Страница:
— Просто я только сейчас понял, что наш секс, — пробормотал он, — намного важнее для меня, чем для тебя.
Мэвис села на стул Хагбарда и ласково улыбнулась.
— Ты лжёшь, Джордж. Ты хочешь сказать, что он намного важнее для меня, чем для тебя. — Она начала набивать трубку. «Господи
Иисусе, — подумал Джордж, — неужели Хагбард прислал её, чтобы она перевела меня на следующую ступень?»
— Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, — осторожно произнёс он. — Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
— Никогда — это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
— «Смиренье бесконечно», — снова процитировал Джордж.
— Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь — это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел её здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
— Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.
Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула её Джорджу.
— Ты можешь быть с Хагбардом, — сказала она.
— Хм? — пробормотал Джордж, затягиваясь не очень сильно, поскольку все ещё был под приличным кайфом.
— Хагбард будет тебя любить и трахать. Конечно, это не одно и то же. Он любит всех. Я ещё не поднялась на эту ступень. Я способна любить только равных мне. — Она насмешливо улыбнулась. — Естественно, это не означает, что ты не можешь сексуально меня возбуждать. Но сейчас, когда ты знаешь, что есть нечто большее, чем это, тебе хочется сразу полный набор, верно? Так что попробуй Хагбарда.
Джордж рассмеялся, внезапно ощущая беззаботность.
— А что! Попробую.
— Вздор, — резко сказала Мэвис. — Ты разыгрываешь нас обоих. Ты высвободил часть своей энергии и сейчас, как любой на этой стадии, хочешь доказать, что для тебя больше нигде не существует препятствий. Твой смех меня не убедил, Джордж. Если есть какое-то препятствие, не отворачивайся от него. Не делай вид, что его нет.
«Смиренье бесконечно», — подумал Джордж.
— Ты права, — твёрдо сказал он вслух.
— Так-то лучше. По крайней мере, ты не начал ощущать за собой вину из-за существования этого препятствия. Это был бы бесконечный регресс. Следующая стадия — это ощущать вину за то, что ощущаешь вину… и довольно скоро ты снова попадаешь в ловушку, пытаясь быть правителем государства Дорн.
— Роботом, — уточнил Джордж.
Мэвис сделала глубокую затяжку и пробормотала: — Ммм?
— Я называю его Роботом.
— Ты позаимствовал это словечко у Лири, который пользовался им ещё в середине шестидесятых. Я все время забываю, что ты был вундеркиндом. Я прямо вижу, как ты, восьми— или девятилетний очкарик, сидишь, ссутулившись, над какой-нибудь из книжек Тима. Должно быть, ты был тот ещё ребёночек. Наверное, тебя часто колотили?
— Так бывает со многими одарёнными детьми. Впрочем, как и с неодаренными.
— Верно. Восемь лет начальной школы, четыре года средней школы, четыре года колледжа, затем аспирантура. К концу ничего не остаётся, кроме Робота. Вечно мятежное государство «Я» с покойным Мной, сидящим на троне и пытающимся этим государством управлять.
— Правителя нет нигде, — процитировал Джордж.
— Ты действительно быстро двигаешься вперёд.
— Это Чжуан Чжоу, даосский философ. Но раньше я никогда его не понимал.
— А, вот у кого Хагбард украл это! У него есть такие карточки, на которых написано «Врага нет нигде». И есть другие карточки, «Друга нет нигде». Однажды он сказал, что может в два счета разобраться, какая карточка нужна тому или иному человеку. Чтобы его встряхнуть и разбудить.
— Но одними словами ничего не добьёшься. Многие слова я знал долгие годы, но…
— Слова способны помочь. В правильной ситуации. Если это неправильные слова. В смысле, правильные слова. Нет, все-таки я имею в виду неправильные слова.
Они засмеялись, и Джордж сказал:
— Мы просто дурачимся или же ты продолжаешь дело Хагбарда, освобождение государства Дорн?
— Просто дурачимся. Хагбард сказал, что ты прошёл через одни врата без врат и после того как ты побудешь некоторое время один, к тебе можно заглянуть.
— Врата без врат. Ещё одна фраза, которую я давным-давно знал, но никогда не понимал. Врата без врат и государство без правителя.
Главная причина социализма — это капитализм. Какое отношение ко всему этому имеет ваше чёртово яблоко?
— Яблоко — это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?
— Прекраснейшей[24].
— А кто эта Прекраснейшая?
— Ты.
— Сейчас обойдёмся без комплиментов. Думай. Джордж хихикнул.
— Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой — фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.
— Не обязательно. Анархо-капитализм — это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер — Джон Диллинджер.
— Перестань! Диллинджер умер ещё в 1935 году или около того.
— Сегодня Джон Диллинджер живёт и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, — улыбнулась Мэвис. — Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.
— Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?
Мэвис протянула ему трубку.
— «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своём влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие — это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.
— Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.
— Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?
— Полифем, — признался он.
— Как?
— Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далёком возрасте, когда я придумал это имя.
— Но ведь Полифем был ещё и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.
— Значит, — глуповато сказал Джордж, все ещё не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, — мир принадлежит нашим гениталиям?
— Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир — это глагол, а не существительное.
— Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.
— Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.
— Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность — это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…
— Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.
