычно прилетали. Дейворены вскочили, как подброшенные пружиной, и, даже не разгладив на себе одежду, кинулись насыпать семечки.
   А небо заполонили попугаи, они возвращались, рассаживались на эвкалиптах, что росли в саду. Сиди они тихо, они бы слились с листвой, но они хорохорились, цеплялись клювами за сучки, хрипло кричали - будто что-то выпрашивали; один вроде даже выговорил какое-то слово.
   - Где они были? - расхрабрившись, спросила мужа Олив Дейворен.
   Он пожал плечами.
   - Провалиться мне, а я почем знаю! У черта на куличках! - завопил он.
   Едва Дейворены отвернулись от попугаев и пошли за стульями, чтобы с удобством любоваться своими какаду, попугаи слетели на землю. Пока они пропадали невесть где, они стали покладистей, а может быть, изголодались. Сосредоточенные, они не ерошили перья, и зеленовато-желтые хохолки лежали покойно, мирно.
   Если Дейворены не обменивались замечаниями, то оттого лишь, что в этом новом молчании обрели искусство иной речи. В какую-то минуту он коснулся указательным пальцем тыльной стороны ее ладони - и это был знак, что они уже разделяют все чувства друг друга. Она затаила дыхание в страхе, как бы он не испугался, что любовь поможет ей завладеть им; надо постараться сделать вид, будто она всего лишь благодарна.
   Совсем иной страх завладел ими обоими еще прежде, чем из-за мальвы, которую она всегда хотела подрезать, - появился для этого повод. То был Фиггис, да еще с дробовиком.
   - Чертов псих! - заорал сверху Дейворен, едва оправившись от потрясения. - Совсем чокнулся - стрелять в какаду!
   - Опасность для общества! Долбят крыши... гадят на дорожках... губят деревья... нарушают сон налогоплательщиков!
   И Фиггис выстрелил. Фонтан белизны взметнулся в небо - какаду, мелкими волнами один за другим, веером рассыпались по небу - все, кроме тех, кого настигла дробь: два попугая опрокинулись на траву, били крыльями, дергались, жизнь покидала их.
   Все это видел Тим Неплох, и это было страшно.
   Он видел, как сбежал с веранды Дейворен, бешено размахивал руками, уже не пожилой человек, мальчишка.
   - Убийца!
   - Я всегда исполняю свои обязанности, - бормотал Фиггис.
   Он опять прицелился, вдаль.
   Толпой примчались ребятишки, взобрались на ограду парка, чтобы лучше видеть.
   Фиггис выстрелил бы и еще - уж очень обозлился, - но тут подбежала мисс Ле Корню. Чуть не вцепилась в него, но ее опередил Дейворен. Мужчины вихрем закрутились вокруг друг друга, и в этом же вихре-дробовик.
   Который выстрелил во второй раз.
   Завизжали сбившиеся в кучку женщины. Ребятишки захихикали.
   Лежа на мостовой, Дейворен смотрел в небо; взгляд был недвижен, как недвижные воды. Текла кровь.
   - Педераст проклятый! - крикнула мисс Ле Корню, кому - неясно.
   Она и миссис Дейворен, уже на коленях, сперва изо всех сил тянули Дейворена, каждая старалась его приподнять, а может быть, им завладеть, потом принялись его гладить. Они словно помогали ему расстаться с жизнью: видно было, она уже покидала его. В иные мгновения руки женщин неизбежно сталкивались, поглаживали друг друга, того гляди сплетутся. Но они продолжали делать свое дело. У обеих лица белые как мел.
   - Скажи мне что-нибудь, - заговорила миссис Дейворен. - Милый мой! Муж мой!
   (Моя дурная привычка! Ты поймешь.)
   Тим обрадовался, когда пришел отец - навести порядок. (День был будний, и папаша не выставлял напоказ свои вздувшиеся вены.)
   Фиггис отказался отдать оружие, он дождется полиции. Он сидел на краю тротуара, вцепившись в дробовик, изо рта капала слюна.
