Страница:
Рыжая с коня соскочила, прошлась передо мной, прямо как офицер перед строем, и вдруг ка-ак вмажет мне с размаху по зубам – только моргнуть успел.
Потрогал языком зубы – вроде не шатаются. А вот губу наверняка рассадила. Рукой попробовал – ну, точно, кровь.
Я усмехнулся, криво, правда, и говорю, как капитан:
– Связанных пленных бить – много храбрости не нужно.
Рыжую аж перекосило.
– Ах ты…
Тут уж за меня светловолосый вступился.
– В самом деле, Кара, – говорит, – чего это ты так на него?
Кара, значит. Ладно, запомню.
– А ты не лезь не в свое дело, Арчет. Я тут хозяйка.
И тут я гляжу – через двор мужик идет. Вроде бы местный – портки на нем серые, куртка кожаная, меч опять же. Дрова тащит. А на ногах – кирзачи стоптанные. Уж наши-то солдатские кирзачи я за километр различу.
Ну я и заорал:
– Стоять! Напра-во! Кругом!
Мужик дрова выронил, развернулся, форму мою увидал – и замер с раззявленной пастью.
– Е-мое, – говорит, – никак наш.
Кара тоже обернулась.
– Троф, ты его знаешь?
Троф? Трофим, что ли?
– Нет, но… форма на нем наша, советская. Да свой он, ребята, что я, наших не знаю?
Пока они уши развесили, я руки к лицу прижал, как будто кровь из губы остановить пытаюсь, а сам узел грызу. Он и поддался. Я Арчета за запястье ухватил, на каблуке крутанулся, и полетела эта парочка вверх тормашками. Рыжая только поворачиваться начала, а я уже у нее за спиной и ее собственный нож к горлу приставил.
– Давай к машине, быстро, – и мужику ору: – Бензин в баке есть?
А мужик от меня шарахнулся.
– Ты, это, парень, – говорит, – брось нож. И девушку отпусти. А то худо будет.
Да уж, думаю, куда хуже-то? Опять одни психи кругом.
– Значит, так, – говорю. – Ключ в машину, бензина чтоб полный бак и автомат. А не то… – и ножом рыжей подбородок приподнял. – Точно худо будет.
А Трофим куда-то за спину мне пялится.
– Не стреляйте, – руками машет, – не вздумайте стрелять!
Я рыжую развернул, а там уже народишко высыпал, и трое уже навострились луки натягивать.
– А ну положь наземь! – кричу. – Кому сказал! Подчинились.
Неохотно, но подчинились. Это приятно, прямо душу греет. Глядишь, может еще и поживем.
А Трофим этот сзади топчется, в затылок дышит.
– Ты что, не слышал, что я сказал? – спрашиваю. – Машину и автомат сюда, живо.
– Отпусти девушку, воин.
А вот это явно местный командир ко мне вышел. Высокий, стройный, кольчуга на нем как никелированная сверкает, не то что на остальных олухах, за спиной плащ синий ступеньки метет, но главное – держится он соответственно. Настоящего командира я по этой привычке сразу замечаю. В любой толпе пленных не глядя на петлицы – это обер-лейтенант, это фельдфебель, а это писарь какой-нибудь штабной, даром что морду отожрал и сукно офицерское. Бывают, конечно, исключения, но редко.
Рыжая, как его увидала, сразу напряглась вся, словно навстречу хотела кинуться, а потом обмякла и – «Отец!» – выдохнула.
Ага, думаю, ты у нас, значит, папаша будешь. Тем лучше, обойдемся без торговли.
– Значит, так, – говорю, – повторяю последний раз. Ключ от «Доджа» и автомат с полным диском. Тогда получишь свою дочурку живой и невредимой. И без шуток. Я нынче шуток не понимаю, не в настроении.
Высокий на Трофима оглянулся.
– Автоматов у нас нет, – говорит тот, – а ключ в машине. Только не заводится она.
Знаем мы эти штучки.
– Ничего, – говорю, – посмотрим. Может, это она только у вас не заводилась, а у меня с пол-оборота заведется. И про автоматы заливать не надо. «Додж» у них, видите ли, есть, а автоматов нет. А ну, живо тащите!
– Ну, нет у нас автоматов, – Трофим ноет, – пара винтовок да «наган».
Смотрю – убедительно ноет. Чуть ли слезы на бороду не капают.
– Ладно, тащи «наган». Но чтоб барабан полный был. А не то я на тебя, шкуру продажную, точно не пожалею.
Убежал. Я потихоньку начал к машине перемещаться. Папаша рыжей за мной, но дистанцию пока держит.
– Отпусти девушку, – снова пластинку завел, – не к лицу воину прятаться за женщину. А ей рано играть в наши игры.
– Ага, – говорю, – щас. Разбежался. Как связанного по зубам хлестать – это она может, взрослая. А как отвечать – еще маленькая. Знаем, навидались. Их бин арбайтер, камрады, не стреляйте. А у самого руки керосином воняют.
– Отпусти девушку.
Чувствую вдруг – ни с того ни с сего глаза слипаться начали. И рука с ножом дрогнула. Хорошо еще, девчонка тоже почувствовала что-то, напряглась, я и очухался.
– А ну кончай, – кричу, – а то у меня рука по-всякому дрогнуть может. Сказал же – без шуток.
Тут Трофим прибежал. Запыхался весь. Подсеменил поближе и «наган» за ствол протягивает. Я его левой взял, глянул, патроны вроде на месте. Крутанул барабан и пальнул в землю – только пыль брызнула. Значит, без обмана.
Ну, я курок взвел, нож убрал, взамен рыжей ствол к затылку приставил – и к машине. Подошли, гляжу – точно, ключ в замке болтается.
– А теперь медленно, спокойно обошла машину и села с той стороны. И учти: дернешься – первая пуля тебе, вторая папочке между глаз, благо стоит недалеко.
Проняло. Обошла, села, уставилась перед собой, словно статуя. Я в «Додж» забрался, ключ провернул – не заводится. Второй раз крутанул – не идет! Бензин есть, а зажигание не хватает. Ну что ты будешь делать? Не под капот же лезть? Коня, что ли, оседланного потребовать?
– Я снова прошу тебя, воин, – опять папаша завелся, – отпусти девушку. Я не виню тебя – ты многого не знаешь. Опусти оружие, и пойдем со мной – нам следует поговорить.
