– Она красива, – задумчиво сказал Мел-вил.
– Она, безусловно, красива. Но мисс Глендауэр тоже красива.
– Она очень красива. Я не слепой, Чаттерис. Она красива по-другому.
– Да, но это только слова. Почему она очень красива?
Мелвил пожал плечами.
– Она красива не для всякого.
– То есть?
– На Бантинга это не действует.
– Ах, на Бантинга…
– И многие другие этого не видят – как вижу я.
– Многие вообще не в состоянии видеть прекрасное, как видим мы. Переживать его всей душой.
– А почему видим его мы?
– У нас… чувствительнее зрение.
– Разве? В самом деле чувствительнее? А зачем нужно иметь более чувствительное зрение, чтобы видеть прекрасное там, где нам смертельно опасно его видеть? Зачем? Если только не считать, что все вокруг нас лишено смысла, то почему видеть прекрасное не доступно каждому? Попробуйте рассуждать логически, Мелвил. Почему именно ее улыбка так чарует меня, именно ее голос так меня волнует? Почему ее голос, а не голос Эделин? У Эделин честные, чистые, прекрасные глаза – но все это совсем не то. В чем же дело? Бесконечно малый изгиб века, бесконечно малое отличие в ресницах – и все становится иным. Кто мог бы измерить это различие, кто мог бы определить, почему я тону в звуках ее голоса, как в омуте? В чем различие? В конце концов, оно налицо, оно материально! Я вижу его воочию! Клянусь Богом! – Он вдруг рассмеялся. – Попробовал бы старик Гельмгольц* измерить его своими резонаторами или Спенсер – объяснить его в свете Эволюции и Окружающей Среды! (Спенсер Герберт (1820–1903) – английский философ и социолог, развивавший теорию всеобщей эволюции. Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) – немецкий ученый, прославившийся, в числе прочего, своими основополагающими исследованиями по физиологии зрения и слуха).
– Такие вещи не поддаются измерению, – сказал Мелвил.
– Нет, поддаются – по их действию, – возразил Чаттерис. – И вообще почему они на нас так действуют? Вот вопрос, который не дает мне покоя.
Мой троюродный брат погрузился в размышления, при этом, несомненно, сунув руки глубоко в карманы.
– Это иллюзия, – сказал он. – Что-то вроде ореола В конце концов попытайтесь взглянуть на вещи просто. Что она такое? Что может она вам дать? Она обещает вам нечто туманное… Это западня, обман. Она – прекрасная маска… Он запнулся.
– Да? – произнес Чаттерис после паузы.
– Она… Для вас и для всех жизненных реальностей она означает…
– Да?
– Смерть…
– Да, – произнес Чаттерис. – Я знаю. – И повторил еще раз:
– Я знаю. В этом нет для меня ничего нового. Но почему – почему маска смерти так прекрасна? В конце концов… Мы отдаем должное логическим рассуждениям. Но почему все должно сводиться к логике и справедливости? В конце концов, может быть, существуют и вещи, выходящие за пределы нашего рассудка? В конце концов, может быть, Желание тоже властно над нами?
Он умолк в ожидании ответа. Мелвил глубокомысленно молчал. Наконец он сказал:
– Я думаю, Желание тоже властно над нами. Красота, во всяком случае…
– Я хочу сказать, – пояснил он, – что мы люди. Мы – материя, наделенная сознанием, которое вырастает из нас самих. Мы тянемся вниз, в прекрасный, удивительный мир материи, и в то же время вверх, к чему-то… – Он остановился, недовольный образом, возникшим в его воображении, и, не найдя ничего более подходящего, закончил:
– В общем, в другом направлении. – Тут ему неожиданно пришла в голову новая мысль, которой сначала он вовсе не имел в виду:
– Человек – это что-то вроде приюта на полпути, он должен искать компромисс.
– Как вы?
– Ну… Да. Я пытаюсь найти равновесие.
– Несколько старинных гравюр – насколько я понимаю, неплохих, – немного роскоши в мебели и цветах, насколько позволяют ваши средства, Искусство – в умеренном количестве, несколько добродетельных поступков из тех, совершать которые приятно, известное уважение к Истине, Долг – тоже в умеренных дозах… Так? Но это как раз такое равновесие, какое для меня невозможно. Я не могу ежедневно поглощать жизненную овсянку и запивать ее умеренно разведенной порцией Прекрасного. Искусство! Наверное, я просто чересчур жаден, я из тех, кто не приспособлен к жизни – к цивилизованной жизни. Снова и снова я пытался ограничиться лишь разумным, логичным и полезным… Но это не для меня. Это не для меня, – повторил он.
Я полагаю, что Мелвил ничего не ответил. Обсуждение его образа жизни отвлекло его от главной темы разговора. Он погрузился в самолюбивые сравнения. Нет сомнения, что еще немного и он сказал бы, как и большинство из нас в такой же ситуации: «Мне кажется, вы не вполне понимаете мою точку зрения».
– Но в конце концов какой смысл об этом говорить?! – воскликнул вдруг Чаттерис. – Я просто пытаюсь придать всей этой истории более возвышенный вид, притягивая за уши общие рассуждения. Это оправдания, а я оправдываться не собирался. Мне нужно сделать выбор между жизнью с Эделин и этой Женщиной из Моря.
– Которая есть смерть.
– Откуда мне это знать?
– Но вы сказали, что сделали свой выбор!
– Сделал.
Он как будто спохватился.
– Да, сделал, – подтвердил он. – Я уже вам сказал. Завтра я снова пойду туда, чтобы поговорить с мисс Глендауэр. Да – Тут он вспомнил еще несколько пунктов своего, как я полагаю, заранее принятого и сформулированного решения – решения, от которого так далеко отклонился их разговор. – Все очень просто: главное в жизни для меня – дисциплина и целеустремленность. Нельзя разбрасываться и отвлекаться на посторонние дела и шальные мысли. Дисциплина!
