Страница:
Не ответить было бы невежливо, так что Мушкетов поневоле выбрался из приятного омута жалости к себе.
– Вероятно есть, – ответил он. – Многие горы центрального хребта, насколько можно видеть с моря, похожи на вулканические конусы. Конечно, мы не можем с ходу сказать, действуют ли эти вулканы.
– А извержение… – начал было Шульц, но Мушкетов, не обращая внимания, продолжил:
– Не до конца заснувшие вулканы часто дают о себе знать – извергают газы, временами – пепел, вызывают трясение земли, но мы слишком далеко от гор, чтобы…
Голос его сошел на нет.
– Это?.. – с энтузиазмом переспросил Шульц.
Геолог покачал головой.
– Нет.
Над прибрежными скалами, из-за высокого мыса, поднимался в блеклое небо тонкий, рваный столб дыма. Черные клубы сбивались в комья: три коротких… три длинных… еще одна короткая… еще одна… еще…
…В тусклом свете костра скверно отчищенный череп походил на поделку из вулканического стекла: белая кость становилась багряной, ошметки мяса – черными.
– Бедный Йорик, – не удержался Обручев, выходя к баррикаде.
– Что? – Никольский поднял измученный взгляд.
– Не обращайте внимания, Александр Михайлович, – отмахнулся геолог. – Глупая шутка. Я принес вашу долю жаркого.
Он протянул палочку с насаженным на нее куском темного плотного мяса. Кусок был небольшой: если поделить даже динозавра на два десятка голодных мужчин, рацион выйдет довольно скромный.
– И… – с сомнением проговорил зоолог, – на что оно похоже?
– Не поверите, Александр Михайлович, – на курицу, – ответил Обручев, присаживаясь рядом, поближе к углям. – На ногу старого жесткого петуха, если уж на то пошло. И отдает какой-то травой вроде чабера, само по себе – непривычно, но вкусно. Только жестковато.
Никольский оторвал зубами кусок динозаврового мяса.
– М-м-м… – неразборчиво промычал он. – Только сейчас понял, как проголодался.
Тушу ящера в лагерь притащили уже к закату. Матросы едва успели приволочь достаточно бревен для костров, когда невидимое за тучами солнце закатилось совсем и тугую, словно рыбий пузырь перед глазами, сумеречную мглу сменил кромешный мрак.
С дровами в лагере вообще было сложно, как это выяснилось в первый же день. До ближайшего леса – пять верст, а на берегу не росло ничего такого, что годилось бы в костер. Хвощи гореть отказывались напрочь – чадили, стреляли почище китайских хлопушек, но не занимались. В конце концов оказалось, что жечь следует невысокие деревца, которые сначала посчитали цикадовыми и даже не пытались рубить – все равно внутри окажется волокнистая влажная каша. Вместо каши под волокнистой корой обнаружилась плотная масса, похожая на застывшую смолу, в которой с трудом можно было распознать древесину. Горела она тоже плохо, но давала долго тлеющие угли: света от такого костра было немного, зато для кухни дрова подходили в самый раз. Поначалу часовые у баррикады нервничали в почти полной темноте, но за три ночи ни одно животное так и не решилось приблизиться к лагерю – то ли звери опасались людского присутствия, то ли вовсе не водились в ничейной полосе между морем и лесом.
– И все-таки это динозавры, – продолжил Никольский прерванный утром разговор, дожевывая кусок мяса. – Вкусно… хотя и жалко.
– Жалко, что мы не смогли снять целиком шкуру, – согласился Обручев. – Но лучше для этого подстрелить взрослый экземпляр. Правда, его мясо мы вряд ли сможем разжевать.
– Поразительное животное, – признался зоолог. – Я думал, что меня в этой стране чудес больше никакие чудеса удивить не смогут. Я ошибался. Вы знаете, что этот зверь отличается от известных нам классов рептилий не меньше, чем те – друг от друга?
– Могу догадываться, – кивнул Обручев. – Конечно, палеонтология изучает лишь скелеты доисторической фауны – мягкие ткани сохраняются разве что в вечной мерзлоте, как у мамонтов… но этого достаточно, чтобы выделить динозавров в отдельную группу. Даже несколько отдельных групп.
– У них четырехкамерное сердце, – сообщил Никольский. – Как у крокодилов. И необычайно удачно устроенные бедренные суставы. Вы говорите, они вставали на задние лапы?
Геолог кивнул.
– Было бы интересно увидеть представителей других групп ящеров… хотя я даже не знаю, можно ли называть их ящерами. По многим признакам они ближе, как ни странно, к птицам.
Он облизнул палочку.
– Заставляет задуматься, верно? – проговорил он. – Нам казалось, что эволюция несет живые формы в себе, словно река, к некоему преславному устью: идеалу приспособления, дарвиническому совершенству. А то, что мы видим в Новом Свете, напоминает игру в карты, биологический пасьянс. Отдельные приспособления, формы, решения – инженерные, не побоюсь этого слова, решения – возникают в существах, явным образом никак не связанных! Природа собирает мозаику или играет в меккано заранее подготовленными фигурками гомологий. Утконос, ихтиорнис, птерозавр – животные, будто составленные из лоскутов. Почему сердце динозавра гомологично сердцу курицы? Почему глаз человека носит пугающее сходство с глазом осьминога? Природа раскладывает карты и продолжает их тасовать… пока пасьянс не сойдется.
