Я вновь и вновь пыталась сформулировать, что, в сущности, со мной произошло? Если допустить, что это было своего рода «предвидение», экскурс в будущее… То будущее, которое, как говорят, грядет. Тогда любой шаг, любая попытка хоть что-то предпринять, чтобы изменить его, обречена на провал. Но я сомневаюсь в существовании такой предопределенности: мне кажется, то, что было, и то, что происходит в данный момент, определяет то, что будет. Таким образом, должно быть бесконечное число вероятностей — вариантов возможного будущего, — каждая из которых определяется тем, что происходит в настоящем. И мне кажется, что под действием «чюнджиатина» я увидела одну из таких «вероятностей»…
Это можно рассматривать как «предупреждение» — что может произойти, если не пресечь, не остановить вовремя.
Сама идея столь чудовищна, столь неприемлема и ведет к такому кошмарному искажению нормального хода вещей, что не внять этому «предупреждению» я просто не в силах. И потому я на свои страх и риск беру на себя всю ответственность и, не посвящая никого в свои планы, постараюсь сделать все возможное, дабы описанный мною «мир» со всей его «структурой» никогда бы не смог превратиться в реальность. Если по каким-то причинам кто-то другой будет несправедливо обвинен в том, что он (или она) оказывал мне какое-либо содействие или хотя бы косвенно участвовал в том, что я собираюсь предпринять, этот документ должен служить ему защитой и оправданием. Поэтому он и составлен.
Я, Джейн Уотерлей, сама, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, по своей воле решила, что Доктору Перригану нельзя дать возможность продолжать его работу.
Джейн Уотерлей
… (число, месяц, год)
… (личная подпись)
Поверенный несколько секунд внимательно разглядывал подпись под документом, потом удовлетворенно кивнул головой.
— Итак, — произнес он, констатируя факт, — она села в свой автомобиль, и на полном ходу врезалась в машину Перригана, исход для него был трагический. Что ж… Из того немногого, что мне известно, я знаю одно: перед этим она сделала все возможное, чтобы убедить его прекратить свою работу, прекратить исследования в этой области. Конечно, она вряд ли могла рассчитывать на успех — трудно представить себе человека, отказывающегося от дела всей своей жизни из-за того, к чему он не мог отнестись иначе, как к шарлатанству. Таким образом, она должна была ясно представлять себе, на что идет, — это был преднамеренный поступок. И с этой точки зрения полицейские правы, считая, что она намеренно убила его. Но они не правы, полагая, что она подожгла дом и лабораторию с целью замести следы своего преступления. Из этого документа явствует совсем другое: она хотела ликвидировать все результаты исследований Перригана, — это очевидно и не подлежит сомнению… — Он вздохнул и с сожалением покачал головой — Бедная девочка! В последних строчках явно ощущается ее чувство долга. Да, теперь мне, пожалуй, все ясно, ясна причина. Она ведь и не пыталась отрицать, что именно она совершила. Единственное, но она скрыла от полицейских, это почему она так поступила. — Он помолчал, а потом добавил. — Так или иначе, слава богу, что этот документ существует, как бы там ни было, он спасет ей жизнь. Я буду крайне удивлен, если в данной ситуации не будет провозглашена явная невменяемость обвиняемой. Счастье, что она не успела поместить записки в сейф, как собиралась, да еще с приложенными инструкциями вскрыть лишь при условии возможного обвинения кого-то другого в убийстве Перригана…
На усталом морщинистом лице доктора Хейлера проступила горечь.
— Если кто и виноват во всем, то это я, — глухо сказал он. — Прежде всего я не должен был соглашаться и позволить ей принять этот чертов препарат. Но после смерти мужа она была буквально раздавлена горем. Старалась заполнить чем-то наступившую пустоту, отчаянно боролась с ней, работала как каторжная и… упросила меня. Вы ведь говорили с ней и знаете, как она умеет убеждать… Она видела в этом определенный шаг вперед, хотела принести пользу и… в общем, была права. Но мне следовало быть более внимательным, и я должен был заметить кое-что после эксперимента. Я и только я несу всю ответственность за случившееся!…
— М-мда, — задумчиво произнес поверенный. — Выдвигая этот аргумент в качестве основной линии защиты, вы, доктор Хейлер, многим рискуете и должны ясно понимать это. Я имею в виду вашу репутацию ученого.
— Возможно. Но это уже мои трудности. Главное — то, что я нес за нее ответственность, как, впрочем, и за любого из своего персонала. Никто не станет отрицать если бы я отказался от ее участия в эксперименте, ничего подобного бы не произошло. Кроме того, я считаю, что мы должны настаивать на статусе «временной невменяемости» в связи с тем, что ее мозг подвергся действию малоизученного наркотического препарата. Если мы добьемся такого вердикта, дело кончится помещением ее в психоневрологический комплекс для исследования и курса лечения — полагаю, курса непродолжительного и сравнительно легкого.
— Не берусь судить заранее. Конечно, мы можем предварительно побеседовать с прокурором и посмотреть, что он скажет… — не очень уверенным тоном произнес поверенный.
— Но это же единственное разумное решение! — воскликнул Хейлер. — Люди типа Джейн не совершают убийств, если они в здравом рассудке. Но если у них нет другого выхода… они делают это иначе — и уж, во всяком случае, они не убивают первого встречного, кого раньше никогда не знали. Наркотик — это очевидно — вызвал такого рода галлюцинацию, что бедняжка была уже не в силах видеть разницу между происходящим и тем, что может в принципе произойти. Она очутилась в состоянии, в котором приняла кажущуюся действительность за реально существующую, и в этом случае она действовала вполне адекватно ситуации!
— М-мм… да, пожалуй. Пожалуй, можно допустить, что все было именно так. Во всяком случае, меня вы как будто убедили… Почти… — Поверенный вновь осторожно дотронулся до лежащих перед ним листков бумаги. — Конечно, вся история выглядит совершенно фантастической, и вместе с тем… она написана с такой достоверностью. Хотел бы я знать… — он на секунду запнулся, — эта… это биологическое исключение мужского начала… У меня такое впечатление, что она относится к нему как к чему-то неправильному, крайне неестественному, нежелательному, но не невозможному. Конечно, для обычного, среднего человека, скажем так, обывателя, который не в состоянии выйти за общепринятые понятия о норме, об обычном и естественном развитии природы, это кажется полным абсурдом. Но вы… Как медик, как ученый… Вы тоже считаете это в принципе невозможным? Даже теоретически?
