Страница:
– С Этериджем? – предположил я.
– Ага, – ответил Мак, и что-то в его голосе задело меня. Он был зол. По-моему, я никогда раньше не видел Мака злым. Даже во время драки на пустоши он не злился. Честно говоря, он искренне наслаждался собой. Но сейчас он был зол.
Затем Мак поднялся.
– Слушай, мне надо бежать. Я загляну попозже. Отлично. Разложи все по полочкам.
«Разложить по полочкам что?» – удивился я, но побрел обратно в магазин, где меня поджидали возобновление политической дискуссии и шанс продать стопку альбомов «Budgie»[81] польскому студенту, подрабатывающему на стройке по соседству.
– Дома это стоило бы сотню баксов! – сообщил он мне. Я знал причину. Это был рок-н-ролльный городской миф, история «Budgie».
Случилось так, что однажды, в начале семидесятых, единственный польский рок-диджей приехал в Англию – и увидел «Budgie», этих легендарных валлийских хард-рокеров второго дивизиона, в действии. Он привез домой несколько их альбомов. И в то время только на его шоу юные поляки могли насладиться настоящим роком. Целое поколение выросло под впечатлением, что «Budgie» стоят наравне с «The Beatles» и «The Stones».
Всегда приятно подтвердить легенду, и я был так доволен, что сделал студенту бешеную скидку, а он в ответ предложил мне остановиться у него, когда я в следующий раз окажусь в Варшаве.
Так прошел день. В результате, будучи в приподнятом настроении, я пришел домой – и обнаружил на ступенях спящего Мака. Я потряс его, но безрезультатно. Вошел внутрь, принял душ, достал из холодильника пару бутылок пива, вернулся на лестницу и сидел там, наслаждаясь лучами вечернего солнца и читая «NME». Через некоторое время Мак зашевелился.
– Боже, – пробормотал он, – впусти меня внутрь! Мне нужна твоя ванна.
Сорок пять минут спустя он выполз наружу, немного поболтал об Этеридже и о том, что героиновых дилеров надо отстреливать при рождении, а потом рухнул без сознания на софу.
Неделя выдалась отвратительной. Мак все время болтался поблизости, и мне казалось, будто я живу в римейке «Человека с золотой рукой»[82], в роли Ким Новак. Мак хотел завязать с героином, я хотел, чтобы Мак завязал с героином, но его тело не соглашалось. На следующий день, во вторник, он сделал над собой гигантское усилие. Когда я вернулся с работы, Мак сказал, что весь день был чист, и настоял на походе в паб. Но его точно муравьи кусали, он бродил между автоматом с соком, музыкальным ящиком и столом для пула и не мог поддерживать разговор дольше минуты. Мы ушли задолго до закрытия, а ночью я несколько раз просыпался – и все время слышал, что он не может уснуть. На следующий день, когда я пришел домой, Мака не было. Он появился чуть позже, облаченный в огромное не по сезону пальто, и надолго исчез в ванной. Я не стал его беспокоить и отправился в «Кормовую рубку» на Кэмденский джазовый фестиваль, чтобы посмотреть на Лестера Боуи[83].
В четверг были выборы. Майкл Фут имел все шансы выбить из седла блаженного победителя с Фолклендов. Ха-ха.
После работы я отправился выпить с ребятами из кэмденского магазина, что закончилось вечеринкой «beat the blues» в общественном центре возле Ньюингтон-Грин, где множество народу не в такт отплясывало под Джеймса Брауна и Ли Перри[84]. Когда я добрался до дома, было три часа утра, мужик из Хампстеда в шерстяном пальто и очках давно проиграл, а Мак валялся перед телевизором и смотрел «Комнату наверху»[85], тот очаровательно-циничный кусок с составлением расписания.
Мак был подавлен, не результатами выборов, а самим собой. У него не было денег, а на загривке восседала отвратительная обезьяна. В тот день он чуть не попался, когда запихивал в свое огромное пальто бутылки с шампанским, и его самомнение жестоко пострадало.
– Даже не могу нормально воровать! – мрачно сообщил он.
На следующее утро я пришел на работу поздно. Джеки ждала перед магазином. Вид у нее был разъяренный.
– А что, разве Шон еще не дал тебе ключи?
– Нет, черт побери, и ты это прекрасно знаешь!
– Извини, извини. Поздно лег вчера, отмечал победу доблестного королевского воина, – сказал я и увернулся от не такой уж шутливой оплеухи.
– Да ладно тебе! Ты должна радоваться! Это, несомненно, только ускорит падение мирового капитализма. А победа меньшевистского щенка Фута лишь отвлекла бы пролетариат от пробуждения к реалиям классовой борьбы!
– Заткнись и приготовь чай! – огрызнулась Джеки.
Печально, что стоит только начать обсуждать угрозу мировой революции, как у троцкистов напрочь пропадает чувство юмора.
Итак, мы приготовили чай и уселись, а около половины одиннадцатого вошел парень в оранжевом джемпере и бордовых мешковатых штанах, с деревянным амулетом на шее. Он притащил кучу записей. Подобное происходит где-то раз в месяц – оранжевая распродажа. И таких посетителей я обдираю без особых угрызений совести. Этим несчастным их тантрический Бхагаван Раджниш велит освободиться ото всех мирских благ, дабы они могли прийти к нему, и жить с ним, и заниматься сексом, а еще отдать ему все свои деньги.
И потому они приходят сюда, в основном с весьма интересными коллекциями записей – у ищущих духовного просветления почти наверняка обнаруживается старый редкий альбом «Dead» или ворох импульсовских записей Колтрейна. Сегодняшний представитель явно отдавал предпочтение «Santana» и «Mahavishnu Orchestra»[86], но у него нашлось множество рок-штучек – «Steely Dan», Джони Митчелл, очередной чертов Боб Дилан – и он был счастлив полученным за них смехотворным деньгам. Несомненно, я вел себя не вполне адекватно, только в этих ищущих духовного роста меня всегда что-то отталкивало.
Джеки же, что неудивительно, вообще с ними не общалась. Буржуазная мразь с отклонениями, вот как она их называла. Поэтому мы помирились, и она немного рассказала мне о своей домашней жизни. Оказалось, у нее проблемы с подругой, Кейт. Джеки подозревала, что Кейт ее использует.
– Что ты имеешь в виду под использованием?