– И работа.
– Да, работа, если вам угодно, – это все одно и то же. До сих пор моя ошибка состояла в том, что я слишком мало работал. Я остановился, чтобы поболтать с женщиной на обочине дороги. Я попытался схитрить, пойти на компромисс, и то, другое, взяло надо мной верх… Я должен от него отречься, вот и все.
– Притом ваша работа вовсе не заслуживает презрения.
– Клянусь Богом, ни в коем случае! Она… трудна. Временами она просто неинтересна. Иногда приходится не только преодолевать подъемы, но и лезть в болото…
– Мир нуждается в вождях. Он много чего предлагает за это людям вашего класса. Досуг. Почести. Должную подготовку и высокие традиции…
– И он ожидает получить что-то взамен. Я знаю. Я не прав – был не прав, во всяком случае. Этот сон каким-то удивительным образом овладел мной. И я должен от него отречься. В конце концов это не так уж много – отречься от сна. Это значит – всего-навсего принять решение жить. В этом мире нас ждут великие дела.
Мелвил глубокомысленно изрек:
– Пусть не существует Венеры Анадиомены*, но есть Михаил с его мечом. («Появившаяся на поверхности моря» (греч.). Одно из прозвищ Афродиты, почитавшейся в Древнем Риме под именем Венеры).
– Да, суровый архангел в доспехах! Правда, он ведь разил настоящего, ощутимого дракона, а не собственные желания. А в наше время с драконами принято так или иначе договариваться – поднимать Минимальную Заработную плату, правдами и не правдами обеспечивать Трудящиеся Классы лучшим Жильем, – отдавать столько же, сколько получаешь.
Мелвил полагает, что тут он несколько исказил его мысль.
– Нет, – продолжал Паттерне. – У меня нет сомнений насчет моего выбора. Я пойду в ногу… с себе подобными; я займу свое место в шеренге, ведущей великую битву за будущее, которая и есть смысл жизни. От такого морального состояния прекрасно помогает холодный душ, и я его приму. Нужно положить конец этому безнравственному заигрыванию со всякими снами и желаниями. Я распишу все свое время по часам и установлю твердые жизненные правила, я поставлю на карту свою честь, я посвящу себя Служению, как подобает мужчине. Труд с чистыми руками, борьба и подвиг.
– А кроме того, есть ведь еще, знаете ли, мисс Глендауэр.
– Ну, конечно! – сказал Чаттерис с легким оттенком неискренности в голосе. – Возвышенная, с открытой душой и огромными способностями. Клянусь богами! Пусть не будет Венеры Анадиомены, но должна быть хотя бы Афина Паллада. Это она всегда выступает как примирительница.
И тут, к крайнему удивлению Мелвила, он сказал следующее:
– Это будет, знаете ли, не так уж и плохо.
Мелвил говорил мне, что при этих словах с трудом сдержал досаду.
А потом, как он рассказывал, Паттерне произнес что-то вроде речи.
– Дело заслушано, – сказал он, – приговор вынесен. Я – то, что я есть. Все решено, все уже позади. Я мужчина и обязан поступить, как подобает мужчине. Вот передо мной мечта, свет и водительница мира, призывный огонь на высокой скале. Пусть горит! Пусть зовет! Мой путь лежит рядом с ним – и мимо, минуя его… Я сделал выбор. Я обязан быть мужчиной, прожить жизнь как мужчина и умереть как мужчина, неся бремя своего общественного положения и своего времени. Вот и все! Я предавался мечтам, но вы видите, что я сохранил рассудок. Пусть пылает призывный огонь – я отрекаюсь от него. Я сделал свой выбор… Отрекаться и снова отрекаться – вот что такое жизнь для каждого из нас. Если нас и посещают мечты, то лишь для того, чтобы мы могли от них отречься, если в нас есть живое чувство, то лишь для того, чтобы не давать ему пищи. В каждом из нас позволено жить лишь части его существа. Почему же я должен быть исключением? Для меня она – зло. Для меня она – смерть… Но только зачем довелось мне увидеть ее лицо? Зачем посчастливилось услышать ее голос?
– Почему бы не отправиться туда сегодня? – спросил он.
– В такой вечер? – Чаттерис внезапно обернулся и окинул взглядом море, залитое лунным светом. Он стоял неподвижно, и в холодном белом сиянии его лицо казалось твердым и решительным.
– Нет, – произнес он наконец тихо, и это прозвучало как тяжелый вздох.
– Отправляйтесь к той девушке, что ждет вас там, внизу. Покончите с этим делом. Она там, думает о вас…
– Нет, – сказал Чаттерис. – Нет.
– Еще нет десяти, – сделал Мелвил еще одну попытку.
Чаттерис подумал.
– Нет, – ответил он. – Не сегодня. Завтра, при свете обычного дня. Нужно, чтобы день был самый обычный, будничный и серый. С юго-западным ветром. А в такую тихую, ласковую ночь… Неужели вы думаете, что я смогу сегодня сделать что-нибудь подобное?