Доктор Хейлер нахмурился.
— Это более чем сложный вопрос, и ответить на него… — Он задумчиво покачал головой. — В принципе было бы неправильным категорически отрицать саму возможность этого. Рассматривая чисто абстрактную проблему, я могу представить себе несколько путей, впрочем… тоже чисто теоретических и пока не… Однако, если взять какую-то экстремальную ситуацию, которая спровоцировала бы резкий качественный «скачок» в данной области. Ну, скажем, «скачок» подобный расщеплению атомного ядра, тогда… Трудно сказать… — Он пожал плечами.
— Это именно то, что я и хотел услышать, — кивнул поверенный. — На данном этапе это, конечно, технически неосуществимо, но в принципе нельзя сказать, что полностью противоречит здравому смыслу. Скажем так это достаточно реально, чтобы временно повредить вполне здравый рассудок, произвести некий «сдвиг». Что касается нашей линии защиты, то тут близость (пусть абстрактная) миража, вызванного «чюнджиатином», к реальности нам очень на руку. Что касается меня, то должен признаться: эта «близость» порождает у меня странное ощущение…
Доктор кинул быстрый и острый взгляд на своего собеседника.
— Ну знаете! — усмехнулся он — Вы хотите убедить меня в том, что поверили во все это?! Впрочем — он опять усмехнулся, — если даже принять хоть на секунду это за… Тогда вы можете спать спокойно. Джейн бедняжка, добилась полного разрушения собственной иллюзии. С Перриганом покончено — его дом, лаборатория со всеми результатами проделанной работы превратились в пепел.
— М-мда, — как-то не очень уверенно кивнул поверенный. — И все же. Я чувствовал бы себя значительно спокойнее, если бы мы сумели проследить любой иной способ, благодаря которому она могла получить информацию о Перригане и его работе. — Он в очередной раз осторожно дотронулся до листков лежащих на столе. — Но, насколько я могу судить, никакого другого способа у нее не было, они никак не пересекались, разве что… Она когда-либо интересовалась областью биологии, в которой работал Перриган?
— Нет. Это я знаю совершенно точно, — твердо сказал Хейлер.
— Что ж, тогда один… М-мм неприятный аспект… во всяком случае, не до конца ясный, остается. М-мда… И есть еще одно. Возможно, вы сочтете это ребячеством… просто глупостью — и я уверен, время докажет вашу правоту, — но должен вам признаться, что я чувствовал бы себя гораздо… Словом, я испытывал бы меньшее беспокойство, если бы Джейн навела более тщательные справки обо всем перед тем, как начать действовать.
— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Хейлер.
— Только одно: она упустила из виду одну маленькую деталь — не выяснила, есть ли у Перригана сын. Так вот у него есть сын. И этот сын, как выяснилось, проявляет огромный интерес к работе отца, по сути дела, хочет во что бы то ни стало продолжить прерванные трагической смертью исследования. Он уже объявил, что сделает все возможное, чтобы работа отца не пропала даром… Удалось сохранить несколько видов бактерии, чудом уцелевших при пожаре. Похвальное стремление, не правда ли? Вне всяких сомнений, его желание вызывает уважение, но… Честно говоря, я испытываю некоторое беспокойство, в особенности после того, как мне удалось выяснить, что, во-первых, он биохимик и имеет докторскую степень, и, во-вторых, носит — и это вполне естественно — ту же фамилию… фамилию своего отца. С вашего разрешения, он — Доктор Перриган…
Странная история
Это можно рассматривать как «предупреждение» — что может произойти, если не пресечь, не остановить вовремя.
Сама идея столь чудовищна, столь неприемлема и ведет к такому кошмарному искажению нормального хода вещей, что не внять этому «предупреждению» я просто не в силах. И потому я на свои страх и риск беру на себя всю ответственность и, не посвящая никого в свои планы, постараюсь сделать все возможное, дабы описанный мною «мир» со всей его «структурой» никогда бы не смог превратиться в реальность. Если по каким-то причинам кто-то другой будет несправедливо обвинен в том, что он (или она) оказывал мне какое-либо содействие или хотя бы косвенно участвовал в том, что я собираюсь предпринять, этот документ должен служить ему защитой и оправданием. Поэтому он и составлен.
Я, Джейн Уотерлей, сама, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, по своей воле решила, что Доктору Перригану нельзя дать возможность продолжать его работу.
Джейн Уотерлей
… (число, месяц, год)
… (личная подпись)
Поверенный несколько секунд внимательно разглядывал подпись под документом, потом удовлетворенно кивнул головой.
— Итак, — произнес он, констатируя факт, — она села в свой автомобиль, и на полном ходу врезалась в машину Перригана, исход для него был трагический. Что ж… Из того немногого, что мне известно, я знаю одно: перед этим она сделала все возможное, чтобы убедить его прекратить свою работу, прекратить исследования в этой области. Конечно, она вряд ли могла рассчитывать на успех — трудно представить себе человека, отказывающегося от дела всей своей жизни из-за того, к чему он не мог отнестись иначе, как к шарлатанству. Таким образом, она должна была ясно представлять себе, на что идет, — это был преднамеренный поступок. И с этой точки зрения полицейские правы, считая, что она намеренно убила его. Но они не правы, полагая, что она подожгла дом и лабораторию с целью замести следы своего преступления. Из этого документа явствует совсем другое: она хотела ликвидировать все результаты исследований Перригана, — это очевидно и не подлежит сомнению… — Он вздохнул и с сожалением покачал головой — Бедная девочка! В последних строчках явно ощущается ее чувство долга. Да, теперь мне, пожалуй, все ясно, ясна причина. Она ведь и не пыталась отрицать, что именно она совершила. Единственное, но она скрыла от полицейских, это почему она так поступила. — Он помолчал, а потом добавил. — Так или иначе, слава богу, что этот документ существует, как бы там ни было, он спасет ей жизнь. Я буду крайне удивлен, если в данной ситуации не будет провозглашена явная невменяемость обвиняемой. Счастье, что она не успела поместить записки в сейф, как собиралась, да еще с приложенными инструкциями вскрыть лишь при условии возможного обвинения кого-то другого в убийстве Перригана…
На усталом морщинистом лице доктора Хейлера проступила горечь.