— Подожди. Собственность невозможна, потому что мир — это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее — это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность — это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?
— Без частной собственности не может быть частных решений.
— Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?
— Нет, мы поднялись на один пролёт выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.
— Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность её существования.
— Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.
Джордж покачал головой.
— У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.
— Гоббс.
— Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?
— Заглуши двигатель подводной лодки.
— Что?
— Заставь меня полюбить тебя.
— Погоди, я что-то не…
— Окрась голубое небо в зелёный или красный цвет.
— Все равно не врубаюсь.
Мэвис взяла ручку со стола и зажала её двумя пальцами.
— Что будет с ручкой, когда я её отпущу?
— Упадёт.
— На чем ты сидишь, если нет стульев?
— На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?
— На своей жопе, это уж точно, — отрезала Мэвис. — Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дёрнуть. И какие кнопки нажимать.
Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадёт сама, и в каюту не ворвётся демон гравитации, чтобы заставить её упасть.
— Ну и к чему все это? — с отвращением сказал я. — Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.
— О'кей, Джордж. Тогда тебя ждёт очередное потрясение. Смотри не обделайся. — Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. — Запускайте его.
Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждёт потрясение, так что её дополнение насчёт «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.
Стена раздвинулась и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налётчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы ещё до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошёл его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришёл в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я — тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошёл ни единого урока бокса. Я тяжело дышал, но внутренне очистился, словно после оргазма; адреналин струился, но сработал рефлекс «драться», а не рефлекс «бежать», и сейчас все закончилось, и я был спокоен. В воздухе что-то сверкнуло: в руке Мэвис был револьвер Хагбарда. А теперь он летел ко мне. Когда я его поймал, Мэвис сказала: «Прикончи ублюдка».
Но приступ бешенства прошёл уже тогда, когда я удержался от пинка, видя, что он и так вырубился.
— Нет, — сказал я. — Хватит.
— Не хватит, пока ты его не убил. Ты нам не подойдёшь, пока не будешь готов убить, Джордж.
Не обращая на неё внимания, я застучал в стену.
— Уберите гада, — громко сказал я.
Стена раздвинулась, два матроса славянской внешности схватили Койна за руки и, усмехаясь, выволокли из каюты. Стена снова тихо закрылась.
— Я не убиваю по приказу, — сказал я, поворачиваясь лицом к Мэвис. — Я вам не волкодав и не военный. Я с ним в расчёте, а если ты хочешь его смерти, займись этим грязным делом сама.
Но Мэвис безмятежно улыбалась.
— А это не Естественный Закон? — спросила она.
А двадцать три часа спустя Тобиас Найт слушал голос, звучавший в наушниках: «В том-то и дело. Не могу вспомнить. Но если вы на некоторое время оставите меня одного, возможно, мне удастся его вспомнить». Нервно поглаживая усы, Найт включил режим автоматической записи, снял наушники и вызвал кабинет Эсперандо Деспонда.
— Деспонд слушает, — отозвался интерком.
— ЦРУ взяло одного. Который был с той девкой после Мочениго. Пришлите кого-нибудь за кассетой: тут записаны её приметы.
— Понял, — буркнул Деспонд. — Что-то ещё?
— Он говорит, что постарается вспомнить имя её следующего клиента. Она якобы его называла. Мы тоже сможем его узнать.
— Будем надеяться, — Деспонд отключил интерком. Он откинулся на спинку стула и обратился к трём агентам, находившимся в кабинете. — Парень, которого мы схватили… как там его? Найсмит… вероятно, был следующим клиентом проститутки. Мы сравним оба словесных портрета девушки и получим более точное описание, чем ЦРУ, поскольку они работают только с одним словесным портретом.
Но через пятнадцать минут он с удивлением таращился на таблицу, начерченную мелом на доске:
Громадный звероподобный агент по имени Рой Юбу задумчиво произнёс:
— Я никогда не видел, чтобы два очевидца давали совершенно одинаковые описания, но это…
Маленький жёлчный агент по имени Баз Веспа выпалил:
— Один из них по какой-то причине лжёт. Но кто именно?
— Ни у того, ни у другого нет причин лгать, — сказал Деспонд. — Джентльмены, мы должны смотреть фактам в глаза. Доктор Мочениго был недостоин высокого доверия, оказанного ему правительством США. Он оказался развращённым сексуальным маньяком. Прошлой ночью у него были две женщины, и одна из них — черномазая.
— Как это понимать: чёртов карлик сбежал? — орал в этот момент Питер Картен из ЦРУ. — Из его палаты можно было выйти только одним способом — через вот эту дверь, которую все мы держали под постоянным наблюдением. Дверь открывалась только один раз, когда Десальво выносил большой кофейник, чтобы заправить его в закусочной. О… Боже… мой… большой… кофейник. — Когда он с отвисшей челюстью тяжело плюхнулся на стул, вошёл агент, державший в руках устройство, похожее на миноискатель.
— Ежедневный сбор жучков ФБР, — смущённо сказал он. — Сэр, устройство показывает жучок под вашим столом. Если вы позволите… уфф… вот он!
Больше Тобиас Найт ничего не слышал. Понадобится несколько часов, чтобы их человек в ЦРУ смог установить новый жучок.