Посмотрел я в его синие глаза… и поверил. А может, просто достала меня эта чехарда. Провались оно все к чертям, думаю, будь что будет. Спустил курок и протянул ему «наган» рукояткой вперед.
Ну, думаю, если ошибся, он меня сейчас с этого «нагана» и положит. Был старший сержант Малахов – и сплыл в голубой туман. И ни одна зараза даже имени моего не узнает – документы-то старшина перед выходом собрал.
Командир высокий улыбнулся, взял «наган», Трофиму перекинул и руку мне протягивает.
– Ты правильно решил, воин, – говорит. – Пойдем. Я приглашаю тебя разделить с нами ужин.
Ладно, пойдем, думаю. Тем паче что я, считай, сутки без еды. Как вчера перед выходом поели, так с тех пор во рту даже крошка не ночевала. На островке тогда как раз собрался сухпаек погрызть – и началось. А на сытый желудок и помирать веселее.
Оглянулся на рыжую – сидит, как сидела, словно и не было ничего, положил нож на сиденье и вылез из машины.
– Ладно, – говорю, – пошли. Поглядим, какие у вас тут пироги раздают.
Отошли на десяток шагов – тут рыжая и проснулась.
– Отец! – а голос аж звенит от возмущения. Командир оглянулся, брови свел, сурово так на нее посмотрел. Ну, думаю, сейчас он по ней начнет из тяжелых гвоздить, не глядя, что дочь. А может, именно потому, что дочь.
– Карален! Ты воспользовалась Тайными Тропами, не имея на то дозволения. Ты дважды позволила застать себя врасплох. И если бы этот воин пожелал – ты дважды была бы мертва. Дважды, Карален! Подумай над этим.
Сказал, как высек. Развернулся и дальше зашагал. Тот еще отец.
Только я успел пару шагов сделать, как в спину, словно выстрел, окрик:
– Стойте!
Оглянулся – рыжая ко мне идет, походка танцующая, а в глазах слезинки блестят, и нож в руке за лезвие держит. Подошла ко мне и звонко, на весь двор заявляет:
– Я, Карален Лико, по долгу крови и чести признаю тебя, воин без имени, своим господином и клянусь служить тебе верой и правдой до тех пор, пока не верну долг. И пусть гнев богов падет на меня, если я нарушу эту клятву.
И нож мне протягивает.
Я на синеглазого покосился – молчит, зараза, в сторону смотрит и в бороду себе усмехается. Ну и влип же я!
– Слушай, – говорю, – брось ты эти дворянские заморочки. Верни мою финку, ту, что в сапоге была, и считай, что мы в расчете. А господином меня отродясь не обзывали.
Рыжая аж вздрогнула.
– Ты оскорбляешь меня, воин. Моя жизнь стоит дороже какого-то ножа.
– Так ведь, – говорю, – смотря какой нож. Этот мою жизнь спасал побольше, чем два раза.
Нож и в самом деле хороший. Рукоять наборная, из черного плексигласа, баланс – замечательный. Как мне его в 42-м подарили, так с ним и хожу.
Рыжая на меня косо так посмотрела, наклонилась и вытащила финку из сапога.
– Возьми. Но клятва моя остается в силе.
Вот ведь привязалась.
– Ну и что ты теперь делать за меня будешь? – спрашиваю. – А, слуга? Сапоги чистить или тарелку подносить?
А рыжая на меня странно как-то глянула и отчеканила:
– Все, что прикажешь!
Хм. Это как же понимать? Приказать-то я много чего могу, с меня станется.
– Я думаю, воин, – вмешался командир, – что нам стоит поторопиться, если ты не предпочитаешь есть суп остывшим. А тебе, Карален, если ты и в самом деле собралась прислуживать за столом или хотя бы находиться за ним, не мешало бы переодеться.
Рыжая подбородок вскинула, четко развернулась и зашагала прочь походочкой своей танцующей. Черт, до чего красивая все-таки девчонка – глаз не оторвать. Я бы так стоял и любовался, если бы мне папаша руку на плечо не опустил.
– Пойдем, воин. А то ужин и в самом деле остынет.
Ну, я и пошел. Ремень свой только по дороге прихватил.
Суп у них неплохой оказался. Густой, вроде как из горохового концентрата, но вкус другой. А хлеб дрянной, даром что белый. Я, правда, белый хлеб последний раз еще в госпитале ел, но вкус запомнил. А этот – пресный какой-то, явно не доложили чего-то.
Кроме меня, за столом еще четверо было. Сам командир – его, оказывается, Аулеем звали, жена его Матика – копия дочки, только, понятно, постарше. Хотя если бы не сказали, в жизни бы не поверил, что она ей мать. Ну, не выглядит она на свои сколько-ей-там. Сестра старшая – да, но не мать.
Сама Кара в синее платье переоделась. Сидит, губы надула, на стену уставилась, за весь ужин и двух слов не сказала. Выхлебала тарелку и умчалась – только волосы рыжие в дверях мелькнули.
А четвертый – священник местный, отец Иллирии. Тот еще поп, доложу я вам. Лет ему под сорок, бородка седая, ухоженная, и волосы все седые, словно мукой посыпанные. Одет как все, только вместо меча посох у него дубовый. И по тому, как этот посох полирован, сразу видно – батюшка им при случае так благословит, что никому мало не покажется.
А глаза у этого священника добрые-добрые, прямо как у нашего особиста, майора Кулешова. Мы с ним еще в апреле, помню, крепко поцапались. Командованию тогда «язык» позарез был нужен, вторую неделю никаких сведений о противнике. Ну, ребята пошли и при переходе на немецкое боевое охранение напоролись. И началось – комдив орет, начштаба тоже орет, а капитан, он ведь тоже не железный – трое убитых, четверо раненых, – не сдержался, всем выдал по полной и особисту с начразведотдела заодно. Вот начразведотдела, по совести говоря, как раз за дело досталось – переход он должен обеспечивать. Хотя и комбат, и артиллеристы с НП клялись и божились – не было до той ночи никакого охранения. Тоже может быть – на войне и не такое случается. В общем, дело замяли – чего уж там, все свои, а «языка» мы через три дня добыли. Спокойно пошли и добыли. Без всякой ругани. А Кулешов, кстати, он тоже мужик ничего, даром что на собачьей должности. Походил недели три волком – он нас в упор не замечает, мы его, – а потом все в норму вошло. А вообще, среди замполитов, по-моему, сволочей ничуть не меньше. Да и среди всей остальной тыловой шушеры тоже. На передовой просто им деваться некуда – мина, она ведь не разбирает, плохой ты, хороший, жена у тебя законная в Москве или ППЖ в санвзводе – всех подряд выкашивает.