И он вполголоса произнес еще одно слово, словно оно становилось убедительнее от повторения:
– Отречься…
– Клянусь богами, – сказал он неожиданно, – сегодня какая-то сказочная ночь! Взгляните на огоньки в этих окнах, там, внизу, а потом посмотрите вверх – в беспредельную синеву неба. Туда, где, словно изнемогая в захлестнувших ее потоках лунного света, сверкает одинокая звезда…
Глава VIII
Перед этим они вернулись к «Метрополю» и расстались у его ярко освещенного парадного подъезда, обменявшись крепким рукопожатием. Мелвилу показалось, что Чаттерис отправился прямо к себе, хотя он в этом и не уверен. Как я понимаю, Мелвилу самому было о чем подумать, и он, по-видимому, побрел прочь через Луга, погруженный в размышления. Потом, когда ему стало ясно, что от Морской Дамы одними отречениями не отделаешься, он, как я и говорил, повернул назад. Однако ничего выяснить ему не удалось, за исключением того, что «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» совершенно ничем не отличается от любого другого отеля такого же сорта: его окна не выдают никаких тайн. И на этом рассказ Мелвила заканчивается.
А с ним по необходимости заканчивается и мое обстоятельное повествование. Есть, конечно, еще некоторые источники и кое-какие намеки. Паркер, к сожалению, как я и говорил, ответила отказом. Поэтому главные из этих источников – во-первых, Гуч, лакей, служивший у Чаттериса, и, во-вторых, швейцар «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа».
Показания лакея точны, но мало проясняют дело. Он свидетельствует, что в четверть двенадцатого поднялся наверх, чтобы спросить Чаттериса, не надо ли сегодня еще что-то сделать, и обнаружил его сидящим в кресле перед открытым окном, подперев подбородок руками и глядящим в пустоту, – что, как замечает в конце своего труда Шопенгауэр, и составляет суть человеческой жизни.
– Что-то сделать? – переспросил Чаттерис.
– Да, сэр.
– Нет, ничего, – ответил Чаттерис. – Абсолютно ничего.
И лакей, вполне удовлетворенный этим ответом, удалился, пожелав ему спокойной ночи.
Чаттерис, вероятно, оставался в таком положении довольно длительное время – может быть, полчаса или даже больше. По-видимому, настроение его понемногу претерпевало некие изменения. В какой-то момент летаргические размышления, очевидно, сменились лихорадочным возбуждением – чем-то вроде истерической реакции на все его решения и отречения. Первое его действие представляется мне немного карикатурным – и в то же время патетическим. Он зашел в гардеробную, и наутро там, по словам лакея, «вся одежда валялась разбросанная, как будто он что-то искал по карманам». Затем этот несчастный поклонник красоты и мечтатель… побрился! Побрился, умылся и причесался, причем одна из головных щеток, по словам лакея, оказалась «заброшена за кровать». Но видимо, даже швыряние щетками нимало не помешало ему, подобно любому жалкому смертному, уделить тщательное внимание своему туалету. Он сменил серый фланелевый костюм – который ему очень шел – на белый, который шел ему еще больше. Надо полагать, он сознательно и старательно «прихорашивался», как выразилась бы школьница.
И, завершив таким образом свое Великое Отречение, он, по-видимому, отправился прямо в «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» и потребовал свидания с Морской Дамой.
Однако, Морская Дама уже отошла ко сну. Это сообщение, исходившее от Паркер, ледяным тоном передал ему швейцар.
Чаттерис выругался.
– Скажите ей, что это я, – сказал он.
– Она отошла ко сну, – повторил швейцар с суровостью, подобающей его должности.
– Вы отказываетесь передать ей, что это я? – произнес Чаттерис, внезапно побелев как мел.
– Как о вас доложить, сэр? – спросил швейцар, чтобы, как он объясняет, «избежать скандала».
– Моя фамилия Чаттерис. Скажите ей, что я должен увидеться с ней немедленно. Вы слышите? Немедленно!
Швейцар поднялся наверх, к Паркер, потом направился обратно, но остановился на полпути. В тот момент он предпочел бы оказаться кем угодно, только не швейцаром. Управляющий отелем уже ушел – время было позднее. Швейцар решил еще раз попытать счастья и довольно громко заговорил с Паркер.
Морская Дама, находившаяся в спальне, позвала Паркер к себе. Наступила напряженная пауза.
Насколько я понимаю, Морская Дама накинула просторный пеньюар, и верная Паркер либо перенесла ее, либо помогла ей самой перебраться из спальни на диван в маленькой гостиной. Все это время швейцар томился на лестнице, вознося молитвы – оставшиеся безответными, – чтобы пришел управляющий, а внизу изнывал от нетерпения Чаттерис. И тут перед нашими глазами на мгновение еще раз предстает Морская Дама.
– Я видел ее только через щель, – рассказывал швейцар, – когда эта ее горничная приоткрыла дверь. Она вся приподнялась, опираясь на руки, и повернулась к двери – вот так. А выражение у нее было вот такое…
И швейцар, на вид типичный ирландец с курносым носом, широкой верхней губой и так далее, и к тому же с весьма запущенными зубами, вдруг выставил лицо вперед, выпучил глаза и медленно раздвинул губы в напряженной улыбке. Так он оставался некоторое время, пока не счел, что произвел на меня должное впечатление.
Неожиданно перед ним появилась Паркер, немного раскрасневшаяся, но полная решимости свести все происходящее к плоской банальности, и сказала, что мисс Уотерс согласна принять мистера Чаттериса на несколько минут. «Мисс Уотерс» она произнесла с особым ударением, выразив этим свой протест против того мятежного духа, что несла с собой богиня. И Чаттерис, бледный и решительный, поднялся наверх, навстречу той, которая с улыбкой ждала его. Никто не был свидетелем того, как они встретились, за исключением Паркер – Паркер, разумеется, не могла этого не видеть, но она хранит молчание – молчание, которое не могут нарушить даже самые щедрые посулы.
Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.
– Когда я сказал, что она наверху и примет его, – говорит он, – он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но… Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.
Я задал ему один недостойный вопрос.
– Ни слова не слыхал, – ответил швейцар. – Они стали шептаться – сразу же.
Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать… подумать только – кресло на колесах!
– Я его принес, – сказал швейцар многозначительно.
