Он уже обдумал то, что хотел сказать. Но его поразила тишина, одиночество, неожиданное исчезновение вдохновлявшей его толпы, безмолвная аудитория подслушивающих и подсматривающих машин. Он не чувствовал никакой поддержки, и ему показалось, что он внезапно остался наедине со своими мыслями. Настроение его быстро изменилось.
Он боялся, что не сможет высказать свои мысли, боялся впасть в театральность, боялся, что у него не хватит голоса, не хватит находчивости, и он обратился за поддержкой к человеку в желтом.
— Подождите минуту, — сказал Грэхэм. — Я должен подготовиться. Я не ожидал, что это так будет! Мне еще надо обдумать то, что я хочу сказать.
Пока он стоял в нерешительности, явился взволнованный курьер с известием, что передовые аэропланы уже перелетели Араван.
— Араван? — удивился Грэхэм. — Где это?.. Во всяком случае, они приближаются. Когда они будут здесь?
— К вечеру.
— Боже мой! Через несколько часов! А какие получены вести с летных площадок?
— Люди юго-западных районов готовы.
— Готовы!
О я нетерпеливо повернулся к блестящим линзам аппарата и сказал:
— Я думаю, что мне следует произнести небольшую речь. Если б я только знал, что нужно сказать!.. Аэропланы в Араване! Они, должно быть, вылетели раньше главного воздушного флота. А наши еще только готовятся! Наверное…
«Впрочем, не все ли равно, как я скажу, хорошо или плохо…» — подумал он и заметил, что свет стал ярче.
Он уже составил несколько общих фраз о демократии, но внезапно на него нахлынули сомнения. Его вера в свой героизм, в свое призвание поколебалась. Он почувствовал себя таким маленьким, незначительным, всем правят какие-то непонятные законы! Ему начало казаться, что восстание против Острога преждевременно и обречено на неудачу, это только страстная, но бесцельная борьба с неизбежностью.
Грэхэм думал о быстром роковом полете аэропланов, и его удивляло, что он видит теперь события с другой точки зрения. Но усилием воли он подавил свои сомнения, решив во что бы то ни стало бороться до конца.
Однако он не мог найти подходящих слов. Так он стоял в нерешительности, губы его дрожали, и он уже готов был извиниться за свою растерянность, когда послышался шум шагов и крики.
— Подождите! — крикнул кто-то, и дверь открылась.
— Она идет! — донеслись до него чьи-то голоса.
Грэхэм обернулся, и свет потускнел.
В открытую дверь он увидел легкую фигуру в сером одеянии, проходившую через зал. Сердце его забилось. Это была Элен Уоттон.
Вслед ей гремели аплодисменты. Человек в желтом, стоявший в тени, вошел в круг света.
— Это та самая девушка, которая сообщила нам о предательстве Острога, — сказал он.
Лицо Элен пылало, темные густые волосы рассыпались по плечам. Она шла ритмичной походкой, и складки мягкого шелкового платья струились и плавно развевались. Она подходила все ближе и ближе, и сердце Грэхэма забилось сильнее. Все его сомнения рассеялись.
Тень от двери пробежала по ее лицу, и вот Элен уже около него.
— Вы не обманули нас! Вы с нами! — воскликнула она.
— Где же вы были? — спросил Грэхэм.
— В Управлении юго-западных районов. Десять минут назад я еще не знала, что вы вернулись. В Управлении я хотела найти начальников отдельных районов и предупредить их, чтобы они объявили народу…
— Я вернулся, как только услышал об этом.
— Я так и знала, я знала, что вы будете с нами! — воскликнула она. — И это я им объявила! Они восстали. Весь мир восстал. Народ проснулся. Слава богу, сделала я это не напрасно! Вы теперь Правитель!
— Объявили им… — повторил он медленно и заметил, что, несмотря на решительность, сверкавшую в ее глазах, губы ее дрожали, она задыхалась от волнения.
— Я объявила им. Я знала об этом приказе. Я была здесь и слышала, что черная полиция вызвана в Лондон, чтобы усмирить народ и охранять вас, то есть держать вас в плену. И я помешала этому. Я объявила об этом народу. И вы стали Правителем!..
Грэхэм посмотрел сперва на темные линзы камеры, на раскрытые уши фонографа, потом на Элен.
— Да, я Правитель, — медленно сказал он, и вдруг ему почудился шум аэропланов. — И вы сделали это? Вы… племянника Острога?
— Ради вас! — воскликнула она. — Ради вас! Чтобы у вас, у человека, которого ждал мир, не вырвали власти.
Некоторое время Грэхэм молча стоял, глядя на нее. Все его сомнения и вопросы исчезли. Он припомнил все, что хотел сказать народу.
Он встал против камеры, и свет вокруг него засиял ярче.
Повернувшись к Элен, он сказал:
— Вы спасли меня! Вы спасли мою власть. Борьба начинается! Не знаю, что будет ночью, но мы готовы ко всему.
Он помолчал. Потом, обратившись к невидимым народным массам, которые как будто смотрели на него черными глазами камеры, медленно заговорил:
— Мужчины и женщины новой эры! Вы восстали и начали борьбу за человечество!.. Но легкой победы быть не может…
Он остановился, подбирая слова. Те мысли, которые он обдумывал до ее прихода, теперь возникали сами собой, у него уже не было ни тени сомнений.
— Эта ночь — только начало борьбы. Предстоящая борьба, борьба этой ночи — только начало! Возможно, что вам придется бороться всю вашу жизнь. Но не падайте духом даже в том случае, если я буду побежден, если я буду окончательно сломлен…
Ему не хватало слов. Он остановился и снова начал повторять те же неопределенные призывы. Но наконец дар речи вернулся к нему, и слова полились потоком.
Многое из того, что он говорил, представляло лишь общие положения социалистических идей былого времени. Но искреннее убеждение, звучавшее в его голосе, придавало им жизненность. Он говорил о прошлом народу новой эпохи, говорил женщине, стоявшей возле него.
— Я пришел к вам из прошлого, с воспоминанием о веке, который жил надеждой. Мой век был веком мечтаний и начинаний, веком возвышенных надежд. Мы уничтожили рабство во всем мире. Мы горячо надеялись, что прекратятся войны, что все мужчины и женщины будут свободны и начнется мирная, прекрасная жизнь… Так надеялись когда-то мы. Осуществились ли эти надежды? Что сделалось с человеком по прошествии двухсот лет? Огромные города, мощная техника, величие коллективной работы — все это превзошло наши мечты. Мы не стремились к этому, но это пришло. Но что же стало с маленькими существами, созидателями этой великой жизни? Как живут теперь простые люди? Как и раньше, заботы и подневольный труд, жалкое, искалеченное существование, бесплодное стремление к власти и богатству, безумие и растрата жизненных сил. Старые идеалы исчезли. А новые… Да существуют ли новые идеалы?
