Страница:
Настя вызвала в памяти образ самой Одиллии. Невысокая, тоненькая, с золотистыми волосами и голубыми глазами. Белесые реснички и бровки, нежный овал лица, белая кожа, персиковый румянец, вздернутый носик, тонкие губы, безвольный подбородок… Ничего особенного, короче. Грудь маленькая, вздохнула Настя, а бедра для такого роста, наоборот, тяжеловаты. И ноги коротковаты… В общем, Одиллия проигрывала самой Насте по всем статьям.
Что еще для нее приготовил чокнутый экспериментатор? Захотелось устроить Сенкевичу сюрприз, воспротивиться заложенной программе. Только вот как? Продолжать упорствовать? Так ее в карцере сгноят – здесь это, видимо, просто. Дождаться появления монахинь, напасть на них и сбежать? Увы, она сейчас Одиллия – хрупкая барышня, сил не хватит. Что там святоши голосили о бесноватости?
Память Одиллии содержала об этом очень мало сведений. Девицу растили взаперти, не позволяли внешнему миру коснуться прелестного цветочка. Она знала только, что Равенсбург наводнен ведьмами и колдунами, они творят страшное зло, вселяя в людей бесов. Средневековье, темное время, царство суеверий, усмехнулась Настя. Однако задумалась: если монашки решат, что она бесноватая, что с ней сделают? В лучшем случае подвергнут… как это… экзорцизму и навсегда запрут в подвале, в худшем – отправят на костер.
Такой расклад Насте не понравился. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы ее приняли за одержимую. Придется демонстрировать повиновение и адекватность.
Ее внимание привлек странный всхлип. Слабый, далекий, он зародился где-то в бесконечных коридорах, нарушив привычную уже гармонию звуков подвала, состоящую из крысиного писка, шороха лапок и стука капель. Настя прислушалась. Звук повторился, теперь к нему добавились влажные шлепки, словно кто-то ступал по каменному полу мокрыми босыми ногами.
Настя ощутила резкий приступ страха. Вглядывалась в темноту, как будто могла увидеть источник загадочного шума. Вдалеке еще раз хлюпнуло, шлепнуло, потом звук сделался тише и затерялся где-то в бесконечном коридоре.
Сырая тьма словно стала осязаемой, Настя чувствовала ее кожей, как прикосновение легких, почти невесомых, бархатистых ростков плесени. Темнота касалась щек, нежно гладила пальцы, окутывала плечи влажным плащом. А потом – разродилась невнятными шепотами, проникла в уши, добралась до сознания, поселилась в мозгу, вкрадчиво лепетала на чужом языке, звала куда-то, сводила с ума…
– Нет! Нет! Пошли вон! – Настя вскочила, замахала руками, будто отгоняя навязчивых ядовитых насекомых. – Пошли!
Шепот стих. Она замерла, тяжело дыша, не понимая, что происходит, опасаясь за свой рассудок. Прислушалась. Голоса молчали.
– Вот так! – твердо сказала Настя. – Я нормальная!
До утра она дрожала на соломенной подстилке, периодически вскакивая и разминаясь, чтобы согреться. Когда монастырский колокол ударил пять раз, дверь лязгнула, открываясь, и в карцер вошла аббатиса, которую сопровождали те же две здоровенные бабищи с факелами, готовые в любой момент скрутить непокорную послушницу. Сестра Ортензия выше подняла факел, мать Анна внимательно всмотрелась в лицо девушки:
– Как ты себя чувствуешь, дитя?
– Прости, мать Анна, – пролепетала Настя. – Я поддалась греховному соблазну. – И едва слышным шепотом добавила: – Вспомнила человека, которого любила…
Аббатиса понятливо кивнула:
– Ты избавишься от вожделений плоти, дитя, призвав на помощь духовные блага. Молитва, пост, отречение от мира очистят тебя. После, на обвинительном капитуле, ты покаешься в своем грехе и получишь наказание. А сейчас ты готова принять постриг?
Настя послушно склонила голову.
Вечерний Равенсбург лежал перед ним серым невнятным пятном. С неба, взлохмаченного тучами, падали ледяные иголки редкого дождя. Сумерки сгущались, пожирали дома, деревья, мощенные камнем улочки. Редкими мутными светляками желтели в темноте освещенные окна. Их становилось меньше и меньше – горожане гасили свечи, ложились спать. Он усмехнулся. Спите спокойно, пока можете, добрые люди. Скоро ночью будет не до сна, вы станете дрожать в своих постелях, молясь, чтобы ваш дом миновала беда, а день покажется страшнее самого тяжелого кошмара. В Равенсбург идет настоящее, истинное зло.
Сенкевич
Глава вторая
Дан
Что еще для нее приготовил чокнутый экспериментатор? Захотелось устроить Сенкевичу сюрприз, воспротивиться заложенной программе. Только вот как? Продолжать упорствовать? Так ее в карцере сгноят – здесь это, видимо, просто. Дождаться появления монахинь, напасть на них и сбежать? Увы, она сейчас Одиллия – хрупкая барышня, сил не хватит. Что там святоши голосили о бесноватости?
Память Одиллии содержала об этом очень мало сведений. Девицу растили взаперти, не позволяли внешнему миру коснуться прелестного цветочка. Она знала только, что Равенсбург наводнен ведьмами и колдунами, они творят страшное зло, вселяя в людей бесов. Средневековье, темное время, царство суеверий, усмехнулась Настя. Однако задумалась: если монашки решат, что она бесноватая, что с ней сделают? В лучшем случае подвергнут… как это… экзорцизму и навсегда запрут в подвале, в худшем – отправят на костер.
Такой расклад Насте не понравился. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы ее приняли за одержимую. Придется демонстрировать повиновение и адекватность.
Ее внимание привлек странный всхлип. Слабый, далекий, он зародился где-то в бесконечных коридорах, нарушив привычную уже гармонию звуков подвала, состоящую из крысиного писка, шороха лапок и стука капель. Настя прислушалась. Звук повторился, теперь к нему добавились влажные шлепки, словно кто-то ступал по каменному полу мокрыми босыми ногами.
Настя ощутила резкий приступ страха. Вглядывалась в темноту, как будто могла увидеть источник загадочного шума. Вдалеке еще раз хлюпнуло, шлепнуло, потом звук сделался тише и затерялся где-то в бесконечном коридоре.