– Это… телеологический подход, – брезгливо заметил Обручев.
– Ага, – согласился Никольский. – Если вы не заметили, эксперимент Разлома тоже… телеологичен по своей сути.
Оба ученых замолчали. Обручев чувствовал, что беседа соскальзывает в философское болото, куда ему вовсе не хотелось забираться. Он был по натуре своей ученым, и в его системе ценностей понятие «знать» непременно предшествовало «понимать», в то время как метафизика беспрестанно пыталась поменять их местами. К несчастью, продолжить разговор ему не удалось.
В лагере царила тишина. Матросы разошлись по палаткам, если не считать часовых у баррикады. Молчала и природа: крикливые сордесы на ночь забирались в гнезда, замолкали местные сверчки и кузнечики. Только вздыхал прибой, и шелестел ветер, и чуть потрескивали угли в костре.
Поэтому совершенно отчетливо был слышен звук, который невозможно перепутать ни с чем. Звук, глубоко врезанный в самые основы человеческого сознания как символ тревоги и ужаса.
Мучительный, булькающий предсмертный хрип.
– Версию с туземцами это отметает, – заметил Колчак суховато.
Если бы Дмитрий Мушкетов не знал твердо, что Разлом случился менее года тому назад, то решил бы, что корабль покоится на рифах чуть меньше вечности. Видимо, он налетел на скалу всем бакбортом, и потом его долго возило по острым камням днищем, так что в конце концов шхуна попросту переломилась пополам, но не затонула – для этого в том месте, куда ее забросили волны, было слишком мелко, а повисла на рифах кормой, в то время как носовая часть, накренившись, застряла бушпритом в подводной яме. Паруса давно смело ветром, обломки мачт торчали гнилыми зубами. На корме проступало название: из-под наспех намалеванного дешевой краской «Maui Pearl» виднелось старое, вбитое бронзовыми буквами в доски «The Falconet».
– Что за посудина? – поинтересовался геолог наивно. – Британская?
– Если бы, – вздохнул Колчак. – Боюсь, что никакого значения не имеет, под каким флагом она плавала.
Он глянул в бинокль на вершины прибрежных скал. Дымный столб оборвался, когда стало ясно, что канонерка не пройдет мимо, и сейчас жертвы кораблекрушения – если это были они – не подавали никаких признаков жизни.
– Трехмачтовая шхуна, – пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Мушкетова. – С дополнительными парусами – не штормовыми, а дополнительными: лиселя… впрочем, вам это будет непонятно. Буквы названия не набиты на доски, а врезаны заподлицо, чтобы можно было замазать, а потом отскрести старую краску. Построена для скорости и скрытности. Это корабль контрабандистов – в лучшем случае. А то и хуже. Скорей всего, американский: вот уж кто ничем не брезгует в Тихом океане. И котика бьют, и калана… это не зверобой, конечно, но скупать у туземцев меха – для такого корабля милое дело. Берутся за все, что может принести прибыль. Стервятники.
Он вздохнул:
– Не те люди, которых я предпочел бы спасать, но выбора нет. Николай Лаврентьевич! Становимся на якорь у вон того мыса, впереди по бакборту. И спускаем вельбот на воду.
– Поразительно, что кто-то вообще уцелел после такого крушения, – пробормотал Мушкетов, с опаской глядя на окаймленные бурунами черные камни.
Колчак пожал плечами и тут же сморщился – на ветру давал о себе знать приобретенный в полярных экспедициях ревматизм. Капитан бросил в рот таблетку из байеровской склянки – аспирин, – проглотил, не разжевывая.
– Вероятно, поначалу все выглядело не так страшно. Корабль выбросило на камни, и экипаж успел добраться до берега, когда буря стихла.
– Если это была буря, – заметил геолог.
– Что вы хотите сказать?
– Тихоокеанские побережья Старого Света после Разлома несколько раз страдали от приливных волн, цунами. Возможно, здесь было то же самое, – пояснил Мушкетов неловко.
– Возможно, – согласился Колчак. – Даже вероятно. Гораздо примечательнее, что кто-то остался в живых, проведя несколько месяцев на незнакомом берегу. Значит, не так уж он негостеприимен. Правда, с моря не видно никаких признаков людского присутствия, но в этих скалах…
– Капитан! – Юношеский голос Шульца сорвался. – Там, на берегу, человек! Сигналит! Сигналит флажком!
– Что же, посмотрим, что ты нам расскажешь… «Соколик», – с тяжелой насмешкой промолвил Колчак.
…Владимир Обручев успел подскочить к падающему прежде, чем тело коснулось земли, но уже после того, как над лагерем разнесся заполошный вопль второго часового. Придержать за плечи – и замереть, отпустив, осознав, что помощь больше не требуется. С такими ранами человек не успевает прожить достаточно долго, чтобы осознать свою смерть.