А Сол Гудман резко ударил по тормозам взятого напрокат «форда-бронтозавра», когда из закусочной «Папа Мескалито» выскочила крошечная резвая фигурка и бросилась прямо под машину. Сол услышал отвратительный звук глухого удара и голос Барни Малдуна сзади: «О Господи! Нет!»
Вот тебе на, приехали! Синдикат — я ещё мог понять, но федералы? Я был ошеломлён. Я спросил эту глупую сучку Бонни Квинт: «Ты на тысячу процентов уверена?»
— Кармел, — отвечает она. — Я знаю Синдикат. Они не такие спокойные. Эти парни те, кем себя называют. Федералы.
О Боже праведный, драть тебя за бороду! Я ничем не мог себе помочь, я просто размахнулся и вмазал ей по роже. — Что ты им сказала? — заорал я. — Что ты им сказала?
Она тогда пустила слезу.
— Ничего я им не сказала, — ноет.
Ну, пришлось снова ей врезать. Боже, терпеть не могу бить баб: всегда начинают выть. — Я вот возьму ремень, — кричу. — Моли Господа, когда я возьму ремень! Не ври, что ты ничего им не сказала. Каждый человек всегда что-нибудь говорит. У них даже немой запоёт, как Синатра, когда его возьмут в оборот. Так что выкладывай, что ты им сказала?
Я снова её ударил, Господи, это было ужасно.
— Сказала только, что не была с этим Мочениго. Как и на самом деле.
— Тогда что сказала: с кем была?
— Придумала из головы. Сказала, что была с лилипутом. Того лилипута я просто видела на улице. Настоящего клиента не называла, я же знаю, что это может обернуться против тебя. И против меня.
Я не знал, что делать, поэтому снова ей вмазал.
— Пошла вон, — говорю. — Скройся. Мне надо подумать.
Она вышла, все ещё завывая, а я подошёл к окну и стал смотреть на пустыню, чтобы успокоиться. Похоже, у меня снова «розовая лихорадка». Начался сезон. И зачем только выращивают розы в этой пустыне? Я и так и сяк обмозговал ситуацию, стараясь не обращать внимания на лихорадку. Было только одно объяснение: этот чёртов Мочениго сообразил, что Шерри его выспрашивает, и донёс федералам. Синдикат пока ни о чем не знает. Все они пока что копошатся на Востоке, словно куры с отрубленными лапами, пытаясь вычислить, кто замочил Малдонадо и почему это произошло в доме такого доброго гражданина, как этот банкир Дрейк. Поэтому они ещё ничего не знают про пять миллионов баксов Бананового Носа, которые исчезли в моем сейфе. Сразу после того, как я узнал о его смерти. А федералы тут вообще были вроде не при делах.
И тут меня как молотком по голове шарахнуло, я аж пошатнулся. Кроме моих девчонок, которые ничего не скажут, есть ведь пара десятков таксистов, барменов и всякой прочей швали, которые знают, что Шерри работала на меня. Рано или поздно федералы вытянут из кого-нибудь эту информацию, и скорее рано, чем поздно. В моей голове словно зажглась лампочка, какую рисуют в комиксах, когда хотят показать, что человека осенило, и перед глазами возникли огромные буквы: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА. Ещё с детства я помнил двух евреев-учёных, которые за это попали в ФБР. Получили электрический стул. Поджарили запросто, Господи, я чуть не сблевал. Почему это гребаное государство так жестоко обращается с теми, кто просто хочет заработать денег? Уж на что крут Синдикат, но там тебя просто пристрелят или взорвут, а педерастическое Государство обязательно должно посадить тебя на электрический стул. Черт, я был горячий, как огонь.
Я вытащил из кармана конфету и начал жевать, пытаясь решить, что делать. Если я сбегу, Синдикат заподозрит, что это я взял общак Малдонадо, тогда меня найдут хоть под землёй. Если я не сбегу, сюда придут федералы и покажут в дверях ордер на арест по подозрению в государственной измене. Что в лоб, что по лбу. Можно бы попробовать угнать самолёт в Панаму, но ведь мне почти ничего не удалось узнать насчёт жучков Мочениго. Нечего продать тамошним коммунистам. Они просто вышлют меня обратно. Это бессмысленно. Единственное, что можно сделать, — это найти какую-нибудь нору и схорониться.
И вдруг в голове снова зажглась лампочка, и я вспомнил: Пещеры Леман.
— А что говорит компьютер сейчас? — Президент спросил Генерального прокурора.
— Что говорит компьютер сейчас? — рявкнул Генеральный прокурор в стоявший перед ним селектор.
— Если у девушки накануне смерти было два контакта, в этот момент число возможных носителей, — в телефоне возникла пауза, — достигло 428 000 человек. Если у девушки было три контакта — 7 656 000 человек.
— Вызовите дежурного спецагента, — отрывисто бросил Президент.
Он был самым спокойным человеком за этим столом, ибо с начала событий в Фернандо-По в дополнение к либриуму, тофранилу и эловилу начал глотать демерол, забавные маленькие таблетки, позволявшие Герману Герингу оставаться бодрым и неунывающим во время Нюрнбергского процесса, когда все остальные нацисты находились в кататонических, параноидальных и прочих дисфункциональных состояниях.