Сырая тьма словно стала осязаемой, Настя чувствовала ее кожей, как прикосновение легких, почти невесомых, бархатистых ростков плесени. Темнота касалась щек, нежно гладила пальцы, окутывала плечи влажным плащом. А потом – разродилась невнятными шепотами, проникла в уши, добралась до сознания, поселилась в мозгу, вкрадчиво лепетала на чужом языке, звала куда-то, сводила с ума…
– Нет! Нет! Пошли вон! – Настя вскочила, замахала руками, будто отгоняя навязчивых ядовитых насекомых. – Пошли!
Шепот стих. Она замерла, тяжело дыша, не понимая, что происходит, опасаясь за свой рассудок. Прислушалась. Голоса молчали.
– Вот так! – твердо сказала Настя. – Я нормальная!
До утра она дрожала на соломенной подстилке, периодически вскакивая и разминаясь, чтобы согреться. Когда монастырский колокол ударил пять раз, дверь лязгнула, открываясь, и в карцер вошла аббатиса, которую сопровождали те же две здоровенные бабищи с факелами, готовые в любой момент скрутить непокорную послушницу. Сестра Ортензия выше подняла факел, мать Анна внимательно всмотрелась в лицо девушки:
– Как ты себя чувствуешь, дитя?
– Прости, мать Анна, – пролепетала Настя. – Я поддалась греховному соблазну. – И едва слышным шепотом добавила: – Вспомнила человека, которого любила…
Аббатиса понятливо кивнула:
– Ты избавишься от вожделений плоти, дитя, призвав на помощь духовные блага. Молитва, пост, отречение от мира очистят тебя. После, на обвинительном капитуле, ты покаешься в своем грехе и получишь наказание. А сейчас ты готова принять постриг?
Настя послушно склонила голову.
Вечерний Равенсбург лежал перед ним серым невнятным пятном. С неба, взлохмаченного тучами, падали ледяные иголки редкого дождя. Сумерки сгущались, пожирали дома, деревья, мощенные камнем улочки. Редкими мутными светляками желтели в темноте освещенные окна. Их становилось меньше и меньше – горожане гасили свечи, ложились спать. Он усмехнулся. Спите спокойно, пока можете, добрые люди. Скоро ночью будет не до сна, вы станете дрожать в своих постелях, молясь, чтобы ваш дом миновала беда, а день покажется страшнее самого тяжелого кошмара. В Равенсбург идет настоящее, истинное зло.
Сенкевич
Итак, скорее всего, он в одном из германских княжеств. В толпе звучала немецкая речь, люди почти все – белобрысые. В городе тяжелые дома с маленькими окнами и остроконечными крышами, в центре возвышается ратуша с прямоугольной башней. Вюртемберг? Бранденбург? А еще здесь есть колдуны, дьяволопоклонники, инквизиторы лютуют – пятнадцатый век? Шестнадцатый? Скорее бы включилась остаточная память объекта.
Ясно одно: это точно не Флоренция 1428 года, и он, Вадим Сенкевич, не попал в тело Джованни Руччелаи, сорокалетнего богатого купца, дожившего до семидесяти пяти в роскоши и благоденствии. Тот был полноватым брюнетом, а он… Сенкевич посмотрел на руки «объекта»… да что там, на свои теперь. Так и есть: белая кожа в веснушках, рыжеватые волоски. Одежда небогатая – хорошо хоть добротная и теплая, на улице морозно… Какой уж там Руччелаи.
– Sei verflucht, du, Friedrich Berg! – заорали позади. – Verflucht sei Verrдter! Dass du im Blut erstickst![8]
За этими словами последовала какая-то невнятица – то ли латынь, то ли ломаный немецкий. Сенкевич оглянулся: кричал избитый мужчина, которого стражники тащили через ратушную площадь. А вот человек, погнавшийся за ним сквозь толпу, отстал. Что-то в парне было… знакомое. Взгляд. И еще странное ощущение дежавю. И тот ведь не просто так погнался, тоже узнал. Сомнений почти нет: это капитан ФСБ Данил Платонов. В неудачный «объект» он попал, конечно, привлек массу ненужного внимания. А учитывая, что не подготовлен к перемещению, наверняка скоро подставится и очутится в пыточной инквизиторов или сразу на костре. Тем лучше: не будет досаждать, фанатик мировой справедливости.
Решив, что зря зашел в центр города, Сенкевич вернулся на окраину, туда, где впервые обнаружил себя возле заброшенной часовни. Здесь было грязно и уныло, жались друг к другу ветхие домишки бедноты. Впереди показался пруд, скованный первым тонким ледком. Сенкевич добрался до него, плотнее завернулся в плащ, уселся и принялся ждать утра. Невыносимо хотелось курить. Интересно, подумал он, табак в Европу уже завезли?
Когда рассвело, проломил хрупкий лед у берега, склонился над водой. Оттуда на него смотрел немолодой человек с седой шевелюрой и крупными чертами лица.
Меня зовут Фридрих Берг, внезапно подумал Сенкевич. Я мелкий торговец, небогатый, но и не совсем нищий. Я живу в Равенсбурге, и сейчас – начало октября 1485 года от Рождества Христова. Думал он по-немецки.
Память «объекта» включилась – уже легче. Сенкевич принялся тщательно исследовать все ее закоулки, узнавая о родственниках, друзьях, знакомых Берга, о его прошлом и настоящем. Рано или поздно воспоминания о личном могут начать стираться, к тому времени нужно будет выучить все наизусть, чтобы нигде не проколоться… Итак, что делал Фридрих Берг сегодня?
Новая мысль кольнула, словно иглой: он колдун из секты дьяволопоклонников! Его поставили охранять вход в часовню, где проводился шабаш, чтобы предупредить, если вдруг появятся воины инквизиции или городская стража. Только он не предупредил. Когда прибежали разъяренные горожане во главе с матерью девчонки, предназначенной для утехи бесу, Фридрих обходил часовню. В этот самый момент в его тело и переместился Вадим Сенкевич.
Чисто инстинктивно он смешался с толпой, чем и спас себе жизнь. В дом Берга возвращаться нельзя: к сожалению, Платонов перебил не всех колдунов, теперь кто-нибудь из них обязательно сдаст Фридриха, под пытками всякий расколется. Его будут искать.
Выходит, это его там, в толпе, проклял за предательство кто-то из выживших колдунов? Ну да, Берг же стоял «на стреме», и выходит, подставил шайку. Сенкевич усмехнулся, он не верил в силу проклятий. Такие вещи могут повредить только слабым людям, тем, кто боится брошенных слов и ждет, что они сработают. А Сенкевич силен духом, его и не так еще проклинали – ничего, жив до сих пор.