– Я имею в виду, что я ее по-настоящему не интересую. Ей просто нравится сама идея.
– Идея чего?
– Ну, ты понимаешь…
– А, то есть, ее интересует только твое тело?
Один взгляд на лицо Джеки – и я понял, что попал в точку. Постепенно история выплыла наружу. Кейт тоже состояла в СРП. А как же иначе? Челны СРП – имеющие гораздо больше общего с искателями духовного просветления, чем им хотелось бы – могли выходить в свет только в сопровождении соратников по партии. Джеки же теперь была не только лесбиянкой, а еще и представителем рабочего класса, что придавало ей веса. Кроме того, она состояла в комитете Лесбийской домовой ассоциации, владеющей несколькими большими домами в Дальстоне. Эта Кейт, которой исполнилось двадцать три и которая только что закончила Суссекский университет, не соглашалась выходить с Джеки, пока та не попросит включить ее в домовую ассоциацию. Джеки была увлечена, поэтому согласилась. Так Кейт получила собственную комнату и – неожиданно – собственную личную жизнь. А теперь ходили слухи, что она завела себе новую подружку.
Я не знал, что сказать. На дворе были те времена, когда еще существовал этикет. Сегодня я бы, не задумываясь, выдал, что, на мой взгляд, Кейт – всего-навсего коварная сучка, готовая на все, чтобы получить желаемое. Тогда же мне, мужчине, чтобы оговорить Кейт, женщину, даже лесбиянку, потребовался бы весь такт очень тактичного человека. Больше такта, чем я мог себе позволить. Поэтому я решил ограничиться избитыми фразами и притвориться, будто мне не все равно. Что и сделал.
А Джеки, кажется, радовалась, что поделилась со мной. Почти предав свою партию, она сказала, что с ними не всегда легко обсуждать такие вещи. После работы мы зашли в индийское вегетарианское кафе за углом, ели самосас и дозас, а потом прошлись до автобусной остановки на Чаринг-Кросс-Роуд, где встретили двух парней из соседнего магазинчика, торговавшего одеждой пятидесятых, которые заявили, что «мы обязательно должны пойти с ними в этот потрясающий клуб».
Вот почему около полуночи мы оказались втиснутыми на обитое красным бархатом сиденье возле пианино, явно сохранившегося еще с сороковых годов, в клубе на Фрит-Стрит. Рядом с пианино стояла личность неопределенного пола в вечернем платье и пела – должен признаться, мне казалось, что у меня галлюцинации – классические песни кокни-мьюзик-холла голосом Марлен Дитрих. Я помню, там было «Maybe It's Because I'm a Londoner». А еще, особенно выразительно, «Walking Down The Strand». Вот что он/она пело, а остальные ревели «Have a Banana». Остальные представляли собой дикую смесь из пожилых сердцеедок, юных сердцеедок и людей, похожих на модных студентов из Сент-Мартинза за углом.
Джеки истерически хохотала.
– Боже мой, – простонала она, – если бы мама с папой это видели!
Оказалось, Джеки была истинной кокни, из тех, что сейчас сохранились только в новых городах Эссекса. Ее родители жили в Степни и переехали в Биллерикэй, когда Джеки исполнилось три. Большую часть своего детства она провела, нанося визиты разнообразным тетушкам и дядюшкам и потягивая лимонад в забегаловках, где оркестр из органа и барабанов наяривал «Выкати бочку», пока коровы не возвращались домой.
В ту ночь коровы собрались домой около часу, когда мы вывалились в ночной Сохо и чуть не свалились под колеса такси. Я поступил как джентльмен, и Джеки, неуклюже поцеловав меня в щеку, поехала к себе. Я же перешел через Чаринг-Кросс-Роуд, чтобы сесть на ночной автобус до Кэмдена. Посмотрел на расписание на остановке и понял, что ждать еще полчаса. Тогда я направился на Лейчестер-Сквер, в круглосуточную кофейню, чтобы купить «эспрессо».
Внутри мельтешили соратники по клубу. Я столкнулся со стоящей передо мной в очереди девушкой, у которой, похоже, были проблемы с равновесием, и она, обернувшись, сказала мне «привет».
Я ответил «привет», а на моем лице расплылась та особая усмешка, которую подсознание приберегает специально для подобных случаев, когда с вами здоровается совершенно незнакомый нетрезвый человек.
К счастью, на этот раз смущение оказалось обоюдным.
– Слушай, – слегка заплетающимся языком пробормотала она, – точно знаю, что где-то тебя видела, только не помню где. Как тебя зовут?
– Джефф, – сказал я, и внимательно посмотрел на нее, а она на меня. И внезапно мы оба вспомнили, и она смущенно отвернулась, потому что я узнал в ней секретаршу Этериджа, ту, что выбежала из офиса в слезах.
– Мэнда, – произнес я. – Тебя ведь так зовут, да?
– Да, – ответила она и, очевидно, расхрабрившись после выпивки, заявила: – Ты ведь друг этого сраного Этериджа, верно?
– Нет, – возразил я. – Едва ли.
– А. Ну, если когда-нибудь встретишь этого костлявого проклятого барыжащего коксом говнюка, двинь ему от меня, ладно?
– Что?
– Двинь ему, – повторила она. – Ну, типа вот так, – и с удивительным для столь массивной и пьяной женщины проворством махнула ногой в дюйме от моего носа.
– Нет уж, – я нервно отшатнулся. – Ты сказала, наркоговнюка?
– Ага. Хочешь купить чего-нибудь?
– Не совсем, – ответил я и, смерив ее своим лучшим серьезным трехутренним взглядом, поинтересовался, не желает ли она выпить со мной кофе.
– Не-а, – ответила Мэнда. – Мне надо идти, – и кивнула на толпу взъерошенных модных девиц возле двери.
– Тогда просто скажи, почему он ударил тебя?
– О, Господи, – вздохнула она. – Понятия не имею. Потому что я перепутала посылки. Или не приехал курьер. Или не позвонил его гангстерский дружок из Сохо. Откуда же мне помнить, он вечно из-за чего-то ярился. Однако тот раз был последним. Счастливо!
И она ушла.
Я вернулся на Чаринг-Кросс-Роуд, сел на автобус, а когда уже собирался рухнуть на кровать, зазвонил телефон.
