[1] танк прорыва, – я оставил в сухом остатке самый вероятный и, увы, весьма неприятный для нас вывод.
Нам предстояла встреча с бравыми ребятами из корпуса Линдемана.
Конечно, все могло обстоять и не настолько плохо – в условиях нынешнего бардака одиночным экземпляром кайзеровского вундерваффе запросто могли завладеть и какие-нибудь хваткие синие, сумевшие сохранить оный экземпляр в относительно сносном состоянии. В пользу этой версии говорило то, что рекогносцировка, вообще-то, не самое привычное занятие для тяжелого танка. Эти большие толстошкурые создания – не без оснований – мнят себя на сцене под названием «поле боя» звездами первой величины и предпочитают появляться на нем только после проведения соответствующей подготовки публики – хорошего артналета, бомбежки – и в сопровождении свиты. Но лично я всегда предпочитал исходить из худшего – лучше быть приятно разочарованным впоследствии, когда твои пессимистические прогнозы не сбудутся, чем… впрочем, чем кончают на войне оптимисты, известно и так.
От этих тягостных размышлений меня отвлек голос Игоря Овечкина, который приказывал Антонову отправиться в деревню и сообщить ребятам Марченко, что они могут, только потихоньку и внимательно глядя по сторонам, начинать дышать, а самому поручику срочно явиться во второй взвод. Сам же штабс-капитан направился в палатку радиста, надо полагать, поведать командованию о появившихся на горизонте неприятностях.
Не то чтобы я всерьез надеялся, что полковник Леонтьев сможет чем-то помочь: при всех несомненных талантах его высокоблагородие пока не научился жестом индийского факира вытряхивать из фуражки батарею ОТО или турбокогер. Но элементарная добросовестность требовала предупредить, что нас вот-вот начнут наматывать на гусеницы, ибо когда сей прискорбный процесс действительно начнется, времени на разговоры не будет, а после…
Впрочем, когда помрачневший штабс-капитан пять минут спустя покинул палатку, я все же счел нужным поинтересоваться у него полученными новостями.
Как оказалось, командование решило поддержать наш боевой дух, пообещав связаться со штабом дивизии и попытаться выбить либо хоть какую-нибудь поддержку, что проходило по разряду ненаучной фантастики, либо разрешение на отход. Последнее звучало более заманчиво… но с учетом того, что большую часть нашего обоза составляли две дюжины реквизированных телег, то реальность сводилась к математической задаче для гимназистов третьего класса: успеют ли гужевые повозки из пункта А добраться до пункта Б, если отправившийся вдогонку за ними танк…
Изложив эти, с позволения сказать, «новости», Игорь окинул меня очередным угрюмым взглядом и предложил пройти с ним во второй взвод, дабы поучаствовать в совещании в качестве непредвзятого – намек на полнейшее якобы отсутствие у меня военной жилки – наблюдателя.
Позднее, вспоминая эту деталь, равно как и другие схожие мелочи, я начал подозревать, что штабс-капитан Овечкин засомневался в моей маске уже тогда, в первые месяцы нашего знакомства, хотя, казалось бы, я держался избранной роли «на все сто». Уверен, даже мои бывшие сослуживцы вряд ли сумели бы опознать в вечно сутулящемся, с характерной бороденкой и непременных очочках интеллигенте прежнего щеголеватого подполковника.
Тот, Сергей Карлович Береговой, подполковник Генштаба, как казалось мне тогда, и в самом деле погиб, втоптанный озверелой солдатской толпой в осеннюю малороссийскую грязь, – в этом я почти не кривил душой, разговаривая с пришедшими за ним офицерами. Равно как и не грешил против истины, говоря о том, что могу быть полезен им лишь в качестве медика низшего звена: мой старший брат, прежде чем окончательно определиться в жизни, когда-то, пойдя по стопам нашего отца, закончил первый курс медицинского, ну а я был уверен: сын врача, живо интересовавшийся в детстве подробностями папиной работы, всяко сумеет справиться с нехитрыми обязанностями ротного «дохтура».
Было бы хуже, если бы они попросили меня нарисовать что-нибудь, – по сравнению с развешанными по дому работами Николая моя мазня выглядела настолько жалко, что я мог бы разве что пенять на нервное потрясение от его смерти. Но – не пришлось!