Гораздо хуже, что он остался без жилья и средств к существованию. Еще погано, что табак в Европу завезут только через семь лет, а курить охота так, что уши пухнут. Как-то он этого не учел при выборе эпохи – ведь, даже попади он в нужную точку пространства и времени, ситуация была бы та же. Что ж… тоже не самое страшное. Его подельникам – в настоящем?.. или теперь надо говорить «в будущем»?.. – и капитану Платонову в инквизиторской тюрьме наверняка сейчас гораздо хуже.
Утешив себя этой мыслью, Сенкевич проверил тощий кошелек, болтавшийся на поясе. Десять серебряных пфеннигов, на шлюху хватит, да еще и останется.
Наступило утро – серое, унылое, холодное, как очаг бедняка. На улочке появились люди. Забегали грязные ребятишки, засуетились женщины. Подождав, пока отцы семейств отправятся на заработки, Сенкевич отправился к домам. Выбрал самый убогий, возле которого стояла, зевая и бесцельно глядя вокруг, полная неопрятная женщина. Детей поблизости не было видно. Сенкевич достал пфенниг, подкинул его на ладони, выразительно покосился на дверь.
Дама понимающе улыбнулась, продемонстрировав отсутствие передних зубов, поднялась, взяла монету и неторопливо пошла в дом, кокетливо повиливая бесформенным задом.
В доме было холодно, воняло прокисшей пищей и нечистотами, в стылом очаге не горел огонь. Маленькие окошки, затянутые промасленным пергаментом, плохо пропускали свет. У стены стоял грубо сколоченный стол с лавкой, в углу валялась соломенная подстилка, сверху – груда нечистого тряпья. К ней и направилась бабища. Улеглась, задрала юбку, показав покрытые синяками с потеками грязи дряблые ляжки и добавив к ароматам жилища амбре немытого тела.
Сенкевич поморщился. Нет уж, дорогая, на тебя я точно не полезу. Реалии Средневековья выглядели все менее привлекательными – ни тебе душа, ни мыла, ни эпиляции у баб…
– Встань, – жестко произнес он. – Подойди сюда.
Женщина неохотно поднялась, одернула юбку.
– Как тебя зовут?
– Эльза.
Сенкевич достал еще одну монетку:
– Смотри на пфенниг, Эльза. Смотри внимательно, не отводи взгляда.
– А ты мне его отдашь? – захихикала баба.
– Позже. Если все сделаешь, как надо. А пока молчи и слушай меня. Твои веки тяжелеют… Тебе хочется спать…
Сенкевич в совершенстве владел техниками гипноза, ему не составило труда воздействовать на Эльзу. Когда женщина расслабилась и замерла, он принялся диктовать посыл:
– Запомни: я буду жить здесь. Пока не спросят обо мне, ничего не говори. Если спросят, отвечай, что я твой кузен Фридрих из Штутгарта. А теперь, на счет «три», ты проснешься и будешь выполнять мой приказ.
Вскоре Эльза открыла глаза, как ни в чем не бывало, проговорила:
– Ты голоден, братец? У меня есть немного сыра и хлеб.
– Нет. Ступай на улицу, я хочу отдохнуть.
Женщина покорно вышла. Сенкевич, преодолевая брезгливость, улегся на тряпки, заменявшие постель, принялся наблюдать за жирной мухой, которая лениво ползла по стене. Сигарету бы… Он явственно представил, как вытаскивает из пачки «Парламент», прикуривает, делает первую затяжку, вдыхая упоительно вкусный дым… Рот наполнился слюной. Сенкевич тихо выругался и, стараясь не обращать внимания на скачущих по нему блох, погрузился в размышления.
Стоило полжизни гоняться за трудами Брюса, потом несколько лет их расшифровывать и делать расчеты, чтобы в итоге оказаться не в том месте и не в то время… А он ведь так тщательно подготавливал уход! Кольцо врагов смыкалось – власти, конкуренты, люди, которым он в свое время прищемил хвост. Сенкевич отлично понимал: скрыться будет трудно. Поэтому, когда наконец сумел прочесть старинный трактат и понял, что перемещение во времени возможно, сразу принял решение. Там, в настоящем (или все же будущем?), его ничто не держало. Семьи у него не было, друзей тоже, единственная женщина, которую он любил, погибла двадцать лет назад.
Сенкевич долго выбирал объект, остановился на Джованни Руччелаи, который, судя по всем источникам, прожил долгую, счастливую жизнь. И вот на тебе…
Сбой наверняка случился из-за Платонова и девчонки – портал ведь рассчитывался на одного человека. Сенкевич выматерился по-русски: еще и девка ведь здесь! Потом решил: это сейчас не главная проблема, все равно долго не протянут.
Надо восстановить портал и попасть все же во Флоренцию 1428 года, но первоочередная задача – выжить. Скоро его начнут искать. Можно бы сбежать из города, однако Сенкевич был уверен: портал нужно открывать именно здесь, уходить оттуда, куда пришел. Только вот следовало найти в городе место силы, сделать новые расчеты, поправки в формуле на нынешнюю реальность. На все это требовалось время, а значит, более надежное укрытие, средства. Для построения портала необходима энергия, много энергии. В двадцать первом веке ее сколько угодно – под зданием офиса «Сенкевич INC» стояли мощные генераторы. А здесь Средневековье, хоть строй ветряные мельницы и ожидай урагана. Придется искать альтернативные источники. А для того чтобы все это появилось, нужна команда – помощники и охранники.
Что ж, ему не впервой начинать с нуля и подбирать правильных людей. Внушать окружающим уважение, руководить, придумывать интриги и просчитывать сложные многоходовки Сенкевич умел как никто.
Для начала он решил хоть немного изменить внешность. Вышел из дома, разыскал дешевого цирюльника. Усевшись перед ним на грязный чурбак, заменявший табурет, приказал:
– Брей наголо.
Цирюльник, больше похожий то ли на палача, то ли на наемного убийцу, принялся старательно скрести череп туповатой ржавой бритвой. Потом, рассматривая в пруду собственное отражение, Сенкевич остался доволен. Это не сделало его таким уж неузнаваемым, да и лысину под шапкой не было видно, зато он хотя бы обезопасил себя от вшей.
Ясно одно: это точно не Флоренция 1428 года, и он, Вадим Сенкевич, не попал в тело Джованни Руччелаи, сорокалетнего богатого купца, дожившего до семидесяти пяти в роскоши и благоденствии. Тот был полноватым брюнетом, а он… Сенкевич посмотрел на руки «объекта»… да что там, на свои теперь. Так и есть: белая кожа в веснушках, рыжеватые волоски. Одежда небогатая – хорошо хоть добротная и теплая, на улице морозно… Какой уж там Руччелаи.