Так я и говорю, глаза у этого священника точь-в-точь как у майора Кулешова – добрые, с хитринкой. Поверишь – пеняй на себя. Проглотит и даже звездочку с пилотки не выплюнет.
Дохлебал я суп, хлеб догрыз, сижу, дно тарелки изучаю. Тарелки у них, кстати, алюминиевые. Ложки деревянные, а тарелки алюминиевые. Но не такие, как у нас, а самодельные, из самолетного дюраля. Наши из него портсигары наловчились клепать, а здесь – тарелки.
Аулей свой суп тоже доел, ложку отложил, а тарелку с поклоном жене передал.
– Спасибо, – говорит, – хозяйка, тебе и богам нашим за пищу эту.
Ну, я тогда тоже встал, пробормотал чего-то типа «мир дому вашему» и сел. Странные у них тут все-таки обычаи. Хотя, со стороны смотреть, любой обычай странный.
Аулей только в усы усмехнулся.
– Вижу, воин, – говорит, – что не терпится тебе задать нам множество вопросов.
– Во-первых, звать меня Сергей Малахов или, в крайнем случае, товарищ старший сержант. Во-вторых, вопросов у меня много, но у вас их, по-моему, не меньше. Вот вы и начинайте. Я ж у вас гость, а не вы у меня.
– Хорошо, Сегей. Как ты думаешь, куда ты попал?
Хороший вопрос.
– Теряюсь в догадках, – отвечаю. – Европа, а точнее… ноль да семечки.
Эти трое за столом меж собой переглянулись, понимающе так, Матика на меня и вовсе жалостливо поглядела, и от этих взглядов мне сразу резко не по себе сделалось. Черт, думаю, если это не Европа, так куда ж меня занесло? В Папуа-Новую Гвинею, на остров имени товарища Миклухо-Маклая?
– Боюсь, Сегей, – начал Аулей, – что тебе будет очень сложно поверить в то, что я поведаю тебе. Да и мне, признаться, сложно говорить о вещах, в которых я, простой рыцарь, что греха таить – почти несведущ.
– Ну, так уж и несведущ, – перебил его Иллирии. – Вы наговариваете на себя, мой добрый Аулей, а это тоже грех. Во-первых, вы не простой рыцарь, а во-вторых, вашему образованию могут позавидовать очень и очень многие.
Черт! Что эта парочка за комедию ломает?
– Самое главное, Сегей, – мягко сказал Аулей, – ты в другом мире.
Ну все, приехали! Хватай мешки – вокзал отходит!
– Это где ж, – спрашиваю, – на Марсе, что ли? А до ближайшего канала далеко?
– Марс – это что?
– Планета это такая, – говорю. – Ближайшая, насколько помню, к Земле. Есть еще и Венера поблизости, она, кстати, еще больше подходит. Тоже все время облаками закрыта.
– Эти планеты, – отвечает Аулей, – как и твоя родина, сейчас одинаково далеки от тебя.
– Как же, – говорю. – Вы, значит, добрые дяди с далекой звезды, у вас давно полный коммунизм и межзвездное сообщение, а весь этот металлолом на себе вы таскаете для съемок исторического полотна о темных веках. И сожженная деревня – это тоже часть декораций, а скелеты из папье-маше, только сделаны очень хорошо, потому и выглядят как настоящие. А «Додж» вы сперли, потому что у вас подлинного реквизита не хватает.
Ох, и разозлили они меня. Я даже слова вспомнил, которые со школы не употреблял.
– Не совсем так, – говорит Аулей. – Наш мир находится рядом с твоим, но, как бы это лучше сказать, за поворотом.
Ловко. Вышел, значит, в булочную за хлебом, завернул за угол – и на тебе – другой мир. Ни Гитлера, ни Черчилля, ни даже товарища Сталина. Одни мамонты по деревьям скачут.
Только вот чувствую – волосы у меня на загривке чего-то шевелиться начинают. Очень уж много вещей, которые разумно не объяснить – а в эту легенду они, как в родной ствол, укладываются.
Спокойно, думаю, Малахов, только без нервов. Ты же разведчик, вот и действуй соответственно. Вспомни, что тебе капитан говорил.
Вспомнил. Говорил наш капитан: «В большинстве своем самые непонятные на первый взгляд случаи имеют самое простое и обычное объяснение». Только добавлял при этом: «А если все простые и понятные объяснение не срабатывают, значит, истинным является оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось».
Конец цитаты.
– Ладно, – говорю, – допустим. Не скажу, что я нам так вот сразу и поверил, но, пока других версий нет, принимаю вашу как рабочую. – Ну, точно как капитан заговорил. – Вы мне вот что объясните. Если наш мир рядом, да так, что я в него запросто угодил, почему же между нашим и вашим до сих пор регулярное сообщение отсутствует? У вас ведь тут, я смотрю, много нашего добра – и «Додж», и Трофим, и самолет на тарелки. А про ваш мир я что-то до сих пор не слыхал. Или у вас вход рубль, а выход – два?
– Дело в том, – говорит Аулей, – что в вашем мире идет война. Как и в нашем, но ваша война гораздо страшней, ужасней, больше. Настолько больше, что нам здесь даже не удается представить, как можно дойти до такого.
Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?
– И та боль, тот ужас, – продолжил Аулей, – которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.
– Это что ж, – говорю, – выходит? Получается, нее, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?
– Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…
– Энергии, – подсказал отец Иллирии.
– Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.
Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно – осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было – отбавляй сколько хочешь!
Видок, наверное, был у меня в этот момент – как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.
– Довольно вам, двоим, – говорит, – человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. – И мне: – Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.
Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.
Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.
А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь – одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один – двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.
Открыл глаза – а надо мной потолок каменный.