— Если кто и виноват во всем, то это я, — глухо сказал он. — Прежде всего я не должен был соглашаться и позволить ей принять этот чертов препарат. Но после смерти мужа она была буквально раздавлена горем. Старалась заполнить чем-то наступившую пустоту, отчаянно боролась с ней, работала как каторжная и… упросила меня. Вы ведь говорили с ней и знаете, как она умеет убеждать… Она видела в этом определенный шаг вперед, хотела принести пользу и… в общем, была права. Но мне следовало быть более внимательным, и я должен был заметить кое-что после эксперимента. Я и только я несу всю ответственность за случившееся!…
— М-мда, — задумчиво произнес поверенный. — Выдвигая этот аргумент в качестве основной линии защиты, вы, доктор Хейлер, многим рискуете и должны ясно понимать это. Я имею в виду вашу репутацию ученого.
— Возможно. Но это уже мои трудности. Главное — то, что я нес за нее ответственность, как, впрочем, и за любого из своего персонала. Никто не станет отрицать если бы я отказался от ее участия в эксперименте, ничего подобного бы не произошло. Кроме того, я считаю, что мы должны настаивать на статусе «временной невменяемости» в связи с тем, что ее мозг подвергся действию малоизученного наркотического препарата. Если мы добьемся такого вердикта, дело кончится помещением ее в психоневрологический комплекс для исследования и курса лечения — полагаю, курса непродолжительного и сравнительно легкого.
— Не берусь судить заранее. Конечно, мы можем предварительно побеседовать с прокурором и посмотреть, что он скажет… — не очень уверенным тоном произнес поверенный.
— Но это же единственное разумное решение! — воскликнул Хейлер. — Люди типа Джейн не совершают убийств, если они в здравом рассудке. Но если у них нет другого выхода… они делают это иначе — и уж, во всяком случае, они не убивают первого встречного, кого раньше никогда не знали. Наркотик — это очевидно — вызвал такого рода галлюцинацию, что бедняжка была уже не в силах видеть разницу между происходящим и тем, что может в принципе произойти. Она очутилась в состоянии, в котором приняла кажущуюся действительность за реально существующую, и в этом случае она действовала вполне адекватно ситуации!
— М-мм… да, пожалуй. Пожалуй, можно допустить, что все было именно так. Во всяком случае, меня вы как будто убедили… Почти… — Поверенный вновь осторожно дотронулся до лежащих перед ним листков бумаги. — Конечно, вся история выглядит совершенно фантастической, и вместе с тем… она написана с такой достоверностью. Хотел бы я знать… — он на секунду запнулся, — эта… это биологическое исключение мужского начала… У меня такое впечатление, что она относится к нему как к чему-то неправильному, крайне неестественному, нежелательному, но не невозможному. Конечно, для обычного, среднего человека, скажем так, обывателя, который не в состоянии выйти за общепринятые понятия о норме, об обычном и естественном развитии природы, это кажется полным абсурдом. Но вы… Как медик, как ученый… Вы тоже считаете это в принципе невозможным? Даже теоретически?
Доктор Хейлер нахмурился.
— Это более чем сложный вопрос, и ответить на него… — Он задумчиво покачал головой. — В принципе было бы неправильным категорически отрицать саму возможность этого. Рассматривая чисто абстрактную проблему, я могу представить себе несколько путей, впрочем… тоже чисто теоретических и пока не… Однако, если взять какую-то экстремальную ситуацию, которая спровоцировала бы резкий качественный «скачок» в данной области. Ну, скажем, «скачок» подобный расщеплению атомного ядра, тогда… Трудно сказать… — Он пожал плечами.
— Это именно то, что я и хотел услышать, — кивнул поверенный. — На данном этапе это, конечно, технически неосуществимо, но в принципе нельзя сказать, что полностью противоречит здравому смыслу. Скажем так это достаточно реально, чтобы временно повредить вполне здравый рассудок, произвести некий «сдвиг». Что касается нашей линии защиты, то тут близость (пусть абстрактная) миража, вызванного «чюнджиатином», к реальности нам очень на руку. Что касается меня, то должен признаться: эта «близость» порождает у меня странное ощущение…
Доктор кинул быстрый и острый взгляд на своего собеседника.
— Ну знаете! — усмехнулся он — Вы хотите убедить меня в том, что поверили во все это?! Впрочем — он опять усмехнулся, — если даже принять хоть на секунду это за… Тогда вы можете спать спокойно. Джейн бедняжка, добилась полного разрушения собственной иллюзии. С Перриганом покончено — его дом, лаборатория со всеми результатами проделанной работы превратились в пепел.
— М-мда, — как-то не очень уверенно кивнул поверенный. — И все же. Я чувствовал бы себя значительно спокойнее, если бы мы сумели проследить любой иной способ, благодаря которому она могла получить информацию о Перригане и его работе. — Он в очередной раз осторожно дотронулся до листков лежащих на столе. — Но, насколько я могу судить, никакого другого способа у нее не было, они никак не пересекались, разве что… Она когда-либо интересовалась областью биологии, в которой работал Перриган?
— Нет. Это я знаю совершенно точно, — твердо сказал Хейлер.
— Что ж, тогда один… М-мм неприятный аспект… во всяком случае, не до конца ясный, остается. М-мда… И есть еще одно. Возможно, вы сочтете это ребячеством… просто глупостью — и я уверен, время докажет вашу правоту, — но должен вам признаться, что я чувствовал бы себя гораздо… Словом, я испытывал бы меньшее беспокойство, если бы Джейн навела более тщательные справки обо всем перед тем, как начать действовать.
— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Хейлер.
— Только одно: она упустила из виду одну маленькую деталь — не выяснила, есть ли у Перригана сын. Так вот у него есть сын. И этот сын, как выяснилось, проявляет огромный интерес к работе отца, по сути дела, хочет во что бы то ни стало продолжить прерванные трагической смертью исследования. Он уже объявил, что сделает все возможное, чтобы работа отца не пропала даром… Удалось сохранить несколько видов бактерии, чудом уцелевших при пожаре. Похвальное стремление, не правда ли? Вне всяких сомнений, его желание вызывает уважение, но… Честно говоря, я испытываю некоторое беспокойство, в особенности после того, как мне удалось выяснить, что, во-первых, он биохимик и имеет докторскую степень, и, во-вторых, носит — и это вполне естественно — ту же фамилию… фамилию своего отца. С вашего разрешения, он — Доктор Перриган…
Странная история
В конце декабря 1966 года мистер Астер явился в солидную нотариальную контору «Кроптон, Дэггит и Хоув» по ее приглашению. Он был встречен вежливым молодым человеком не старше тридцати лет. Несмотря на молодость, мистер Фреттон уже был законным преемником господ Кроптона, Дэггита и Хоува на посту директора конторы.