   Хныкала какая-то девочка.
   - Ну и позор, - говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина "скорой помощи".
   - Гляди! - воскликнул кто-то из детишек.
   Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно искупавшиеся в золе куры.
   Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.
   "Скорая помощь" повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его телом.
   - А-ах, - простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня обещала позаботиться о ней.
   Итак, все кончилось.
   Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины, кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя, они позволили увести себя - своими отдельными дорогами.
   Вскоре Тим Неплох вспомнил про мертвых какаду. Он взял бы их ради желтых хохолков. Но кто-то уже подобрал птиц, чтобы похоронить, или слямзил на память.
   В сгущавшихся сумерках трава казалась зловещей. Тим готов был завыть как собака, на которую наехал автомобиль, но глянул вниз и увидел лужицу еще чьей-то крови. В угасающем свете она так дивно блестела, даже расхотелось выть, и он был рад; ведь отец все еще с важным видом распоряжался, чтобы люди расходились по домам.
   Время не стоит на месте, ничего лучше о нем не скажешь. Наведен был порядок, установили, что убийство человека непредумышленное, а убийству попугаев не придали значения. Одни говорили, Фиггиса отправили на север и препоручили родственникам, другие знали из авторитетного источника, что его посадили в сумасшедший дом - сплавили, слава богу!
   Тим Неплох думал: скорее, в сумасшедший дом, судя по тому, что говорили про сумасшедших мамаша и папаша. (Даже и представить невозможно, сколько развелось психов, и, считай, тебе повезло, если не обнаружилось, что ты и сам псих.)
   В канун своего девятилетия Тим решил, пора осуществить план, который он обмозговывал уже несколько месяцев: испытать свое мужество - провести ночь в парке, одному. Как раз вчера он самым маленьким и острым лезвием перочинного ножика начертал на тыльной стороне левой руки крест и даже не поморщился... ну разве чуть-чуть; уж, наверное, он выдержит ночь в парке.
   Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит постель - пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если проголодается, и свой нож - для защиты.
   Когда пора было уходить, еду он забыл - уж очень волновался, как бы его не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.
   Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже малость кривобокая, совсем как устричная раковина.
   Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила, какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом, когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.
   Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены муниципалитетом ради иных дам - они боялись, как бы на них не напали с непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.
   Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню - Кыш Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на ее имя в избирательных списках?)
   Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом проклятом парке, времени и так предостаточно.
   Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не было причины.
   Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.
   Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она справляется со своей скорбью.
   Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие, и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.
   Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не беспрестанно; время от времени они оказывались вместе - и тогда незачем было думать.
   Миссис Дейворен войдет.
   - Как жизнь, дорогая? - полагалось ей спросить.
   - Ничего, спасибо. А у вас? - Кивер Ле Корню отвечала не так, как от нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.
   Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.
   Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.
   - Ах, - говорит она, подняв головку проигрывателя, - как же я не сообразила?
   Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка по вкусу им обеим.
   - Такая блистательная вещь! - вздыхает она с покорностью, которую усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.
   Пш-шш!
   Кивер пускает пластинку - чтобы объять их музыкой.
   Меня он предал, неблагодарный,
   О боже, как несчастна я...
   начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.
   О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если не повезет, она прорвется наружу.
   Когда испытываю муку,
   О мести сердце говорит,
   Когда ж ему грозит опасность,
   Трепещет сердце и скорбит...
   Кивер выключает проигрыватель - сегодня ей бы не вынести Дон Жуана, а Командора и вовсе никогда. Вскоре Олив уйдет. На что Кивер и надеялась.
   Миссис Дейворен давно слышала, что мисс Ле Корню "обожает" музыку. Одиноко лежа в постели, она пыталась представить, решатся ли они обсуждать этот общий предмет обожания. Ей-то, пожалуй, не захочется. О ней никак не скажешь, что что-то для нее свято, но кое о чем и на листке не напишешь, не оставишь его для кого-то еще на кухонном столе.