— Деспонд, — послышался голос из другого селектора.
— Это ваш Президент, — оповестил его Президент. — Доложите все как есть. Что там у вас, решили проблему?
— Э— э, сэр, нет, сэр. Мы должны найти сутенёра, сэр. Вероятно, девушка мертва, но мы её не нашли. Можно с математической достоверностью утверждать, что её тело кто-то спрятал. Напрашивается очевидная версия, сэр, что, скорее всего, труп спрятал её сутенёр, который, занимаясь нелегальным бизнесом, предпочёл ни о чем не сообщать. У нас есть два словесных портрета девушки, и, э-э, хотя они совпадают не полностью, с их помощью мы можем выйти на сутенёра. Понятно, что он скоро должен умереть, сэр, и тогда мы сразу его найдём. Это станет поворотным моментом в деле, сэр. А тем временем разрешите доложить, сэр, что нам поразительно повезло. Пока что вне базы зарегистрировано только два достоверных случая заражения и обоим пострадавшим ввели противоядие. Возможно, вполне возможно, что сутенёр, избавившись от тела, где-нибудь спрятался. В таком случае он ни с кем не сможет вступить в контакт и зараза не распространится. Сэр.
— Деспонд, — сказал Президент. — Мне нужны результаты. Держите нас в курсе. На вас надеется вся страна.
— Слушаю, сэр.
— Решите эту проблему, Деспонд.
— Есть, сэр.
Едва Эсперандо Деспонд отвернулся от телефона, как в кабинет вошёл агент из компьютерного отдела.
— Есть новости? — нервно поинтересовался Деспонд.
— Я насчёт первой девушки, чёрной, сэр. Это одна из проституток, которых мы вчера допрашивали. Её зовут Бонни Квинт.
— Ты как будто встревожен. Что-то не стыкуется? — проницательно спросил Деспонд.
— Опять очередная загадка. Она не призналась, что была с Мочениго прошлой ночью, но мы на её чистосердечное признание и не рассчитывали. Удивляет другое: приметы парня, с которым она, по её словам, была. — Компьютерщик с сомнением покачал головой. — Эти сведения не совпадают с показаниями Найсмита, того парня, который сказал, что с ней был он. Зато совпадают с приметами того карлика, которого поймали цээрушники. Только он сказал, что был с другой девушкой.
Деспонд вытер лоб.
— Что за чертовщина происходит в этом городе? — спросил он у потолка. — Новый вид сексуальных оргий!
Действительно, с тех пор, как два дня назад в Лас-Вегас прибыли «Ветераны Секс-Революции», в городе начались самые разные сексуальные оргии. «Бригада Хью М. Хефнера» сняла два этажа отеля «Пески», наняла целую толпу профессиональных проституток и до сих пор не вышла из номеров, чтобы примкнуть к «Бригаде Альфреда Кинси», «Партизанам Нормана Мейлера» и всем остальным, маршировавшим туда и обратно по Стрипу, брызгавшим между ног молоденьким девушкам из водяных пистолетов, передававшим по рукам бутылки с самогоном, повсеместно блокировавшим уличное движение и крайне досаждавшим пешеходам. Сам доктор Найсмит после нескольких символических выходов избегал массовых развлечений. Он уединился в номере люкс, чтобы поработать над новым письмом, призывающим к сбору денежных средств для «Фонда Колосса Йорба-Линдского». Вообще, ВСР, как и «Белые герои, противостоящие красному экстремизму», относились к разряду малых проектов и приносили гроши. Большинство настоящих ветеранов сексуальной революции давно согнулись под гнётом сифилиса, брака, детей, алиментов или ещё какой-нибудь заразы, и мало кто из белых людей изъявлял готовность противостоять красному экстремизму тем идиотским способом, который предлагался в брошюрах Найсмита. В обоих случаях ему удалось разглядеть две шизофренические ниши, которые до него никто не эксплуатировал, и быстро их занять. Общество «Джон Диллинджер умер за тебя», которым он неимоверно гордился, поскольку это была, пожалуй, самая невероятная религия за долгую историю человеческого увлечения метафизикой, тоже приносило немалый ежегодный доход. Но настоящие деньги давал «Фонд Колосса Йорба-Линдского», который уже несколько лет успешно собирал средства на сооружение героического монумента — из цельного золота и на три метра выше Статуи Свободы — бывшему президенту-мученику Ричарду Милхаусу Никсону. Этот монумент, оплаченный чуть ли не двадцатью миллионами американцев, которые все ещё любили и уважали Никсона несмотря на его чудовищную ложь Конгрессу, министерству юстиции, прессе, телевидению, судам и т. д., будет стоять при въезде в Йорба-Линду, малую родину Хитрого Дика, и грозно хмуриться в сторону Азии, чтобы эти подонки не смели и думать напасть на Дядюшку Сэма. Около правой ноги гигантского идола — верный Чекере, с обожанием заглядывающий хозяину в глаза; левой ногой колосс попирает раздавленную аллегорическую фигуру, символизирующую Сезара Чавеса. В правой руке Великий Человек держит пучок салата-латука, а в левой — магнитофонную катушку. Все это настолько пришлось по душе Американцам-Фундаменталистам, что Фондом Колосса были уже собраны сотни тысяч долларов. Для бегства вместе с деньгами вкладчиков Найсмит уже присмотрел уютное местечко в Непале.