Я как вскочил – чуть об этот потолок макушкой не въехал. Приземлился на пол, гляжу – точно, на эту самую кровать меня вчера Матика и уложила. А вот и форма рядом лежит сложенная, и сапоги рядом стоят.
Значит, не сон все это. Значит, наяву все было. И островок, и замок, и деревня, и Кара рыжая.
Ох, думаю, ну и влип же я.
Ладно. Оделся, выглянул в коридор – никого. Вышел и только успел до лестницы дойти, глядь – рыжая. В засаде сидела, не иначе.
Смотрю – вырядилась она сегодня прямо как на бал. Сапожки красные, юбка коричневая, мягкая, в складку. Короткая юбка, еле колени прикрывает. А сверху то ли рубашка, то ли блузка – не разбираюсь я в этих дамских шмотках – белая, с длинными рукавами и вырез глубокий, с отворотами. Я на эту блузку секунд пять пялился, а потом дошло – да это же шелк парашютный! У нас, когда фриц со сбитого «Юнкерса» прямо на землянку свалился – дохлый, правда, зенитчики постарались, – мы тоже этот парашют оприходовали. Кто на что, а один дурик на портянки.
– О, – говорю, – гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?
– Тебя жду, – отвечает. – Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, – и глазки опустила.
Ну, вот, опять за свое.
– Ладно, – говорю, – охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать – дело твое. Получи тогда первое задание – вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.
– С радостью, господин, – и улыбается. – Идите за мной.
– И вот что, – говорю. – Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь – не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?
– Ясно, Сер-гей, – отвечает. – А меня – Кара-лен. Для некоторых – Кара. Но не для тебя.
Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате – залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная – глаз не оторвать.
Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были – проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали – показать ничего не мог.
Я тогда еще все удивлялся – как же он на передовую-то угодил. То есть он-то понятно – в первые же дни добровольцем пошел, а в военкомате куда смотрели? Не могли такого человека куда-нибудь в тыл к бумажкам приспособить? Мало без него, что ли, Ванек-взводных? Три дня повоевал, на четвертый могилу роют. А по канцеляриям всякая шушера сидит, даже свое прямое дело – бумажку написать – и то правильно не могут, в трех буквах путаются. Сержанта нашего, Федоренко, то Федыренко, то Федуренко, а один раз и вовсе Ведоръянкой записали. Грамотеи хреновы, только и умеют, что наградные листы друг на друга заполнять.
Так вот, среди прочего мне этот лейтенант рассказывал, будто идеал женской красоты в обществе – слова-то какие – тоже зависит от того, мир или война на дворе. Причем, если в мирное время красивыми считаются стройные и худенькие, тип «мальчишка», как он сказал, то в войну наоборот – чем больше, чем лучше. Он мне целую теорию размотал – мол, из-за убыли населения более ценной считается та женщина, которая больше к деторождению приспособлена. Так и сказал. Не знаю, не знаю, к науке я, конечно, уважительно отношусь, но только люди, они ведь тоже разные. Может, для какого-нибудь сержанта Прокопченко из Запойска повариха тетя Валя, фугас наш ненаглядный, и в самом деле вершина красоты и всего остального, а по мне, так вот такая Кара – в самый раз. И вовсе она не худая, а с мальчишкой ее даже слепой в темноте не перепутает. А всякие там необозримые просторы – это ж никакой материи на форму не напасешься.
Ладно. Спустились мы вниз, в зал какой-то. Гляжу, а на стене зала ковер, и не просто ковер, а настоящее батальное полотно во всю стену. Бородинская панорама. Причем вышито так – пока ближе не подойдешь, от картины не отличишь. Рыжей-то ничего, она на эту вывеску уже давно нагляделась, дальше идет, а я уставился, как на карту из немецкого штаба.
– А ну, стой, – говорю, – дай произведением искусства насладиться.
Вообще-то с художественной точки зрения вещь малоценная. Никакой тебе перспективы с пропорцией, один передний план. И рожи у всех однообразные, как у святых на иконах. Зато выткано все на совесть, сразу видно – настоящий мастер работал, нитка к нитке. И называется эта штука, вспомнил я, гобеленом. Мне тот лейтенант тоже про них рассказывал.
Но меня-то больше другое занимало – кто с кем воюет. Свои, я так понял, в большинстве люди. Ратники там всякие, в светлых кольчугах, шлем типа буденовки, тридцать три богатыря, одним словом, и батька Черномор впереди. Потом еще деды какие-то длиннобородые в синих халатах и шапках сосулькой – эти больше шары огненные мечут вместо полевой артиллерии. Ну, командиры под хоругвями мечи вздымают, лучники с холмов стрелами вовсю поливают и так далее. А у противника кого только нет. И карлики какие-то лопоухие зубастые, и скелеты с мечами наперевес, и броненосцы черные, вроде тех, что за мной скакали, и еще куча не поймешь кого, но больше всего зеленых громил с дубинами. Тех самых, я так понял, чьи скелеты я в деревне видел – челюсть вперед и клыки из пасти.
А вообще, так себе бой, даже если одного за десять считать, все равно с обеих сторон и дивизии не наберется.
Насмотрелся я на все это дело, и у Кары спрашиваю:
– Это у вас что? Куликово поле или Ледовое побоище?
Девчонка, похоже, обиделась.
– На этом полотне, – говорит, – мастером Постаром запечатлена в назидание потомству битва у Соловьиных холмов, где король Сварог со своей верной дружиной и светлыми магами, что пришли ему на подмогу, встал против темных полчищ…
Я не выдержал и перебил.
– Ты мне, – говорю, – сообщение от Совинформбюро не зачитывай. Говори конкретно – кто победил, какие потери, как после битвы оперативная обстановка складывалась?
– Победа была на стороне Света, – Кара вздохнула. – Но павших с обеих сторон было без счета, и сам король Сварог тоже был в их числе. Зато силы Тьмы надолго лишились былой мощи, и это…
– Стоп, – говорю. – Опять текст от Левитана пошел. Сказал же, говори конкретно. Что значит – павших без счета? Выжившие-то были? Ладно, вражеские трупы посчитать не удосужились, но свои-то потери можно было узнать? Списочный состав дружины до боя минус оставшиеся – вот и вся арифметика. А то – во второй линии пехоты вражеской без счета и до полутора танков. Что это за доклад? Потом – «надолго лишились былой мощи». Насколько? Ты числа называй. Ферштейн?