Он почувствовал вдруг, что начинает верить в то, во что ему так хотелось верить. Он нащупал в себе эту веру и крепко уцепился за нее. Он бросал краткие, отрывистые фразы, но вкладывал в них всю свою убежденность, всю силу своей веры. Он говорил о величии альтруизма, о вере в человечество, которое будет вечно жить на земле, частицей которого все мы являемся. Его голос то повышался, то падал, и аппараты, казалось, с одобрительным жужжанием вбирали его речь. Окружающие, стоявшие в тени, молча прислушивались к его словам. Присутствие Элен, стоявшей рядом, рассеивало его сомнения и поддерживало воодушевление.
В эти торжественные минуты, охваченный вдохновением, он не сомневался в своем героизме и в искренности своих героических слов, и речь его лилась непринужденно.
В заключение он сказал:
— Так знайте же мою волю! Все, что принадлежит мне, я отдаю народам мира. Отдаю вам и себя самого. Да свершится воля божья. Я буду жить ради вас и умру ради вас!
Он кончил величественным жестом и повернулся. На лице девушки отражалось его собственное воодушевление. Взгляды их встретились. В ее глазах блеснули слезы энтузиазма. Казалось, убежденность одного передавалась другому. Схватившись за руки, они глядели в глаза друг другу в красноречивом молчании.
— Я знала, — прошептала она. — Я знала…
Он не мог говорить и только сжимал ее руки: так огромно было охватившее его чувство.
Человек в желтом незаметно подошел к ним и сказал, что юго-западные районы уже выступили.
— Я не ожидал, что это будет так скоро! — воскликнул он. — Они сделали чудеса. Вы должны поддержать и ободрить их.
Грэхэм выпустил руку Элен и рассеянно взглянул на нее. Потом вспомнил и снова забеспокоился о летных площадках.
— Да, — сказал он. — Это хорошо, очень хорошо. — И, обдумав то, что ему сообщили, добавил: — Скажите же им: «Чисто сделано, Юго-Запад!»
Он снова взглянул на Элен Уоттон. Его лицо отражало внутреннюю борьбу.
— Мы должны захватить летные площадки, — пояснил он. — Если мы этого не сделаем, то они высадят черную полицию. Мы во что бы то ни стало должны помешать им.
Но, произнося эти слова, он понял, что это не то, что он хотел сказать. Он заметил легкое изумление в ее глазах. Она начала что-то говорить, но пронзительный звон заглушил ее голос.
Грэхэм подумал: вероятно, она ждет, что он поведет народ в бой, и он должен это сделать. Он обратился к человеку в желтом, но говорил он только ей, читая ответ в ее глазах.
— Здесь я бездействую, — заявил он.
— Это невозможно! — протестовал человек в желтом. — Вам не место в этой мясорубке. Вы должны быть здесь.
Он подробно объяснил, почему это невозможно, и указал комнату, где Грэхэм должен ждать.
— Мы должны знать, где вы находитесь. Каждую минуту может наступить кризис, и нам понадобится ваше присутствие и ваше решение.
Комната была роскошно отделана, там были установлены новейшие аппараты и разбитое зеркало, которое раньше соединялось с зеркалами Вороньего Гнезда. Грэхэму хотелось, чтобы Элен осталась с ним.
Он живо представлял себе ужасную борьбу, кипевшую среди развалин. Но он ничего не увидит. Он должен ждать в уединении. Только после полудня ему сообщили о сражении, невидимом и неслышном, происходившем в четырех милях от него, у Рохэмптонского аэродрома. Странная, небывалая, беспорядочная битва, распадавшаяся на сотни тысяч небольших схваток, среди движущихся улиц и каналов, вдали от солнечного света, при блеске электричества. Не обученные военному делу народные массы, отупевшие от подневольного труда, обессиленные двухвековым рабством, сражались с деморализованной, распущенной аристократией. Ни у тех, ни у других не было артиллерии и никакого оружия, кроме небольшого зеленого металлического карабина. По приказанию Острога, когда он действовал против Белого Совета, это оружие было тайно изготовлено и роздано в большом количестве рабочим. Но немногие умели обращаться с ним. Большинство не умело стрелять или же явилось без зарядов. Более беспорядочной стрельбы еще не было в истории войн! Это было сражение неопытных добровольцев, ужасная бойня. Восставшие, вдохновляемые словами и пением революционного гимна, испытывая единодушный порыв, сражались с такими же неопытными противниками, бросались бесчисленными толпами в коридоры улиц, к испорченным лифтам, на галереи, скользкие от крови, в залы, наполненные дымом, под летные площадки и на опыте знакомились, когда отступление было отрезано, с ужасами древних войн. Сверху на ясном небе выделялись фигуры отдельных стрелков на кровле и клубы пара, которые к вечеру сгустились и потемнели. У Острога, по-видимому, не было бомб, и аэропилы сначала не принимали участия в сражении. Ни одно облачко не омрачало сияющей небесной пустыни, которая точно застыла в ожидании аэропланов.
Об их приближении сообщали из разных портов Средиземного моря, а затем с юга Франции. Но о новых пушках, отлитых по приказанию Острога и спрятанных в городе, Грэхэм ничего не узнал, несмотря на все свои старания, так же как и о ходе сражения около летных площадок. Секции рабочих обществ одна за другой извещали о том, что они выступили в поход, и затем исчезали внизу, в лабиринте боя. Что происходило там? Даже самые деятельные вожди отдельных районов ничего не знали об этом. Несмотря на беспрерывное хлопанье дверьми, доклады о ходе сражения, на звон и трескотню приборов. Грэхэм чувствовал себя одиноким и томился бездеятельностью.
Его уединение казалось ему самым странным и неожиданным из всего, что ему пришлось пережить после своего пробуждения. Это походило на пассивное состояние, в какое впадаешь во сне. Грандиозная борьба за мир между ним и Острогом — и эта тихая маленькая комната с приемниками, звонками, всевозможными приборами и разбитым зеркалом!