   На мгновенье ей послышалось, как Он натыкается на мебель в соседней комнате. Должно быть, это колотится ее сердце.
   В иные мгновенья сердце Тима оглушительно стучало, в другие вроде пыхтело, как задыхающийся. Ни один человек из тех, кто спит в соседних домах, не поднимется с постели, чтобы спасти его от грозящих ему опасностей. Будто и не сам избрал их для себя: теперь уже кажется, они избраны для него. Насколько он понимает, так оно всегда, днем ли, ночью ли. Невозможно воззвать даже к матери и к отцу, когда они в соседней комнате: они слишком заняты, обсуждают, сколько стоит мясо, поднимутся ли цены, пришлет ли газовая компания мастера прекратить утечку газа, или бранятся, или занимаются любовью.
   Худой и напуганный, он проскользнул между столбиками ограды обратно в парк. (Будь он чуть потолще, это бы не удалось и можно бы отказаться от своей затеи.)
   Сперва он пошел в сторону озера, где кричала лысуха. По крайней мере знак живой жизни. Но разве не мысль о встрече с живой жизнью-с алкашами, с чудиками, с чокнутыми, со старухами в спущенных чулках и покрытыми коростой лицами - сковала его страхом?
   Все вокруг заливает лунный свет. Он должен бы прибавить мужества. Но наоборот, опасности кажутся еще неотвратимей. Деревья угрожающе размахивают ветвями. Вдоль кромки озера сверкают стальные лезвия камышей. Во всем какая-то извращенная правда, знакомая не то чтобы по обычным твоим мыслям, скорее по тем, что прокрались в голову незваные. О жестокости. И о смерти.
   Не будет он думать. Он начал что-то мурлыкать себе под нос - и умолк. Вдруг услышит кто-нибудь "нежелательный".
   Озеро - днем всегда такая спокойная, скучная, даже коричневая вода сейчас все мерцает под луной, кажется, будто оно покрыто инеем. Тим сунул руки в карманы, с радостью нащупал нож. Луну на время окутало облако, и воды стали свинцовые. Т-труп? Да, и к тому же голый, плывет лицом вниз, его скрывает, но лишь отчасти, ширма из тростников. Тим тихонько поскулил и дважды повернулся на месте вокруг своей оси. Большое раздувшееся тело, наверно женщина, это еще хуже.
   Только раз он видел голую женщину, да и то это была Кыш Ле Корню, шла у себя в саду по дорожке в чем мать родила, а он в тот вечер залез на Фиггисову магнолию, глядел на попугаев. Всякий, кто ходит нагишом по саду всего в двух шагах от улицы, подставляет себя под пулю. Или уж совсем надо с катушек долой. Кивер Ле Корню!
   Конечно, никому он не скажет, что он сейчас увидел. Никто не узнает, что ему попался труп. Но самому-то надо хоть глянуть. Он взял палку и ткнул в одно вздувшееся место. Ни на что это не похоже, но ясно - мертвечина. Облако уплыло, и в лунном свете тело оказалось совсем зеленое, видно, порядком побыло в воде.
   Он опять ткнул палкой, и штука соскочила. Скользнула и скрылась в тростниках: старая резиновая камера от мяча - должно быть, кто-то ее выбросил или не потрудился выудить из воды.
   Сразу так полегчало, он даже не удержался, пикнул каплю-другую. И приятно стало оттого, что в штанах тепло.
   Если он испугался, так ведь ночь, а ночью все кажется таким преувеличенным. Не испугался же он в тот вечер, когда Фиггис убил Дейворена и попугаев, хотя тогда все было на самом деле. А сегодня такое все таинственное, оттого-то он чуть не взвыл. Думал, привиделось, а это всамделишное.
   Он пошел дальше. В тени кустов сидел какой-то дядька.
   - Эй, сынок, как тебя кличут?
   - Том.
   - Поди-ка сюда, Том, - сказал человек. - Есть для тебя подарочек.