– Sei verflucht, du, Friedrich Berg! – заорали позади. – Verflucht sei Verrдter! Dass du im Blut erstickst![8]
За этими словами последовала какая-то невнятица – то ли латынь, то ли ломаный немецкий. Сенкевич оглянулся: кричал избитый мужчина, которого стражники тащили через ратушную площадь. А вот человек, погнавшийся за ним сквозь толпу, отстал. Что-то в парне было… знакомое. Взгляд. И еще странное ощущение дежавю. И тот ведь не просто так погнался, тоже узнал. Сомнений почти нет: это капитан ФСБ Данил Платонов. В неудачный «объект» он попал, конечно, привлек массу ненужного внимания. А учитывая, что не подготовлен к перемещению, наверняка скоро подставится и очутится в пыточной инквизиторов или сразу на костре. Тем лучше: не будет досаждать, фанатик мировой справедливости.
Решив, что зря зашел в центр города, Сенкевич вернулся на окраину, туда, где впервые обнаружил себя возле заброшенной часовни. Здесь было грязно и уныло, жались друг к другу ветхие домишки бедноты. Впереди показался пруд, скованный первым тонким ледком. Сенкевич добрался до него, плотнее завернулся в плащ, уселся и принялся ждать утра. Невыносимо хотелось курить. Интересно, подумал он, табак в Европу уже завезли?
Когда рассвело, проломил хрупкий лед у берега, склонился над водой. Оттуда на него смотрел немолодой человек с седой шевелюрой и крупными чертами лица.
Меня зовут Фридрих Берг, внезапно подумал Сенкевич. Я мелкий торговец, небогатый, но и не совсем нищий. Я живу в Равенсбурге, и сейчас – начало октября 1485 года от Рождества Христова. Думал он по-немецки.
Память «объекта» включилась – уже легче. Сенкевич принялся тщательно исследовать все ее закоулки, узнавая о родственниках, друзьях, знакомых Берга, о его прошлом и настоящем. Рано или поздно воспоминания о личном могут начать стираться, к тому времени нужно будет выучить все наизусть, чтобы нигде не проколоться… Итак, что делал Фридрих Берг сегодня?
Новая мысль кольнула, словно иглой: он колдун из секты дьяволопоклонников! Его поставили охранять вход в часовню, где проводился шабаш, чтобы предупредить, если вдруг появятся воины инквизиции или городская стража. Только он не предупредил. Когда прибежали разъяренные горожане во главе с матерью девчонки, предназначенной для утехи бесу, Фридрих обходил часовню. В этот самый момент в его тело и переместился Вадим Сенкевич.
Чисто инстинктивно он смешался с толпой, чем и спас себе жизнь. В дом Берга возвращаться нельзя: к сожалению, Платонов перебил не всех колдунов, теперь кто-нибудь из них обязательно сдаст Фридриха, под пытками всякий расколется. Его будут искать.
Выходит, это его там, в толпе, проклял за предательство кто-то из выживших колдунов? Ну да, Берг же стоял «на стреме», и выходит, подставил шайку. Сенкевич усмехнулся, он не верил в силу проклятий. Такие вещи могут повредить только слабым людям, тем, кто боится брошенных слов и ждет, что они сработают. А Сенкевич силен духом, его и не так еще проклинали – ничего, жив до сих пор.
Гораздо хуже, что он остался без жилья и средств к существованию. Еще погано, что табак в Европу завезут только через семь лет, а курить охота так, что уши пухнут. Как-то он этого не учел при выборе эпохи – ведь, даже попади он в нужную точку пространства и времени, ситуация была бы та же. Что ж… тоже не самое страшное. Его подельникам – в настоящем?.. или теперь надо говорить «в будущем»?.. – и капитану Платонову в инквизиторской тюрьме наверняка сейчас гораздо хуже.
Утешив себя этой мыслью, Сенкевич проверил тощий кошелек, болтавшийся на поясе. Десять серебряных пфеннигов, на шлюху хватит, да еще и останется.
Наступило утро – серое, унылое, холодное, как очаг бедняка. На улочке появились люди. Забегали грязные ребятишки, засуетились женщины. Подождав, пока отцы семейств отправятся на заработки, Сенкевич отправился к домам. Выбрал самый убогий, возле которого стояла, зевая и бесцельно глядя вокруг, полная неопрятная женщина. Детей поблизости не было видно. Сенкевич достал пфенниг, подкинул его на ладони, выразительно покосился на дверь.
Дама понимающе улыбнулась, продемонстрировав отсутствие передних зубов, поднялась, взяла монету и неторопливо пошла в дом, кокетливо повиливая бесформенным задом.
В доме было холодно, воняло прокисшей пищей и нечистотами, в стылом очаге не горел огонь. Маленькие окошки, затянутые промасленным пергаментом, плохо пропускали свет. У стены стоял грубо сколоченный стол с лавкой, в углу валялась соломенная подстилка, сверху – груда нечистого тряпья. К ней и направилась бабища. Улеглась, задрала юбку, показав покрытые синяками с потеками грязи дряблые ляжки и добавив к ароматам жилища амбре немытого тела.
Сенкевич поморщился. Нет уж, дорогая, на тебя я точно не полезу. Реалии Средневековья выглядели все менее привлекательными – ни тебе душа, ни мыла, ни эпиляции у баб…
– Встань, – жестко произнес он. – Подойди сюда.
Женщина неохотно поднялась, одернула юбку.
– Как тебя зовут?
– Эльза.
Сенкевич достал еще одну монетку:
– Смотри на пфенниг, Эльза. Смотри внимательно, не отводи взгляда.
– А ты мне его отдашь? – захихикала баба.
– Позже. Если все сделаешь, как надо. А пока молчи и слушай меня. Твои веки тяжелеют… Тебе хочется спать…
Сенкевич в совершенстве владел техниками гипноза, ему не составило труда воздействовать на Эльзу. Когда женщина расслабилась и замерла, он принялся диктовать посыл:
– Запомни: я буду жить здесь. Пока не спросят обо мне, ничего не говори. Если спросят, отвечай, что я твой кузен Фридрих из Штутгарта. А теперь, на счет «три», ты проснешься и будешь выполнять мой приказ.
Вскоре Эльза открыла глаза, как ни в чем не бывало, проговорила:
– Ты голоден, братец? У меня есть немного сыра и хлеб.
– Нет. Ступай на улицу, я хочу отдохнуть.