Вот закрывается дверь, и они с Элен остаются одни, отделенные от этой небывалой мировой бури, бушующей снаружи, и занятые только друг другом! Внезапно распахивается дверь, и входит посланный с докладом, или раздается резкий звонок, точно ураган внезапно распахивает окно в уютном, светлом доме. Их обоих вдруг захватывает лихорадочная напряженность, ярость и упоение борьбой. Они с головой ушли в созерцание этой грандиозной схватки. Даже сами себе они казались нереальными, какими-то бесконечно маленькими. Единственной реальностью были город, который ревел и сотрясался там, внизу, отчаянно защищаясь, и аэропланы, неуклонно стремившиеся к нему через воздушные пространства.
Они почувствовали безграничное доверие друг к другу. Они гордились друг другом и теми великими событиями, участниками которых они были. Сперва он шагал по комнате, гордый своей ролью. Но постепенно в его сознание стала закрадываться мысль о неизбежности поражения. Они уже долгое время оставались одни.
Он переменил тему разговора, стал говорить о себе, о своем удивительном сне, о живости своих воспоминаний, отдаленных, но все же отчетливых, точно предметы, рассматриваемые в перевернутый бинокль, о своих желаниях и заблуждениях, о своей прежней жизни. Она говорила мало, хотя волнение отражалось на ее лице и в голосе; казалось, она понимала его с полуслова. Отогнав воспоминания, он подумал о героизме, который она старалась внушить ему.
— Да, — сказал он, — все вело меня к этой судьбе, к этому великому наследию, о котором я никогда не мечтал!
От разговоров о революционной борьбе они незаметно перешли к вопросу об их личных отношениях. Он начал расспрашивать ее. Она рассказала ему о днях, предшествовавших его пробуждению, о своих девических мечтах, о волнении, вызванном его пробуждением. Сообщила об одном трагическом происшествии, обострившем в ней сознание несправедливости и заставившем ее задуматься о страданиях народа.
На несколько минут они забыли о великом бое и всецело отдались своим личным чувствам. Но разом опомнились, как только явились посланные с известием, что флотилия аэропланов пронеслась над Авиньоном. Грэхэм посмотрел на хрустальный диск в углу и убедился в точности этого сообщения. Затем он прошел в географический кабинет, чтобы на карте определить расстояние между Авиньоном, Нью-Араваном и Лондоном. Он быстро произвел вычисления и направился в комнату начальников районов.
Он хотел расспросить их о ходе сражения за аэродромы, но не нашел никого и вернулся к Элен.
Выражение лица его изменилось. Ему пришло в голову, что борьба, пожалуй, наполовину окончена. Войска Острога крепко держатся, и прибытие аэропланов может вызвать панику и погубить все дело. Случайная фраза в сообщении внушила ему мысль о надвигающейся грозной опасности. Эти реющие в воздухе гиганты несут тысячи полудиких негров и готовятся обрушить на город смертельный удар. Энтузиазм его сразу остыл. Грэхэм опять вошел в соседнюю комнату и застал там двух начальников районов. Зал Атласа опустел.
Грэхэму показалось, что они взволнованы, и его охватило мрачное раздумье.
Элен с тревогой взглянула на него, когда он вошел.
— Никаких известий, — сказал он с напускным спокойствием в ответ на ее вопросительный взгляд. Потом добавил; — Или, вернее, дурные известия. Наши дела идут неважно. Мы не продвигаемся вперед, а аэропланы все приближаются!
Пройдясь по комнате, он повернулся к ней и сказал:
— Если мы не захватим летные площадки, то дело кончится скверно. Мы будем разбиты!
— Нет! — воскликнула она. — За нас справедливость, за нас народ. За нас сам бог!
— На стороне Острога дисциплина, точный план… Знаете, что я пережил, когда услышал, что аэропланы приближаются? Я испытал такое чувство, как будто сражаюсь с какой-то фатальной механической силой.
Она с минуту молчала, потом проговорила:
— Мы поступили правильно.
Он посмотрел на нее с сомнением.
— Мы сделали все, что могли. Но что от нас зависит? Не возмездие ли это за грехи отцов?
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Эти чернокожие — дикари, они подчиняются только силе, и ими пользуются как силой. Они находились под властью белых в течение двухсот лет, и вот теперь мы несем расплату за это. На белых лежит грех, и вот расплата за него.
— Но рабочие, лондонские бедняки?.. Разве это их вина?..
— Они страдают за чужие грехи. Допускать зло — значит нести за него ответственность.
Она пристально поглядела на него, лицо ее выражало удивление.
Послышался резкий звонок, шум шагов и звук фонографа, передающего послание.
Вошел человек в желтом.
— Ну что? — спросил Грэхэм.
— Они над Виши.
— Куда ушла стража из зала Атласа? — внезапно спросил Грэхэм.
Снова раздался звонок Говорящей машины.
— Мы бы еще могли победить, — сказал человек в желтом, подходя к машине, — если б только знали, куда припрятал Острог пушки. Все зависит от этого. Быть может…
Грэхэм подошел вместе с ним к машине и услышал, что аэропланы достигли Орлеана.
Он вернулся к Элен.
— Ничего нового, — успокаивал он, — ничего нового…
— И мы ничего не можем сделать?
— Ничего!
Он нетерпеливо прошелся по комнате, и его охватил гнев, как это часто с ним случалось.
— Будь проклят этот дьявольски сложный мир со всеми его изобретениями!.. — воскликнул он. — Умереть, словно крыса в ловушке, даже не увидев врага! О, если бы одним ударом!..
Он вдруг спохватился и, отвернувшись, сказал:
— Как это глупо! Я просто дикарь!
Он опять прошелся по комнате, потом остановился.
— В конце концов Лондон и Париж — только два города! Восстание же охватило весь умеренный пояс. Что из того, если Лондон погибнет и Париж будет разрушен? Это только эпизоды борьбы.
Снова звонок, и он вышел узнать новости. Вернулся еще более мрачным и сел рядом с нею.
— Конец близок, — сказал он. — Народ борется и погибает десятками тысяч. Окрестности Рохэмптона похожи на выкуренный пчелиный улей. И все они погибли напрасно. Они все еще находятся внизу, под аэродромами. Аэропланы же около Парижа. Даже если б мы одержали победу, все равно не успели бы ею воспользоваться. Пушки, которые могли бы спасти нас, куда-то запрятаны. Запрятаны… Какой ужас, какое безумие — восстать и не иметь оружия! О, хотя бы один аэропил… только один! Я побежден, потому что у меня его нет. Человечество побеждено, и наше дело проиграно! Мое правление, мое безумное правление продлится не дольше этой ночи!.. И это я поднял народ на восстание!..
— Он все равно восстал бы.