Звук оплеухи вырвал геолога из оцепенения. Второй часовой замолк. На щеке его расплывалось красное пятно.
– Ч-черт, – проговорил Никольский, встряхнув отбитой рукой. – Черт. Как же это?..
– Господи Иисусе! – Выкарабкавшийся из палатки Злобин даже в исподнем выглядел внушительно. – Сюда! Все сюда!
Обручев вскинул взгляд. Ему пришло в голову, что нечто, убившее матроса, может вот прямо сейчас перемахнуть через баррикаду и… Но Злобин уже держал у плеча выхваченную у часового трехлинейку, и паника отступила так же быстро, как накатила.
– Черт, – в третий раз повторил Никольский. – Вот же… Русскому человеку выгребная яма не копана…
Только тут геолог сообразил, что у матроса приспущены штаны.
– Должно быть, решил справить нужду с баррикады, чтобы до гальюна не бежать, – раздумчиво произнес Злобин, не опуская винтовки. – Тут его и…
Он осекся. «И…» выглядело страшно. Матросу вспороло живот – одним ударом, от груди до паха. Кишки вывалились наружу, влажно блестящим комком прикрыв срам. И, будто этого показалось мало, неведомая тварь вырвала несчастному горло.
– Оно еще там, – с жуткой убежденностью промолвил Никольский, глядя поверх баррикады в ночную тьму.
– Черный петух! – воскликнул второй часовой, суча ногами. – Черный петух его ударил!
– Молчать! – приказал Злобин таким тоном, что смолкли все: даже плотная кучка мрачных матросов, сбившихся за спиной у старшего лейтенанта, ощетинясь стволами винтовок – примкнуть штык никто не успел. – Лампы сюда! Несите лампы!
Кто-то почел за благо скрыться, пользуясь приказом. Остальные замерли, выжидая.
Обручеву казалось, будто он слышит звуки из-за баррикады – то ли влажное чавканье, то ли шорох. Может, это шелестели на ветру хвощи… но вечерний бриз стих, и над лагерем повис мучительный, зябкий и душный штиль.
Принесли фонари. Лампы несильно разгоняли темноту, но придавали уверенности. Злобин первым шагнул на баррикаду, сжимая винтовку в лапищах. Боцманмат Горшенин подсвечивал ему фонарем из-за спины.
– Проклятие… – выдохнул лейтенант.
Любопытство пересилило: геолог вскарабкался на груду колючих хвощей следом за моряками.
Тушу ящера не стали затаскивать на огороженную, расчищенную площадку: разделали за баррикадой, перенесли в лагерь пласты темного, сочного мяса и образцы для Никольского, а остальное – потроха, несъедобные жилы, большую часть костей и куски шкуры – бросили на месте, среди засохших кровяных луж, собираясь наутро закопать. Погода стояла прохладная, и за ночь ошметки туши не должны были протухнуть.
Они и не протухли. Их не было.
Взгляду геолога предстал голый пятачок под баррикадой. Обглоданные позвонки с хорошую миску размером. Впитавшаяся в землю кровь. Комья полупереваренной зелени из кишок. И все.
Обручеву показалось, что за пределами очерченного фонарем круга света мелькнуло что-то темное, стремительное, но возможно, то была лишь игра разгоряченного воображения.
Чем дальше немногочисленный отряд углублялся в скалы, тем сильнее давил на Дмитрия Мушкетова неясный ужас. Все явственней делался запах серы: должно быть, где-то невдалеке выходили на поверхность минеральные источники. Черные стены почти смыкались над головами, стискивали тропу, дикими зигзагами сбегавшую к опасному берегу. Матросы поневоле растянулись цепочкой: идти плечом к плечу было невозможно. Геолога оттерли в самую середину отряда, как лицо гражданское и особо ценное, хотя в последнем молодой ученый усомнился после того, как капитан настоятельно попросил его отправиться на берег вместе с лейтенантом Бутлеровым в качестве запасного переводчика. То, что офицеров он мог раздражать не меньше, чем они его, Мушкетову в голову не пришло.
Впереди маячила спина провожатого – бледного до лимонной желтизны изможденного азиата в рваной зюйдвестке. За все время тот произнес едва ли больше двух слов: «Como, como!»
Расселина вывела моряков на тесную площадку на вершине скалы, зажатой между двумя утесами. По прикидкам геолога, дымовой сигнал подавали с вершины одного из них, – значит, дорога наверх существовала, но покуда он не видел, где она проходит. В одном месте утес нависал над площадкой, создавая нечто вроде неглубокой пещеры. Этот участок был отгорожен стеной из обломанных досок, затянутых парусиной. Заметно было, что люди обосновались здесь уже довольно давно, однако молодой ученый не мог не обратить внимания, что на скале подозрительно пусто: получалось, что жертвы кораблекрушения заняты поисками пропитания в другом месте… или не дожили до спасения.
– Como, – повторил азиат дрожащим фальцетом, указывая на откинутый обрезок брезента, служивший дверью. Геолог попытался представить, что творилось на открытой со стороны моря площадке в дни бурь, и вздрогнул.
Лейтенант пожал плечами и первым шагнул вперед.