Женщина покорно вышла. Сенкевич, преодолевая брезгливость, улегся на тряпки, заменявшие постель, принялся наблюдать за жирной мухой, которая лениво ползла по стене. Сигарету бы… Он явственно представил, как вытаскивает из пачки «Парламент», прикуривает, делает первую затяжку, вдыхая упоительно вкусный дым… Рот наполнился слюной. Сенкевич тихо выругался и, стараясь не обращать внимания на скачущих по нему блох, погрузился в размышления.
Стоило полжизни гоняться за трудами Брюса, потом несколько лет их расшифровывать и делать расчеты, чтобы в итоге оказаться не в том месте и не в то время… А он ведь так тщательно подготавливал уход! Кольцо врагов смыкалось – власти, конкуренты, люди, которым он в свое время прищемил хвост. Сенкевич отлично понимал: скрыться будет трудно. Поэтому, когда наконец сумел прочесть старинный трактат и понял, что перемещение во времени возможно, сразу принял решение. Там, в настоящем (или все же будущем?), его ничто не держало. Семьи у него не было, друзей тоже, единственная женщина, которую он любил, погибла двадцать лет назад.
Сенкевич долго выбирал объект, остановился на Джованни Руччелаи, который, судя по всем источникам, прожил долгую, счастливую жизнь. И вот на тебе…
Сбой наверняка случился из-за Платонова и девчонки – портал ведь рассчитывался на одного человека. Сенкевич выматерился по-русски: еще и девка ведь здесь! Потом решил: это сейчас не главная проблема, все равно долго не протянут.
Надо восстановить портал и попасть все же во Флоренцию 1428 года, но первоочередная задача – выжить. Скоро его начнут искать. Можно бы сбежать из города, однако Сенкевич был уверен: портал нужно открывать именно здесь, уходить оттуда, куда пришел. Только вот следовало найти в городе место силы, сделать новые расчеты, поправки в формуле на нынешнюю реальность. На все это требовалось время, а значит, более надежное укрытие, средства. Для построения портала необходима энергия, много энергии. В двадцать первом веке ее сколько угодно – под зданием офиса «Сенкевич INC» стояли мощные генераторы. А здесь Средневековье, хоть строй ветряные мельницы и ожидай урагана. Придется искать альтернативные источники. А для того чтобы все это появилось, нужна команда – помощники и охранники.
Что ж, ему не впервой начинать с нуля и подбирать правильных людей. Внушать окружающим уважение, руководить, придумывать интриги и просчитывать сложные многоходовки Сенкевич умел как никто.
Для начала он решил хоть немного изменить внешность. Вышел из дома, разыскал дешевого цирюльника. Усевшись перед ним на грязный чурбак, заменявший табурет, приказал:
– Брей наголо.
Цирюльник, больше похожий то ли на палача, то ли на наемного убийцу, принялся старательно скрести череп туповатой ржавой бритвой. Потом, рассматривая в пруду собственное отражение, Сенкевич остался доволен. Это не сделало его таким уж неузнаваемым, да и лысину под шапкой не было видно, зато он хотя бы обезопасил себя от вшей.
Глава вторая
Дан
Лежать было сыро и холодно. Раскалывалась голова, ныло все тело. Чувства включались постепенно: сначала осязание, потом слух, потом обоняние…
Рядом настырно и медленно капала вода, воняло плесенью, гнилью, испражнениями. Кто-то неподалеку тихо подскуливал на одной ноте, ему вторили монотонные причитания.
Дан окончательно пришел в себя, открыл глаза и уперся взглядом в шероховатый каменный потолок, покрытый наростами плесени. Осторожно огляделся: небольшое помещение, стены из серого камня, под потолком крохотное оконце, через которое падает тонкий луч дневного света. Мебели никакой, в углах – охапки соломы. На одной из них скрючился окровавленный человек в изодранной одежде. Прижимая к груди руку с распухшими, как сосиски, посиневшими пальцами, он жалобно плакал. Лицо покрывали синяки и корки запекшейся крови.
В другом углу сидел пухлый пожилой мужчина в опрятном бархатном костюме, раскачивался, как аутист, приговаривал:
– Weronika, du armes Kind… Was wird mit uns?[9]
Уточнять не требовалось: Дан явно находился в тюремной камере. Только вот как он здесь очутился? Память услужливо показала яркие картинки: часовня, мужик с ножом, драка, девчонка, разъяренная толпа. Дальше – удар по голове…
«Кажется, это становится доброй традицией – вырубаться, а потом приходить в себя в разных интересных местах», – сердито подумал Дан и сел. Еще одна новость: на руках и ногах позвякивали кандалы, соединенные цепями.
Сокамерников его пробуждение ничуть не заинтересовало, Дан тоже не стал навязываться с разговорами. Ему требовалось подумать и понять, откуда взялась эта странная, похожая на кошмарный сон, реальность.
Итак, сначала был штурм офиса «Сенкевич ИНК», хозяин фирмы, захват Насти в заложницы – это все понятно, хоть и неприятно. А вот дальше пошла мистика: чернильная медуза, проваливающееся пространство, загадочная пульсирующая штука, в которую они втроем провалились. С нее все и началось.
Тогда вполне возможно, происходящее и есть сон. Или бред умирающего? Он столкнулся с каким-то загадочным природным явлением, вступил с ним в контакт, в итоге – что? Его могло шарахнуть, непонятно, правда, чем, и сейчас он лежит в коме или, того лучше – в состоянии клинической смерти. Говорят, у людей в этом случае бывают удивительные видения, типа интересного кино на прощание.
Знать бы, что случилось с Настей, тоскливо подумал Дан. Неужели она тоже погибла?
Резкая головная боль противоречила его теории и намекала, что он вполне себе жив. Дан ощупал затылок – на нем запеклась корка крови. Но поражало не это: ежик коротко остриженных волос превратился в длинные патлы до плеч. Он дернул прядь, покосился: волосы были светлыми. Поседел, что ли?..
Сколько ж я тут валялся? Дан задумчиво посмотрел на свои руки:
– Твою-то мать…
Руки были не его. Слишком худые, слишком белокожие, с жесткими мозолями и обкусанными грязными ногтями. Значит, точно сон, решил Дан. А если сон, в нем можно делать все, что угодно. Можно даже попытаться его изменить. Для начала неплохо бы узнать, куда его перенесло воображение.
– Где я? – спросил он пожилого человека и осекся: голос тоже был не его, слишком хриплый, да и звучал по-другому. И говорил он опять по-немецки. И кажется, даже думал…
Старик перестал раскачиваться, уставился на него жалобными, как у бассет-хаунда, глазами:
– Бедный юноша. Видно, тебе отбили голову. Ты в тюрьме, мой несчастный друг.