А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:
– А они к нему и не притронулись!
– Неужели?
– Точно. Он вынес ее вниз на руках.
– И понес на улицу?
– И понес на улицу.
По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была «похожа на статую», хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. «Только она была живая», – сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.
– У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы – да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила… А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: «Теперь уж ему никуда не деться!» Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.
Я стоял, рисуя себе эту необыкновенную картину. Потом мне пришло в голову спросить:
– А он смеялся?
– Господь с вами, сэр, что вы! Смеялся? Нет!
У кромки обрыва, которым кончаются Луга, стоит небольшой навес – там во время зимнего сезона играет струнный оркестр. Рядом с ним круто уходят вниз ступени, ведущие на нижнюю дорогу. По ним, наверное, и спустились эти двое, спеша вниз, прочь из этой жизни, навстречу неведомому и непостижимому. Мне так и кажется, что я вижу их там. И теперь, хотя он и не смеется, на лице его не видно ни сомнений, ни отчаяния. Я убежден, что теперь-то он наконец нашел себя, обрел, по крайней мере на мгновение, уверенность и счастлив хотя бы этим, пусть даже всего лишь несколько быстрых шагов на этом пути остаются ему до гибели.
Они спускались в мягком лунном свете, высокие, белые и прекрасные, сплотись воедино. Он держит ее в объятьях, склонив голову на ее белоснежное плечо, спрятав лицо в ее роскошних волосах. А она, наверное, улыбается поверх его головы и, ласково гладя его, что-то ему шепчет.
Вероятно, они на мгновение мелькнули в теплом свете фонаря, стоящего на середине спуска, а потом вокруг них снова сомкнулась тьма. Держа ее на руках, он, видимо, пересек дорогу, прошел под кружевной листвой деревьев, сквозь которую пробивался лунный свет, через кустарник у подножья обрыва и вышел на пляж, весь залитый лунным сиянием. Никто не видел, как они спускались, никто не может сказать, оглянулся ли он в последний раз назад перед тем, как войти в фосфоресцирующее море, некоторое время плыть рядом с ней, а потом исчезнуть, чтобы больше никогда не появляться в этом сером земном мире.
Хотел бы я все-таки знать, оглянулся ли он назад. Некоторое время они плыли вместе, человек и морская богиня, пришедшая за ним, и над ними было только небо, а вокруг них – вода, пронизанная теплым лунным светом и сверканием моря. Вряд ли он, плывя с ней в неведомое, думал об истине или о долге, который оставил позади. А о том, что было дальше, я могу лишь гадать и грезить. Ощутил ли он в последний момент неожиданный ужас, осознал ли вдруг свою непоправимую ошибку, пожалел ли о ней, когда, пуская пузыри, со страшной быстротой погружался вниз, в неведомые глубины? Или она была с ним нежна и ласкова до самого конца, когда, обвив его руками, увлекла вниз – вниз, где вода мягко сомкнулась над ним, вниз, в тихий экстаз смерти?
Нам не дано проникнуть в эти тайны, и здесь, где волны с тихими вздохами набегают на берег, заканчивается история Чаттериса. А в качестве эпилога к ней представьте себе полицейского, перед самым рассветом обнаружившего пеньюар, который был на Морской Даме и к которому уже подбирались волны прилива. Не какую-нибудь тряпку, какие иногда выбрасывают бедняки, а пышный, дорогой пеньюар. Я как будто вижу, как он стоит озадаченный, перекинув пеньюар через руку и держа в другой руке фонарь, и вглядывается сначала в белый пляж и черные кусты, начинающиеся за ним, а потом в море. Ему непонятно, как можно выбрасывать такую удобную и хорошую вещь.
– Это же надо, до чего люди доходят, – наверное, говорит он, этот незадачливый обитатель простого и незамысловатого мира. – Что бы это могло значить? Выбросить такой замечательный пеньюар…
На всем южном небосклоне видны были только одинокая планета и заходящая луна, а из-под ног у него, наверное, тянулась зыбкая полоска света, уходившая до самого горизонта, до той темной черты, над которой начиналось небо. По обе стороны ее во тьме то и дело вспыхивали блестки фосфоресценции, а вдали ярко горели желтые огни кораблей. На мгновение показавшись из таинственной тьмы, мерцающую световую дорожку пересек черный силуэт рыболовной шхуны. На западе крохотной красной точкой горел сигнальный огонь на мысе Дандженесс, а на востоке мощный луч большого маяка Гри-Нэ, то исчезая, то снова появляясь, неустанно рассекал небо.
Я вижу, как гаснет вдали недоумевающий огонек его фонаря – слабое розовое пятнышко любопытства на фоне беспредельной, таинственной, безмятежной ночи.
– Она, безусловно, красива. Но мисс Глендауэр тоже красива.
– Она очень красива. Я не слепой, Чаттерис. Она красива по-другому.
– Да, но это только слова. Почему она очень красива?
Мелвил пожал плечами.
– Она красива не для всякого.
– То есть?
– На Бантинга это не действует.
– Ах, на Бантинга…
– И многие другие этого не видят – как вижу я.
– Многие вообще не в состоянии видеть прекрасное, как видим мы. Переживать его всей душой.
– А почему видим его мы?
– У нас… чувствительнее зрение.