– Ярцев, Кобель, Орлов, – останьтесь на тропе, – бросил он через плечо.
Еще четверо матросов остались сторожить вельбот; это значило, что вместе с Бутлеровым и Мушкетовым в пещеру втиснулось шесть человек. К удивлению геолога, внутри оказалось просторно. Низкая щель уходила глубоко в толщу скалы, и разместиться в пещере, хотя и без особых удобств, могло человек двадцать. К несчастью, в какой-то момент жителей здесь насчитывалось куда больше. Это ощущалось во всем; даже самый воздух был напитан, казалось, человеческим присутствием. А потом людей стало меньше. Осталась вонь, осталась духота, которую не разогнать никакими сквозняками, остались следы и вещи… но лагерь обезлюдел.
Впрочем, один человек все же ожидал гостей. Или двое: трудно было сказать, скрывает ли что-то смятая груда одеял поверх кучи листьев, служивших подстилкой. Возможно, под ней кто-то дремал. А может, и нет.
Тощий азиат откинул капюшон зюйдвестки, встряхнул копной темных волос.
– Cap’n? – прозвучал осторожный голосок.
Геолог напрягся. Мелкие несообразности внезапно сложились в общую картину.
– Это ж баба! – полушепотом выпалил кто-то из матросов за спиной.
Человек, сидевший рядом с грудой одеял, вскинул голову. Более зверской рожи Мушкетов не видел в своей жизни. По смуглой щеке сбегал ветвистый, кривой шрам, задевший веко, так что правый глаз остался постоянно прищуренным – в сочетании с монгольским разрезом выглядело это так, словно негодяй смотрел на мир поверх прицела. Азиат запустил жилистую руку под одеяло, потряс.
Лежащий приподнялся. То был европеец, отчего геолог испытал слегка постыдное облегчение. Видно было, что этот человек много перестрадал за последнее время; волосы его лезли клочьями, лицо избороздили морщины, пропаханные болью.
– Hello, my dear sirs, – произнес он задыхающимся голосом, полным смертнического веселья. – John Randolph, first mate on the «Falconet», at your service. Welcome to Gehenna.
После бессонной ночи крепчайший чай казался Обручеву водой. Стиснув обеими руками кружку, ученый смотрел, как сквозь слоистые облака над лесом продирается, цепляясь лучами, неяркое северное солнце.
Несмотря на всеобщую тревогу – а может, благодаря ей, – больше неведомые звери не нападали и даже не показывались. Если бы не накрытое саваном тело, можно было бы счесть пресловутого «черного петуха» игрой воображения. Из-за баррикады доносился глухой стук: матросы долбили заступами ломкий туф. В пределах лагеря могилу решили не выкапывать, а похоронить часового на соседнем холме, для верности насыпав небольшой курган поверх могилы, чтобы хищники не отрыли мертвеца. Обручев видел, что сделали челюсти неведомых зверей с костями динозавра: несколько позвонков были обглоданы до неузнаваемости. То было поведение падальщиков, и ученый не испытывал ни малейших сомнений в том, что твари доберутся до человеческого мяса, даже пролежавшего в земле неделю, будь у них хоть малейшая возможность. Как гиены.
– Владимир Афанасьевич! – Злобин подошел бесшумно, а может, это от усталости в уши забилась неощутимая вата, приглушая звуки. – Поговорить бы.
За прошедшие сутки старший лейтенант подрастерял былой пиетет перед учеными. В этом геолог не мог его винить.
– Слушаю, Николай Егорович, – отозвался геолог, обернувшись к офицеру.
– Что это за гады? – Нет, моряк не был склонен к пустопорожним рассуждениям. – Я уже побеседовал с профессором, но хотел бы и вашим мнением поинтересоваться.
Обручев неопределенно повел плечами:
– Не знаю. Хищники… стервятники… Думаю, их привлекла кровь.
– Верно. – Великан степенно кивнул. – Но я о другом. Ничего похожего среди ваших окаменелостей?..
Геолог покачал головой:
– Трудно сказать. Мы ведь даже не разглядели его толком.
– Александр Михайлович говорит, что рана на животе часового нанесена необыкновенно острым когтем длиной в пару дюймов, – добавил Злобин. – Одним когтем, словно на вытянутом пальце. Такое может быть?
Обручев снова повел плечами, пригладил бороду – он давно обнаружил, что эти простенькие маньеризмы позволяют выгадать время, обдумывая ответ.
– Все может быть, – ответил он. – Но выглядит это очень странно. У существующих животных мы не наблюдаем подобных приспособлений… и у вымерших – тоже.
– Тогда, возможно, мы были не правы с самого начала? – предположил Злобин. – И мы вовсе не в допотопном прошлом? А в некоем… новом творении, лишь отдельными чертами схожем с привычным?
Геолог решительно отмахнулся:
– Это ни о чем не говорит. Думать, будто мы все досконально знаем о фауне мелового периода, – вот уж гордыня! Да хотя бы взять того ящера, которым мы вчера ужинали: именно такой разновидности палеонтология не знает. Но отдельные его черты несут столь явственное сходство с хорошо известным игуанодоном и в меньшей степени – с другими ископаемыми ящерами, что нам не остается ничего иного, как считать его динозавром из группы птицетазовых. Думаю, когда мы пристрелим нашего «черного петуха», ему тоже найдутся вымершие родичи.