   - Чего?
   Не желает он никаких подарочков; он пошел дальше, а дядька еще долго ругался.
   Шел он, шел и набрел на нескольких теток, они удобно устроились на ночь, завернулись в газеты. Тут же стояли их сумки на колесиках и отбрасывали на траву пухлые тени.
   - Иди к нам, Дик, - позвала одна тетка. - Найдется местечко для славной подушечки. Прижмемся все друг к дружке, будет спать уютней.
   Другая тетка засмеялась. Лица у них такие загорелые, при свете луны прямо черные.
   - Не. Мне еще далеко.
   Даже на расстоянии он слышал, какой от них исходит дух: пахло немытым телом и спиртным.
   - Ну и фиг с тобой. Иди на фиг, - напутствовала первая.
   Он прошел мимо, но слышно было, как они обминают или перекладывают газеты и ворчат.
   Он бродил по парку. Чтобы чем-то заняться, начал прыгать на камне вверх, вниз, - а его тень, похожая на козла, прыгала рядом на залитой лунным светом траве.
   Он чувствовал себя дурак дураком, потом заскучал. Видно, стал одолевать сон, не из-за чего бодрствовать - ни тебе убийства, ни изнасилования. Он плюхнулся подле бумажного клена, подумал, как бы не схватить ревматизм, от которого чуть не умер дядя Кев. В Норавиле.
   Расхворался он ему велят лежать спокойно и пускай снег который ему положили на голову делает свое дело не то он еще помрет но я не хочу сестра не могу я живой разве нет это преступников ждет расплата а я не преступник я только выстукивал на трубе и даже не знал что это условный стук а они все равно получили сообщение но я невиновен все равно как мистер Дейворен его убили а он невиновен даже сам мистер Дейворен не может вам сказать спросите его если у вас хватит дурости час посещений и он пришел поглядеть во что превратился пациент-преступник я не мистер Дейвор а может я мистер Дейвор а может хуже чем Дейворен не может слова сказать он весь перевязанный он весь сплошь белый бинт только светлые глаза видны но может они не видят ты живое существо разве что ты тоже я вижу разве нет значит я еще не Дейворен может издавать только эти скрипучие звуки сквозь бинты не может передать сообщение возможно он не понимает условного стука он уже уходит от койки преступника топает вбок назад мимо коек тумбочек чтоб не затоптать попугаев их полно в траве.
   Что-то блестит.
   Наверно, выпала обильная роса. Утренний шорох влаги и птах. Горихвостки, он видел их в книге, которую родители подарили на рождество. Зяблики клюют что-то не видное под кленовыми листьями. Они не обращали на него внимания, пока он не вскочил, хотя руки и ноги у него онемели и одеревенели. Птицы вспорхнули и разлетелись во все стороны.
   Тим отряхнул остатки ночного кошмара и со всех ног кинулся навстречу свету. Свет струится вокруг. Над головой всем вихрям вихрь. Под ногами громыхает земля, но не разверзается. Вот бы кого-нибудь обнять, кого попало - хоть бы и одну из тех костлявых теток, повстречавшихся ночью, или дядьку, который хотел показать свой крант. И он побежал прочь, чтоб не нарваться на неприятности. Сегодня он летел со скоростью света. Фьють! Он бы запел, да не знал что.
   В конце концов он только и пропел, что свое имя, и оно разлетелось вдребезги, и еще ярче засверкало утро.
   Ему девять лет, он вспомнил про это как раз перед тем, как увидел ЕГО среди примятых трав и кленового молодняка, подле озера. Тим с разбегу остановился, земля отозвалась глухим стуком.
   Это был попугай. Который сперва хрипло крикнул, потом скрипуче поклекотал, наверно от старости, и потащился по мокрой траве. Его бросила стая? Или другие не рискнули остаться и поддержать то ли старую, то ли хворую птицу, побоялись нового людского предательства? Так или иначе одинокий какаду пережил невзгоды, хоть стая и улетела.