– Разве? В самом деле чувствительнее? А зачем нужно иметь более чувствительное зрение, чтобы видеть прекрасное там, где нам смертельно опасно его видеть? Зачем? Если только не считать, что все вокруг нас лишено смысла, то почему видеть прекрасное не доступно каждому? Попробуйте рассуждать логически, Мелвил. Почему именно ее улыбка так чарует меня, именно ее голос так меня волнует? Почему ее голос, а не голос Эделин? У Эделин честные, чистые, прекрасные глаза – но все это совсем не то. В чем же дело? Бесконечно малый изгиб века, бесконечно малое отличие в ресницах – и все становится иным. Кто мог бы измерить это различие, кто мог бы определить, почему я тону в звуках ее голоса, как в омуте? В чем различие? В конце концов, оно налицо, оно материально! Я вижу его воочию! Клянусь Богом! – Он вдруг рассмеялся. – Попробовал бы старик Гельмгольц* измерить его своими резонаторами или Спенсер – объяснить его в свете Эволюции и Окружающей Среды! (Спенсер Герберт (1820–1903) – английский философ и социолог, развивавший теорию всеобщей эволюции. Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) – немецкий ученый, прославившийся, в числе прочего, своими основополагающими исследованиями по физиологии зрения и слуха).
– Такие вещи не поддаются измерению, – сказал Мелвил.
– Нет, поддаются – по их действию, – возразил Чаттерис. – И вообще почему они на нас так действуют? Вот вопрос, который не дает мне покоя.
Мой троюродный брат погрузился в размышления, при этом, несомненно, сунув руки глубоко в карманы.
– Это иллюзия, – сказал он. – Что-то вроде ореола В конце концов попытайтесь взглянуть на вещи просто. Что она такое? Что может она вам дать? Она обещает вам нечто туманное… Это западня, обман. Она – прекрасная маска… Он запнулся.
– Да? – произнес Чаттерис после паузы.
– Она… Для вас и для всех жизненных реальностей она означает…
– Да?
– Смерть…
– Да, – произнес Чаттерис. – Я знаю. – И повторил еще раз:
– Я знаю. В этом нет для меня ничего нового. Но почему – почему маска смерти так прекрасна? В конце концов… Мы отдаем должное логическим рассуждениям. Но почему все должно сводиться к логике и справедливости? В конце концов, может быть, существуют и вещи, выходящие за пределы нашего рассудка? В конце концов, может быть, Желание тоже властно над нами?
Он умолк в ожидании ответа. Мелвил глубокомысленно молчал. Наконец он сказал:
– Я думаю, Желание тоже властно над нами. Красота, во всяком случае…
– Я хочу сказать, – пояснил он, – что мы люди. Мы – материя, наделенная сознанием, которое вырастает из нас самих. Мы тянемся вниз, в прекрасный, удивительный мир материи, и в то же время вверх, к чему-то… – Он остановился, недовольный образом, возникшим в его воображении, и, не найдя ничего более подходящего, закончил:
– В общем, в другом направлении. – Тут ему неожиданно пришла в голову новая мысль, которой сначала он вовсе не имел в виду:
– Человек – это что-то вроде приюта на полпути, он должен искать компромисс.
– Как вы?
– Ну… Да. Я пытаюсь найти равновесие.
– Несколько старинных гравюр – насколько я понимаю, неплохих, – немного роскоши в мебели и цветах, насколько позволяют ваши средства, Искусство – в умеренном количестве, несколько добродетельных поступков из тех, совершать которые приятно, известное уважение к Истине, Долг – тоже в умеренных дозах… Так? Но это как раз такое равновесие, какое для меня невозможно. Я не могу ежедневно поглощать жизненную овсянку и запивать ее умеренно разведенной порцией Прекрасного. Искусство! Наверное, я просто чересчур жаден, я из тех, кто не приспособлен к жизни – к цивилизованной жизни. Снова и снова я пытался ограничиться лишь разумным, логичным и полезным… Но это не для меня. Это не для меня, – повторил он.
Я полагаю, что Мелвил ничего не ответил. Обсуждение его образа жизни отвлекло его от главной темы разговора. Он погрузился в самолюбивые сравнения. Нет сомнения, что еще немного и он сказал бы, как и большинство из нас в такой же ситуации: «Мне кажется, вы не вполне понимаете мою точку зрения».
– Но в конце концов какой смысл об этом говорить?! – воскликнул вдруг Чаттерис. – Я просто пытаюсь придать всей этой истории более возвышенный вид, притягивая за уши общие рассуждения. Это оправдания, а я оправдываться не собирался. Мне нужно сделать выбор между жизнью с Эделин и этой Женщиной из Моря.
– Которая есть смерть.
– Откуда мне это знать?
– Но вы сказали, что сделали свой выбор!
– Сделал.
Он как будто спохватился.
– Да, сделал, – подтвердил он. – Я уже вам сказал. Завтра я снова пойду туда, чтобы поговорить с мисс Глендауэр. Да – Тут он вспомнил еще несколько пунктов своего, как я полагаю, заранее принятого и сформулированного решения – решения, от которого так далеко отклонился их разговор. – Все очень просто: главное в жизни для меня – дисциплина и целеустремленность. Нельзя разбрасываться и отвлекаться на посторонние дела и шальные мысли. Дисциплина!
– И работа.
– Да, работа, если вам угодно, – это все одно и то же. До сих пор моя ошибка состояла в том, что я слишком мало работал. Я остановился, чтобы поболтать с женщиной на обочине дороги. Я попытался схитрить, пойти на компромисс, и то, другое, взяло надо мной верх… Я должен от него отречься, вот и все.
– Притом ваша работа вовсе не заслуживает презрения.
– Клянусь Богом, ни в коем случае! Она… трудна. Временами она просто неинтересна. Иногда приходится не только преодолевать подъемы, но и лезть в болото…
– Мир нуждается в вождях. Он много чего предлагает за это людям вашего класса. Досуг. Почести. Должную подготовку и высокие традиции…
– И он ожидает получить что-то взамен. Я знаю. Я не прав – был не прав, во всяком случае. Этот сон каким-то удивительным образом овладел мной. И я должен от него отречься. В конце концов это не так уж много – отречься от сна. Это значит – всего-навсего принять решение жить. В этом мире нас ждут великие дела.