– Да? – спросил я, поеживаясь от мрачного предчувствия, которое всегда возникает, если кто-то звонит в четыре утра.
– Это я, – тонким голоском отозвался Мак. – Слушай, я в участке. Кентиш-Таун.
Он сказал, что его обвиняют в ночной краже со взломом и «прочем дерьме». И дал телефон своих манчестерских адвокатов, которые «знали, что делать».
Чего нельзя было сказать обо мне. Я позвонил в полицию, где мне посоветовали отвалить и подождать до утра. В семь часов, почти не сомкнув глаз, я набрал манчестерский номер и связался с адвокатом – ранней пташкой, согласившейся взять дело. Весьма вероятно, что Маку предъявят обвинение и выпустят, если он сообщит свой адрес. Я предложил воспользоваться моим, и адвокат решил, что это сойдет. Кроме того, он собирался позвонить лондонскому адвокату, чтобы тот занялся судом.
Итак, в одиннадцать утра мы сидели на скамейке в Хампстедском городском суде. Мы – это я, Мак и адвокат по имени Прайя. Мак напропалую флиртовал с Прайей, но его мысли явно витали где-то далеко. Возможно, он удивлялся, как можно быть настолько тупым, чтобы не заметить, что прямо рядом с музыкальным магазином на Кентиш-Таун-Роуд находится полицейский участок.
Зато, сказала Прайя, это означает, что к моменту появления полиции Мак ничего не успел украсть. Может, удастся отделаться умышленным нанесением ущерба. С другой стороны, с таким, хм, послужным списком, продолжила она, не стоит надеяться на лучшее. В общем, Прайя хотела сообщить Маку, что его ждет тюрьма.
13. ДЖЕФФ ИДЕТ В НОЧНОЙ КЛУБ
14. ДЖЕФФ СНОВА ВСТРЕЧАЕТ СТАРОГО ДРУГА
– Ага, – ответил Мак, и что-то в его голосе задело меня. Он был зол. По-моему, я никогда раньше не видел Мака злым. Даже во время драки на пустоши он не злился. Честно говоря, он искренне наслаждался собой. Но сейчас он был зол.
Затем Мак поднялся.
– Слушай, мне надо бежать. Я загляну попозже. Отлично. Разложи все по полочкам.
«Разложить по полочкам что?» – удивился я, но побрел обратно в магазин, где меня поджидали возобновление политической дискуссии и шанс продать стопку альбомов «Budgie»[81] польскому студенту, подрабатывающему на стройке по соседству.
– Дома это стоило бы сотню баксов! – сообщил он мне. Я знал причину. Это был рок-н-ролльный городской миф, история «Budgie».
Случилось так, что однажды, в начале семидесятых, единственный польский рок-диджей приехал в Англию – и увидел «Budgie», этих легендарных валлийских хард-рокеров второго дивизиона, в действии. Он привез домой несколько их альбомов. И в то время только на его шоу юные поляки могли насладиться настоящим роком. Целое поколение выросло под впечатлением, что «Budgie» стоят наравне с «The Beatles» и «The Stones».
Всегда приятно подтвердить легенду, и я был так доволен, что сделал студенту бешеную скидку, а он в ответ предложил мне остановиться у него, когда я в следующий раз окажусь в Варшаве.
Так прошел день. В результате, будучи в приподнятом настроении, я пришел домой – и обнаружил на ступенях спящего Мака. Я потряс его, но безрезультатно. Вошел внутрь, принял душ, достал из холодильника пару бутылок пива, вернулся на лестницу и сидел там, наслаждаясь лучами вечернего солнца и читая «NME». Через некоторое время Мак зашевелился.
– Боже, – пробормотал он, – впусти меня внутрь! Мне нужна твоя ванна.
Сорок пять минут спустя он выполз наружу, немного поболтал об Этеридже и о том, что героиновых дилеров надо отстреливать при рождении, а потом рухнул без сознания на софу.
Неделя выдалась отвратительной. Мак все время болтался поблизости, и мне казалось, будто я живу в римейке «Человека с золотой рукой»[82], в роли Ким Новак. Мак хотел завязать с героином, я хотел, чтобы Мак завязал с героином, но его тело не соглашалось. На следующий день, во вторник, он сделал над собой гигантское усилие. Когда я вернулся с работы, Мак сказал, что весь день был чист, и настоял на походе в паб. Но его точно муравьи кусали, он бродил между автоматом с соком, музыкальным ящиком и столом для пула и не мог поддерживать разговор дольше минуты. Мы ушли задолго до закрытия, а ночью я несколько раз просыпался – и все время слышал, что он не может уснуть. На следующий день, когда я пришел домой, Мака не было. Он появился чуть позже, облаченный в огромное не по сезону пальто, и надолго исчез в ванной. Я не стал его беспокоить и отправился в «Кормовую рубку» на Кэмденский джазовый фестиваль, чтобы посмотреть на Лестера Боуи[83].
В четверг были выборы. Майкл Фут имел все шансы выбить из седла блаженного победителя с Фолклендов. Ха-ха.
После работы я отправился выпить с ребятами из кэмденского магазина, что закончилось вечеринкой «beat the blues» в общественном центре возле Ньюингтон-Грин, где множество народу не в такт отплясывало под Джеймса Брауна и Ли Перри[84]. Когда я добрался до дома, было три часа утра, мужик из Хампстеда в шерстяном пальто и очках давно проиграл, а Мак валялся перед телевизором и смотрел «Комнату наверху»[85], тот очаровательно-циничный кусок с составлением расписания.
Мак был подавлен, не результатами выборов, а самим собой. У него не было денег, а на загривке восседала отвратительная обезьяна. В тот день он чуть не попался, когда запихивал в свое огромное пальто бутылки с шампанским, и его самомнение жестоко пострадало.
– Даже не могу нормально воровать! – мрачно сообщил он.
На следующее утро я пришел на работу поздно. Джеки ждала перед магазином. Вид у нее был разъяренный.
– А что, разве Шон еще не дал тебе ключи?
– Нет, черт побери, и ты это прекрасно знаешь!
– Извини, извини. Поздно лег вчера, отмечал победу доблестного королевского воина, – сказал я и увернулся от не такой уж шутливой оплеухи.
– Да ладно тебе! Ты должна радоваться! Это, несомненно, только ускорит падение мирового капитализма. А победа меньшевистского щенка Фута лишь отвлекла бы пролетариат от пробуждения к реалиям классовой борьбы!