Когда мистер Астер узнал от мистера Фреттона, что согласно завещанию покойного сэра Эндрью Винселла он наследует ни много ни мало шесть тысяч Обыкновенных Акций компании «Бритиш Винивил», до него не сразу дошел смысл этого сообщения. В завещании пояснялось, что настоящий дар сделан в знак признательности за неоценимую услугу, которую однажды мистер Астер оказал покойному. Какую именно услугу оказал мистер Астер, в завещании не говорилось, и, хотя мистер Фреттон, разумеется, не имел права интересоваться этим вопросом, он с трудом сдерживал свое любопытство.
Неожиданное счастье (каждая акция стоила 83 фунта 6 пенсов) привалило как раз вовремя. Незначительной части акций вполне хватило, чтобы урегулировать наиболее неотложные финансовые проблемы, и в процессе их решения мистеру Астеру пришлось неоднократно встречаться с мистером Фреттоном. Настало время, когда любопытство заставило мистера Фреттона переступить ту грань деловой скромности, которая требовалась от человека его профессии.
— Вы ведь не очень хорошо знали сэра Эндрью, не так ли? — как бы невзначай заметил он однажды.
Конечно, мистеру Астеру ничего не стояло пресечь подобные поползновения, но он и не подумал сделать это. Он задумчиво глядел на мистера Фреттона, о чем-то размышляя.
— Я виделся с сэром Эндрью всего один раз в жизни, — произнес он наконец, — и в течение каких-нибудь полутора часов.
— Так я и предполагал, — сказал мистер Фреттон, нисколько не заботясь о том, чтобы скрыть свое смущение. — В июне прошлого года, не так ли?
— Двадцать пятого, — уточнил мистер Астер.
— А до этого никогда?
— Ни до, ни после.
Мистер Фреттон покачал головой.
— В этой истории очень много странного. Послушайте, вы свободны завтра вечером?
Мистер Фреттон был свободен. На следующий день они встретились в клубе и после кофе удобно устроились в укромном уголке гостиной.
— По правде говоря, я бы чувствовал себя куда более счастливым, если бы в этой истории оказалось меньше странностей и загадок, которые я не могу понять… Во всем этом есть нечто из ряда вон выходящее, — задумчиво начал мистер Астер свой рассказ. — Впрочем, лучше по порядку. Вот как это произошло.
Несмотря на дождливое лето, вечер 25 июня был на редкость хорош. Наслаждаясь чудесной погодой, я неторопливо шел домой и только подумал: «Не заглянуть ли мне в ближайший кабачок пропустить рюмку виски», — как заметил этого старика. Схватившись за барьер, отделяющий тротуар Тенет-стрит от мостовой, он беспомощно и изумленно оглядывался. Конечно, в нашей части Лондона, особенно летом, можно встретить иностранца из любой части света. Вид у некоторых из них бывает довольно растерянный, но этот старик (на вид ему было за семьдесят) был не из туристов. Его очень хорошо характеризовало одно слово — «элегантность». Оно-то сразу и пришло мне на ум. Аккуратно подстриженная бородка клинышком, черная фетровая шляпа, превосходного покроя темный костюм, дорогие туфли и неброский, но изысканный галстук создавали законченный портрет джентльмена в наиболее полном смысле этого слова. Конечно, и людям его круга случается заглядывать в нашу часть города, хоть они и чувствуют себя здесь не в своей тарелке; но чтобы стоять вот так, на виду у всех, в одиночестве, изумленно оглядываясь по сторонам, — такое здесь увидишь не часто. Два-три прохожих бегло взглянули на незнакомца и, объяснив его состояние по-своему, прошли мимо. Я этого не сделал. На меня старик не произвел впечатления подвыпившего человека. Нет. Мне показалось, что он сильно испуган. Я остановился:
— Вам нездоровится? Если хотите, я найду такси.
Он растерянно обернулся, но не сразу увидел меня, будто я был неизмеримо далеко. Ему потребовалась минута, чтобы рассмотреть меня; еще больше времени и напряжения понадобилось ему для ответа.
— Не надо, — сказал он неуверенно, — не надо, благодарю вас. Я… я здоров.
Я почувствовал, что он чего-то недоговаривает. В словах старика не слышалось просьбы оставить его в покое, а раз уж я подошел, то не следовало бросать его на произвол судьбы.
— Вас что-то потрясло? — спросил я.
Не отрывая глаз от снующих по улице машин, он молча кивнул.
— Поблизости есть больница… — начал было я.
— Не надо, — повторил он вновь и снова отрицательно покачал головой. — Две-три минуты, и я приду в себя.
Он и на этот раз не попросил меня оставить его. Мне даже показалось, будто он не хочет, чтобы я уходил. Он все оглядывался. Потом напрягся, замер и с неподдельным изумлением уставился на свою одежду. Отпустив барьер, он поднял руку и взглянул на рукав. Затем поглядел на кисть руки — красивую, холеную, худую от старости, с усохшими суставами и вздувшимися голубыми венами. Мизинец украшало золотое кольцо с печаткой.
Кто из нас не слышал о «глазах, готовых выскочить из орбит»? Но прежде я никогда не видел, чтобы такое случалось на самом деле. Его глаза действительно готовы были выскочить из орбит, а поднятая рука вдруг задрожала. Он попытался что-то сказать, у меня возникло опасение, что его вот-вот хватит удар.
— Больница, — повторил я, но он снова отрицательно покачал головой.
Я просто не знал, что делать. Во всяком случае, присесть ему было необходимо. «Быть может, ему поможет рюмка коньяку?» — подумал я. Не ответив и на это мое предложение, он все же покорно последовал за мной через дорогу, в отель «Вилберн». Я усадил его и заказал две рюмки бренди. Отпустив официанта и повернувшись к своему незнакомцу, я увидел, что тот с ужасом смотрит в противоположный угол бара, в зеркало. Не отрывая от него взгляда, он снял шляпу, дрожащей рукой прикоснулся к бородке, к серебряным волосам и снова замер, все так же пристально вглядываясь в свое отражение.