– Это я и так понял, – отмахнулся Дан. – Город какой?
Старик затряс брылями:
– О, злосчастный, злосчастный юноша! Как же тебе плохо, дитя мое!
– Да хорошо мне! Скажи, где я?
– Ты в Равенсбурге. – По толстой щеке покатилась слеза. – В прекрасном моем Равенсбурге. А я – доктор Иоганн Юний, бургомистр этого горемычного города, на который, видно, за что-то прогневался Господь…
За дверью раздалось далекое бряцание металла. Иоганн Юний на четвереньках быстро подполз к Дану, схватил за руку, лихорадочно зашептал:
– Они идут… за одним из нас. Прими добрый совет, милый юноша: сознавайся! Сознавайся во всем, говори то, что они хотят от тебя услышать. О, это страшные, страшные люди! Всякий, кто попадает в эту тюрьму, должен сознаться в ведовстве! Иначе его будут мучить до тех пор, пока он не выдумает что-нибудь и – Господь да смилуется над нами – не оговорит себя…
В скважине двери заскрипел, поворачиваясь, ключ.
– Сознавайся! – прошептал напоследок старик и на четвереньках вернулся на свое место.
Пока Дан гадал, не является ли дед «подсадной уткой», из тех, что помогают раскалывать арестованных, на пороге появился стражник с копьем, оглядел узников. Под его взглядом стонущий мужчина закрыл лицо руками и завизжал. Стражник не обратил на него никакого внимания, бросил, указывая на Дана:
– Ты. За мной.
Можно было возразить или отказаться, но этот сон нравился Дану все меньше, он решил пока не испытывать судьбу. Поднялся, вышел вслед за стражником.
Дана провели по темному узкому коридору, втолкнули в камеру, гораздо более просторную, чем та, в которой он очнулся. Здесь было светлее – горели свечи. У правой стены стояло странное приспособление, похожее на лестницу, рядом, на длинной лавке, были разложены ножи, шила и еще какие-то загадочные инструменты. Одни напоминали плотницкие тиски, другие походили на отвертки, третьи представляли собой подобие молотка. Дан заметил еще кандалы, деревянные кресты, перья, веревки и глиняный горшок с белым порошком. На многих приспособлениях виднелись коричневые пятна, и Дан не был уверен, что это ржавчина.
Вдоль лавки прохаживался веселый румяный парень в черной одежде. Он наградил Дана радостной улыбкой и потер ладони.
В центре камеры стоял сухощавый маленький человечек в длинной хламиде и квадратной шляпе. Он тут же подошел к Дану, принялся осматривать его, как лошадь на ярмарке: помял шею, похлопал по плечу, пощупал голову. Некоторое время Дан терпел, потом, когда человечек попытался оттянуть ему губу крючковатым пальцем, оскалился, зарычал и клацнул зубами. Этот идиотский сон раздражал его все сильнее.
Человек отскочил, а к Дану от двери бросился стражник, ткнул кулаком в спину. Боль от удара была самой настоящей, реальной.
– Подозреваемый здоров, – сухо произнес человечек.
– Что ж, тогда начнем, – ответил сочный баритон.
Только сейчас Дан заметил, что в комнате присутствуют еще люди. За столом в углу сидели двое – сладко улыбающийся толстяк и широкоплечий мрачный мужчина с орлиным профилем. На обоих были черные балахоны с капюшонами и белыми крестами на груди. За плечом мрачного стоял здоровенный мужик в рясе. Некрасивое, с крупными чертами лицо было абсолютно невозмутимым, взгляд прозрачным и ничего не выражающим – так обычно смотрят профессиональные секьюрити.
– Твое имя? – ласково спросил толстяк.
Голос у него тоже был какой-то жирный, масленый, липкий. Слишком тонкий и сладкий для мужчины.
– Мартин Соммер, добрый господин, – неожиданно для себя ответил Дан.
Толстяк облизнул пухлые губы, причмокнул со вкусом, взял со стола гусиное перо, обмакнул в чернильницу и стал старательно водить по пергаменту.
– Чем зарабатываешь на хлеб? – сурово сдвинув густые брови, поинтересовался второй.
– Я солдат, добрый господин. Бывший солдат.
В нем словно поселилась другая личность, которая и выдавала ответы за Дана, не позволяя даже задуматься. Он решил не сопротивляться: личность явно знала об этом мире больше и ориентировалась не в пример лучше.
Толстяк добродушно покивал, подслеповато щурясь и тщательно записывая каждое слово. Его товарищ был не так доволен, сверлил Дана пронзительным взглядом черных глаз:
– Ты знаешь, кто я?
– Нет, добрый господин…
– Яков Шпренгер. А это, – он указал на толстяка, – Генрих Инститорис. Мы инквизиторы, присланные папой Иннокентием в Равенсбург, дабы искоренить колдовство и ереси. Ты, Мартин Соммер, предстал перед следствием святой инквизиции. Знаешь ли причину, по которой ты здесь?
– Нет, господин…
– Ты должен доказать, что являешься добрым христианином, а также, что ты не участвовал в шабашах, не осквернял святынь, не вступал в сношения с дьяволом и демонами. Ведь тебя застали на месте проведения шабаша. Это серьезное обвинение.
– Меня ударили по голове и притащили туда, чтобы принести в жертву.
– Так докажи это.
– Признай свою вину, – сладко пропел Инститорис. – Покайся перед Господом.
«Сознавайся во всем!» – вспомнился совет старика. Дан упрямо мотнул головой: бред! Какие на хрен дьяволы-святыни?
– Хорошо, очень хорошо, – с какой-то извращенной радостью протянул Инститорис. – Тогда начнем. Герр Фиклер, осмотрите тело подозреваемого на предмет печатей дьявола.
Стражник сорвал с Дана одежду.
– Ты весь в крови! – У Инститориса загорелись глаза.
– Это не моя кровь, добрый господин. Я дрался с колдунами.
Толстяк подозрительно проговорил:
– Это еще нужно доказать. Итак, герр Фиклер…
Доктор с опаской подступил к Дану, два раза обошел вокруг него.
– Нет, ничего особенного, – наконец разочарованно произнес он. – Имеется одно небольшое родимое пятнышко на плече, но оно обычное, не синеватого цвета, какими, вне всякого сомнения, должны быть дьявольские метки. Впрочем, нужно проверить его на чувствительность.
Герр Фиклер достал длинную кривую иглу, нацелился ею в родинку. Этого Дан уже стерпеть не мог: сложив скованные руки вместе, двинул доктора в челюсть. Тот отлетел на несколько шагов, приземлился возле стола инквизиторов и обмяк.