– Заткнись и приготовь чай! – огрызнулась Джеки.
Печально, что стоит только начать обсуждать угрозу мировой революции, как у троцкистов напрочь пропадает чувство юмора.
Итак, мы приготовили чай и уселись, а около половины одиннадцатого вошел парень в оранжевом джемпере и бордовых мешковатых штанах, с деревянным амулетом на шее. Он притащил кучу записей. Подобное происходит где-то раз в месяц – оранжевая распродажа. И таких посетителей я обдираю без особых угрызений совести. Этим несчастным их тантрический Бхагаван Раджниш велит освободиться ото всех мирских благ, дабы они могли прийти к нему, и жить с ним, и заниматься сексом, а еще отдать ему все свои деньги.
И потому они приходят сюда, в основном с весьма интересными коллекциями записей – у ищущих духовного просветления почти наверняка обнаруживается старый редкий альбом «Dead» или ворох импульсовских записей Колтрейна. Сегодняшний представитель явно отдавал предпочтение «Santana» и «Mahavishnu Orchestra»[86], но у него нашлось множество рок-штучек – «Steely Dan», Джони Митчелл, очередной чертов Боб Дилан – и он был счастлив полученным за них смехотворным деньгам. Несомненно, я вел себя не вполне адекватно, только в этих ищущих духовного роста меня всегда что-то отталкивало.
Джеки же, что неудивительно, вообще с ними не общалась. Буржуазная мразь с отклонениями, вот как она их называла. Поэтому мы помирились, и она немного рассказала мне о своей домашней жизни. Оказалось, у нее проблемы с подругой, Кейт. Джеки подозревала, что Кейт ее использует.
– Что ты имеешь в виду под использованием?
– Я имею в виду, что я ее по-настоящему не интересую. Ей просто нравится сама идея.
– Идея чего?
– Ну, ты понимаешь…
– А, то есть, ее интересует только твое тело?
Один взгляд на лицо Джеки – и я понял, что попал в точку. Постепенно история выплыла наружу. Кейт тоже состояла в СРП. А как же иначе? Челны СРП – имеющие гораздо больше общего с искателями духовного просветления, чем им хотелось бы – могли выходить в свет только в сопровождении соратников по партии. Джеки же теперь была не только лесбиянкой, а еще и представителем рабочего класса, что придавало ей веса. Кроме того, она состояла в комитете Лесбийской домовой ассоциации, владеющей несколькими большими домами в Дальстоне. Эта Кейт, которой исполнилось двадцать три и которая только что закончила Суссекский университет, не соглашалась выходить с Джеки, пока та не попросит включить ее в домовую ассоциацию. Джеки была увлечена, поэтому согласилась. Так Кейт получила собственную комнату и – неожиданно – собственную личную жизнь. А теперь ходили слухи, что она завела себе новую подружку.
Я не знал, что сказать. На дворе были те времена, когда еще существовал этикет. Сегодня я бы, не задумываясь, выдал, что, на мой взгляд, Кейт – всего-навсего коварная сучка, готовая на все, чтобы получить желаемое. Тогда же мне, мужчине, чтобы оговорить Кейт, женщину, даже лесбиянку, потребовался бы весь такт очень тактичного человека. Больше такта, чем я мог себе позволить. Поэтому я решил ограничиться избитыми фразами и притвориться, будто мне не все равно. Что и сделал.
А Джеки, кажется, радовалась, что поделилась со мной. Почти предав свою партию, она сказала, что с ними не всегда легко обсуждать такие вещи. После работы мы зашли в индийское вегетарианское кафе за углом, ели самосас и дозас, а потом прошлись до автобусной остановки на Чаринг-Кросс-Роуд, где встретили двух парней из соседнего магазинчика, торговавшего одеждой пятидесятых, которые заявили, что «мы обязательно должны пойти с ними в этот потрясающий клуб».
Вот почему около полуночи мы оказались втиснутыми на обитое красным бархатом сиденье возле пианино, явно сохранившегося еще с сороковых годов, в клубе на Фрит-Стрит. Рядом с пианино стояла личность неопределенного пола в вечернем платье и пела – должен признаться, мне казалось, что у меня галлюцинации – классические песни кокни-мьюзик-холла голосом Марлен Дитрих. Я помню, там было «Maybe It's Because I'm a Londoner». А еще, особенно выразительно, «Walking Down The Strand». Вот что он/она пело, а остальные ревели «Have a Banana». Остальные представляли собой дикую смесь из пожилых сердцеедок, юных сердцеедок и людей, похожих на модных студентов из Сент-Мартинза за углом.
Джеки истерически хохотала.
– Боже мой, – простонала она, – если бы мама с папой это видели!
Оказалось, Джеки была истинной кокни, из тех, что сейчас сохранились только в новых городах Эссекса. Ее родители жили в Степни и переехали в Биллерикэй, когда Джеки исполнилось три. Большую часть своего детства она провела, нанося визиты разнообразным тетушкам и дядюшкам и потягивая лимонад в забегаловках, где оркестр из органа и барабанов наяривал «Выкати бочку», пока коровы не возвращались домой.
В ту ночь коровы собрались домой около часу, когда мы вывалились в ночной Сохо и чуть не свалились под колеса такси. Я поступил как джентльмен, и Джеки, неуклюже поцеловав меня в щеку, поехала к себе. Я же перешел через Чаринг-Кросс-Роуд, чтобы сесть на ночной автобус до Кэмдена. Посмотрел на расписание на остановке и понял, что ждать еще полчаса. Тогда я направился на Лейчестер-Сквер, в круглосуточную кофейню, чтобы купить «эспрессо».
Внутри мельтешили соратники по клубу. Я столкнулся со стоящей передо мной в очереди девушкой, у которой, похоже, были проблемы с равновесием, и она, обернувшись, сказала мне «привет».
Я ответил «привет», а на моем лице расплылась та особая усмешка, которую подсознание приберегает специально для подобных случаев, когда с вами здоровается совершенно незнакомый нетрезвый человек.
К счастью, на этот раз смущение оказалось обоюдным.
– Слушай, – слегка заплетающимся языком пробормотала она, – точно знаю, что где-то тебя видела, только не помню где. Как тебя зовут?