Наконец принесли бренди. Добавив в рюмку содовой, он выпил ее залпом. Рука его перестала дрожать, и щеки порозовели. Неожиданно он встал, словно принял какое-то важное решение.
— Прошу прощения, я вернусь через минуту, — сказал он, пересек зал и… остановился у зеркала.
Он стоял минуты две почти вплотную к зеркалу и внимательно себя изучал. Затем вернулся к столику, если и не успокоенный, то несколько приободрившийся, и указал официанту на наши пустые рюмки.
— Я обязан перед вами извиниться, — произнес он, как-то странно глядя на меня. — Вы были чрезвычайно добры.
— Не стоит благодарности, — ответил я, — рад, что мог вам быть полезным. Вы, вероятно, испытали какое-то сильное потрясение?
— Не одно, — согласился он и тут же добавил: — До чего же порой правдоподобны бывают наши сны!
Я счел за лучшее промолчать, не имея понятия, что ответить на это.
— Сначала немного жутковато, — продолжал он с наигранной веселостью.
— Что с вами произошло? — спросил я, все еще ничего не понимая.
— Во всем виноват я сам. Только я, и никто другой… Но я так торопился, — объяснил он. — Я переходил дорогу позади трамвая… за ним оказался встречный… Наверное, он меня сшиб.
— Вот оно что, понятно… Где это произошло?
— В двух шагах отсюда. На Тенет-стрит.
— Но… но вы, кажется, не ранены, — заметил я, опешив.
— Похоже, что нет, — с сомнением в голосе согласился он, — кажется, не ранен.
На нем не было ни царапины, одежда его была в безупречном состоянии, а самое главное — трамвайные рельсы убрали с Тенет-стрит двадцать пять лет назад. Поразмыслив, я решил пока не говорить ему об этом. Официант принес рюмки. Старик сунул руку в жилетный карман и снова растерянно уставился в одну точку.
— Мои золотые! Мои часы! — воскликнул он.
Я протянул официанту банкнот в один фунт. Старик внимательно наблюдал, как тот отсчитывает мне сдачу.
— Извините меня, сэр, — сказал ему я, когда официант удалился, — но мне кажется, что испытанное вами потрясение вызвало провал в памяти. Помните ли… помните ли вы, кто вы такой?
Продолжая держать палец в жилетном кармане, он посмотрел на меня пристально и несколько подозрительно.
— Кто я такой? Я Эндрью Винселл. Живу здесь рядом, на Харт-стрит.
— Раньше здесь действительно была Харт-стрит, но ее переименовали в начале тридцатых годов, во всяком случае, еще до войны, — после некоторого колебания сказал я.
Если до этого казалось, что старик приободрился и пришел в себя, то после моих слов от его бодрости снова не осталось и следа. В течение нескольких минут он не проронил ни слова. Затем ощупал карман пиджака и достал бумажник с золотыми уголками и тиснеными инициалами «Э. В.». С удивлением взирая на бумажник, старик положил его на стол. Потом открыл его, из левого отделения вынул однофунтовую кредитку (при этом он озадаченно нахмурился), затем еще одну, пятифунтовую, которая озадачила его еще больше. Он снова молча полез в карман и вытащил элегантную записную книжку, одного цвета с бумажником. В нижнем правом углу можно было заметить все те же инициалы, а в верхнем было вытеснено: «Блокнот 1966». Старик долго разглядывал книжку, прежде чем обратил свой взор на меня.
— Девятьсот шестьдесят шестой? — спросил он, запинаясь.
— Именно, — подтвердил я.
Последовала продолжительная пауза.
— Не… не понимаю, — сказал он совсем по-детски. — Моя жизнь! Что стало с моей жизнью?!
На лице его появилось жалкое, убитое выражение. Я придвинул ему рюмку, и он отпил немного бренди.
— Господи! — простонал он, открыв записную книжку. — Все это слишком правдоподобно. Что, что со мной случилось?!
— Частичная потеря памяти, — заметил я сочувственно, — как известно, нередко наблюдается после потрясений. Обычно это скоро проходит. Загляните туда еще раз, — указал я на бумажник. — Быть может, вы обнаружите то, что поможет вам вспомнить…
После некоторого колебания он сунул руку в правое отделение бумажника. На свет появилась цветная любительская фотография семейной группы, в центре которой находился он сам, только пятью-шестью годами моложе, рядом — очень похожий на него мужчина лет сорока, две женщины помоложе и два подростка. За ухоженным газоном виднелся старинный особняк.
— Думаю, вам не приходится жаловаться на жизнь, — заметил я. — Похоже, что вы недурно прожили свой век.
За фотографией последовали три визитные карточки, на которых стояло только: «Сэр Эндрью Винселл», но не было никакого адреса. Кроме этого, там был еще конверт, адресованный сэру Эндрью Винселлу, Бритиш Пластик, Лондон. Он покачал головой, отхлебнул бренди, снова взглянул на конверт и невесело усмехнулся. Затем с заметным усилием взял себя в руки и решительно заявил:
— Это какой-то сон, глупый сон. Как бы проснуться? — Он закрыл глаза и произнес внятно: — Я Эндрью Винселл. Мне двадцать три года. Я живу на Харт-стрит, сорок восемь. Я ученик бухгалтера в фирме «Пенбери и Тралл». Сейчас двенадцатое июля 1906 года. Сегодня утром на Тенет-стрит меня сшиб трамвай. Наверное, поэтому меня преследуют галлюцинации. Ну, а теперь — хватит!
Он открыл глаза и искренне удивился тому, что я не исчез. Потом взглянул на конверт, и лицо его зло скривилось.
— «Сэр Эндрью Винселл»! — презрительно произнес он. — «Пластики». Что это, черт возьми, может означать?
— Естественно предположить, — сказал я, — что вы компаньон этой фирмы. Судя по всему, даже один из ее директоров.
— Но что такое пластики? — воскликнул он. — Это что же, имеет отношение к пластилину? С какой стати я стал бы заниматься этим?
Я колебался. Потрясение, каково бы оно ни было, вычеркнуло из его памяти полвека с лишним. Может быть, подумал я, разговор на близкую, важную для него и, несомненно, знакомую тему поможет вернуть ему память… Я постучал по крышке стола.
— Вот вам, к примеру, один из пластиков.