Чего я никак не мог понять – так это что вообще могло найтись в этой деревушке такого ценного, чтобы оправдать хотя бы потраченное тяжелым танком горючее, не говоря уж о возможном расходе сверхценных боеприпасов? Проходящий сквозь нее проселок даже не второ-, а третьестепенного значения? Не смешите мои тапочки!
Во втором взводе царила полнейшая идиллия, выражавшаяся в том, что господа офицеры изволили возлежать вокруг фуражки поручика Марченко и аппетитно хрустеть извлекаемыми из оной грушами. Вопиющее падение дисциплины на лице, как любил, бывало, замечать мой знакомый подполковник Галкин. Однако штабс-капитан счел возможным ограничиться – невзирая на протестующие охи! – дисциплинарной мерой в виде конфискации фуражки, после чего предложил присутствующим высказываться.
Начало высказывания комвзвода-2, в котором он изложил свое видение обстановки, было кратким, состояло в основном из эпитетов и печати не подлежало. Что же касается наших дальнейших перспектив, то они, по мнению лейтенанта, сводились к двум вариантам: мы могли поступить как разумные люди и спокойно отойти в очень кстати подвернувшееся в километре за нами болотце. Или же геройски – читай, идиотски! – лечь костьми на занимаемых позициях, нанеся противнику ущерб в виде десятка-другого чешуек отлетевшей от брони краски.
Трусом лейтенанта Волконского мог бы назвать лишь человек, никогда не видевший бывшего моремана в бою. Однако на этот раз даже мне показалось, что Николай зашел в своем цинизме слишком далеко. Того же мнения, похоже, придерживался и третий, самый юный из имеющихся у нас офицеров, – прапорщик Дейнека. Он ехидно, насколько это получилось с его забавным ломким голоском, осведомился у лейтенанта, сознает ли он, что для драпа через болото роте придется бросить весь обоз и тяжелое вооружение? А если сознает, то, может, заодно и припомнит, как «хорошо» нам приходилось без этого вооружения прежде и какой крови стоило его добыть?
Лейтенант ничуть не смутился этим вопросом, возразив, в общем-то, резонно, что люди, которые сумели добыть оружие однажды, вполне могут повторить сей подвиг вторично, тогда как мертвецы на это уже не способны. Заодно он предложил прапорщику просветить его на следующую тему: что из этого, столь лелеемого им, «тяжелого вооружения» способно занять кайзеровцев на большее время, чем тратит затвор танковой пушки на досылание снаряда в ствол?
Прапорщик начал было лепетать о стрельбе по ходовой и приборам наблюдения, но, оглянувшись, увидел, что направленные на него взгляды даже не насмешливые, а жалостливо-сочувственные, и, смешавшись, замолчал.
Оставался Марченко – и мнение этого спокойного, флегматичного сибиряка было мне весьма занимательно. Ибо Вадим – как и я! – был настоящим кадровым, еще довоенной закалки, офицером, а таких во всем полку можно было пересчитать но пальцам, уже не прибегая к помощи ног.
На этот раз комвзвода-1 молчал так долго, что я уж начал гадать, что раздастся первым – его голос или давешний вой танка либо иной признак начавшейся атаки. Однако господа кайзеровцы с удивительной щедростью продолжали отмеривать нам дополнительные минуты жизни. Возможно, дело было во времени суток – по их регламенту как раз на эти часы приходился обед. Или же перед атакой должно было непременно состояться торжественное зачтение ихнего социал-интернационалистического Талмуда… хотя этому пороку господа из корпуса Линдемана вряд ли подвержены.
Когда Марченко, наконец, заговорил, то первые же произнесенные им слова озадачили меня больше, чем вид давешнего камуфлированного чудища. Давненько мне уже не приходилось слышать от поручика иных определений местности, нежели «пригодная к обороне» или «неважный сектор обстрела». А тут – «красивая»…
Местность и впрямь была красивая и для последнего – самого последнего! – боя подходила вполне, в этом я был с Вадимом согласен. Предложенный же им план… не то чтобы он мне очень понравился, но с ним у нас появлялся хоть какой-то шанс приложить напоследок синих и их кайзеровских камрадов, а при иных раскладах не было и этого.