– Джефф, – сказал я, и внимательно посмотрел на нее, а она на меня. И внезапно мы оба вспомнили, и она смущенно отвернулась, потому что я узнал в ней секретаршу Этериджа, ту, что выбежала из офиса в слезах.
– Мэнда, – произнес я. – Тебя ведь так зовут, да?
– Да, – ответила она и, очевидно, расхрабрившись после выпивки, заявила: – Ты ведь друг этого сраного Этериджа, верно?
– Нет, – возразил я. – Едва ли.
– А. Ну, если когда-нибудь встретишь этого костлявого проклятого барыжащего коксом говнюка, двинь ему от меня, ладно?
– Что?
– Двинь ему, – повторила она. – Ну, типа вот так, – и с удивительным для столь массивной и пьяной женщины проворством махнула ногой в дюйме от моего носа.
– Нет уж, – я нервно отшатнулся. – Ты сказала, наркоговнюка?
– Ага. Хочешь купить чего-нибудь?
– Не совсем, – ответил я и, смерив ее своим лучшим серьезным трехутренним взглядом, поинтересовался, не желает ли она выпить со мной кофе.
– Не-а, – ответила Мэнда. – Мне надо идти, – и кивнула на толпу взъерошенных модных девиц возле двери.
– Тогда просто скажи, почему он ударил тебя?
– О, Господи, – вздохнула она. – Понятия не имею. Потому что я перепутала посылки. Или не приехал курьер. Или не позвонил его гангстерский дружок из Сохо. Откуда же мне помнить, он вечно из-за чего-то ярился. Однако тот раз был последним. Счастливо!
И она ушла.
Я вернулся на Чаринг-Кросс-Роуд, сел на автобус, а когда уже собирался рухнуть на кровать, зазвонил телефон.
– Да? – спросил я, поеживаясь от мрачного предчувствия, которое всегда возникает, если кто-то звонит в четыре утра.
– Это я, – тонким голоском отозвался Мак. – Слушай, я в участке. Кентиш-Таун.
Он сказал, что его обвиняют в ночной краже со взломом и «прочем дерьме». И дал телефон своих манчестерских адвокатов, которые «знали, что делать».
Чего нельзя было сказать обо мне. Я позвонил в полицию, где мне посоветовали отвалить и подождать до утра. В семь часов, почти не сомкнув глаз, я набрал манчестерский номер и связался с адвокатом – ранней пташкой, согласившейся взять дело. Весьма вероятно, что Маку предъявят обвинение и выпустят, если он сообщит свой адрес. Я предложил воспользоваться моим, и адвокат решил, что это сойдет. Кроме того, он собирался позвонить лондонскому адвокату, чтобы тот занялся судом.
Итак, в одиннадцать утра мы сидели на скамейке в Хампстедском городском суде. Мы – это я, Мак и адвокат по имени Прайя. Мак напропалую флиртовал с Прайей, но его мысли явно витали где-то далеко. Возможно, он удивлялся, как можно быть настолько тупым, чтобы не заметить, что прямо рядом с музыкальным магазином на Кентиш-Таун-Роуд находится полицейский участок.
Зато, сказала Прайя, это означает, что к моменту появления полиции Мак ничего не успел украсть. Может, удастся отделаться умышленным нанесением ущерба. С другой стороны, с таким, хм, послужным списком, продолжила она, не стоит надеяться на лучшее. В общем, Прайя хотела сообщить Маку, что его ждет тюрьма.
13. ДЖЕФФ ИДЕТ В НОЧНОЙ КЛУБ
Следующая неделя выдалась весьма странной. Для начала Маку позвонила его бывшая подружка из Манчестера и сообщила, что пришел чек. Пять сотен фунтов из Германии. Из которых большая часть, естественно, пошла на наркотики.
«Господи, Джефф, – сказал Мак. – У меня будет куча времени, чтобы завязать, когда меня посадят».
Но уберите из жизни джанки необходимость воровать – и он сможет существовать, как и любой другой нормальный человек.
Поэтому с Маком проблем не было. Проблема была в том, что его подозрения относительно Этериджа превратились в настоящую манию. Мне казалось, что он придумал целую теорию, убедил себя, что Этеридж – наркодилер и, соответственно, виноват в его, Мака, зависимости. А поскольку Этеридж также являлся менеджером группы, он мог нести ответственность и за неудачи Мака в музыкальном бизнесе.
В четверг я купил выпуск «Фейс». Обложка призывала нас, знатоков, отринуть костюмы и расписанные вручную галстуки и погрузиться в мир драных «левисов» и белых футболок а ля Марлон Брандо. Внутри же скрывалась коротенькая заметка об открывшемся недавно лондонском ночном клубе.
«Бахус», восторженно повествовал журнал, представляет собой дискотеку тысячелетия – два танц-пола, три бара, в том числе и VIP-зал для знаменитостей. Коктейли и первоклассная еда, мамба, рэп и технопоп – вечный карнавал. Ну-ну, подумал я, а потом посмотрел, что за импресарио стояли за этой райской дырой.
Главного звали Рики Рикардо, и перед тем как стать универсальной звездой неоромантики и клубным промоутером, он записал парочку хитов с суррогатной сальса-группой. А его партнером был не кто иной, как Этеридж. Также в статье упоминался адрес, Сент-Мартинз-Лейн. Мне хватило десяти секунд, чтобы сообразить, что именно дотуда мы проследили коварных строителей-убийц.
Мак пребывал на седьмом небе от счастья.
– Слушай! – воскликнул он. – Это же чертовски все доказывает, верно?
– Нет, неверно, – возразил я. – Это чертовски доказывает исключительно то, что чертова «Орхидея» сменила чертовых владельцев.
– Чушь собачья! Мы идем туда!
Я не видел в его идее никакого смысла, но Мак настаивал. И в пятницу вечером мы отправились в «Бахус». Я, Мак, а еще Джеки, желавшая продемонстрировать Кейт, что у нее тоже есть своя личная жизнь, и Сэм, приглашенная Маком преимущественно для того, чтобы пройти внутрь.
Когда я увидел вышибалу, меня чуть удар не хватил. Это был тот самый парень, которому Мак заехал ломом на пустоши. Но если он и узнал своего обидчика, то ничем этого не выдал – быть может, его ошеломило упорство Сэм, громогласно утверждавшей, что ее приглашение на двух персон вообще-то действительно на четырех. Он удивительно легко сдался; правда, войдя внутрь и ознакомившись с ценами на выпивку, мы сообразили, что такому заведению навряд ли нужна плата за вход.