Он внимательно осмотрел крышку, даже поцарапал ее ногтем.
— Какой же это пластик? Ведь это совершенно твердое вещество, — заметил он.
Я попытался объяснить:
— Сначала было мягким, потом затвердело. Существует много различных пластиков. Пепельница, сиденье стула, эта ручка, обложка моей чековой книжки, плащ женщины за соседним столиком, ручка ее зонтика, сумочка, сотни предметов вокруг нас, и даже моя рубашка, — все это из пластика.
С возрастающим вниманием он переводил взгляд с одного предмета на другой. Наконец пристально поглядел на меня. Голос его едва заметно дрогнул, когда он повторил свой вопрос:
— Сейчас действительно 1966 год?
— Разумеется, — подтвердил я. — Если не верите своему собственному календарю, взгляните на календарь вон там, за стойкой бара.
— Ни одной лошади, — пробормотал он себе под нос. — Да и деревья в сквере слишком высоки… Сон иногда бывает последовательным. Но не до такой же степени…
С минуту он молчал, потом неожиданно воскликнул:
— Господи, господи, если все это в самом деле… — Он снова повернулся ко мне. Глаза его горели. — Расскажите подробнее об этих пластиках, — нетерпеливо потребовал он.
Я не химик и в пластиках разбираюсь не лучше, чем, скажем, первый встречный на улице, но он был так явно заинтересован, что я решил попытаться. Кроме того, я надеялся, что это поможет вернуть ему память. Я указал пальцем на пепельницу.
— Мне сдается, что это бакелит, один из самых первых термопластиков. Человек по фамилии Бакелит запатентовал его году так в… 1909. Это имеет какое-то отношение к фенолу и формальдегидам.
— Термопластик? — переспросил он. — Что это означает?
Я объяснил, как мог, то немногое, что было мне известно о молекулярных цепях, о их расположении, о полимеризации и тому подобных штуках, а также о некоторых наиболее характерных способах их применения. При этом у меня совсем не было чувства, что я «учу ученого». Вовсе нет. Напротив, он слушал с сосредоточенным вниманием и время от времени повторял то или иное слово, словно пытаясь лучше запомнить, его. Само собой разумеется, мне было в высшей степени лестно слышать, как он зазубривает сказанные слова, но я не мог обманываться — все это вряд ли способствовало возвращению его памяти.
Должно быть, мы — вернее, я — проговорили около часа. Наконец я заметил, что бодрость, появившаяся под воздействием двух рюмок бренди, иссякла и он снова чувствует себя скверно.
— Будет лучше, если я провожу вас домой, — сказал я. — Помните ли вы, где находится ваш дом?
— Харт-стрит, сорок восемь, — ответил он.
— Я говорю о вашем теперешнем доме, — настаивал я.
Он будто не слышал меня.
— Если бы только я смог все это вспомнить… если бы только я смог вспомнить, когда проснусь… — в отчаянии бормотал он. Неожиданно он снова взглянул на меня. — Как ваше имя?
Я ответил.
— Постараюсь запомнить, если мне это удастся, — уверил он меня с самым серьезным видом.
Перегнувшись через стол, я открыл его записную книжку и, как ожидал, обнаружил адрес: он жил где-то в районе Гросвенор-стрит. Сложив бумажник и книжку вместе, я сунул их ему в руку. Он машинально убрал их в карман и сидел с отрешенным видом, пока официант вызывал такси.
Когда мистер Астер узнал от мистера Фреттона, что согласно завещанию покойного сэра Эндрью Винселла он наследует ни много ни мало шесть тысяч Обыкновенных Акций компании «Бритиш Винивил», до него не сразу дошел смысл этого сообщения. В завещании пояснялось, что настоящий дар сделан в знак признательности за неоценимую услугу, которую однажды мистер Астер оказал покойному. Какую именно услугу оказал мистер Астер, в завещании не говорилось, и, хотя мистер Фреттон, разумеется, не имел права интересоваться этим вопросом, он с трудом сдерживал свое любопытство.
Неожиданное счастье (каждая акция стоила 83 фунта 6 пенсов) привалило как раз вовремя. Незначительной части акций вполне хватило, чтобы урегулировать наиболее неотложные финансовые проблемы, и в процессе их решения мистеру Астеру пришлось неоднократно встречаться с мистером Фреттоном. Настало время, когда любопытство заставило мистера Фреттона переступить ту грань деловой скромности, которая требовалась от человека его профессии.
— Вы ведь не очень хорошо знали сэра Эндрью, не так ли? — как бы невзначай заметил он однажды.
Конечно, мистеру Астеру ничего не стояло пресечь подобные поползновения, но он и не подумал сделать это. Он задумчиво глядел на мистера Фреттона, о чем-то размышляя.
— Я виделся с сэром Эндрью всего один раз в жизни, — произнес он наконец, — и в течение каких-нибудь полутора часов.
— Так я и предполагал, — сказал мистер Фреттон, нисколько не заботясь о том, чтобы скрыть свое смущение. — В июне прошлого года, не так ли?
— Двадцать пятого, — уточнил мистер Астер.
— А до этого никогда?
— Ни до, ни после.
Мистер Фреттон покачал головой.
— В этой истории очень много странного. Послушайте, вы свободны завтра вечером?
Мистер Фреттон был свободен. На следующий день они встретились в клубе и после кофе удобно устроились в укромном уголке гостиной.
— По правде говоря, я бы чувствовал себя куда более счастливым, если бы в этой истории оказалось меньше странностей и загадок, которые я не могу понять… Во всем этом есть нечто из ряда вон выходящее, — задумчиво начал мистер Астер свой рассказ. — Впрочем, лучше по порядку. Вот как это произошло.