Потрогал языком зубы – вроде не шатаются. А вот губу наверняка рассадила. Рукой попробовал – ну, точно, кровь.
Я усмехнулся, криво, правда, и говорю, как капитан:
– Связанных пленных бить – много храбрости не нужно.
Рыжую аж перекосило.
– Ах ты…
Тут уж за меня светловолосый вступился.
– В самом деле, Кара, – говорит, – чего это ты так на него?
Кара, значит. Ладно, запомню.
– А ты не лезь не в свое дело, Арчет. Я тут хозяйка.
И тут я гляжу – через двор мужик идет. Вроде бы местный – портки на нем серые, куртка кожаная, меч опять же. Дрова тащит. А на ногах – кирзачи стоптанные. Уж наши-то солдатские кирзачи я за километр различу.
Ну я и заорал:
– Стоять! Напра-во! Кругом!
Мужик дрова выронил, развернулся, форму мою увидал – и замер с раззявленной пастью.
– Е-мое, – говорит, – никак наш.
Кара тоже обернулась.
– Троф, ты его знаешь?
Троф? Трофим, что ли?
– Нет, но… форма на нем наша, советская. Да свой он, ребята, что я, наших не знаю?
Пока они уши развесили, я руки к лицу прижал, как будто кровь из губы остановить пытаюсь, а сам узел грызу. Он и поддался. Я Арчета за запястье ухватил, на каблуке крутанулся, и полетела эта парочка вверх тормашками. Рыжая только поворачиваться начала, а я уже у нее за спиной и ее собственный нож к горлу приставил.
– Давай к машине, быстро, – и мужику ору: – Бензин в баке есть?
А мужик от меня шарахнулся.
– Ты, это, парень, – говорит, – брось нож. И девушку отпусти. А то худо будет.
Да уж, думаю, куда хуже-то? Опять одни психи кругом.
– Значит, так, – говорю. – Ключ в машину, бензина чтоб полный бак и автомат. А не то… – и ножом рыжей подбородок приподнял. – Точно худо будет.
А Трофим куда-то за спину мне пялится.
– Не стреляйте, – руками машет, – не вздумайте стрелять!
Я рыжую развернул, а там уже народишко высыпал, и трое уже навострились луки натягивать.
– А ну положь наземь! – кричу. – Кому сказал! Подчинились.
Неохотно, но подчинились. Это приятно, прямо душу греет. Глядишь, может еще и поживем.
А Трофим этот сзади топчется, в затылок дышит.
– Ты что, не слышал, что я сказал? – спрашиваю. – Машину и автомат сюда, живо.
– Отпусти девушку, воин.
А вот это явно местный командир ко мне вышел. Высокий, стройный, кольчуга на нем как никелированная сверкает, не то что на остальных олухах, за спиной плащ синий ступеньки метет, но главное – держится он соответственно. Настоящего командира я по этой привычке сразу замечаю. В любой толпе пленных не глядя на петлицы – это обер-лейтенант, это фельдфебель, а это писарь какой-нибудь штабной, даром что морду отожрал и сукно офицерское. Бывают, конечно, исключения, но редко.
Рыжая, как его увидала, сразу напряглась вся, словно навстречу хотела кинуться, а потом обмякла и – «Отец!» – выдохнула.
Ага, думаю, ты у нас, значит, папаша будешь. Тем лучше, обойдемся без торговли.
– Значит, так, – говорю, – повторяю последний раз. Ключ от «Доджа» и автомат с полным диском. Тогда получишь свою дочурку живой и невредимой. И без шуток. Я нынче шуток не понимаю, не в настроении.
Высокий на Трофима оглянулся.
– Автоматов у нас нет, – говорит тот, – а ключ в машине. Только не заводится она.
Знаем мы эти штучки.
– Ничего, – говорю, – посмотрим. Может, это она только у вас не заводилась, а у меня с пол-оборота заведется. И про автоматы заливать не надо. «Додж» у них, видите ли, есть, а автоматов нет. А ну, живо тащите!
– Ну, нет у нас автоматов, – Трофим ноет, – пара винтовок да «наган».
Смотрю – убедительно ноет. Чуть ли слезы на бороду не капают.
– Ладно, тащи «наган». Но чтоб барабан полный был. А не то я на тебя, шкуру продажную, точно не пожалею.
Убежал. Я потихоньку начал к машине перемещаться. Папаша рыжей за мной, но дистанцию пока держит.
– Отпусти девушку, – снова пластинку завел, – не к лицу воину прятаться за женщину. А ей рано играть в наши игры.
– Ага, – говорю, – щас. Разбежался. Как связанного по зубам хлестать – это она может, взрослая. А как отвечать – еще маленькая. Знаем, навидались. Их бин арбайтер, камрады, не стреляйте. А у самого руки керосином воняют.
– Отпусти девушку.
Чувствую вдруг – ни с того ни с сего глаза слипаться начали. И рука с ножом дрогнула. Хорошо еще, девчонка тоже почувствовала что-то, напряглась, я и очухался.
– А ну кончай, – кричу, – а то у меня рука по-всякому дрогнуть может. Сказал же – без шуток.
Тут Трофим прибежал. Запыхался весь. Подсеменил поближе и «наган» за ствол протягивает. Я его левой взял, глянул, патроны вроде на месте. Крутанул барабан и пальнул в землю – только пыль брызнула. Значит, без обмана.
Ну, я курок взвел, нож убрал, взамен рыжей ствол к затылку приставил – и к машине. Подошли, гляжу – точно, ключ в замке болтается.
– А теперь медленно, спокойно обошла машину и села с той стороны. И учти: дернешься – первая пуля тебе, вторая папочке между глаз, благо стоит недалеко.
Проняло. Обошла, села, уставилась перед собой, словно статуя. Я в «Додж» забрался, ключ провернул – не заводится. Второй раз крутанул – не идет! Бензин есть, а зажигание не хватает. Ну что ты будешь делать? Не под капот же лезть? Коня, что ли, оседланного потребовать?
– Я снова прошу тебя, воин, – опять папаша завелся, – отпусти девушку. Я не виню тебя – ты многого не знаешь. Опусти оружие, и пойдем со мной – нам следует поговорить.