— Сомневаюсь. Но я явился и…
— Нет! — вскричала она. — Этого не будет! Если произойдет сражение, если вы умрете… Но этого не может быть, не может быть после стольких лет!..
— Да, мы хотели добра! Но… неужели вы в самом деле верите?..
— Если даже они победят вас, то останутся ваши слова! — воскликнула она. — Ваши слова облетели весь мир, зажгли пламя свободы… Пусть это пламя временно померкнет, никто не может вернуть сказанного слова! Ваше обращение разнесется…
— Но к чему?.. Может быть, и так… Может быть. Вы помните, что я сказал, когда вы мне говорили обо всем этом?.. Ведь прошло всего несколько часов! Я сказал, что у меня нет вашей веры. Впрочем… теперь уже все равно…
— У вас нет моей веры? Что вы хотите сказать?.. Вы жалеете об этом?
— Нет, о нет! — воскликнул он горячо. — Видит бог — нет!
Голос его дрогнул.
— Но… мне кажется… я поступил неосторожно. Я мало знал… я слишком поспешил.
Он молчал. Ему было стыдно своего признания.
— Но зато я узнал вас! Через эту бездну времен я пришел к вам; Возврата назад нет, что сделано, то сделано. Зато вы…
Он молчал, пытливо глядя ей в глаза.
Поступило сообщение, что аэропланы показались над Амьеном.
Она прижала руку к сердцу, и губы ее побелели. Она смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, точно видела что-то ужасное. И вдруг выражение лица ее изменилось.
— Но я была искренна! — воскликнула она. — Да, я всегда была искренна! Я любила мир и свободу. Я всегда ненавидела жестокость и насилие.
— Да, да, — согласился он. — Мы сделали то, что должны были сделать. Мы выполнили свой долг! Мы подняли восстание! Но теперь… теперь, когда, быть может, приходит наш последний час, теперь, когда все великое уже сделано…
Он остановился.
Она молчала. Лицо ее побледнело.
Они не слышали криков и беготни, поднявшейся в здании.
Вдруг Элен вздрогнула и стала прислушиваться.
— Что это? — воскликнула она и вскочила; она еще боялась поверить радостной новости.
Грэхэм насторожился. Металлические голоса кричали: «Победа!»
Да, это была победа! Он тоже вскочил, и луч робкой надежды блеснул в его глазах.
В комнату, быстро отдернув портьеры, вбежал человек в желтом, растрепанный и дрожащий от волнения.
— Победа! — кричал он. — Победа! Народ побеждает. Люди Острога отступают.
— Победа? — переспросила Элен. Голос ее прозвучал как-то глухо и резко.
— Что произошло? — спросил Грэхэм. — Говорите скорей. Что?
— Мы вытеснили их из нижних галерей в Норвуде, Стритхэм горит, весь в огне, а Рохэмптон наш… наш!.. И мы захватили один аэропил.
Секунду Грэхэм и Элен стояли молча. Сердца их учащенно бились, и они смотрели друг на друга. На мгновение у Грэхэма мелькнула мечта о владычестве над миром, о любви и счастье. Блеснула и погасла.
Раздался звонок.
Из комнаты начальников районов вышел взволнованный седой человек.
— Все кончено! — крикнул он. — Что из того, что Рохэмптон в наших руках! Аэропланы уже в Булони.
— Ла-Манш! — сказал человек в желтом и быстро сделал подсчет. — Через полчаса…
— В их руках еще три аэродрома, — сказал седой человек.
— А пушки! — воскликнул Грэхэм.
— Мы не можем их расставить за полчаса.
— Значит, они найдены?
— Да, но слишком поздно, — сказал старик.
— Если б можно было задержать их на час! — воскликнул человек в желтом.
— Теперь их уже ничто не остановит, — сказал старик. — У них сто машин в первой эскадрилье.
— Задержать на час? — переспросил Грэхэм.
— Подумать только! — сказал старик. — Ведь пушки у нас в руках. Подумать только! Если бы мы могли расставить их на кровле!
— А сколько времени это займет? — вдруг спросил Грэхэм.
— Не меньше часа.
— Слишком поздно, — твердил старик, — слишком поздно.
— Так ли это? — сказал Грэхэм. — А что, если… На один час!
Внезапно у него блеснула мысль. Он старался говорить спокойно, но лицо его было бледно.
— У нас есть еще один шанс. Вы сказали, что захвачен аэропил…
— На летной площадке в Рохэмптоне, сир.
— Поврежден?
— Нет. Он криво стоит на рельсах; его можно поставить как следует, но у нас нет аэронавта.
Грэхэм посмотрел на обоих начальников, потом на Элен и, помолчав, спросил:
— У нас нет аэронавтов?
— Ни одного.
— Аэропланы неповоротливы по сравнению с аэропилом, — сказал Грэхэм задумчиво.
Вдруг он повернулся к Элен. Он принял решение.
— Я сделаю это.
— Что?
— Пойду на летную площадку, к этому аэропилу.
— Что вы задумали?
— Я ведь тоже аэронавт. Недаром же я потерял время.
Он повернулся к человеку в желтом.
— Пусть поставят аэропил.
Человек в желтом колебался.
— Что вы затеяли? — воскликнула Элен.
— Нужно воспользоваться этим аэропилом.
— Неужели вы хотите?..
— Сразиться с ними в воздухе. Я об этом уже думал. Аэроплан неповоротлив, а смелый человек…
— Но еще не было примера в авиации… — начал человек в желтом.
— Потому что не представлялось случая, — перебил его Грэхэм. — А теперь такой случай представился. Скажите им… передайте мое приказание: пусть поставят аэропил на рельсы.
Старик молча взглянул на человека в желтом, потом кивнул головой и поспешно вышел.
Элен подошла к Грэхэму. Она была бледна.
— Как! Один! Ведь вы погибнете!
— Все может быть. Но если не сделать этого… или заставить другого…
Он замолчал, он не мог говорить и только сделал решительный жест рукой.
Они молча смотрели друг на друга.
— Вы правы, — сказала она тихо, — вы правы. Если это можно сделать… вы должны идти!
Он сделал шаг к ней. Она отступила, и на ее бледном лице отразилась внутренняя борьба.
— Нет! — прошептала она, задыхаясь. — Я не могу больше… Идите!..
Он растерянно протянул к ней руки. Она судорожно сжала их и воскликнула:
— Идите… Идите!..
Он медлил и вдруг все понял. Он заломил руки. У него не хватало слов.
Он быстро пошел к выходу. Человек в желтом бросился к дверям, но Грэхэм опередил его. Он прошел через помещение, где начальник района по телефону передавал приказание поставить аэропил на рельсы.