Несмотря на дождливое лето, вечер 25 июня был на редкость хорош. Наслаждаясь чудесной погодой, я неторопливо шел домой и только подумал: «Не заглянуть ли мне в ближайший кабачок пропустить рюмку виски», — как заметил этого старика. Схватившись за барьер, отделяющий тротуар Тенет-стрит от мостовой, он беспомощно и изумленно оглядывался. Конечно, в нашей части Лондона, особенно летом, можно встретить иностранца из любой части света. Вид у некоторых из них бывает довольно растерянный, но этот старик (на вид ему было за семьдесят) был не из туристов. Его очень хорошо характеризовало одно слово — «элегантность». Оно-то сразу и пришло мне на ум. Аккуратно подстриженная бородка клинышком, черная фетровая шляпа, превосходного покроя темный костюм, дорогие туфли и неброский, но изысканный галстук создавали законченный портрет джентльмена в наиболее полном смысле этого слова. Конечно, и людям его круга случается заглядывать в нашу часть города, хоть они и чувствуют себя здесь не в своей тарелке; но чтобы стоять вот так, на виду у всех, в одиночестве, изумленно оглядываясь по сторонам, — такое здесь увидишь не часто. Два-три прохожих бегло взглянули на незнакомца и, объяснив его состояние по-своему, прошли мимо. Я этого не сделал. На меня старик не произвел впечатления подвыпившего человека. Нет. Мне показалось, что он сильно испуган. Я остановился:
— Вам нездоровится? Если хотите, я найду такси.
Он растерянно обернулся, но не сразу увидел меня, будто я был неизмеримо далеко. Ему потребовалась минута, чтобы рассмотреть меня; еще больше времени и напряжения понадобилось ему для ответа.
— Не надо, — сказал он неуверенно, — не надо, благодарю вас. Я… я здоров.
Я почувствовал, что он чего-то недоговаривает. В словах старика не слышалось просьбы оставить его в покое, а раз уж я подошел, то не следовало бросать его на произвол судьбы.
— Вас что-то потрясло? — спросил я.
Не отрывая глаз от снующих по улице машин, он молча кивнул.
— Поблизости есть больница… — начал было я.
— Не надо, — повторил он вновь и снова отрицательно покачал головой. — Две-три минуты, и я приду в себя.
Он и на этот раз не попросил меня оставить его. Мне даже показалось, будто он не хочет, чтобы я уходил. Он все оглядывался. Потом напрягся, замер и с неподдельным изумлением уставился на свою одежду. Отпустив барьер, он поднял руку и взглянул на рукав. Затем поглядел на кисть руки — красивую, холеную, худую от старости, с усохшими суставами и вздувшимися голубыми венами. Мизинец украшало золотое кольцо с печаткой.
Кто из нас не слышал о «глазах, готовых выскочить из орбит»? Но прежде я никогда не видел, чтобы такое случалось на самом деле. Его глаза действительно готовы были выскочить из орбит, а поднятая рука вдруг задрожала. Он попытался что-то сказать, у меня возникло опасение, что его вот-вот хватит удар.
— Больница, — повторил я, но он снова отрицательно покачал головой.
Я просто не знал, что делать. Во всяком случае, присесть ему было необходимо. «Быть может, ему поможет рюмка коньяку?» — подумал я. Не ответив и на это мое предложение, он все же покорно последовал за мной через дорогу, в отель «Вилберн». Я усадил его и заказал две рюмки бренди. Отпустив официанта и повернувшись к своему незнакомцу, я увидел, что тот с ужасом смотрит в противоположный угол бара, в зеркало. Не отрывая от него взгляда, он снял шляпу, дрожащей рукой прикоснулся к бородке, к серебряным волосам и снова замер, все так же пристально вглядываясь в свое отражение.
Наконец принесли бренди. Добавив в рюмку содовой, он выпил ее залпом. Рука его перестала дрожать, и щеки порозовели. Неожиданно он встал, словно принял какое-то важное решение.
— Прошу прощения, я вернусь через минуту, — сказал он, пересек зал и… остановился у зеркала.
Он стоял минуты две почти вплотную к зеркалу и внимательно себя изучал. Затем вернулся к столику, если и не успокоенный, то несколько приободрившийся, и указал официанту на наши пустые рюмки.
— Я обязан перед вами извиниться, — произнес он, как-то странно глядя на меня. — Вы были чрезвычайно добры.
— Не стоит благодарности, — ответил я, — рад, что мог вам быть полезным. Вы, вероятно, испытали какое-то сильное потрясение?
— Не одно, — согласился он и тут же добавил: — До чего же порой правдоподобны бывают наши сны!
Я счел за лучшее промолчать, не имея понятия, что ответить на это.
— Сначала немного жутковато, — продолжал он с наигранной веселостью.
— Что с вами произошло? — спросил я, все еще ничего не понимая.
— Во всем виноват я сам. Только я, и никто другой… Но я так торопился, — объяснил он. — Я переходил дорогу позади трамвая… за ним оказался встречный… Наверное, он меня сшиб.
— Вот оно что, понятно… Где это произошло?
— В двух шагах отсюда. На Тенет-стрит.
— Но… но вы, кажется, не ранены, — заметил я, опешив.
— Похоже, что нет, — с сомнением в голосе согласился он, — кажется, не ранен.
На нем не было ни царапины, одежда его была в безупречном состоянии, а самое главное — трамвайные рельсы убрали с Тенет-стрит двадцать пять лет назад. Поразмыслив, я решил пока не говорить ему об этом. Официант принес рюмки. Старик сунул руку в жилетный карман и снова растерянно уставился в одну точку.
— Мои золотые! Мои часы! — воскликнул он.
Я протянул официанту банкнот в один фунт. Старик внимательно наблюдал, как тот отсчитывает мне сдачу.
— Извините меня, сэр, — сказал ему я, когда официант удалился, — но мне кажется, что испытанное вами потрясение вызвало провал в памяти. Помните ли… помните ли вы, кто вы такой?
Продолжая держать палец в жилетном кармане, он посмотрел на меня пристально и несколько подозрительно.
— Кто я такой? Я Эндрью Винселл. Живу здесь рядом, на Харт-стрит.
— Раньше здесь действительно была Харт-стрит, но ее переименовали в начале тридцатых годов, во всяком случае, еще до войны, — после некоторого колебания сказал я.
Если до этого казалось, что старик приободрился и пришел в себя, то после моих слов от его бодрости снова не осталось и следа. В течение нескольких минут он не проронил ни слова. Затем ощупал карман пиджака и достал бумажник с золотыми уголками и тиснеными инициалами «Э. В.». С удивлением взирая на бумажник, старик положил его на стол. Потом открыл его, из левого отделения вынул однофунтовую кредитку (при этом он озадаченно нахмурился), затем еще одну, пятифунтовую, которая озадачила его еще больше. Он снова молча полез в карман и вытащил элегантную записную книжку, одного цвета с бумажником. В нижнем правом углу можно было заметить все те же инициалы, а в верхнем было вытеснено: «Блокнот 1966». Старик долго разглядывал книжку, прежде чем обратил свой взор на меня.