Посмотрел я в его синие глаза… и поверил. А может, просто достала меня эта чехарда. Провались оно все к чертям, думаю, будь что будет. Спустил курок и протянул ему «наган» рукояткой вперед.
Ну, думаю, если ошибся, он меня сейчас с этого «нагана» и положит. Был старший сержант Малахов – и сплыл в голубой туман. И ни одна зараза даже имени моего не узнает – документы-то старшина перед выходом собрал.
Командир высокий улыбнулся, взял «наган», Трофиму перекинул и руку мне протягивает.
– Ты правильно решил, воин, – говорит. – Пойдем. Я приглашаю тебя разделить с нами ужин.
Ладно, пойдем, думаю. Тем паче что я, считай, сутки без еды. Как вчера перед выходом поели, так с тех пор во рту даже крошка не ночевала. На островке тогда как раз собрался сухпаек погрызть – и началось. А на сытый желудок и помирать веселее.
Оглянулся на рыжую – сидит, как сидела, словно и не было ничего, положил нож на сиденье и вылез из машины.
– Ладно, – говорю, – пошли. Поглядим, какие у вас тут пироги раздают.
Отошли на десяток шагов – тут рыжая и проснулась.
– Отец! – а голос аж звенит от возмущения. Командир оглянулся, брови свел, сурово так на нее посмотрел. Ну, думаю, сейчас он по ней начнет из тяжелых гвоздить, не глядя, что дочь. А может, именно потому, что дочь.
– Карален! Ты воспользовалась Тайными Тропами, не имея на то дозволения. Ты дважды позволила застать себя врасплох. И если бы этот воин пожелал – ты дважды была бы мертва. Дважды, Карален! Подумай над этим.
Сказал, как высек. Развернулся и дальше зашагал. Тот еще отец.
Только я успел пару шагов сделать, как в спину, словно выстрел, окрик:
– Стойте!
Оглянулся – рыжая ко мне идет, походка танцующая, а в глазах слезинки блестят, и нож в руке за лезвие держит. Подошла ко мне и звонко, на весь двор заявляет:
– Я, Карален Лико, по долгу крови и чести признаю тебя, воин без имени, своим господином и клянусь служить тебе верой и правдой до тех пор, пока не верну долг. И пусть гнев богов падет на меня, если я нарушу эту клятву.
И нож мне протягивает.
Я на синеглазого покосился – молчит, зараза, в сторону смотрит и в бороду себе усмехается. Ну и влип же я!
– Слушай, – говорю, – брось ты эти дворянские заморочки. Верни мою финку, ту, что в сапоге была, и считай, что мы в расчете. А господином меня отродясь не обзывали.
Рыжая аж вздрогнула.
– Ты оскорбляешь меня, воин. Моя жизнь стоит дороже какого-то ножа.
– Так ведь, – говорю, – смотря какой нож. Этот мою жизнь спасал побольше, чем два раза.
Нож и в самом деле хороший. Рукоять наборная, из черного плексигласа, баланс – замечательный. Как мне его в 42-м подарили, так с ним и хожу.
Рыжая на меня косо так посмотрела, наклонилась и вытащила финку из сапога.
– Возьми. Но клятва моя остается в силе.
Вот ведь привязалась.
– Ну и что ты теперь делать за меня будешь? – спрашиваю. – А, слуга? Сапоги чистить или тарелку подносить?
А рыжая на меня странно как-то глянула и отчеканила:
– Все, что прикажешь!
Хм. Это как же понимать? Приказать-то я много чего могу, с меня станется.
– Я думаю, воин, – вмешался командир, – что нам стоит поторопиться, если ты не предпочитаешь есть суп остывшим. А тебе, Карален, если ты и в самом деле собралась прислуживать за столом или хотя бы находиться за ним, не мешало бы переодеться.
Рыжая подбородок вскинула, четко развернулась и зашагала прочь походочкой своей танцующей. Черт, до чего красивая все-таки девчонка – глаз не оторвать. Я бы так стоял и любовался, если бы мне папаша руку на плечо не опустил.
– Пойдем, воин. А то ужин и в самом деле остынет.
Ну, я и пошел. Ремень свой только по дороге прихватил.
Суп у них неплохой оказался. Густой, вроде как из горохового концентрата, но вкус другой. А хлеб дрянной, даром что белый. Я, правда, белый хлеб последний раз еще в госпитале ел, но вкус запомнил. А этот – пресный какой-то, явно не доложили чего-то.
Кроме меня, за столом еще четверо было. Сам командир – его, оказывается, Аулеем звали, жена его Матика – копия дочки, только, понятно, постарше. Хотя если бы не сказали, в жизни бы не поверил, что она ей мать. Ну, не выглядит она на свои сколько-ей-там. Сестра старшая – да, но не мать.
Сама Кара в синее платье переоделась. Сидит, губы надула, на стену уставилась, за весь ужин и двух слов не сказала. Выхлебала тарелку и умчалась – только волосы рыжие в дверях мелькнули.
А четвертый – священник местный, отец Иллирии. Тот еще поп, доложу я вам. Лет ему под сорок, бородка седая, ухоженная, и волосы все седые, словно мукой посыпанные. Одет как все, только вместо меча посох у него дубовый. И по тому, как этот посох полирован, сразу видно – батюшка им при случае так благословит, что никому мало не покажется.
А глаза у этого священника добрые-добрые, прямо как у нашего особиста, майора Кулешова. Мы с ним еще в апреле, помню, крепко поцапались. Командованию тогда «язык» позарез был нужен, вторую неделю никаких сведений о противнике. Ну, ребята пошли и при переходе на немецкое боевое охранение напоролись. И началось – комдив орет, начштаба тоже орет, а капитан, он ведь тоже не железный – трое убитых, четверо раненых, – не сдержался, всем выдал по полной и особисту с начразведотдела заодно. Вот начразведотдела, по совести говоря, как раз за дело досталось – переход он должен обеспечивать. Хотя и комбат, и артиллеристы с НП клялись и божились – не было до той ночи никакого охранения. Тоже может быть – на войне и не такое случается. В общем, дело замяли – чего уж там, все свои, а «языка» мы через три дня добыли. Спокойно пошли и добыли. Без всякой ругани. А Кулешов, кстати, он тоже мужик ничего, даром что на собачьей должности. Походил недели три волком – он нас в упор не замечает, мы его, – а потом все в норму вошло. А вообще, среди замполитов, по-моему, сволочей ничуть не меньше. Да и среди всей остальной тыловой шушеры тоже. На передовой просто им деваться некуда – мина, она ведь не разбирает, плохой ты, хороший, жена у тебя законная в Москве или ППЖ в санвзводе – всех подряд выкашивает.