Человек в желтом нерешительно взглянул на неподвижную Элен и поспешил вслед за Грэхэмом.
Он боялся, что не сможет высказать свои мысли, боялся впасть в театральность, боялся, что у него не хватит голоса, не хватит находчивости, и он обратился за поддержкой к человеку в желтом.
— Подождите минуту, — сказал Грэхэм. — Я должен подготовиться. Я не ожидал, что это так будет! Мне еще надо обдумать то, что я хочу сказать.
Пока он стоял в нерешительности, явился взволнованный курьер с известием, что передовые аэропланы уже перелетели Араван.
— Араван? — удивился Грэхэм. — Где это?.. Во всяком случае, они приближаются. Когда они будут здесь?
— К вечеру.
— Боже мой! Через несколько часов! А какие получены вести с летных площадок?
— Люди юго-западных районов готовы.
— Готовы!
О я нетерпеливо повернулся к блестящим линзам аппарата и сказал:
— Я думаю, что мне следует произнести небольшую речь. Если б я только знал, что нужно сказать!.. Аэропланы в Араване! Они, должно быть, вылетели раньше главного воздушного флота. А наши еще только готовятся! Наверное…
«Впрочем, не все ли равно, как я скажу, хорошо или плохо…» — подумал он и заметил, что свет стал ярче.
Он уже составил несколько общих фраз о демократии, но внезапно на него нахлынули сомнения. Его вера в свой героизм, в свое призвание поколебалась. Он почувствовал себя таким маленьким, незначительным, всем правят какие-то непонятные законы! Ему начало казаться, что восстание против Острога преждевременно и обречено на неудачу, это только страстная, но бесцельная борьба с неизбежностью.
Грэхэм думал о быстром роковом полете аэропланов, и его удивляло, что он видит теперь события с другой точки зрения. Но усилием воли он подавил свои сомнения, решив во что бы то ни стало бороться до конца.
Однако он не мог найти подходящих слов. Так он стоял в нерешительности, губы его дрожали, и он уже готов был извиниться за свою растерянность, когда послышался шум шагов и крики.
— Подождите! — крикнул кто-то, и дверь открылась.
— Она идет! — донеслись до него чьи-то голоса.
Грэхэм обернулся, и свет потускнел.
В открытую дверь он увидел легкую фигуру в сером одеянии, проходившую через зал. Сердце его забилось. Это была Элен Уоттон.
Вслед ей гремели аплодисменты. Человек в желтом, стоявший в тени, вошел в круг света.
— Это та самая девушка, которая сообщила нам о предательстве Острога, — сказал он.
Лицо Элен пылало, темные густые волосы рассыпались по плечам. Она шла ритмичной походкой, и складки мягкого шелкового платья струились и плавно развевались. Она подходила все ближе и ближе, и сердце Грэхэма забилось сильнее. Все его сомнения рассеялись.
Тень от двери пробежала по ее лицу, и вот Элен уже около него.
— Вы не обманули нас! Вы с нами! — воскликнула она.
— Где же вы были? — спросил Грэхэм.
— В Управлении юго-западных районов. Десять минут назад я еще не знала, что вы вернулись. В Управлении я хотела найти начальников отдельных районов и предупредить их, чтобы они объявили народу…
— Я вернулся, как только услышал об этом.
— Я так и знала, я знала, что вы будете с нами! — воскликнула она. — И это я им объявила! Они восстали. Весь мир восстал. Народ проснулся. Слава богу, сделала я это не напрасно! Вы теперь Правитель!
— Объявили им… — повторил он медленно и заметил, что, несмотря на решительность, сверкавшую в ее глазах, губы ее дрожали, она задыхалась от волнения.
— Я объявила им. Я знала об этом приказе. Я была здесь и слышала, что черная полиция вызвана в Лондон, чтобы усмирить народ и охранять вас, то есть держать вас в плену. И я помешала этому. Я объявила об этом народу. И вы стали Правителем!..
Грэхэм посмотрел сперва на темные линзы камеры, на раскрытые уши фонографа, потом на Элен.
— Да, я Правитель, — медленно сказал он, и вдруг ему почудился шум аэропланов. — И вы сделали это? Вы… племянника Острога?
— Ради вас! — воскликнула она. — Ради вас! Чтобы у вас, у человека, которого ждал мир, не вырвали власти.
Некоторое время Грэхэм молча стоял, глядя на нее. Все его сомнения и вопросы исчезли. Он припомнил все, что хотел сказать народу.
Он встал против камеры, и свет вокруг него засиял ярче.
Повернувшись к Элен, он сказал:
— Вы спасли меня! Вы спасли мою власть. Борьба начинается! Не знаю, что будет ночью, но мы готовы ко всему.
Он помолчал. Потом, обратившись к невидимым народным массам, которые как будто смотрели на него черными глазами камеры, медленно заговорил:
— Мужчины и женщины новой эры! Вы восстали и начали борьбу за человечество!.. Но легкой победы быть не может…
Он остановился, подбирая слова. Те мысли, которые он обдумывал до ее прихода, теперь возникали сами собой, у него уже не было ни тени сомнений.
— Эта ночь — только начало борьбы. Предстоящая борьба, борьба этой ночи — только начало! Возможно, что вам придется бороться всю вашу жизнь. Но не падайте духом даже в том случае, если я буду побежден, если я буду окончательно сломлен…
Ему не хватало слов. Он остановился и снова начал повторять те же неопределенные призывы. Но наконец дар речи вернулся к нему, и слова полились потоком.
Многое из того, что он говорил, представляло лишь общие положения социалистических идей былого времени. Но искреннее убеждение, звучавшее в его голосе, придавало им жизненность. Он говорил о прошлом народу новой эпохи, говорил женщине, стоявшей возле него.
— Я пришел к вам из прошлого, с воспоминанием о веке, который жил надеждой. Мой век был веком мечтаний и начинаний, веком возвышенных надежд. Мы уничтожили рабство во всем мире. Мы горячо надеялись, что прекратятся войны, что все мужчины и женщины будут свободны и начнется мирная, прекрасная жизнь… Так надеялись когда-то мы. Осуществились ли эти надежды? Что сделалось с человеком по прошествии двухсот лет? Огромные города, мощная техника, величие коллективной работы — все это превзошло наши мечты. Мы не стремились к этому, но это пришло. Но что же стало с маленькими существами, созидателями этой великой жизни? Как живут теперь простые люди? Как и раньше, заботы и подневольный труд, жалкое, искалеченное существование, бесплодное стремление к власти и богатству, безумие и растрата жизненных сил. Старые идеалы исчезли. А новые… Да существуют ли новые идеалы?