Итак, заплатив за четыре бутылки пива восемь фунтов, мы решили немного осмотреться. Прошли по краю танц-пола, где диджей крутил вездесущего Джеймса Брауна, и обнаружили еще два бара и джазо-сальсовый танц-пол, а кроме того, узнали, что, вернувшись к выходу и поднявшись по винтовой лесенке, можно попасть в VIP-бар. По крайней мере, вместе с Сэм.
VIP-бар оказался сумрачным подобием берлинского коктейль-бара тридцатых годов. Пегги Ли[87] тихо пела свою «Is That All There Is», а кучка типов из музыкального бизнеса, явно до сих пор не усвоивших, что все эти мешковатые костюмы и кричащие галстуки уже вышли из моды, беседовали друг с другом или пялились вниз, на пролетариат.
Сэм моментально заметила какого-то музыканта из бристольской богемы и скрылась. Мак, оглядевшись, сообщил, что отправляется в туалет. Мы с Джеки спустились вниз, потанцевали под «Long Hot Summer» в исполнении «Style Council»[88], вернулись обратно и успели выпить еще по полбутылки «стеллы», когда объявился Мак.
– Мак! – сказал я. – Что ты там делал? Уснул в писсуаре?
Тут я заметил, что Мак не один. С ним пришел парень с козлиной бородкой, в забавном розовом костюме. Конечно же, я его узнал. Да и вы бы узнали, ведь эта чертова морда засветилась на обложке «Фейс». Это был Рики Рикардо, глава «Бахуса» собственной персоной, человек, представляющий собой ходячий пример того, как проклятая рожа может растянуть твои пятнадцать минут славы до целых тридцати. Он стал новым поп-прототипом и знаменитостью, не успев стать даже музыкантом.
Зачем он притащился с Маком, однако, оставалось загадкой. Но они стояли рядом с нами и трепались, как сумасшедшие. Рикардо добыл в баре напитки, представил Мака каким-то мужикам – пожилым, увешанным золотом, с причудливым перманентом, чем-то напоминавшим Королевский ритм-оркестр.
Через некоторое время Рикардо направился вниз, чтобы потешить сердца японских туристов, снующих туда-сюда в поисках знаменитостей, а Мак вернулся к нам и уселся.
– Эй, – спросил он, – вы двое, хотите отправиться на вечеринку?
– Возможно, – ответил я. – А к кому?
– К Рики Рикардо.
– Я подумаю, – сказал я и, так как меня заело любопытство, поинтересовался: – А откуда ты его знаешь?
– А, общие интересы, если ты понимаешь, о чем я, – Мак похлопал себя по носу.
– А, понятно, – с напускным простодушием воскликнул я. – Хотите организовать группу, играющую электроверсии старой доброй Пегги Ли?
Мак рассмеялся, наклонился ко мне и произнес:
– Просто смотри в оба.
Итак, мы отправились на вечеринку к Рики Рикардо. Точнее, отправились Мак, Сэм и я. Джеки сказала, что для одной ночи придурков больше чем достаточно, и уехала на такси. Рикардо жил в Хайбери, занимал два верхних этажа дома в двух шагах от Арсенала. Соседние дома в основном были выкрашены в родовые цвета, красный и белый. Дом Рикардо выглядел так, словно в недалеком прошлом его поспешно разделили на квартиры.
Войдя внутрь, вы понимали, что у хозяина не нашлось времени даже распаковать вещи. Все загромождали коробки. На немногочисленной мебели болтались полиэтиленовые чехлы. У стены стояли несколько вставленных в рамы постеров с рекламами записей Рикардо, висел только огромный плакат к французскому фильму «Заводной апельсин». Однако электроприборы были подсоединены, и в одной из комнат плеер играл «Kraftwerk»[89], а в спальне на полу сидела кучка людей и смотрела что-то, похожее на фильм Расса Майера[90]. В другой спальне на полу сидела другая кучка, но они смотрели исключительно на парня в центре, распределяющего по зеркалу порошок.
Десять минут спустя, посидев вместе с ними, я убедился, что порошок представляет собой кокаин. Голова у меня гудела, и, вернувшись в музыкальную комнату, я нашел Сэм и Мака у окна.
Началась песня «The Model», я вытащил Сэм в центр комнаты, и мы начали танцевать под самый забавный культурный артефакт, когда-либо приходивший к нам из Германии. Потом я заметил вошедшего в комнату человека. Узкий костюм от Эдварда, сияющий скальп. Этеридж. Не успел я отреагировать, как Сэм тоже его увидела.
– Ролли! – крикнула она и послала ему воздушный поцелуй.
Что бы он ни испытывал, обнаружив меня в гостиной своего партнера по бизнесу, эти эмоции потонули в злости: его публично назвали «Ролли»! Долгие годы мы лениво спорили, как же зовут Этериджа. Кто-то клялся, что видел на одном конверте инициал «Р». Но Ролли… остальным бы это понравилось!
Этеридж попытался приветствовать Сэм как старую подругу, которой она, очевидно, и являлась, мужественно противостоя желанию оторвать ей голову. Я подошел к Маку.
– Видел, кто только что пришел?
– Ага, – ответил он. – Думаю, пора отчаливать.
– А как же Сэм?
– Иди за мной.
И я пошел. Мак пересек комнату и устремился прямо к Сэм и Этериджу. Похлопал Сэм по плечу и сообщил:
– Мы уходим.
– Хорошо, – разочарованно сказала она. – О'кей, ребята, еще увидимся. Всего доброго.
Я тщетно поискал в себе беспокойство по поводу того, как человек, использующий фразу «всего доброго», доберется до дома. Не нашел. И мы ушли. Быстро.
Назовите это паранойей или кокаиновым кайфом, но я почти пинками прогнал Мака до Хайбери-Филдс, где мы плюхнулись на скамейку, наконец-то уверенные, что нас никто не преследует.
– Ну? – спросил я, когда мы отдышались. – И что это было?
– Что – это?
– Сегодня. Рики Рикардо. Твой приятель.