Мелвил глубокомысленно изрек:
– Пусть не существует Венеры Анадиомены*, но есть Михаил с его мечом. («Появившаяся на поверхности моря» (греч.). Одно из прозвищ Афродиты, почитавшейся в Древнем Риме под именем Венеры).
– Да, суровый архангел в доспехах! Правда, он ведь разил настоящего, ощутимого дракона, а не собственные желания. А в наше время с драконами принято так или иначе договариваться – поднимать Минимальную Заработную плату, правдами и не правдами обеспечивать Трудящиеся Классы лучшим Жильем, – отдавать столько же, сколько получаешь.
Мелвил полагает, что тут он несколько исказил его мысль.
– Нет, – продолжал Паттерне. – У меня нет сомнений насчет моего выбора. Я пойду в ногу… с себе подобными; я займу свое место в шеренге, ведущей великую битву за будущее, которая и есть смысл жизни. От такого морального состояния прекрасно помогает холодный душ, и я его приму. Нужно положить конец этому безнравственному заигрыванию со всякими снами и желаниями. Я распишу все свое время по часам и установлю твердые жизненные правила, я поставлю на карту свою честь, я посвящу себя Служению, как подобает мужчине. Труд с чистыми руками, борьба и подвиг.
– А кроме того, есть ведь еще, знаете ли, мисс Глендауэр.
– Ну, конечно! – сказал Чаттерис с легким оттенком неискренности в голосе. – Возвышенная, с открытой душой и огромными способностями. Клянусь богами! Пусть не будет Венеры Анадиомены, но должна быть хотя бы Афина Паллада. Это она всегда выступает как примирительница.
И тут, к крайнему удивлению Мелвила, он сказал следующее:
– Это будет, знаете ли, не так уж и плохо.
Мелвил говорил мне, что при этих словах с трудом сдержал досаду.
А потом, как он рассказывал, Паттерне произнес что-то вроде речи.
– Дело заслушано, – сказал он, – приговор вынесен. Я – то, что я есть. Все решено, все уже позади. Я мужчина и обязан поступить, как подобает мужчине. Вот передо мной мечта, свет и водительница мира, призывный огонь на высокой скале. Пусть горит! Пусть зовет! Мой путь лежит рядом с ним – и мимо, минуя его… Я сделал выбор. Я обязан быть мужчиной, прожить жизнь как мужчина и умереть как мужчина, неся бремя своего общественного положения и своего времени. Вот и все! Я предавался мечтам, но вы видите, что я сохранил рассудок. Пусть пылает призывный огонь – я отрекаюсь от него. Я сделал свой выбор… Отрекаться и снова отрекаться – вот что такое жизнь для каждого из нас. Если нас и посещают мечты, то лишь для того, чтобы мы могли от них отречься, если в нас есть живое чувство, то лишь для того, чтобы не давать ему пищи. В каждом из нас позволено жить лишь части его существа. Почему же я должен быть исключением? Для меня она – зло. Для меня она – смерть… Но только зачем довелось мне увидеть ее лицо? Зачем посчастливилось услышать ее голос?
VI
Они вышли из тени и стали подниматься по длинной пологой тропе, пока внизу не показалась далекая цепочка огоньков Сандгейта. Вскоре они дошли до обрыва, которым заканчивалась прибрежная возвышенность. Далеко позади по-прежнему играл оркестр, но сюда его звуки долетали смягченными, смутными и едва различимыми. Некоторое время они стояли молча, глядя вниз. Мелвил попытался угадать мысли своего спутника.– Почему бы не отправиться туда сегодня? – спросил он.
– В такой вечер? – Чаттерис внезапно обернулся и окинул взглядом море, залитое лунным светом. Он стоял неподвижно, и в холодном белом сиянии его лицо казалось твердым и решительным.
– Нет, – произнес он наконец тихо, и это прозвучало как тяжелый вздох.
– Отправляйтесь к той девушке, что ждет вас там, внизу. Покончите с этим делом. Она там, думает о вас…
– Нет, – сказал Чаттерис. – Нет.
– Еще нет десяти, – сделал Мелвил еще одну попытку.
Чаттерис подумал.
– Нет, – ответил он. – Не сегодня. Завтра, при свете обычного дня. Нужно, чтобы день был самый обычный, будничный и серый. С юго-западным ветром. А в такую тихую, ласковую ночь… Неужели вы думаете, что я смогу сегодня сделать что-нибудь подобное?
И он вполголоса произнес еще одно слово, словно оно становилось убедительнее от повторения:
– Отречься…
– Клянусь богами, – сказал он неожиданно, – сегодня какая-то сказочная ночь! Взгляните на огоньки в этих окнах, там, внизу, а потом посмотрите вверх – в беспредельную синеву неба. Туда, где, словно изнемогая в захлестнувших ее потоках лунного света, сверкает одинокая звезда…
Глава VIII
Лунный свет торжествует победу
I
Выяснить, что именно произошло после этого, оказалось совершенно невозможно. Я привел все сказанные тогда слова, какие запомнил мой троюродный брат, придал им вид связной беседы, сверил с тем, что Мелвил припомнил позже, и в конце концов прочитал ему все подряд. Получилось, конечно, не дословное, но, как он говорит, очень близкое воспроизведение разговора, который они тогда вели: такова была его суть, примерно такие слова были произнесены. И, расставаясь с Чаттерисом, Мелвил был твердо убежден, что решение, о котором тот говорил, окончательно и бесповоротно. Однако потом, говорит он, ему пришло в голову, что решение решением, но осталась еще одна вполне реальная сила, способная к действию, – Морская Дама. Что намерена предпринять она? Эта мысль снова повергла его в смятение и не оставляла его, охваченного нерешительностью и раздираемого сомнениями, пока он не дошел до отеля Ламмиджа.Перед этим они вернулись к «Метрополю» и расстались у его ярко освещенного парадного подъезда, обменявшись крепким рукопожатием. Мелвилу показалось, что Чаттерис отправился прямо к себе, хотя он в этом и не уверен. Как я понимаю, Мелвилу самому было о чем подумать, и он, по-видимому, побрел прочь через Луга, погруженный в размышления. Потом, когда ему стало ясно, что от Морской Дамы одними отречениями не отделаешься, он, как я и говорил, повернул назад. Однако ничего выяснить ему не удалось, за исключением того, что «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» совершенно ничем не отличается от любого другого отеля такого же сорта: его окна не выдают никаких тайн. И на этом рассказ Мелвила заканчивается.