Мэвис села на стул Хагбарда и ласково улыбнулась.
— Ты лжёшь, Джордж. Ты хочешь сказать, что он намного важнее для меня, чем для тебя. — Она начала набивать трубку. «Господи
Иисусе, — подумал Джордж, — неужели Хагбард прислал её, чтобы она перевела меня на следующую ступень?»
— Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, — осторожно произнёс он. — Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
— Никогда — это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
— «Смиренье бесконечно», — снова процитировал Джордж.
— Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь — это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел её здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
— Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.
Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула её Джорджу.
— Ты можешь быть с Хагбардом, — сказала она.
— Хм? — пробормотал Джордж, затягиваясь не очень сильно, поскольку все ещё был под приличным кайфом.
— Хагбард будет тебя любить и трахать. Конечно, это не одно и то же. Он любит всех. Я ещё не поднялась на эту ступень. Я способна любить только равных мне. — Она насмешливо улыбнулась. — Естественно, это не означает, что ты не можешь сексуально меня возбуждать. Но сейчас, когда ты знаешь, что есть нечто большее, чем это, тебе хочется сразу полный набор, верно? Так что попробуй Хагбарда.
Джордж рассмеялся, внезапно ощущая беззаботность.
— А что! Попробую.
— Вздор, — резко сказала Мэвис. — Ты разыгрываешь нас обоих. Ты высвободил часть своей энергии и сейчас, как любой на этой стадии, хочешь доказать, что для тебя больше нигде не существует препятствий. Твой смех меня не убедил, Джордж. Если есть какое-то препятствие, не отворачивайся от него. Не делай вид, что его нет.
«Смиренье бесконечно», — подумал Джордж.
— Ты права, — твёрдо сказал он вслух.
— Так-то лучше. По крайней мере, ты не начал ощущать за собой вину из-за существования этого препятствия. Это был бы бесконечный регресс. Следующая стадия — это ощущать вину за то, что ощущаешь вину… и довольно скоро ты снова попадаешь в ловушку, пытаясь быть правителем государства Дорн.
— Роботом, — уточнил Джордж.
Мэвис сделала глубокую затяжку и пробормотала: — Ммм?
— Я называю его Роботом.
— Ты позаимствовал это словечко у Лири, который пользовался им ещё в середине шестидесятых. Я все время забываю, что ты был вундеркиндом. Я прямо вижу, как ты, восьми— или девятилетний очкарик, сидишь, ссутулившись, над какой-нибудь из книжек Тима. Должно быть, ты был тот ещё ребёночек. Наверное, тебя часто колотили?
— Так бывает со многими одарёнными детьми. Впрочем, как и с неодаренными.
— Верно. Восемь лет начальной школы, четыре года средней школы, четыре года колледжа, затем аспирантура. К концу ничего не остаётся, кроме Робота. Вечно мятежное государство «Я» с покойным Мной, сидящим на троне и пытающимся этим государством управлять.
— Правителя нет нигде, — процитировал Джордж.
— Ты действительно быстро двигаешься вперёд.
— Это Чжуан Чжоу, даосский философ. Но раньше я никогда его не понимал.
— А, вот у кого Хагбард украл это! У него есть такие карточки, на которых написано «Врага нет нигде». И есть другие карточки, «Друга нет нигде». Однажды он сказал, что может в два счета разобраться, какая карточка нужна тому или иному человеку. Чтобы его встряхнуть и разбудить.
— Но одними словами ничего не добьёшься. Многие слова я знал долгие годы, но…
— Слова способны помочь. В правильной ситуации. Если это неправильные слова. В смысле, правильные слова. Нет, все-таки я имею в виду неправильные слова.
Они засмеялись, и Джордж сказал:
— Мы просто дурачимся или же ты продолжаешь дело Хагбарда, освобождение государства Дорн?
— Просто дурачимся. Хагбард сказал, что ты прошёл через одни врата без врат и после того как ты побудешь некоторое время один, к тебе можно заглянуть.
— Врата без врат. Ещё одна фраза, которую я давным-давно знал, но никогда не понимал. Врата без врат и государство без правителя.
Главная причина социализма — это капитализм. Какое отношение ко всему этому имеет ваше чёртово яблоко?
— Яблоко — это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?
— Прекраснейшей[24].
— А кто эта Прекраснейшая?
— Ты.
— Сейчас обойдёмся без комплиментов. Думай. Джордж хихикнул.
— Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой — фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.
— Не обязательно. Анархо-капитализм — это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер — Джон Диллинджер.
— Перестань! Диллинджер умер ещё в 1935 году или около того.
— Сегодня Джон Диллинджер живёт и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, — улыбнулась Мэвис. — Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.
— Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?
Мэвис протянула ему трубку.
— «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своём влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие — это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.
— Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.
— Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?
— Полифем, — признался он.
— Как?
— Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далёком возрасте, когда я придумал это имя.
— Но ведь Полифем был ещё и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.
— Значит, — глуповато сказал Джордж, все ещё не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, — мир принадлежит нашим гениталиям?
— Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир — это глагол, а не существительное.
— Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.
— Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.
— Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность — это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…
— Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.