Он почувствовал вдруг, что начинает верить в то, во что ему так хотелось верить. Он нащупал в себе эту веру и крепко уцепился за нее. Он бросал краткие, отрывистые фразы, но вкладывал в них всю свою убежденность, всю силу своей веры. Он говорил о величии альтруизма, о вере в человечество, которое будет вечно жить на земле, частицей которого все мы являемся. Его голос то повышался, то падал, и аппараты, казалось, с одобрительным жужжанием вбирали его речь. Окружающие, стоявшие в тени, молча прислушивались к его словам. Присутствие Элен, стоявшей рядом, рассеивало его сомнения и поддерживало воодушевление.
В эти торжественные минуты, охваченный вдохновением, он не сомневался в своем героизме и в искренности своих героических слов, и речь его лилась непринужденно.
В заключение он сказал:
— Так знайте же мою волю! Все, что принадлежит мне, я отдаю народам мира. Отдаю вам и себя самого. Да свершится воля божья. Я буду жить ради вас и умру ради вас!
Он кончил величественным жестом и повернулся. На лице девушки отражалось его собственное воодушевление. Взгляды их встретились. В ее глазах блеснули слезы энтузиазма. Казалось, убежденность одного передавалась другому. Схватившись за руки, они глядели в глаза друг другу в красноречивом молчании.
— Я знала, — прошептала она. — Я знала…
Он не мог говорить и только сжимал ее руки: так огромно было охватившее его чувство.
Человек в желтом незаметно подошел к ним и сказал, что юго-западные районы уже выступили.
— Я не ожидал, что это будет так скоро! — воскликнул он. — Они сделали чудеса. Вы должны поддержать и ободрить их.
Грэхэм выпустил руку Элен и рассеянно взглянул на нее. Потом вспомнил и снова забеспокоился о летных площадках.
— Да, — сказал он. — Это хорошо, очень хорошо. — И, обдумав то, что ему сообщили, добавил: — Скажите же им: «Чисто сделано, Юго-Запад!»
Он снова взглянул на Элен Уоттон. Его лицо отражало внутреннюю борьбу.
— Мы должны захватить летные площадки, — пояснил он. — Если мы этого не сделаем, то они высадят черную полицию. Мы во что бы то ни стало должны помешать им.
Но, произнося эти слова, он понял, что это не то, что он хотел сказать. Он заметил легкое изумление в ее глазах. Она начала что-то говорить, но пронзительный звон заглушил ее голос.
Грэхэм подумал: вероятно, она ждет, что он поведет народ в бой, и он должен это сделать. Он обратился к человеку в желтом, но говорил он только ей, читая ответ в ее глазах.
— Здесь я бездействую, — заявил он.
— Это невозможно! — протестовал человек в желтом. — Вам не место в этой мясорубке. Вы должны быть здесь.
Он подробно объяснил, почему это невозможно, и указал комнату, где Грэхэм должен ждать.
— Мы должны знать, где вы находитесь. Каждую минуту может наступить кризис, и нам понадобится ваше присутствие и ваше решение.
Комната была роскошно отделана, там были установлены новейшие аппараты и разбитое зеркало, которое раньше соединялось с зеркалами Вороньего Гнезда. Грэхэму хотелось, чтобы Элен осталась с ним.
Он живо представлял себе ужасную борьбу, кипевшую среди развалин. Но он ничего не увидит. Он должен ждать в уединении. Только после полудня ему сообщили о сражении, невидимом и неслышном, происходившем в четырех милях от него, у Рохэмптонского аэродрома. Странная, небывалая, беспорядочная битва, распадавшаяся на сотни тысяч небольших схваток, среди движущихся улиц и каналов, вдали от солнечного света, при блеске электричества. Не обученные военному делу народные массы, отупевшие от подневольного труда, обессиленные двухвековым рабством, сражались с деморализованной, распущенной аристократией. Ни у тех, ни у других не было артиллерии и никакого оружия, кроме небольшого зеленого металлического карабина. По приказанию Острога, когда он действовал против Белого Совета, это оружие было тайно изготовлено и роздано в большом количестве рабочим. Но немногие умели обращаться с ним. Большинство не умело стрелять или же явилось без зарядов. Более беспорядочной стрельбы еще не было в истории войн! Это было сражение неопытных добровольцев, ужасная бойня. Восставшие, вдохновляемые словами и пением революционного гимна, испытывая единодушный порыв, сражались с такими же неопытными противниками, бросались бесчисленными толпами в коридоры улиц, к испорченным лифтам, на галереи, скользкие от крови, в залы, наполненные дымом, под летные площадки и на опыте знакомились, когда отступление было отрезано, с ужасами древних войн. Сверху на ясном небе выделялись фигуры отдельных стрелков на кровле и клубы пара, которые к вечеру сгустились и потемнели. У Острога, по-видимому, не было бомб, и аэропилы сначала не принимали участия в сражении. Ни одно облачко не омрачало сияющей небесной пустыни, которая точно застыла в ожидании аэропланов.
Об их приближении сообщали из разных портов Средиземного моря, а затем с юга Франции. Но о новых пушках, отлитых по приказанию Острога и спрятанных в городе, Грэхэм ничего не узнал, несмотря на все свои старания, так же как и о ходе сражения около летных площадок. Секции рабочих обществ одна за другой извещали о том, что они выступили в поход, и затем исчезали внизу, в лабиринте боя. Что происходило там? Даже самые деятельные вожди отдельных районов ничего не знали об этом. Несмотря на беспрерывное хлопанье дверьми, доклады о ходе сражения, на звон и трескотню приборов. Грэхэм чувствовал себя одиноким и томился бездеятельностью.
Его уединение казалось ему самым странным и неожиданным из всего, что ему пришлось пережить после своего пробуждения. Это походило на пассивное состояние, в какое впадаешь во сне. Грандиозная борьба за мир между ним и Острогом — и эта тихая маленькая комната с приемниками, звонками, всевозможными приборами и разбитым зеркалом!
Вот закрывается дверь, и они с Элен остаются одни, отделенные от этой небывалой мировой бури, бушующей снаружи, и занятые только друг другом! Внезапно распахивается дверь, и входит посланный с докладом, или раздается резкий звонок, точно ураган внезапно распахивает окно в уютном, светлом доме. Их обоих вдруг захватывает лихорадочная напряженность, ярость и упоение борьбой. Они с головой ушли в созерцание этой грандиозной схватки. Даже сами себе они казались нереальными, какими-то бесконечно маленькими. Единственной реальностью были город, который ревел и сотрясался там, внизу, отчаянно защищаясь, и аэропланы, неуклонно стремившиеся к нему через воздушные пространства.