Атака началась ровно в три или же, как любил въедливо уточнять лейтенант Волконский, в 15-00. Кстати, позднее Николай пытался уверить меня, что на его морском хронометре было уже две минуты четвертого, но коли приходится выбирать между его заслуженными ходиками и немецкой педантичностью…
Все произошло очень быстро. Над полем разнеслось уже знакомое нам завывание, и из-за пригорка дружно вынырнули, расходясь веером, четыре танка. За ними появилась стрелковая цепь.
Собственно после сверхтяжелых кайзеровских танков я бы ничуть не удивился появлению «семерок» с мотопехотой. Однако неторопливо бредущая за танками стрелковая цепь оказалась, что называется, местного разлива, причем даже более сбродная, чем обычные синие. Видимо, это был какой-то «партизанский отряд» или, попросту говоря, банда, которую командование соц-нациков решило использовать в качестве расходного материала.
Второй и третий танки, настороженно поводя тонкими хоботками спаренных стволов, остановились метров за пятьсот от окраины деревушки. Фланговые же продолжали медленно ползти вперед обходя ее и подставляя свои борта нашему второму пускачу. Затем пехотная цепь миновала замершие танки, и почти в тот же миг надсадный вой перекрыла заливистая трель пулеметной очереди.
Тянулась она нескончаемо, но крайней мере субъективно для меня, хотя на самом деле отстрелять короткую, в полсотни патронов, ленту – дело нескольких секунд. Синяя пехота мигом зарылась носами в траву, норовя задним ходом отползти поближе к танку… Пулемет замолк, и я начал тихонько отсчитывать враз пересохшими губами: раз, два, три, четыре… на счет «четыре» хижина, из которой велся огонь, исчезла в вихре дыма и пыли, из которого во все стороны летели доски и горящая солома.
Дым от хижины, точнее, от двух хижин, разнесенной взрывом и соседней, потянулся просто замечательный. Густой, черно-серо-желтый… вот последняя дымо-шашка была, наверное, все же лишней.
Следующим номером нашей программы было сольное выступление комвзвода-2 – и бывший моряк с блеском доказал, что надпись «за отличную стрельбу» присутствует на крышке его хронометра отнюдь не безосновательно. Всадить ракету в борт танка с семи сотен саженей – задача непростая сама по себе. А уж если эта ракета подверглась доморощеному «усовершенствованию» путем заливания в боеголовку полуканистры бензина… Но взметнувшееся над танком пламя того стоило.
Вторую ракету Николай «положил» в борт ближнего танка. Взрыв был хорош, но когда танк выскочил из дымного облака, я разглядел, что единственным пострадавшим элементом была кровать – одна из шести приваренных к фальшборту в расчете именно на таких, как мы, любителей кумулятивных забав.
Раз, два, три – на хлипкий кустарник, в ложбинке за которым притаился наш пускач, обрушилось не меньше полудюжины снарядов. Кайзеровские стрелки продемонстрировали отличную выучку. Вот только для этого им пришлось отвернуть стволы от деревни, а как раз в этот момент Марченко счел, что устроенная им дымзавеса стала достаточно густой. В лотках у поручика было пять ракет, и тратить их понапрасну сибиряк любил не больше Волконского.
Итогом его стрельбы стала распоротая гусеница второго танка и заклиненная башня – по крайней мере это был единственное, что я отфиксировал визуально, – третьего. На этом список наших домашних заготовок заканчивался, и слово переходило к противнику.
Поначалу они оправдали наши лучшие надежды, даже не попытавшись прикрыть избиваемые танки огнем, вражеская пехота дружно качнулась назад… и снова уткнулась в траву, когда блеклые в дневном свете красные нити трассеров нарисовали ей не требующий дополнительного перевода стоп-сигнал.
Трассы тянулись от первого, правофлангового танка. Выглядел он жутковато – вместо прежнего камуфляжа на черноте сгоревшей краски четко выделялись белые потеки огнетушителя.
Затем в небе родился пронзительный сверлящий звук, и воздух вокруг меня взорвался.