– Лучше бы они и оставались вымершими, – мрачно заметил Злобин.
– Лучше бы вы подумали вот о чем, – в тон ему отозвался Обручев. – Эти животные, при всей своей опасности, – не главные хищники здесь. Они ведут себя как падальщики, подбирают остатки чужой добычи. Гиены. А рядом с гиенами должны быть львы. «Черные петухи», кажется, некрупные твари: с собаку размером. Существа, которых боятся травоядные ящеры, ростом не меньше человека. И мне очень не хотелось бы проверять, на что способны они, при свойственной рептилиям живучести, силе… и холодной, бессмысленной злобе.
В проповедях церковников, заключил Дмитрий Мушкетов, содержалось здравое зерно. Свойства характера, приведшие к гибели капитана Генри Кайла, невозможно было назвать иначе как жадностью и гордыней.
Жадность еще можно было оправдать: содержание «Фальконета» и почти трех десятков человек его разношерстной команды обходилось недешево, а прибыли в торговле всем подряд не всегда покрывали расходы. А вот твердую, ни на чем не основанную убежденность капитана в том, что самый завиральный план может быть выполнен, если только исполнение его обещает изрядный барыш, невозможно было объяснить ничем, кроме гордыни. В общении с туземцами Соломоновых островов, где капитан Кайл закупал копру и жемчуг, такой самоуверенности было самое место – дикарь, как известно, понимает лишь язык силы и нутром чувствует ману белого человека, если тот, конечно, наделен ею в достаточной степени. К несчастью, запугать или заворожить тем же способом скептических портовых чиновников оказывалось невозможно, что приводило капитана попеременно в недоумение и ярость, но никак не помогало осуществлению его – временами наполеоновских – планов.
Приливная волна, возвестившая о Разломе, застала «Фальконет» в открытом море на пути к Филиппинам. Кому – бедствие, а кому и счастье: месяца три капитан Кайл перевозил беженцев и грузы между пострадавшими портами Индокитая, пользуясь тем, что волна цунами размазала о берег едва не треть торгового флота тамошних мест. Но ближе к осени капитану пришла в голову идея столь же преступная, сколь в потенции прибыльная: воспользоваться сумятицей и хаосом, чтобы направить часть потока переселенцев в более выгодное русло.
Благодатная земля Северо-Американских Соединенных Штатов, откуда был родом капитан, привечала иммигрантов – но далеко не всяких. Покуда нищий житель Азии строил железные дороги и дамбы, ему находилось место в краю свободных людей. Когда оказалось, что трудолюбивый китаец или индус занимает место и зарабатывает деньги, которые считал своими белый человек, гостеприимство резко пошло на убыль. Начиная с печально известного Акта об исключении китайцев законы и суды встали преградами на пути переселенцев; а там, где видна преграда, всегда находится способ ее обойти. Землетрясение 1906 года, сровнявшее с землей Сан-Франциско, породило, будто вызвав по примеру Язона из пашни, сущие орды «бумажных сыновей» и «бумажных дочерей», получавших вид на жительство по фальшивым свидетельствам о якобы утерянных документах. Два года спустя их волна пошла на убыль, но теперь, когда на Западное побережье обрушилась новая катастрофа, самое время было влить в старые мехи новую кровь.
Разумеется, договариваться с фальшивыми родственниками по ту сторону океана времени не было, но на этот случай у капитана Кайла имелась козырная карта. В поисках лучшей доли за море устремлялись работники. В первую очередь, естественно, мужчины. И тем из них, кто сумел устроиться в новой жизни, не всегда находились невесты. Капитан намеревался привезти в Америку полные трюмы молодых, здоровых, смазливых – насколько могут быть смазливы «узкоглазые обезьяны» – девок. И получить барыш с богоугодного дела создания новых семей.
О том, что линия Разлома прервала сообщение между берегами Тихого океана, он не то чтобы не знал в тот момент, но попросту не поверил.
Наперекосяк пошло все и сразу. Старпом Рэндольф, служивший на борту «Фальконета» штатным голосом разума и осторожности, так и не сумел убедить капитана, что китайцы станут платить разве что за китайских невест, а перспектива связать судьбу с филиппинками и кореянками привлечет их не больше, чем самого Кайла возможность пойти под венец с какой-нибудь папуаской с Новой Гвинеи. Потом оказалось, что запасти достаточно провизии и пресной воды, чтобы добраться до Калифорнии с живым грузом на борту, невозможно, и капитан, не в силах отказаться от своего предприятия, изменил план – недостающим решено было закупиться на Гавайях.
Разумеется, до Сандвичевых островов шхуна не добралась. Капитан пожал плечами и уменьшил «желтомордым мартышкам» пайки. Бури на изломе года бушевали такие, что сильно отнесенный к северу «Фальконет» трижды репетировал свою гибель в волнах, прежде чем напороться на скалы в том месте, где – если верить картам старого мира – не было ничего, кроме океана на сотни миль на все тридцать два румба.