Они почувствовали безграничное доверие друг к другу. Они гордились друг другом и теми великими событиями, участниками которых они были. Сперва он шагал по комнате, гордый своей ролью. Но постепенно в его сознание стала закрадываться мысль о неизбежности поражения. Они уже долгое время оставались одни.
Он переменил тему разговора, стал говорить о себе, о своем удивительном сне, о живости своих воспоминаний, отдаленных, но все же отчетливых, точно предметы, рассматриваемые в перевернутый бинокль, о своих желаниях и заблуждениях, о своей прежней жизни. Она говорила мало, хотя волнение отражалось на ее лице и в голосе; казалось, она понимала его с полуслова. Отогнав воспоминания, он подумал о героизме, который она старалась внушить ему.
— Да, — сказал он, — все вело меня к этой судьбе, к этому великому наследию, о котором я никогда не мечтал!
От разговоров о революционной борьбе они незаметно перешли к вопросу об их личных отношениях. Он начал расспрашивать ее. Она рассказала ему о днях, предшествовавших его пробуждению, о своих девических мечтах, о волнении, вызванном его пробуждением. Сообщила об одном трагическом происшествии, обострившем в ней сознание несправедливости и заставившем ее задуматься о страданиях народа.
На несколько минут они забыли о великом бое и всецело отдались своим личным чувствам. Но разом опомнились, как только явились посланные с известием, что флотилия аэропланов пронеслась над Авиньоном. Грэхэм посмотрел на хрустальный диск в углу и убедился в точности этого сообщения. Затем он прошел в географический кабинет, чтобы на карте определить расстояние между Авиньоном, Нью-Араваном и Лондоном. Он быстро произвел вычисления и направился в комнату начальников районов.
Он хотел расспросить их о ходе сражения за аэродромы, но не нашел никого и вернулся к Элен.
Выражение лица его изменилось. Ему пришло в голову, что борьба, пожалуй, наполовину окончена. Войска Острога крепко держатся, и прибытие аэропланов может вызвать панику и погубить все дело. Случайная фраза в сообщении внушила ему мысль о надвигающейся грозной опасности. Эти реющие в воздухе гиганты несут тысячи полудиких негров и готовятся обрушить на город смертельный удар. Энтузиазм его сразу остыл. Грэхэм опять вошел в соседнюю комнату и застал там двух начальников районов. Зал Атласа опустел.
Грэхэму показалось, что они взволнованы, и его охватило мрачное раздумье.
Элен с тревогой взглянула на него, когда он вошел.
— Никаких известий, — сказал он с напускным спокойствием в ответ на ее вопросительный взгляд. Потом добавил; — Или, вернее, дурные известия. Наши дела идут неважно. Мы не продвигаемся вперед, а аэропланы все приближаются!
Пройдясь по комнате, он повернулся к ней и сказал:
— Если мы не захватим летные площадки, то дело кончится скверно. Мы будем разбиты!
— Нет! — воскликнула она. — За нас справедливость, за нас народ. За нас сам бог!
— На стороне Острога дисциплина, точный план… Знаете, что я пережил, когда услышал, что аэропланы приближаются? Я испытал такое чувство, как будто сражаюсь с какой-то фатальной механической силой.
Она с минуту молчала, потом проговорила:
— Мы поступили правильно.
Он посмотрел на нее с сомнением.
— Мы сделали все, что могли. Но что от нас зависит? Не возмездие ли это за грехи отцов?
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Эти чернокожие — дикари, они подчиняются только силе, и ими пользуются как силой. Они находились под властью белых в течение двухсот лет, и вот теперь мы несем расплату за это. На белых лежит грех, и вот расплата за него.
— Но рабочие, лондонские бедняки?.. Разве это их вина?..
— Они страдают за чужие грехи. Допускать зло — значит нести за него ответственность.
Она пристально поглядела на него, лицо ее выражало удивление.
Послышался резкий звонок, шум шагов и звук фонографа, передающего послание.
Вошел человек в желтом.
— Ну что? — спросил Грэхэм.
— Они над Виши.
— Куда ушла стража из зала Атласа? — внезапно спросил Грэхэм.
Снова раздался звонок Говорящей машины.
— Мы бы еще могли победить, — сказал человек в желтом, подходя к машине, — если б только знали, куда припрятал Острог пушки. Все зависит от этого. Быть может…
Грэхэм подошел вместе с ним к машине и услышал, что аэропланы достигли Орлеана.
Он вернулся к Элен.
— Ничего нового, — успокаивал он, — ничего нового…
— И мы ничего не можем сделать?
— Ничего!
Он нетерпеливо прошелся по комнате, и его охватил гнев, как это часто с ним случалось.
— Будь проклят этот дьявольски сложный мир со всеми его изобретениями!.. — воскликнул он. — Умереть, словно крыса в ловушке, даже не увидев врага! О, если бы одним ударом!..
Он вдруг спохватился и, отвернувшись, сказал:
— Как это глупо! Я просто дикарь!
Он опять прошелся по комнате, потом остановился.
— В конце концов Лондон и Париж — только два города! Восстание же охватило весь умеренный пояс. Что из того, если Лондон погибнет и Париж будет разрушен? Это только эпизоды борьбы.
Снова звонок, и он вышел узнать новости. Вернулся еще более мрачным и сел рядом с нею.
— Конец близок, — сказал он. — Народ борется и погибает десятками тысяч. Окрестности Рохэмптона похожи на выкуренный пчелиный улей. И все они погибли напрасно. Они все еще находятся внизу, под аэродромами. Аэропланы же около Парижа. Даже если б мы одержали победу, все равно не успели бы ею воспользоваться. Пушки, которые могли бы спасти нас, куда-то запрятаны. Запрятаны… Какой ужас, какое безумие — восстать и не иметь оружия! О, хотя бы один аэропил… только один! Я побежден, потому что у меня его нет. Человечество побеждено, и наше дело проиграно! Мое правление, мое безумное правление продлится не дольше этой ночи!.. И это я поднял народ на восстание!..
— Он все равно восстал бы.
— Сомневаюсь. Но я явился и…
— Нет! — вскричала она. — Этого не будет! Если произойдет сражение, если вы умрете… Но этого не может быть, не может быть после стольких лет!..
— Да, мы хотели добра! Но… неужели вы в самом деле верите?..