— Подожди. Собственность невозможна, потому что мир — это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее — это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность — это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?
— Без частной собственности не может быть частных решений.
— Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?
— Нет, мы поднялись на один пролёт выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.
— Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность её существования.
— Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.
Джордж покачал головой.
— У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.
— Гоббс.
— Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?
— Заглуши двигатель подводной лодки.
— Что?
— Заставь меня полюбить тебя.
— Погоди, я что-то не…
— Окрась голубое небо в зелёный или красный цвет.
— Все равно не врубаюсь.
Мэвис взяла ручку со стола и зажала её двумя пальцами.
— Что будет с ручкой, когда я её отпущу?
— Упадёт.
— На чем ты сидишь, если нет стульев?
— На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?
— На своей жопе, это уж точно, — отрезала Мэвис. — Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дёрнуть. И какие кнопки нажимать.
Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадёт сама, и в каюту не ворвётся демон гравитации, чтобы заставить её упасть.
— Ну и к чему все это? — с отвращением сказал я. — Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.
— О'кей, Джордж. Тогда тебя ждёт очередное потрясение. Смотри не обделайся. — Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. — Запускайте его.
Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждёт потрясение, так что её дополнение насчёт «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.
Стена раздвинулась и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налётчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы ещё до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошёл его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришёл в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я — тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошёл ни единого урока бокса. Я тяжело дышал, но внутренне очистился, словно после оргазма; адреналин струился, но сработал рефлекс «драться», а не рефлекс «бежать», и сейчас все закончилось, и я был спокоен. В воздухе что-то сверкнуло: в руке Мэвис был револьвер Хагбарда. А теперь он летел ко мне. Когда я его поймал, Мэвис сказала: «Прикончи ублюдка».
Но приступ бешенства прошёл уже тогда, когда я удержался от пинка, видя, что он и так вырубился.
— Нет, — сказал я. — Хватит.
— Не хватит, пока ты его не убил. Ты нам не подойдёшь, пока не будешь готов убить, Джордж.
Не обращая на неё внимания, я застучал в стену.
— Уберите гада, — громко сказал я.
Стена раздвинулась, два матроса славянской внешности схватили Койна за руки и, усмехаясь, выволокли из каюты. Стена снова тихо закрылась.
— Я не убиваю по приказу, — сказал я, поворачиваясь лицом к Мэвис. — Я вам не волкодав и не военный. Я с ним в расчёте, а если ты хочешь его смерти, займись этим грязным делом сама.
Но Мэвис безмятежно улыбалась.
— А это не Естественный Закон? — спросила она.
А двадцать три часа спустя Тобиас Найт слушал голос, звучавший в наушниках: «В том-то и дело. Не могу вспомнить. Но если вы на некоторое время оставите меня одного, возможно, мне удастся его вспомнить». Нервно поглаживая усы, Найт включил режим автоматической записи, снял наушники и вызвал кабинет Эсперандо Деспонда.
— Деспонд слушает, — отозвался интерком.
— ЦРУ взяло одного. Который был с той девкой после Мочениго. Пришлите кого-нибудь за кассетой: тут записаны её приметы.
— Понял, — буркнул Деспонд. — Что-то ещё?
— Он говорит, что постарается вспомнить имя её следующего клиента. Она якобы его называла. Мы тоже сможем его узнать.
— Будем надеяться, — Деспонд отключил интерком. Он откинулся на спинку стула и обратился к трём агентам, находившимся в кабинете. — Парень, которого мы схватили… как там его? Найсмит… вероятно, был следующим клиентом проститутки. Мы сравним оба словесных портрета девушки и получим более точное описание, чем ЦРУ, поскольку они работают только с одним словесным портретом.
Но через пятнадцать минут он с удивлением таращился на таблицу, начерченную мелом на доске:
— Я никогда не видел, чтобы два очевидца давали совершенно одинаковые описания, но это…
Маленький жёлчный агент по имени Баз Веспа выпалил:
— Один из них по какой-то причине лжёт. Но кто именно?
— Ни у того, ни у другого нет причин лгать, — сказал Деспонд. — Джентльмены, мы должны смотреть фактам в глаза. Доктор Мочениго был недостоин высокого доверия, оказанного ему правительством США. Он оказался развращённым сексуальным маньяком. Прошлой ночью у него были две женщины, и одна из них — черномазая.
— Как это понимать: чёртов карлик сбежал? — орал в этот момент Питер Картен из ЦРУ. — Из его палаты можно было выйти только одним способом — через вот эту дверь, которую все мы держали под постоянным наблюдением. Дверь открывалась только один раз, когда Десальво выносил большой кофейник, чтобы заправить его в закусочной. О… Боже… мой… большой… кофейник. — Когда он с отвисшей челюстью тяжело плюхнулся на стул, вошёл агент, державший в руках устройство, похожее на миноискатель.
— Ежедневный сбор жучков ФБР, — смущённо сказал он. — Сэр, устройство показывает жучок под вашим столом. Если вы позволите… уфф… вот он!
Больше Тобиас Найт ничего не слышал. Понадобится несколько часов, чтобы их человек в ЦРУ смог установить новый жучок.