А с ним по необходимости заканчивается и мое обстоятельное повествование. Есть, конечно, еще некоторые источники и кое-какие намеки. Паркер, к сожалению, как я и говорил, ответила отказом. Поэтому главные из этих источников – во-первых, Гуч, лакей, служивший у Чаттериса, и, во-вторых, швейцар «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа».
Показания лакея точны, но мало проясняют дело. Он свидетельствует, что в четверть двенадцатого поднялся наверх, чтобы спросить Чаттериса, не надо ли сегодня еще что-то сделать, и обнаружил его сидящим в кресле перед открытым окном, подперев подбородок руками и глядящим в пустоту, – что, как замечает в конце своего труда Шопенгауэр, и составляет суть человеческой жизни.
– Что-то сделать? – переспросил Чаттерис.
– Да, сэр.
– Нет, ничего, – ответил Чаттерис. – Абсолютно ничего.
И лакей, вполне удовлетворенный этим ответом, удалился, пожелав ему спокойной ночи.
Чаттерис, вероятно, оставался в таком положении довольно длительное время – может быть, полчаса или даже больше. По-видимому, настроение его понемногу претерпевало некие изменения. В какой-то момент летаргические размышления, очевидно, сменились лихорадочным возбуждением – чем-то вроде истерической реакции на все его решения и отречения. Первое его действие представляется мне немного карикатурным – и в то же время патетическим. Он зашел в гардеробную, и наутро там, по словам лакея, «вся одежда валялась разбросанная, как будто он что-то искал по карманам». Затем этот несчастный поклонник красоты и мечтатель… побрился! Побрился, умылся и причесался, причем одна из головных щеток, по словам лакея, оказалась «заброшена за кровать». Но видимо, даже швыряние щетками нимало не помешало ему, подобно любому жалкому смертному, уделить тщательное внимание своему туалету. Он сменил серый фланелевый костюм – который ему очень шел – на белый, который шел ему еще больше. Надо полагать, он сознательно и старательно «прихорашивался», как выразилась бы школьница.
И, завершив таким образом свое Великое Отречение, он, по-видимому, отправился прямо в «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» и потребовал свидания с Морской Дамой.
Однако, Морская Дама уже отошла ко сну. Это сообщение, исходившее от Паркер, ледяным тоном передал ему швейцар.
Чаттерис выругался.
– Скажите ей, что это я, – сказал он.
– Она отошла ко сну, – повторил швейцар с суровостью, подобающей его должности.
– Вы отказываетесь передать ей, что это я? – произнес Чаттерис, внезапно побелев как мел.
– Как о вас доложить, сэр? – спросил швейцар, чтобы, как он объясняет, «избежать скандала».
– Моя фамилия Чаттерис. Скажите ей, что я должен увидеться с ней немедленно. Вы слышите? Немедленно!
Швейцар поднялся наверх, к Паркер, потом направился обратно, но остановился на полпути. В тот момент он предпочел бы оказаться кем угодно, только не швейцаром. Управляющий отелем уже ушел – время было позднее. Швейцар решил еще раз попытать счастья и довольно громко заговорил с Паркер.
Морская Дама, находившаяся в спальне, позвала Паркер к себе. Наступила напряженная пауза.
Насколько я понимаю, Морская Дама накинула просторный пеньюар, и верная Паркер либо перенесла ее, либо помогла ей самой перебраться из спальни на диван в маленькой гостиной. Все это время швейцар томился на лестнице, вознося молитвы – оставшиеся безответными, – чтобы пришел управляющий, а внизу изнывал от нетерпения Чаттерис. И тут перед нашими глазами на мгновение еще раз предстает Морская Дама.
– Я видел ее только через щель, – рассказывал швейцар, – когда эта ее горничная приоткрыла дверь. Она вся приподнялась, опираясь на руки, и повернулась к двери – вот так. А выражение у нее было вот такое…
И швейцар, на вид типичный ирландец с курносым носом, широкой верхней губой и так далее, и к тому же с весьма запущенными зубами, вдруг выставил лицо вперед, выпучил глаза и медленно раздвинул губы в напряженной улыбке. Так он оставался некоторое время, пока не счел, что произвел на меня должное впечатление.
Неожиданно перед ним появилась Паркер, немного раскрасневшаяся, но полная решимости свести все происходящее к плоской банальности, и сказала, что мисс Уотерс согласна принять мистера Чаттериса на несколько минут. «Мисс Уотерс» она произнесла с особым ударением, выразив этим свой протест против того мятежного духа, что несла с собой богиня. И Чаттерис, бледный и решительный, поднялся наверх, навстречу той, которая с улыбкой ждала его. Никто не был свидетелем того, как они встретились, за исключением Паркер – Паркер, разумеется, не могла этого не видеть, но она хранит молчание – молчание, которое не могут нарушить даже самые щедрые посулы.
Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.