— Девятьсот шестьдесят шестой? — спросил он, запинаясь.
— Именно, — подтвердил я.
Последовала продолжительная пауза.
— Не… не понимаю, — сказал он совсем по-детски. — Моя жизнь! Что стало с моей жизнью?!
На лице его появилось жалкое, убитое выражение. Я придвинул ему рюмку, и он отпил немного бренди.
— Господи! — простонал он, открыв записную книжку. — Все это слишком правдоподобно. Что, что со мной случилось?!
— Частичная потеря памяти, — заметил я сочувственно, — как известно, нередко наблюдается после потрясений. Обычно это скоро проходит. Загляните туда еще раз, — указал я на бумажник. — Быть может, вы обнаружите то, что поможет вам вспомнить…
После некоторого колебания он сунул руку в правое отделение бумажника. На свет появилась цветная любительская фотография семейной группы, в центре которой находился он сам, только пятью-шестью годами моложе, рядом — очень похожий на него мужчина лет сорока, две женщины помоложе и два подростка. За ухоженным газоном виднелся старинный особняк.
— Думаю, вам не приходится жаловаться на жизнь, — заметил я. — Похоже, что вы недурно прожили свой век.
За фотографией последовали три визитные карточки, на которых стояло только: «Сэр Эндрью Винселл», но не было никакого адреса. Кроме этого, там был еще конверт, адресованный сэру Эндрью Винселлу, Бритиш Пластик, Лондон. Он покачал головой, отхлебнул бренди, снова взглянул на конверт и невесело усмехнулся. Затем с заметным усилием взял себя в руки и решительно заявил:
— Это какой-то сон, глупый сон. Как бы проснуться? — Он закрыл глаза и произнес внятно: — Я Эндрью Винселл. Мне двадцать три года. Я живу на Харт-стрит, сорок восемь. Я ученик бухгалтера в фирме «Пенбери и Тралл». Сейчас двенадцатое июля 1906 года. Сегодня утром на Тенет-стрит меня сшиб трамвай. Наверное, поэтому меня преследуют галлюцинации. Ну, а теперь — хватит!
Он открыл глаза и искренне удивился тому, что я не исчез. Потом взглянул на конверт, и лицо его зло скривилось.
— «Сэр Эндрью Винселл»! — презрительно произнес он. — «Пластики». Что это, черт возьми, может означать?
— Естественно предположить, — сказал я, — что вы компаньон этой фирмы. Судя по всему, даже один из ее директоров.
— Но что такое пластики? — воскликнул он. — Это что же, имеет отношение к пластилину? С какой стати я стал бы заниматься этим?
Я колебался. Потрясение, каково бы оно ни было, вычеркнуло из его памяти полвека с лишним. Может быть, подумал я, разговор на близкую, важную для него и, несомненно, знакомую тему поможет вернуть ему память… Я постучал по крышке стола.
— Вот вам, к примеру, один из пластиков.
Он внимательно осмотрел крышку, даже поцарапал ее ногтем.
— Какой же это пластик? Ведь это совершенно твердое вещество, — заметил он.
Я попытался объяснить:
— Сначала было мягким, потом затвердело. Существует много различных пластиков. Пепельница, сиденье стула, эта ручка, обложка моей чековой книжки, плащ женщины за соседним столиком, ручка ее зонтика, сумочка, сотни предметов вокруг нас, и даже моя рубашка, — все это из пластика.
С возрастающим вниманием он переводил взгляд с одного предмета на другой. Наконец пристально поглядел на меня. Голос его едва заметно дрогнул, когда он повторил свой вопрос:
— Сейчас действительно 1966 год?
— Разумеется, — подтвердил я. — Если не верите своему собственному календарю, взгляните на календарь вон там, за стойкой бара.
— Ни одной лошади, — пробормотал он себе под нос. — Да и деревья в сквере слишком высоки… Сон иногда бывает последовательным. Но не до такой же степени…
С минуту он молчал, потом неожиданно воскликнул:
— Господи, господи, если все это в самом деле… — Он снова повернулся ко мне. Глаза его горели. — Расскажите подробнее об этих пластиках, — нетерпеливо потребовал он.
Я не химик и в пластиках разбираюсь не лучше, чем, скажем, первый встречный на улице, но он был так явно заинтересован, что я решил попытаться. Кроме того, я надеялся, что это поможет вернуть ему память. Я указал пальцем на пепельницу.
— Мне сдается, что это бакелит, один из самых первых термопластиков. Человек по фамилии Бакелит запатентовал его году так в… 1909. Это имеет какое-то отношение к фенолу и формальдегидам.
— Термопластик? — переспросил он. — Что это означает?
Я объяснил, как мог, то немногое, что было мне известно о молекулярных цепях, о их расположении, о полимеризации и тому подобных штуках, а также о некоторых наиболее характерных способах их применения. При этом у меня совсем не было чувства, что я «учу ученого». Вовсе нет. Напротив, он слушал с сосредоточенным вниманием и время от времени повторял то или иное слово, словно пытаясь лучше запомнить, его. Само собой разумеется, мне было в высшей степени лестно слышать, как он зазубривает сказанные слова, но я не мог обманываться — все это вряд ли способствовало возвращению его памяти.
Должно быть, мы — вернее, я — проговорили около часа. Наконец я заметил, что бодрость, появившаяся под воздействием двух рюмок бренди, иссякла и он снова чувствует себя скверно.
— Будет лучше, если я провожу вас домой, — сказал я. — Помните ли вы, где находится ваш дом?
— Харт-стрит, сорок восемь, — ответил он.
— Я говорю о вашем теперешнем доме, — настаивал я.
Он будто не слышал меня.
— Если бы только я смог все это вспомнить… если бы только я смог вспомнить, когда проснусь… — в отчаянии бормотал он. Неожиданно он снова взглянул на меня. — Как ваше имя?
Я ответил.
— Постараюсь запомнить, если мне это удастся, — уверил он меня с самым серьезным видом.
Перегнувшись через стол, я открыл его записную книжку и, как ожидал, обнаружил адрес: он жил где-то в районе Гросвенор-стрит. Сложив бумажник и книжку вместе, я сунул их ему в руку. Он машинально убрал их в карман и сидел с отрешенным видом, пока официант вызывал такси.