Так я и говорю, глаза у этого священника точь-в-точь как у майора Кулешова – добрые, с хитринкой. Поверишь – пеняй на себя. Проглотит и даже звездочку с пилотки не выплюнет.
Дохлебал я суп, хлеб догрыз, сижу, дно тарелки изучаю. Тарелки у них, кстати, алюминиевые. Ложки деревянные, а тарелки алюминиевые. Но не такие, как у нас, а самодельные, из самолетного дюраля. Наши из него портсигары наловчились клепать, а здесь – тарелки.
Аулей свой суп тоже доел, ложку отложил, а тарелку с поклоном жене передал.
– Спасибо, – говорит, – хозяйка, тебе и богам нашим за пищу эту.
Ну, я тогда тоже встал, пробормотал чего-то типа «мир дому вашему» и сел. Странные у них тут все-таки обычаи. Хотя, со стороны смотреть, любой обычай странный.
Аулей только в усы усмехнулся.
– Вижу, воин, – говорит, – что не терпится тебе задать нам множество вопросов.
– Во-первых, звать меня Сергей Малахов или, в крайнем случае, товарищ старший сержант. Во-вторых, вопросов у меня много, но у вас их, по-моему, не меньше. Вот вы и начинайте. Я ж у вас гость, а не вы у меня.
– Хорошо, Сегей. Как ты думаешь, куда ты попал?
Хороший вопрос.
– Теряюсь в догадках, – отвечаю. – Европа, а точнее… ноль да семечки.
Эти трое за столом меж собой переглянулись, понимающе так, Матика на меня и вовсе жалостливо поглядела, и от этих взглядов мне сразу резко не по себе сделалось. Черт, думаю, если это не Европа, так куда ж меня занесло? В Папуа-Новую Гвинею, на остров имени товарища Миклухо-Маклая?
– Боюсь, Сегей, – начал Аулей, – что тебе будет очень сложно поверить в то, что я поведаю тебе. Да и мне, признаться, сложно говорить о вещах, в которых я, простой рыцарь, что греха таить – почти несведущ.
– Ну, так уж и несведущ, – перебил его Иллирии. – Вы наговариваете на себя, мой добрый Аулей, а это тоже грех. Во-первых, вы не простой рыцарь, а во-вторых, вашему образованию могут позавидовать очень и очень многие.
Черт! Что эта парочка за комедию ломает?
– Самое главное, Сегей, – мягко сказал Аулей, – ты в другом мире.
Ну все, приехали! Хватай мешки – вокзал отходит!
– Это где ж, – спрашиваю, – на Марсе, что ли? А до ближайшего канала далеко?
– Марс – это что?
– Планета это такая, – говорю. – Ближайшая, насколько помню, к Земле. Есть еще и Венера поблизости, она, кстати, еще больше подходит. Тоже все время облаками закрыта.
– Эти планеты, – отвечает Аулей, – как и твоя родина, сейчас одинаково далеки от тебя.
– Как же, – говорю. – Вы, значит, добрые дяди с далекой звезды, у вас давно полный коммунизм и межзвездное сообщение, а весь этот металлолом на себе вы таскаете для съемок исторического полотна о темных веках. И сожженная деревня – это тоже часть декораций, а скелеты из папье-маше, только сделаны очень хорошо, потому и выглядят как настоящие. А «Додж» вы сперли, потому что у вас подлинного реквизита не хватает.
Ох, и разозлили они меня. Я даже слова вспомнил, которые со школы не употреблял.
– Не совсем так, – говорит Аулей. – Наш мир находится рядом с твоим, но, как бы это лучше сказать, за поворотом.
Ловко. Вышел, значит, в булочную за хлебом, завернул за угол – и на тебе – другой мир. Ни Гитлера, ни Черчилля, ни даже товарища Сталина. Одни мамонты по деревьям скачут.
Только вот чувствую – волосы у меня на загривке чего-то шевелиться начинают. Очень уж много вещей, которые разумно не объяснить – а в эту легенду они, как в родной ствол, укладываются.
Спокойно, думаю, Малахов, только без нервов. Ты же разведчик, вот и действуй соответственно. Вспомни, что тебе капитан говорил.
Вспомнил. Говорил наш капитан: «В большинстве своем самые непонятные на первый взгляд случаи имеют самое простое и обычное объяснение». Только добавлял при этом: «А если все простые и понятные объяснение не срабатывают, значит, истинным является оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось».
Конец цитаты.
– Ладно, – говорю, – допустим. Не скажу, что я нам так вот сразу и поверил, но, пока других версий нет, принимаю вашу как рабочую. – Ну, точно как капитан заговорил. – Вы мне вот что объясните. Если наш мир рядом, да так, что я в него запросто угодил, почему же между нашим и вашим до сих пор регулярное сообщение отсутствует? У вас ведь тут, я смотрю, много нашего добра – и «Додж», и Трофим, и самолет на тарелки. А про ваш мир я что-то до сих пор не слыхал. Или у вас вход рубль, а выход – два?
– Дело в том, – говорит Аулей, – что в вашем мире идет война. Как и в нашем, но ваша война гораздо страшней, ужасней, больше. Настолько больше, что нам здесь даже не удается представить, как можно дойти до такого.
Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?
– И та боль, тот ужас, – продолжил Аулей, – которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.
– Это что ж, – говорю, – выходит? Получается, нее, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?
– Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…
– Энергии, – подсказал отец Иллирии.
– Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.
Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно – осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было – отбавляй сколько хочешь!
Видок, наверное, был у меня в этот момент – как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.
– Довольно вам, двоим, – говорит, – человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. – И мне: – Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.
Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.
Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.
А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь – одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один – двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.
Открыл глаза – а надо мной потолок каменный.
Я как вскочил – чуть об этот потолок макушкой не въехал. Приземлился на пол, гляжу – точно, на эту самую кровать меня вчера Матика и уложила. А вот и форма рядом лежит сложенная, и сапоги рядом стоят.