— Если даже они победят вас, то останутся ваши слова! — воскликнула она. — Ваши слова облетели весь мир, зажгли пламя свободы… Пусть это пламя временно померкнет, никто не может вернуть сказанного слова! Ваше обращение разнесется…
— Но к чему?.. Может быть, и так… Может быть. Вы помните, что я сказал, когда вы мне говорили обо всем этом?.. Ведь прошло всего несколько часов! Я сказал, что у меня нет вашей веры. Впрочем… теперь уже все равно…
— У вас нет моей веры? Что вы хотите сказать?.. Вы жалеете об этом?
— Нет, о нет! — воскликнул он горячо. — Видит бог — нет!
Голос его дрогнул.
— Но… мне кажется… я поступил неосторожно. Я мало знал… я слишком поспешил.
Он молчал. Ему было стыдно своего признания.
— Но зато я узнал вас! Через эту бездну времен я пришел к вам; Возврата назад нет, что сделано, то сделано. Зато вы…
Он молчал, пытливо глядя ей в глаза.
Поступило сообщение, что аэропланы показались над Амьеном.
Она прижала руку к сердцу, и губы ее побелели. Она смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, точно видела что-то ужасное. И вдруг выражение лица ее изменилось.
— Но я была искренна! — воскликнула она. — Да, я всегда была искренна! Я любила мир и свободу. Я всегда ненавидела жестокость и насилие.
— Да, да, — согласился он. — Мы сделали то, что должны были сделать. Мы выполнили свой долг! Мы подняли восстание! Но теперь… теперь, когда, быть может, приходит наш последний час, теперь, когда все великое уже сделано…
Он остановился.
Она молчала. Лицо ее побледнело.
Они не слышали криков и беготни, поднявшейся в здании.
Вдруг Элен вздрогнула и стала прислушиваться.
— Что это? — воскликнула она и вскочила; она еще боялась поверить радостной новости.
Грэхэм насторожился. Металлические голоса кричали: «Победа!»
Да, это была победа! Он тоже вскочил, и луч робкой надежды блеснул в его глазах.
В комнату, быстро отдернув портьеры, вбежал человек в желтом, растрепанный и дрожащий от волнения.
— Победа! — кричал он. — Победа! Народ побеждает. Люди Острога отступают.
— Победа? — переспросила Элен. Голос ее прозвучал как-то глухо и резко.
— Что произошло? — спросил Грэхэм. — Говорите скорей. Что?
— Мы вытеснили их из нижних галерей в Норвуде, Стритхэм горит, весь в огне, а Рохэмптон наш… наш!.. И мы захватили один аэропил.
Секунду Грэхэм и Элен стояли молча. Сердца их учащенно бились, и они смотрели друг на друга. На мгновение у Грэхэма мелькнула мечта о владычестве над миром, о любви и счастье. Блеснула и погасла.
Раздался звонок.
Из комнаты начальников районов вышел взволнованный седой человек.
— Все кончено! — крикнул он. — Что из того, что Рохэмптон в наших руках! Аэропланы уже в Булони.
— Ла-Манш! — сказал человек в желтом и быстро сделал подсчет. — Через полчаса…
— В их руках еще три аэродрома, — сказал седой человек.
— А пушки! — воскликнул Грэхэм.
— Мы не можем их расставить за полчаса.
— Значит, они найдены?
— Да, но слишком поздно, — сказал старик.
— Если б можно было задержать их на час! — воскликнул человек в желтом.
— Теперь их уже ничто не остановит, — сказал старик. — У них сто машин в первой эскадрилье.
— Задержать на час? — переспросил Грэхэм.
— Подумать только! — сказал старик. — Ведь пушки у нас в руках. Подумать только! Если бы мы могли расставить их на кровле!
— А сколько времени это займет? — вдруг спросил Грэхэм.
— Не меньше часа.
— Слишком поздно, — твердил старик, — слишком поздно.
— Так ли это? — сказал Грэхэм. — А что, если… На один час!
Внезапно у него блеснула мысль. Он старался говорить спокойно, но лицо его было бледно.
— У нас есть еще один шанс. Вы сказали, что захвачен аэропил…
— На летной площадке в Рохэмптоне, сир.
— Поврежден?
— Нет. Он криво стоит на рельсах; его можно поставить как следует, но у нас нет аэронавта.
Грэхэм посмотрел на обоих начальников, потом на Элен и, помолчав, спросил:
— У нас нет аэронавтов?
— Ни одного.
— Аэропланы неповоротливы по сравнению с аэропилом, — сказал Грэхэм задумчиво.
Вдруг он повернулся к Элен. Он принял решение.
— Я сделаю это.
— Что?
— Пойду на летную площадку, к этому аэропилу.
— Что вы задумали?
— Я ведь тоже аэронавт. Недаром же я потерял время.
Он повернулся к человеку в желтом.
— Пусть поставят аэропил.
Человек в желтом колебался.
— Что вы затеяли? — воскликнула Элен.
— Нужно воспользоваться этим аэропилом.
— Неужели вы хотите?..
— Сразиться с ними в воздухе. Я об этом уже думал. Аэроплан неповоротлив, а смелый человек…
— Но еще не было примера в авиации… — начал человек в желтом.
— Потому что не представлялось случая, — перебил его Грэхэм. — А теперь такой случай представился. Скажите им… передайте мое приказание: пусть поставят аэропил на рельсы.
Старик молча взглянул на человека в желтом, потом кивнул головой и поспешно вышел.
Элен подошла к Грэхэму. Она была бледна.
— Как! Один! Ведь вы погибнете!
— Все может быть. Но если не сделать этого… или заставить другого…
Он замолчал, он не мог говорить и только сделал решительный жест рукой.
Они молча смотрели друг на друга.
— Вы правы, — сказала она тихо, — вы правы. Если это можно сделать… вы должны идти!
Он сделал шаг к ней. Она отступила, и на ее бледном лице отразилась внутренняя борьба.
— Нет! — прошептала она, задыхаясь. — Я не могу больше… Идите!..
Он растерянно протянул к ней руки. Она судорожно сжала их и воскликнула:
— Идите… Идите!..
Он медлил и вдруг все понял. Он заломил руки. У него не хватало слов.
Он быстро пошел к выходу. Человек в желтом бросился к дверям, но Грэхэм опередил его. Он прошел через помещение, где начальник района по телефону передавал приказание поставить аэропил на рельсы.
Человек в желтом нерешительно взглянул на неподвижную Элен и поспешил вслед за Грэхэмом.