А Сол Гудман резко ударил по тормозам взятого напрокат «форда-бронтозавра», когда из закусочной «Папа Мескалито» выскочила крошечная резвая фигурка и бросилась прямо под машину. Сол услышал отвратительный звук глухого удара и голос Барни Малдуна сзади: «О Господи! Нет!»
Вот тебе на, приехали! Синдикат — я ещё мог понять, но федералы? Я был ошеломлён. Я спросил эту глупую сучку Бонни Квинт: «Ты на тысячу процентов уверена?»
— Кармел, — отвечает она. — Я знаю Синдикат. Они не такие спокойные. Эти парни те, кем себя называют. Федералы.
О Боже праведный, драть тебя за бороду! Я ничем не мог себе помочь, я просто размахнулся и вмазал ей по роже. — Что ты им сказала? — заорал я. — Что ты им сказала?
Она тогда пустила слезу.
— Ничего я им не сказала, — ноет.
Ну, пришлось снова ей врезать. Боже, терпеть не могу бить баб: всегда начинают выть. — Я вот возьму ремень, — кричу. — Моли Господа, когда я возьму ремень! Не ври, что ты ничего им не сказала. Каждый человек всегда что-нибудь говорит. У них даже немой запоёт, как Синатра, когда его возьмут в оборот. Так что выкладывай, что ты им сказала?
Я снова её ударил, Господи, это было ужасно.
— Сказала только, что не была с этим Мочениго. Как и на самом деле.
— Тогда что сказала: с кем была?
— Придумала из головы. Сказала, что была с лилипутом. Того лилипута я просто видела на улице. Настоящего клиента не называла, я же знаю, что это может обернуться против тебя. И против меня.
Я не знал, что делать, поэтому снова ей вмазал.
— Пошла вон, — говорю. — Скройся. Мне надо подумать.
Она вышла, все ещё завывая, а я подошёл к окну и стал смотреть на пустыню, чтобы успокоиться. Похоже, у меня снова «розовая лихорадка». Начался сезон. И зачем только выращивают розы в этой пустыне? Я и так и сяк обмозговал ситуацию, стараясь не обращать внимания на лихорадку. Было только одно объяснение: этот чёртов Мочениго сообразил, что Шерри его выспрашивает, и донёс федералам. Синдикат пока ни о чем не знает. Все они пока что копошатся на Востоке, словно куры с отрубленными лапами, пытаясь вычислить, кто замочил Малдонадо и почему это произошло в доме такого доброго гражданина, как этот банкир Дрейк. Поэтому они ещё ничего не знают про пять миллионов баксов Бананового Носа, которые исчезли в моем сейфе. Сразу после того, как я узнал о его смерти. А федералы тут вообще были вроде не при делах.
И тут меня как молотком по голове шарахнуло, я аж пошатнулся. Кроме моих девчонок, которые ничего не скажут, есть ведь пара десятков таксистов, барменов и всякой прочей швали, которые знают, что Шерри работала на меня. Рано или поздно федералы вытянут из кого-нибудь эту информацию, и скорее рано, чем поздно. В моей голове словно зажглась лампочка, какую рисуют в комиксах, когда хотят показать, что человека осенило, и перед глазами возникли огромные буквы: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА. Ещё с детства я помнил двух евреев-учёных, которые за это попали в ФБР. Получили электрический стул. Поджарили запросто, Господи, я чуть не сблевал. Почему это гребаное государство так жестоко обращается с теми, кто просто хочет заработать денег? Уж на что крут Синдикат, но там тебя просто пристрелят или взорвут, а педерастическое Государство обязательно должно посадить тебя на электрический стул. Черт, я был горячий, как огонь.
Я вытащил из кармана конфету и начал жевать, пытаясь решить, что делать. Если я сбегу, Синдикат заподозрит, что это я взял общак Малдонадо, тогда меня найдут хоть под землёй. Если я не сбегу, сюда придут федералы и покажут в дверях ордер на арест по подозрению в государственной измене. Что в лоб, что по лбу. Можно бы попробовать угнать самолёт в Панаму, но ведь мне почти ничего не удалось узнать насчёт жучков Мочениго. Нечего продать тамошним коммунистам. Они просто вышлют меня обратно. Это бессмысленно. Единственное, что можно сделать, — это найти какую-нибудь нору и схорониться.
И вдруг в голове снова зажглась лампочка, и я вспомнил: Пещеры Леман.
— А что говорит компьютер сейчас? — Президент спросил Генерального прокурора.
— Что говорит компьютер сейчас? — рявкнул Генеральный прокурор в стоявший перед ним селектор.
— Если у девушки накануне смерти было два контакта, в этот момент число возможных носителей, — в телефоне возникла пауза, — достигло 428 000 человек. Если у девушки было три контакта — 7 656 000 человек.
— Вызовите дежурного спецагента, — отрывисто бросил Президент.
Он был самым спокойным человеком за этим столом, ибо с начала событий в Фернандо-По в дополнение к либриуму, тофранилу и эловилу начал глотать демерол, забавные маленькие таблетки, позволявшие Герману Герингу оставаться бодрым и неунывающим во время Нюрнбергского процесса, когда все остальные нацисты находились в кататонических, параноидальных и прочих дисфункциональных состояниях.
— Деспонд, — послышался голос из другого селектора.
— Это ваш Президент, — оповестил его Президент. — Доложите все как есть. Что там у вас, решили проблему?