Значит, не сон все это. Значит, наяву все было. И островок, и замок, и деревня, и Кара рыжая.
Ох, думаю, ну и влип же я.
Ладно. Оделся, выглянул в коридор – никого. Вышел и только успел до лестницы дойти, глядь – рыжая. В засаде сидела, не иначе.
Смотрю – вырядилась она сегодня прямо как на бал. Сапожки красные, юбка коричневая, мягкая, в складку. Короткая юбка, еле колени прикрывает. А сверху то ли рубашка, то ли блузка – не разбираюсь я в этих дамских шмотках – белая, с длинными рукавами и вырез глубокий, с отворотами. Я на эту блузку секунд пять пялился, а потом дошло – да это же шелк парашютный! У нас, когда фриц со сбитого «Юнкерса» прямо на землянку свалился – дохлый, правда, зенитчики постарались, – мы тоже этот парашют оприходовали. Кто на что, а один дурик на портянки.
– О, – говорю, – гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?
– Тебя жду, – отвечает. – Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, – и глазки опустила.
Ну, вот, опять за свое.
– Ладно, – говорю, – охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать – дело твое. Получи тогда первое задание – вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.
– С радостью, господин, – и улыбается. – Идите за мной.
– И вот что, – говорю. – Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь – не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?
– Ясно, Сер-гей, – отвечает. – А меня – Кара-лен. Для некоторых – Кара. Но не для тебя.
Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате – залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная – глаз не оторвать.
Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были – проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали – показать ничего не мог.
Я тогда еще все удивлялся – как же он на передовую-то угодил. То есть он-то понятно – в первые же дни добровольцем пошел, а в военкомате куда смотрели? Не могли такого человека куда-нибудь в тыл к бумажкам приспособить? Мало без него, что ли, Ванек-взводных? Три дня повоевал, на четвертый могилу роют. А по канцеляриям всякая шушера сидит, даже свое прямое дело – бумажку написать – и то правильно не могут, в трех буквах путаются. Сержанта нашего, Федоренко, то Федыренко, то Федуренко, а один раз и вовсе Ведоръянкой записали. Грамотеи хреновы, только и умеют, что наградные листы друг на друга заполнять.
Так вот, среди прочего мне этот лейтенант рассказывал, будто идеал женской красоты в обществе – слова-то какие – тоже зависит от того, мир или война на дворе. Причем, если в мирное время красивыми считаются стройные и худенькие, тип «мальчишка», как он сказал, то в войну наоборот – чем больше, чем лучше. Он мне целую теорию размотал – мол, из-за убыли населения более ценной считается та женщина, которая больше к деторождению приспособлена. Так и сказал. Не знаю, не знаю, к науке я, конечно, уважительно отношусь, но только люди, они ведь тоже разные. Может, для какого-нибудь сержанта Прокопченко из Запойска повариха тетя Валя, фугас наш ненаглядный, и в самом деле вершина красоты и всего остального, а по мне, так вот такая Кара – в самый раз. И вовсе она не худая, а с мальчишкой ее даже слепой в темноте не перепутает. А всякие там необозримые просторы – это ж никакой материи на форму не напасешься.
Ладно. Спустились мы вниз, в зал какой-то. Гляжу, а на стене зала ковер, и не просто ковер, а настоящее батальное полотно во всю стену. Бородинская панорама. Причем вышито так – пока ближе не подойдешь, от картины не отличишь. Рыжей-то ничего, она на эту вывеску уже давно нагляделась, дальше идет, а я уставился, как на карту из немецкого штаба.
– А ну, стой, – говорю, – дай произведением искусства насладиться.
Вообще-то с художественной точки зрения вещь малоценная. Никакой тебе перспективы с пропорцией, один передний план. И рожи у всех однообразные, как у святых на иконах. Зато выткано все на совесть, сразу видно – настоящий мастер работал, нитка к нитке. И называется эта штука, вспомнил я, гобеленом. Мне тот лейтенант тоже про них рассказывал.
Но меня-то больше другое занимало – кто с кем воюет. Свои, я так понял, в большинстве люди. Ратники там всякие, в светлых кольчугах, шлем типа буденовки, тридцать три богатыря, одним словом, и батька Черномор впереди. Потом еще деды какие-то длиннобородые в синих халатах и шапках сосулькой – эти больше шары огненные мечут вместо полевой артиллерии. Ну, командиры под хоругвями мечи вздымают, лучники с холмов стрелами вовсю поливают и так далее. А у противника кого только нет. И карлики какие-то лопоухие зубастые, и скелеты с мечами наперевес, и броненосцы черные, вроде тех, что за мной скакали, и еще куча не поймешь кого, но больше всего зеленых громил с дубинами. Тех самых, я так понял, чьи скелеты я в деревне видел – челюсть вперед и клыки из пасти.
А вообще, так себе бой, даже если одного за десять считать, все равно с обеих сторон и дивизии не наберется.
Насмотрелся я на все это дело, и у Кары спрашиваю:
– Это у вас что? Куликово поле или Ледовое побоище?
Девчонка, похоже, обиделась.
– На этом полотне, – говорит, – мастером Постаром запечатлена в назидание потомству битва у Соловьиных холмов, где король Сварог со своей верной дружиной и светлыми магами, что пришли ему на подмогу, встал против темных полчищ…
Я не выдержал и перебил.
– Ты мне, – говорю, – сообщение от Совинформбюро не зачитывай. Говори конкретно – кто победил, какие потери, как после битвы оперативная обстановка складывалась?
– Победа была на стороне Света, – Кара вздохнула. – Но павших с обеих сторон было без счета, и сам король Сварог тоже был в их числе. Зато силы Тьмы надолго лишились былой мощи, и это…
– Стоп, – говорю. – Опять текст от Левитана пошел. Сказал же, говори конкретно. Что значит – павших без счета? Выжившие-то были? Ладно, вражеские трупы посчитать не удосужились, но свои-то потери можно было узнать? Списочный состав дружины до боя минус оставшиеся – вот и вся арифметика. А то – во второй линии пехоты вражеской без счета и до полутора танков. Что это за доклад? Потом – «надолго лишились былой мощи». Насколько? Ты числа называй. Ферштейн?