– А, черт, я не видел его целую вечность! Мы вместе были в Манчестерском студенческом сообществе. До того, как он превратился в кубинца. В общем, я пошел в туалет. И искал немного уединения, чтобы принять старое лекарство, когда заметил, что половина народу занимается тем же самым. Прямо так, в открытую. Рики сыпал коку на проклятый мрамор. Ну, я сказал «привет», а он аж запрыгал от радости и предложил мне немного своей дури, я же сказал, что не откажусь, а потом, как бы случайно, поинтересовался, не знает ли он, кто может снабдить меня чем-нибудь более восточным. «Думаю, да, – говорит он, заглотнув мою наживку, – есть у меня такой». И кто выплыл, а? Что я тебе говорил? Этеридж!
– Ролли, – поправил я.
– Чего? – переспросил Мак, и я рассказал ему, а потом мы долго хохотали. Сидя на скамейке в Хайбери-Филдс, рядом с теннисным кортом, в четыре сорок пять утра.
«Господи, Джефф, – сказал Мак. – У меня будет куча времени, чтобы завязать, когда меня посадят».
Но уберите из жизни джанки необходимость воровать – и он сможет существовать, как и любой другой нормальный человек.
Поэтому с Маком проблем не было. Проблема была в том, что его подозрения относительно Этериджа превратились в настоящую манию. Мне казалось, что он придумал целую теорию, убедил себя, что Этеридж – наркодилер и, соответственно, виноват в его, Мака, зависимости. А поскольку Этеридж также являлся менеджером группы, он мог нести ответственность и за неудачи Мака в музыкальном бизнесе.
В четверг я купил выпуск «Фейс». Обложка призывала нас, знатоков, отринуть костюмы и расписанные вручную галстуки и погрузиться в мир драных «левисов» и белых футболок а ля Марлон Брандо. Внутри же скрывалась коротенькая заметка об открывшемся недавно лондонском ночном клубе.
«Бахус», восторженно повествовал журнал, представляет собой дискотеку тысячелетия – два танц-пола, три бара, в том числе и VIP-зал для знаменитостей. Коктейли и первоклассная еда, мамба, рэп и технопоп – вечный карнавал. Ну-ну, подумал я, а потом посмотрел, что за импресарио стояли за этой райской дырой.
Главного звали Рики Рикардо, и перед тем как стать универсальной звездой неоромантики и клубным промоутером, он записал парочку хитов с суррогатной сальса-группой. А его партнером был не кто иной, как Этеридж. Также в статье упоминался адрес, Сент-Мартинз-Лейн. Мне хватило десяти секунд, чтобы сообразить, что именно дотуда мы проследили коварных строителей-убийц.
Мак пребывал на седьмом небе от счастья.
– Слушай! – воскликнул он. – Это же чертовски все доказывает, верно?
– Нет, неверно, – возразил я. – Это чертовски доказывает исключительно то, что чертова «Орхидея» сменила чертовых владельцев.
– Чушь собачья! Мы идем туда!
Я не видел в его идее никакого смысла, но Мак настаивал. И в пятницу вечером мы отправились в «Бахус». Я, Мак, а еще Джеки, желавшая продемонстрировать Кейт, что у нее тоже есть своя личная жизнь, и Сэм, приглашенная Маком преимущественно для того, чтобы пройти внутрь.
Когда я увидел вышибалу, меня чуть удар не хватил. Это был тот самый парень, которому Мак заехал ломом на пустоши. Но если он и узнал своего обидчика, то ничем этого не выдал – быть может, его ошеломило упорство Сэм, громогласно утверждавшей, что ее приглашение на двух персон вообще-то действительно на четырех. Он удивительно легко сдался; правда, войдя внутрь и ознакомившись с ценами на выпивку, мы сообразили, что такому заведению навряд ли нужна плата за вход.
Итак, заплатив за четыре бутылки пива восемь фунтов, мы решили немного осмотреться. Прошли по краю танц-пола, где диджей крутил вездесущего Джеймса Брауна, и обнаружили еще два бара и джазо-сальсовый танц-пол, а кроме того, узнали, что, вернувшись к выходу и поднявшись по винтовой лесенке, можно попасть в VIP-бар. По крайней мере, вместе с Сэм.
VIP-бар оказался сумрачным подобием берлинского коктейль-бара тридцатых годов. Пегги Ли[87] тихо пела свою «Is That All There Is», а кучка типов из музыкального бизнеса, явно до сих пор не усвоивших, что все эти мешковатые костюмы и кричащие галстуки уже вышли из моды, беседовали друг с другом или пялились вниз, на пролетариат.
Сэм моментально заметила какого-то музыканта из бристольской богемы и скрылась. Мак, оглядевшись, сообщил, что отправляется в туалет. Мы с Джеки спустились вниз, потанцевали под «Long Hot Summer» в исполнении «Style Council»[88], вернулись обратно и успели выпить еще по полбутылки «стеллы», когда объявился Мак.
– Мак! – сказал я. – Что ты там делал? Уснул в писсуаре?
Тут я заметил, что Мак не один. С ним пришел парень с козлиной бородкой, в забавном розовом костюме. Конечно же, я его узнал. Да и вы бы узнали, ведь эта чертова морда засветилась на обложке «Фейс». Это был Рики Рикардо, глава «Бахуса» собственной персоной, человек, представляющий собой ходячий пример того, как проклятая рожа может растянуть твои пятнадцать минут славы до целых тридцати. Он стал новым поп-прототипом и знаменитостью, не успев стать даже музыкантом.
Зачем он притащился с Маком, однако, оставалось загадкой. Но они стояли рядом с нами и трепались, как сумасшедшие. Рикардо добыл в баре напитки, представил Мака каким-то мужикам – пожилым, увешанным золотом, с причудливым перманентом, чем-то напоминавшим Королевский ритм-оркестр.
Через некоторое время Рикардо направился вниз, чтобы потешить сердца японских туристов, снующих туда-сюда в поисках знаменитостей, а Мак вернулся к нам и уселся.
– Эй, – спросил он, – вы двое, хотите отправиться на вечеринку?
– Возможно, – ответил я. – А к кому?
– К Рики Рикардо.
– Я подумаю, – сказал я и, так как меня заело любопытство, поинтересовался: – А откуда ты его знаешь?
– А, общие интересы, если ты понимаешь, о чем я, – Мак похлопал себя по носу.