Еще несколько дней команда пыталась бороться. Пробоину в борту кое-как заделали, и «Фальконет» двинулся вдоль берега на северо-восток: капитан, против всякой очевидности, решил, что ощерившийся рифами скальный массив Земли Толля – не что иное, как неведомый участок побережья Орегона или Британской Колумбии, и, если хорошо поискать, можно выйти к гавани Ванкувера, Сиэтла или Астории. Лишь бы унялась проклятая буря…
Буря не унималась. А три дня спустя очередная приливная волна с размаху насадила шхуну на камни, переломив напополам. Команда и выжившие невесты-на-продажу оказались выброшены на незнакомый берег: без запасов провизии, истощившихся вконец еще до крушения, без средств к выживанию и безо всякого понятия о том, где находятся.
– Вероятно есть, – ответил он. – Многие горы центрального хребта, насколько можно видеть с моря, похожи на вулканические конусы. Конечно, мы не можем с ходу сказать, действуют ли эти вулканы.
– А извержение… – начал было Шульц, но Мушкетов, не обращая внимания, продолжил:
– Не до конца заснувшие вулканы часто дают о себе знать – извергают газы, временами – пепел, вызывают трясение земли, но мы слишком далеко от гор, чтобы…
Голос его сошел на нет.
– Это?.. – с энтузиазмом переспросил Шульц.
Геолог покачал головой.
– Нет.
Над прибрежными скалами, из-за высокого мыса, поднимался в блеклое небо тонкий, рваный столб дыма. Черные клубы сбивались в комья: три коротких… три длинных… еще одна короткая… еще одна… еще…
…В тусклом свете костра скверно отчищенный череп походил на поделку из вулканического стекла: белая кость становилась багряной, ошметки мяса – черными.
– Бедный Йорик, – не удержался Обручев, выходя к баррикаде.
– Что? – Никольский поднял измученный взгляд.
– Не обращайте внимания, Александр Михайлович, – отмахнулся геолог. – Глупая шутка. Я принес вашу долю жаркого.
Он протянул палочку с насаженным на нее куском темного плотного мяса. Кусок был небольшой: если поделить даже динозавра на два десятка голодных мужчин, рацион выйдет довольно скромный.
– И… – с сомнением проговорил зоолог, – на что оно похоже?
– Не поверите, Александр Михайлович, – на курицу, – ответил Обручев, присаживаясь рядом, поближе к углям. – На ногу старого жесткого петуха, если уж на то пошло. И отдает какой-то травой вроде чабера, само по себе – непривычно, но вкусно. Только жестковато.
Никольский оторвал зубами кусок динозаврового мяса.
– М-м-м… – неразборчиво промычал он. – Только сейчас понял, как проголодался.
Тушу ящера в лагерь притащили уже к закату. Матросы едва успели приволочь достаточно бревен для костров, когда невидимое за тучами солнце закатилось совсем и тугую, словно рыбий пузырь перед глазами, сумеречную мглу сменил кромешный мрак.
С дровами в лагере вообще было сложно, как это выяснилось в первый же день. До ближайшего леса – пять верст, а на берегу не росло ничего такого, что годилось бы в костер. Хвощи гореть отказывались напрочь – чадили, стреляли почище китайских хлопушек, но не занимались. В конце концов оказалось, что жечь следует невысокие деревца, которые сначала посчитали цикадовыми и даже не пытались рубить – все равно внутри окажется волокнистая влажная каша. Вместо каши под волокнистой корой обнаружилась плотная масса, похожая на застывшую смолу, в которой с трудом можно было распознать древесину. Горела она тоже плохо, но давала долго тлеющие угли: света от такого костра было немного, зато для кухни дрова подходили в самый раз. Поначалу часовые у баррикады нервничали в почти полной темноте, но за три ночи ни одно животное так и не решилось приблизиться к лагерю – то ли звери опасались людского присутствия, то ли вовсе не водились в ничейной полосе между морем и лесом.
– И все-таки это динозавры, – продолжил Никольский прерванный утром разговор, дожевывая кусок мяса. – Вкусно… хотя и жалко.
– Жалко, что мы не смогли снять целиком шкуру, – согласился Обручев. – Но лучше для этого подстрелить взрослый экземпляр. Правда, его мясо мы вряд ли сможем разжевать.
– Поразительное животное, – признался зоолог. – Я думал, что меня в этой стране чудес больше никакие чудеса удивить не смогут. Я ошибался. Вы знаете, что этот зверь отличается от известных нам классов рептилий не меньше, чем те – друг от друга?
– Могу догадываться, – кивнул Обручев. – Конечно, палеонтология изучает лишь скелеты доисторической фауны – мягкие ткани сохраняются разве что в вечной мерзлоте, как у мамонтов… но этого достаточно, чтобы выделить динозавров в отдельную группу. Даже несколько отдельных групп.
– У них четырехкамерное сердце, – сообщил Никольский. – Как у крокодилов. И необычайно удачно устроенные бедренные суставы. Вы говорите, они вставали на задние лапы?
Геолог кивнул.