— Э— э, сэр, нет, сэр. Мы должны найти сутенёра, сэр. Вероятно, девушка мертва, но мы её не нашли. Можно с математической достоверностью утверждать, что её тело кто-то спрятал. Напрашивается очевидная версия, сэр, что, скорее всего, труп спрятал её сутенёр, который, занимаясь нелегальным бизнесом, предпочёл ни о чем не сообщать. У нас есть два словесных портрета девушки, и, э-э, хотя они совпадают не полностью, с их помощью мы можем выйти на сутенёра. Понятно, что он скоро должен умереть, сэр, и тогда мы сразу его найдём. Это станет поворотным моментом в деле, сэр. А тем временем разрешите доложить, сэр, что нам поразительно повезло. Пока что вне базы зарегистрировано только два достоверных случая заражения и обоим пострадавшим ввели противоядие. Возможно, вполне возможно, что сутенёр, избавившись от тела, где-нибудь спрятался. В таком случае он ни с кем не сможет вступить в контакт и зараза не распространится. Сэр.
— Деспонд, — сказал Президент. — Мне нужны результаты. Держите нас в курсе. На вас надеется вся страна.
— Слушаю, сэр.
— Решите эту проблему, Деспонд.
— Есть, сэр.
Едва Эсперандо Деспонд отвернулся от телефона, как в кабинет вошёл агент из компьютерного отдела.
— Есть новости? — нервно поинтересовался Деспонд.
— Я насчёт первой девушки, чёрной, сэр. Это одна из проституток, которых мы вчера допрашивали. Её зовут Бонни Квинт.
— Ты как будто встревожен. Что-то не стыкуется? — проницательно спросил Деспонд.
— Опять очередная загадка. Она не призналась, что была с Мочениго прошлой ночью, но мы на её чистосердечное признание и не рассчитывали. Удивляет другое: приметы парня, с которым она, по её словам, была. — Компьютерщик с сомнением покачал головой. — Эти сведения не совпадают с показаниями Найсмита, того парня, который сказал, что с ней был он. Зато совпадают с приметами того карлика, которого поймали цээрушники. Только он сказал, что был с другой девушкой.
Деспонд вытер лоб.
— Что за чертовщина происходит в этом городе? — спросил он у потолка. — Новый вид сексуальных оргий!
Действительно, с тех пор, как два дня назад в Лас-Вегас прибыли «Ветераны Секс-Революции», в городе начались самые разные сексуальные оргии. «Бригада Хью М. Хефнера» сняла два этажа отеля «Пески», наняла целую толпу профессиональных проституток и до сих пор не вышла из номеров, чтобы примкнуть к «Бригаде Альфреда Кинси», «Партизанам Нормана Мейлера» и всем остальным, маршировавшим туда и обратно по Стрипу, брызгавшим между ног молоденьким девушкам из водяных пистолетов, передававшим по рукам бутылки с самогоном, повсеместно блокировавшим уличное движение и крайне досаждавшим пешеходам. Сам доктор Найсмит после нескольких символических выходов избегал массовых развлечений. Он уединился в номере люкс, чтобы поработать над новым письмом, призывающим к сбору денежных средств для «Фонда Колосса Йорба-Линдского». Вообще, ВСР, как и «Белые герои, противостоящие красному экстремизму», относились к разряду малых проектов и приносили гроши. Большинство настоящих ветеранов сексуальной революции давно согнулись под гнётом сифилиса, брака, детей, алиментов или ещё какой-нибудь заразы, и мало кто из белых людей изъявлял готовность противостоять красному экстремизму тем идиотским способом, который предлагался в брошюрах Найсмита. В обоих случаях ему удалось разглядеть две шизофренические ниши, которые до него никто не эксплуатировал, и быстро их занять. Общество «Джон Диллинджер умер за тебя», которым он неимоверно гордился, поскольку это была, пожалуй, самая невероятная религия за долгую историю человеческого увлечения метафизикой, тоже приносило немалый ежегодный доход. Но настоящие деньги давал «Фонд Колосса Йорба-Линдского», который уже несколько лет успешно собирал средства на сооружение героического монумента — из цельного золота и на три метра выше Статуи Свободы — бывшему президенту-мученику Ричарду Милхаусу Никсону. Этот монумент, оплаченный чуть ли не двадцатью миллионами американцев, которые все ещё любили и уважали Никсона несмотря на его чудовищную ложь Конгрессу, министерству юстиции, прессе, телевидению, судам и т. д., будет стоять при въезде в Йорба-Линду, малую родину Хитрого Дика, и грозно хмуриться в сторону Азии, чтобы эти подонки не смели и думать напасть на Дядюшку Сэма. Около правой ноги гигантского идола — верный Чекере, с обожанием заглядывающий хозяину в глаза; левой ногой колосс попирает раздавленную аллегорическую фигуру, символизирующую Сезара Чавеса. В правой руке Великий Человек держит пучок салата-латука, а в левой — магнитофонную катушку. Все это настолько пришлось по душе Американцам-Фундаменталистам, что Фондом Колосса были уже собраны сотни тысяч долларов. Для бегства вместе с деньгами вкладчиков Найсмит уже присмотрел уютное местечко в Непале.