– А, понятно, – с напускным простодушием воскликнул я. – Хотите организовать группу, играющую электроверсии старой доброй Пегги Ли?
Мак рассмеялся, наклонился ко мне и произнес:
– Просто смотри в оба.
Итак, мы отправились на вечеринку к Рики Рикардо. Точнее, отправились Мак, Сэм и я. Джеки сказала, что для одной ночи придурков больше чем достаточно, и уехала на такси. Рикардо жил в Хайбери, занимал два верхних этажа дома в двух шагах от Арсенала. Соседние дома в основном были выкрашены в родовые цвета, красный и белый. Дом Рикардо выглядел так, словно в недалеком прошлом его поспешно разделили на квартиры.
Войдя внутрь, вы понимали, что у хозяина не нашлось времени даже распаковать вещи. Все загромождали коробки. На немногочисленной мебели болтались полиэтиленовые чехлы. У стены стояли несколько вставленных в рамы постеров с рекламами записей Рикардо, висел только огромный плакат к французскому фильму «Заводной апельсин». Однако электроприборы были подсоединены, и в одной из комнат плеер играл «Kraftwerk»[89], а в спальне на полу сидела кучка людей и смотрела что-то, похожее на фильм Расса Майера[90]. В другой спальне на полу сидела другая кучка, но они смотрели исключительно на парня в центре, распределяющего по зеркалу порошок.
Десять минут спустя, посидев вместе с ними, я убедился, что порошок представляет собой кокаин. Голова у меня гудела, и, вернувшись в музыкальную комнату, я нашел Сэм и Мака у окна.
Началась песня «The Model», я вытащил Сэм в центр комнаты, и мы начали танцевать под самый забавный культурный артефакт, когда-либо приходивший к нам из Германии. Потом я заметил вошедшего в комнату человека. Узкий костюм от Эдварда, сияющий скальп. Этеридж. Не успел я отреагировать, как Сэм тоже его увидела.
– Ролли! – крикнула она и послала ему воздушный поцелуй.
Что бы он ни испытывал, обнаружив меня в гостиной своего партнера по бизнесу, эти эмоции потонули в злости: его публично назвали «Ролли»! Долгие годы мы лениво спорили, как же зовут Этериджа. Кто-то клялся, что видел на одном конверте инициал «Р». Но Ролли… остальным бы это понравилось!
Этеридж попытался приветствовать Сэм как старую подругу, которой она, очевидно, и являлась, мужественно противостоя желанию оторвать ей голову. Я подошел к Маку.
– Видел, кто только что пришел?
– Ага, – ответил он. – Думаю, пора отчаливать.
– А как же Сэм?
– Иди за мной.
И я пошел. Мак пересек комнату и устремился прямо к Сэм и Этериджу. Похлопал Сэм по плечу и сообщил:
– Мы уходим.
– Хорошо, – разочарованно сказала она. – О'кей, ребята, еще увидимся. Всего доброго.
Я тщетно поискал в себе беспокойство по поводу того, как человек, использующий фразу «всего доброго», доберется до дома. Не нашел. И мы ушли. Быстро.
Назовите это паранойей или кокаиновым кайфом, но я почти пинками прогнал Мака до Хайбери-Филдс, где мы плюхнулись на скамейку, наконец-то уверенные, что нас никто не преследует.
– Ну? – спросил я, когда мы отдышались. – И что это было?
– Что – это?
– Сегодня. Рики Рикардо. Твой приятель.
– А, черт, я не видел его целую вечность! Мы вместе были в Манчестерском студенческом сообществе. До того, как он превратился в кубинца. В общем, я пошел в туалет. И искал немного уединения, чтобы принять старое лекарство, когда заметил, что половина народу занимается тем же самым. Прямо так, в открытую. Рики сыпал коку на проклятый мрамор. Ну, я сказал «привет», а он аж запрыгал от радости и предложил мне немного своей дури, я же сказал, что не откажусь, а потом, как бы случайно, поинтересовался, не знает ли он, кто может снабдить меня чем-нибудь более восточным. «Думаю, да, – говорит он, заглотнув мою наживку, – есть у меня такой». И кто выплыл, а? Что я тебе говорил? Этеридж!
– Ролли, – поправил я.
– Чего? – переспросил Мак, и я рассказал ему, а потом мы долго хохотали. Сидя на скамейке в Хайбери-Филдс, рядом с теннисным кортом, в четыре сорок пять утра.
14. ДЖЕФФ СНОВА ВСТРЕЧАЕТ СТАРОГО ДРУГА
Вторник оказался одним из тех дней. До четырех часов я сидел в магазине в полном одиночестве, и ничего не происходило. За весь день я заработал меньше пятидесяти фунтов. Чуть не помешался, раздумывая, чего бы такого послушать. После ланча сдался и нарушил главную заповедь магазина записей: музыка не должна умолкать ни на минуту. Но я был сыт по горло и перебрался в словесный отдел.
В продвинутых современных магазинах подержанных записей, наверное, нет словесного отдела. В неряшливых же и хипповатых всегда есть, и он завален странными штучками и дрючками, которые ни один нормальный человек никогда не купит. Я начал с самой многообещающей записи, Джон Арло комментирует крикет, потом приступил к делающему особое ударение на «Ich» Вертолету Брехту[91], извлеченному нами из груды восточногерманских записей, купленных про запас. К четырем я устало размышлял, что хуже – речи Малькольма X или рассуждения Тимоти Лири[92]. Тут я все-таки решил, что с меня хватит, и отправился на прогулку. Стоял прекрасный летний день, а человек не предназначен для того, чтобы сидеть в пустынном магазине и слушать Тимоти Лири.
В продвинутых современных магазинах подержанных записей, наверное, нет словесного отдела. В неряшливых же и хипповатых всегда есть, и он завален странными штучками и дрючками, которые ни один нормальный человек никогда не купит. Я начал с самой многообещающей записи, Джон Арло комментирует крикет, потом приступил к делающему особое ударение на «Ich» Вертолету Брехту[91], извлеченному нами из груды восточногерманских записей, купленных про запас. К четырем я устало размышлял, что хуже – речи Малькольма X или рассуждения Тимоти Лири[92]. Тут я все-таки решил, что с меня хватит, и отправился на прогулку. Стоял прекрасный летний день, а человек не предназначен для того, чтобы сидеть в пустынном магазине и слушать Тимоти Лири.