– Было бы интересно увидеть представителей других групп ящеров… хотя я даже не знаю, можно ли называть их ящерами. По многим признакам они ближе, как ни странно, к птицам.
Он облизнул палочку.
– Заставляет задуматься, верно? – проговорил он. – Нам казалось, что эволюция несет живые формы в себе, словно река, к некоему преславному устью: идеалу приспособления, дарвиническому совершенству. А то, что мы видим в Новом Свете, напоминает игру в карты, биологический пасьянс. Отдельные приспособления, формы, решения – инженерные, не побоюсь этого слова, решения – возникают в существах, явным образом никак не связанных! Природа собирает мозаику или играет в меккано заранее подготовленными фигурками гомологий. Утконос, ихтиорнис, птерозавр – животные, будто составленные из лоскутов. Почему сердце динозавра гомологично сердцу курицы? Почему глаз человека носит пугающее сходство с глазом осьминога? Природа раскладывает карты и продолжает их тасовать… пока пасьянс не сойдется.
– Это… телеологический подход, – брезгливо заметил Обручев.
– Ага, – согласился Никольский. – Если вы не заметили, эксперимент Разлома тоже… телеологичен по своей сути.
Оба ученых замолчали. Обручев чувствовал, что беседа соскальзывает в философское болото, куда ему вовсе не хотелось забираться. Он был по натуре своей ученым, и в его системе ценностей понятие «знать» непременно предшествовало «понимать», в то время как метафизика беспрестанно пыталась поменять их местами. К несчастью, продолжить разговор ему не удалось.
В лагере царила тишина. Матросы разошлись по палаткам, если не считать часовых у баррикады. Молчала и природа: крикливые сордесы на ночь забирались в гнезда, замолкали местные сверчки и кузнечики. Только вздыхал прибой, и шелестел ветер, и чуть потрескивали угли в костре.
Поэтому совершенно отчетливо был слышен звук, который невозможно перепутать ни с чем. Звук, глубоко врезанный в самые основы человеческого сознания как символ тревоги и ужаса.
Мучительный, булькающий предсмертный хрип.
– Версию с туземцами это отметает, – заметил Колчак суховато.
Если бы Дмитрий Мушкетов не знал твердо, что Разлом случился менее года тому назад, то решил бы, что корабль покоится на рифах чуть меньше вечности. Видимо, он налетел на скалу всем бакбортом, и потом его долго возило по острым камням днищем, так что в конце концов шхуна попросту переломилась пополам, но не затонула – для этого в том месте, куда ее забросили волны, было слишком мелко, а повисла на рифах кормой, в то время как носовая часть, накренившись, застряла бушпритом в подводной яме. Паруса давно смело ветром, обломки мачт торчали гнилыми зубами. На корме проступало название: из-под наспех намалеванного дешевой краской «Maui Pearl» виднелось старое, вбитое бронзовыми буквами в доски «The Falconet».
– Что за посудина? – поинтересовался геолог наивно. – Британская?
– Если бы, – вздохнул Колчак. – Боюсь, что никакого значения не имеет, под каким флагом она плавала.
Он глянул в бинокль на вершины прибрежных скал. Дымный столб оборвался, когда стало ясно, что канонерка не пройдет мимо, и сейчас жертвы кораблекрушения – если это были они – не подавали никаких признаков жизни.
– Трехмачтовая шхуна, – пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Мушкетова. – С дополнительными парусами – не штормовыми, а дополнительными: лиселя… впрочем, вам это будет непонятно. Буквы названия не набиты на доски, а врезаны заподлицо, чтобы можно было замазать, а потом отскрести старую краску. Построена для скорости и скрытности. Это корабль контрабандистов – в лучшем случае. А то и хуже. Скорей всего, американский: вот уж кто ничем не брезгует в Тихом океане. И котика бьют, и калана… это не зверобой, конечно, но скупать у туземцев меха – для такого корабля милое дело. Берутся за все, что может принести прибыль. Стервятники.
Он вздохнул:
– Не те люди, которых я предпочел бы спасать, но выбора нет. Николай Лаврентьевич! Становимся на якорь у вон того мыса, впереди по бакборту. И спускаем вельбот на воду.
– Поразительно, что кто-то вообще уцелел после такого крушения, – пробормотал Мушкетов, с опаской глядя на окаймленные бурунами черные камни.
Колчак пожал плечами и тут же сморщился – на ветру давал о себе знать приобретенный в полярных экспедициях ревматизм. Капитан бросил в рот таблетку из байеровской склянки – аспирин, – проглотил, не разжевывая.
– Вероятно, поначалу все выглядело не так страшно. Корабль выбросило на камни, и экипаж успел добраться до берега, когда буря стихла.
– Если это была буря, – заметил геолог.
– Что вы хотите сказать?
– Тихоокеанские побережья Старого Света после Разлома несколько раз страдали от приливных волн, цунами. Возможно, здесь было то же самое, – пояснил Мушкетов неловко.
– Возможно, – согласился Колчак. – Даже вероятно. Гораздо примечательнее, что кто-то остался в живых, проведя несколько месяцев на незнакомом берегу. Значит, не так уж он негостеприимен. Правда, с моря не видно никаких признаков людского присутствия, но в этих скалах…
– Капитан! – Юношеский голос Шульца сорвался. – Там, на берегу, человек! Сигналит! Сигналит флажком!