Стражник поднял меч, бросился на пленника. Дан увернулся, упал на спину, сделал ногами подсечку. Охранник рухнул, громыхая доспехом. Пока он пытался встать, Дан рванул к двери. Но тут ему опять врезали по голове.
– Сколько можно? – взвыл Дан, падая.
Румяный палач со Шпренгером скрутили его, снова поставили перед столом.
– В тиски! – пропищал Инститорис. Маленькие свиные глазки заблестели, на лице появилось возбужденное выражение: – И руки, и ноги! На лестницу! Растянуть! На «молитвенную скамью»! Тогда заговорит!
– Ты мне еще вскрытие без наркоза сделай, – огрызнулся Дан.
– Подожди, брат Генрих, – возразил Шпренгер.
– Разве ты не видишь, брат Яков, что он одержим дьяволом?!
– Для начала выслушаем свидетелей. Быть может, до пыток не дойдет.
Инститорис разочарованно надулся. Шпренгер посмотрел на Дана едва ли не с уважением, приказал стражнику, который к тому времени поднялся на ноги:
– Вызови сюда Лизу Соммерс.
– Хоть одеться дайте! – возмутился Дан.
– Нагими мы приходим в этот мир, нагими уходим из него, – ехидно заметил Инститорис.
Дан пожал плечами, закрыл причинное место ладонью.
В пыточную, спотыкаясь и оглядываясь, вошла небогато одетая женщина. Увидев Дана, она расплакалась:
– Мартин, сыночек…
Рядом настырно и медленно капала вода, воняло плесенью, гнилью, испражнениями. Кто-то неподалеку тихо подскуливал на одной ноте, ему вторили монотонные причитания.
Дан окончательно пришел в себя, открыл глаза и уперся взглядом в шероховатый каменный потолок, покрытый наростами плесени. Осторожно огляделся: небольшое помещение, стены из серого камня, под потолком крохотное оконце, через которое падает тонкий луч дневного света. Мебели никакой, в углах – охапки соломы. На одной из них скрючился окровавленный человек в изодранной одежде. Прижимая к груди руку с распухшими, как сосиски, посиневшими пальцами, он жалобно плакал. Лицо покрывали синяки и корки запекшейся крови.
В другом углу сидел пухлый пожилой мужчина в опрятном бархатном костюме, раскачивался, как аутист, приговаривал:
– Weronika, du armes Kind… Was wird mit uns?[9]
Уточнять не требовалось: Дан явно находился в тюремной камере. Только вот как он здесь очутился? Память услужливо показала яркие картинки: часовня, мужик с ножом, драка, девчонка, разъяренная толпа. Дальше – удар по голове…
«Кажется, это становится доброй традицией – вырубаться, а потом приходить в себя в разных интересных местах», – сердито подумал Дан и сел. Еще одна новость: на руках и ногах позвякивали кандалы, соединенные цепями.
Сокамерников его пробуждение ничуть не заинтересовало, Дан тоже не стал навязываться с разговорами. Ему требовалось подумать и понять, откуда взялась эта странная, похожая на кошмарный сон, реальность.
Итак, сначала был штурм офиса «Сенкевич ИНК», хозяин фирмы, захват Насти в заложницы – это все понятно, хоть и неприятно. А вот дальше пошла мистика: чернильная медуза, проваливающееся пространство, загадочная пульсирующая штука, в которую они втроем провалились. С нее все и началось.
Тогда вполне возможно, происходящее и есть сон. Или бред умирающего? Он столкнулся с каким-то загадочным природным явлением, вступил с ним в контакт, в итоге – что? Его могло шарахнуть, непонятно, правда, чем, и сейчас он лежит в коме или, того лучше – в состоянии клинической смерти. Говорят, у людей в этом случае бывают удивительные видения, типа интересного кино на прощание.
Знать бы, что случилось с Настей, тоскливо подумал Дан. Неужели она тоже погибла?
Резкая головная боль противоречила его теории и намекала, что он вполне себе жив. Дан ощупал затылок – на нем запеклась корка крови. Но поражало не это: ежик коротко остриженных волос превратился в длинные патлы до плеч. Он дернул прядь, покосился: волосы были светлыми. Поседел, что ли?..
Сколько ж я тут валялся? Дан задумчиво посмотрел на свои руки:
– Твою-то мать…
Руки были не его. Слишком худые, слишком белокожие, с жесткими мозолями и обкусанными грязными ногтями. Значит, точно сон, решил Дан. А если сон, в нем можно делать все, что угодно. Можно даже попытаться его изменить. Для начала неплохо бы узнать, куда его перенесло воображение.
– Где я? – спросил он пожилого человека и осекся: голос тоже был не его, слишком хриплый, да и звучал по-другому. И говорил он опять по-немецки. И кажется, даже думал…
Старик перестал раскачиваться, уставился на него жалобными, как у бассет-хаунда, глазами:
– Бедный юноша. Видно, тебе отбили голову. Ты в тюрьме, мой несчастный друг.
– Это я и так понял, – отмахнулся Дан. – Город какой?
Старик затряс брылями:
– О, злосчастный, злосчастный юноша! Как же тебе плохо, дитя мое!
– Да хорошо мне! Скажи, где я?
– Ты в Равенсбурге. – По толстой щеке покатилась слеза. – В прекрасном моем Равенсбурге. А я – доктор Иоганн Юний, бургомистр этого горемычного города, на который, видно, за что-то прогневался Господь…
За дверью раздалось далекое бряцание металла. Иоганн Юний на четвереньках быстро подполз к Дану, схватил за руку, лихорадочно зашептал:
– Они идут… за одним из нас. Прими добрый совет, милый юноша: сознавайся! Сознавайся во всем, говори то, что они хотят от тебя услышать. О, это страшные, страшные люди! Всякий, кто попадает в эту тюрьму, должен сознаться в ведовстве! Иначе его будут мучить до тех пор, пока он не выдумает что-нибудь и – Господь да смилуется над нами – не оговорит себя…
В скважине двери заскрипел, поворачиваясь, ключ.
– Сознавайся! – прошептал напоследок старик и на четвереньках вернулся на свое место.
Пока Дан гадал, не является ли дед «подсадной уткой», из тех, что помогают раскалывать арестованных, на пороге появился стражник с копьем, оглядел узников. Под его взглядом стонущий мужчина закрыл лицо руками и завизжал. Стражник не обратил на него никакого внимания, бросил, указывая на Дана:
– Ты. За мной.