– Когда я сказал, что она наверху и примет его, – говорит он, – он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но… Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.
Я задал ему один недостойный вопрос.
– Ни слова не слыхал, – ответил швейцар. – Они стали шептаться – сразу же.
II
А потом…Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать… подумать только – кресло на колесах!
– Я его принес, – сказал швейцар многозначительно.
А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:
– А они к нему и не притронулись!
– Неужели?
– Точно. Он вынес ее вниз на руках.
– И понес на улицу?
– И понес на улицу.
По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была «похожа на статую», хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. «Только она была живая», – сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.
– У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы – да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила… А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: «Теперь уж ему никуда не деться!» Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.
Я стоял, рисуя себе эту необыкновенную картину. Потом мне пришло в голову спросить:
– А он смеялся?
– Господь с вами, сэр, что вы! Смеялся? Нет!
III
Все, что есть в этой истории ясного и определенного, заканчивается здесь, в ярком свете, падающем из парадных дверей «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа». Вдали простираются пустынные Луга, залитые белым светом луны, такие безлюдные, какой может быть только эспланада прибрежного курорта глубокой ночью, и сияющие всеми своими электрическими огнями. Дальше – темная линия обрыва, круто падающего к морю. А еще дальше, в лунном свете, – пролив, весь усеянный огоньками судов. Перед фасадом отеля – одним из длинного ряда мертвенно-бледных фасадов – стоит крохотная черная фигурка швейцара, тупо устремившего взгляд в таинственное теплое сияние ночи, поглотившей Морскую Даму вместе с Чаттерисом. И это единственное живое существо на этой картине.У кромки обрыва, которым кончаются Луга, стоит небольшой навес – там во время зимнего сезона играет струнный оркестр. Рядом с ним круто уходят вниз ступени, ведущие на нижнюю дорогу. По ним, наверное, и спустились эти двое, спеша вниз, прочь из этой жизни, навстречу неведомому и непостижимому. Мне так и кажется, что я вижу их там. И теперь, хотя он и не смеется, на лице его не видно ни сомнений, ни отчаяния. Я убежден, что теперь-то он наконец нашел себя, обрел, по крайней мере на мгновение, уверенность и счастлив хотя бы этим, пусть даже всего лишь несколько быстрых шагов на этом пути остаются ему до гибели.
Они спускались в мягком лунном свете, высокие, белые и прекрасные, сплотись воедино. Он держит ее в объятьях, склонив голову на ее белоснежное плечо, спрятав лицо в ее роскошних волосах. А она, наверное, улыбается поверх его головы и, ласково гладя его, что-то ему шепчет.
Вероятно, они на мгновение мелькнули в теплом свете фонаря, стоящего на середине спуска, а потом вокруг них снова сомкнулась тьма. Держа ее на руках, он, видимо, пересек дорогу, прошел под кружевной листвой деревьев, сквозь которую пробивался лунный свет, через кустарник у подножья обрыва и вышел на пляж, весь залитый лунным сиянием. Никто не видел, как они спускались, никто не может сказать, оглянулся ли он в последний раз назад перед тем, как войти в фосфоресцирующее море, некоторое время плыть рядом с ней, а потом исчезнуть, чтобы больше никогда не появляться в этом сером земном мире.
Хотел бы я все-таки знать, оглянулся ли он назад. Некоторое время они плыли вместе, человек и морская богиня, пришедшая за ним, и над ними было только небо, а вокруг них – вода, пронизанная теплым лунным светом и сверканием моря. Вряд ли он, плывя с ней в неведомое, думал об истине или о долге, который оставил позади. А о том, что было дальше, я могу лишь гадать и грезить. Ощутил ли он в последний момент неожиданный ужас, осознал ли вдруг свою непоправимую ошибку, пожалел ли о ней, когда, пуская пузыри, со страшной быстротой погружался вниз, в неведомые глубины? Или она была с ним нежна и ласкова до самого конца, когда, обвив его руками, увлекла вниз – вниз, где вода мягко сомкнулась над ним, вниз, в тихий экстаз смерти?
Нам не дано проникнуть в эти тайны, и здесь, где волны с тихими вздохами набегают на берег, заканчивается история Чаттериса. А в качестве эпилога к ней представьте себе полицейского, перед самым рассветом обнаружившего пеньюар, который был на Морской Даме и к которому уже подбирались волны прилива. Не какую-нибудь тряпку, какие иногда выбрасывают бедняки, а пышный, дорогой пеньюар. Я как будто вижу, как он стоит озадаченный, перекинув пеньюар через руку и держа в другой руке фонарь, и вглядывается сначала в белый пляж и черные кусты, начинающиеся за ним, а потом в море. Ему непонятно, как можно выбрасывать такую удобную и хорошую вещь.
– Это же надо, до чего люди доходят, – наверное, говорит он, этот незадачливый обитатель простого и незамысловатого мира. – Что бы это могло значить? Выбросить такой замечательный пеньюар…
На всем южном небосклоне видны были только одинокая планета и заходящая луна, а из-под ног у него, наверное, тянулась зыбкая полоска света, уходившая до самого горизонта, до той темной черты, над которой начиналось небо. По обе стороны ее во тьме то и дело вспыхивали блестки фосфоресценции, а вдали ярко горели желтые огни кораблей. На мгновение показавшись из таинственной тьмы, мерцающую световую дорожку пересек черный силуэт рыболовной шхуны. На западе крохотной красной точкой горел сигнальный огонь на мысе Дандженесс, а на востоке мощный луч большого маяка Гри-Нэ, то исчезая, то снова появляясь, неустанно рассекал небо.
Я вижу, как гаснет вдали недоумевающий огонек его фонаря – слабое розовое пятнышко любопытства на фоне беспредельной, таинственной, безмятежной ночи.