Можно было возразить или отказаться, но этот сон нравился Дану все меньше, он решил пока не испытывать судьбу. Поднялся, вышел вслед за стражником.
Дана провели по темному узкому коридору, втолкнули в камеру, гораздо более просторную, чем та, в которой он очнулся. Здесь было светлее – горели свечи. У правой стены стояло странное приспособление, похожее на лестницу, рядом, на длинной лавке, были разложены ножи, шила и еще какие-то загадочные инструменты. Одни напоминали плотницкие тиски, другие походили на отвертки, третьи представляли собой подобие молотка. Дан заметил еще кандалы, деревянные кресты, перья, веревки и глиняный горшок с белым порошком. На многих приспособлениях виднелись коричневые пятна, и Дан не был уверен, что это ржавчина.
Вдоль лавки прохаживался веселый румяный парень в черной одежде. Он наградил Дана радостной улыбкой и потер ладони.
В центре камеры стоял сухощавый маленький человечек в длинной хламиде и квадратной шляпе. Он тут же подошел к Дану, принялся осматривать его, как лошадь на ярмарке: помял шею, похлопал по плечу, пощупал голову. Некоторое время Дан терпел, потом, когда человечек попытался оттянуть ему губу крючковатым пальцем, оскалился, зарычал и клацнул зубами. Этот идиотский сон раздражал его все сильнее.
Человек отскочил, а к Дану от двери бросился стражник, ткнул кулаком в спину. Боль от удара была самой настоящей, реальной.
– Подозреваемый здоров, – сухо произнес человечек.
– Что ж, тогда начнем, – ответил сочный баритон.
Только сейчас Дан заметил, что в комнате присутствуют еще люди. За столом в углу сидели двое – сладко улыбающийся толстяк и широкоплечий мрачный мужчина с орлиным профилем. На обоих были черные балахоны с капюшонами и белыми крестами на груди. За плечом мрачного стоял здоровенный мужик в рясе. Некрасивое, с крупными чертами лицо было абсолютно невозмутимым, взгляд прозрачным и ничего не выражающим – так обычно смотрят профессиональные секьюрити.
– Твое имя? – ласково спросил толстяк.
Голос у него тоже был какой-то жирный, масленый, липкий. Слишком тонкий и сладкий для мужчины.
– Мартин Соммер, добрый господин, – неожиданно для себя ответил Дан.
Толстяк облизнул пухлые губы, причмокнул со вкусом, взял со стола гусиное перо, обмакнул в чернильницу и стал старательно водить по пергаменту.
– Чем зарабатываешь на хлеб? – сурово сдвинув густые брови, поинтересовался второй.
– Я солдат, добрый господин. Бывший солдат.
В нем словно поселилась другая личность, которая и выдавала ответы за Дана, не позволяя даже задуматься. Он решил не сопротивляться: личность явно знала об этом мире больше и ориентировалась не в пример лучше.
Толстяк добродушно покивал, подслеповато щурясь и тщательно записывая каждое слово. Его товарищ был не так доволен, сверлил Дана пронзительным взглядом черных глаз:
– Ты знаешь, кто я?
– Нет, добрый господин…
– Яков Шпренгер. А это, – он указал на толстяка, – Генрих Инститорис. Мы инквизиторы, присланные папой Иннокентием в Равенсбург, дабы искоренить колдовство и ереси. Ты, Мартин Соммер, предстал перед следствием святой инквизиции. Знаешь ли причину, по которой ты здесь?
– Нет, господин…
– Ты должен доказать, что являешься добрым христианином, а также, что ты не участвовал в шабашах, не осквернял святынь, не вступал в сношения с дьяволом и демонами. Ведь тебя застали на месте проведения шабаша. Это серьезное обвинение.
– Меня ударили по голове и притащили туда, чтобы принести в жертву.
– Так докажи это.
– Признай свою вину, – сладко пропел Инститорис. – Покайся перед Господом.
«Сознавайся во всем!» – вспомнился совет старика. Дан упрямо мотнул головой: бред! Какие на хрен дьяволы-святыни?
– Хорошо, очень хорошо, – с какой-то извращенной радостью протянул Инститорис. – Тогда начнем. Герр Фиклер, осмотрите тело подозреваемого на предмет печатей дьявола.
Стражник сорвал с Дана одежду.
– Ты весь в крови! – У Инститориса загорелись глаза.
– Это не моя кровь, добрый господин. Я дрался с колдунами.
Толстяк подозрительно проговорил:
– Это еще нужно доказать. Итак, герр Фиклер…
Доктор с опаской подступил к Дану, два раза обошел вокруг него.
– Нет, ничего особенного, – наконец разочарованно произнес он. – Имеется одно небольшое родимое пятнышко на плече, но оно обычное, не синеватого цвета, какими, вне всякого сомнения, должны быть дьявольские метки. Впрочем, нужно проверить его на чувствительность.
Герр Фиклер достал длинную кривую иглу, нацелился ею в родинку. Этого Дан уже стерпеть не мог: сложив скованные руки вместе, двинул доктора в челюсть. Тот отлетел на несколько шагов, приземлился возле стола инквизиторов и обмяк.
Стражник поднял меч, бросился на пленника. Дан увернулся, упал на спину, сделал ногами подсечку. Охранник рухнул, громыхая доспехом. Пока он пытался встать, Дан рванул к двери. Но тут ему опять врезали по голове.
– Сколько можно? – взвыл Дан, падая.
Румяный палач со Шпренгером скрутили его, снова поставили перед столом.
– В тиски! – пропищал Инститорис. Маленькие свиные глазки заблестели, на лице появилось возбужденное выражение: – И руки, и ноги! На лестницу! Растянуть! На «молитвенную скамью»! Тогда заговорит!
– Ты мне еще вскрытие без наркоза сделай, – огрызнулся Дан.
– Подожди, брат Генрих, – возразил Шпренгер.
– Разве ты не видишь, брат Яков, что он одержим дьяволом?!
– Для начала выслушаем свидетелей. Быть может, до пыток не дойдет.
Инститорис разочарованно надулся. Шпренгер посмотрел на Дана едва ли не с уважением, приказал стражнику, который к тому времени поднялся на ноги:
– Вызови сюда Лизу Соммерс.
– Хоть одеться дайте! – возмутился Дан.
– Нагими мы приходим в этот мир, нагими уходим из него, – ехидно заметил Инститорис.
Дан пожал плечами, закрыл причинное место ладонью.
В пыточную, спотыкаясь и оглядываясь, вошла небогато одетая женщина. Увидев Дана, она расплакалась:
– Мартин, сыночек…