– Что же, посмотрим, что ты нам расскажешь… «Соколик», – с тяжелой насмешкой промолвил Колчак.
…Владимир Обручев успел подскочить к падающему прежде, чем тело коснулось земли, но уже после того, как над лагерем разнесся заполошный вопль второго часового. Придержать за плечи – и замереть, отпустив, осознав, что помощь больше не требуется. С такими ранами человек не успевает прожить достаточно долго, чтобы осознать свою смерть.
Звук оплеухи вырвал геолога из оцепенения. Второй часовой замолк. На щеке его расплывалось красное пятно.
– Ч-черт, – проговорил Никольский, встряхнув отбитой рукой. – Черт. Как же это?..
– Господи Иисусе! – Выкарабкавшийся из палатки Злобин даже в исподнем выглядел внушительно. – Сюда! Все сюда!
Обручев вскинул взгляд. Ему пришло в голову, что нечто, убившее матроса, может вот прямо сейчас перемахнуть через баррикаду и… Но Злобин уже держал у плеча выхваченную у часового трехлинейку, и паника отступила так же быстро, как накатила.
– Черт, – в третий раз повторил Никольский. – Вот же… Русскому человеку выгребная яма не копана…
Только тут геолог сообразил, что у матроса приспущены штаны.
– Должно быть, решил справить нужду с баррикады, чтобы до гальюна не бежать, – раздумчиво произнес Злобин, не опуская винтовки. – Тут его и…
Он осекся. «И…» выглядело страшно. Матросу вспороло живот – одним ударом, от груди до паха. Кишки вывалились наружу, влажно блестящим комком прикрыв срам. И, будто этого показалось мало, неведомая тварь вырвала несчастному горло.
– Оно еще там, – с жуткой убежденностью промолвил Никольский, глядя поверх баррикады в ночную тьму.
– Черный петух! – воскликнул второй часовой, суча ногами. – Черный петух его ударил!
– Молчать! – приказал Злобин таким тоном, что смолкли все: даже плотная кучка мрачных матросов, сбившихся за спиной у старшего лейтенанта, ощетинясь стволами винтовок – примкнуть штык никто не успел. – Лампы сюда! Несите лампы!
Кто-то почел за благо скрыться, пользуясь приказом. Остальные замерли, выжидая.
Обручеву казалось, будто он слышит звуки из-за баррикады – то ли влажное чавканье, то ли шорох. Может, это шелестели на ветру хвощи… но вечерний бриз стих, и над лагерем повис мучительный, зябкий и душный штиль.
Принесли фонари. Лампы несильно разгоняли темноту, но придавали уверенности. Злобин первым шагнул на баррикаду, сжимая винтовку в лапищах. Боцманмат Горшенин подсвечивал ему фонарем из-за спины.
– Проклятие… – выдохнул лейтенант.
Любопытство пересилило: геолог вскарабкался на груду колючих хвощей следом за моряками.
Тушу ящера не стали затаскивать на огороженную, расчищенную площадку: разделали за баррикадой, перенесли в лагерь пласты темного, сочного мяса и образцы для Никольского, а остальное – потроха, несъедобные жилы, большую часть костей и куски шкуры – бросили на месте, среди засохших кровяных луж, собираясь наутро закопать. Погода стояла прохладная, и за ночь ошметки туши не должны были протухнуть.
Они и не протухли. Их не было.
Взгляду геолога предстал голый пятачок под баррикадой. Обглоданные позвонки с хорошую миску размером. Впитавшаяся в землю кровь. Комья полупереваренной зелени из кишок. И все.
Обручеву показалось, что за пределами очерченного фонарем круга света мелькнуло что-то темное, стремительное, но возможно, то была лишь игра разгоряченного воображения.
Чем дальше немногочисленный отряд углублялся в скалы, тем сильнее давил на Дмитрия Мушкетова неясный ужас. Все явственней делался запах серы: должно быть, где-то невдалеке выходили на поверхность минеральные источники. Черные стены почти смыкались над головами, стискивали тропу, дикими зигзагами сбегавшую к опасному берегу. Матросы поневоле растянулись цепочкой: идти плечом к плечу было невозможно. Геолога оттерли в самую середину отряда, как лицо гражданское и особо ценное, хотя в последнем молодой ученый усомнился после того, как капитан настоятельно попросил его отправиться на берег вместе с лейтенантом Бутлеровым в качестве запасного переводчика. То, что офицеров он мог раздражать не меньше, чем они его, Мушкетову в голову не пришло.
Впереди маячила спина провожатого – бледного до лимонной желтизны изможденного азиата в рваной зюйдвестке. За все время тот произнес едва ли больше двух слов: «Como, como!»
Расселина вывела моряков на тесную площадку на вершине скалы, зажатой между двумя утесами. По прикидкам геолога, дымовой сигнал подавали с вершины одного из них, – значит, дорога наверх существовала, но покуда он не видел, где она проходит. В одном месте утес нависал над площадкой, создавая нечто вроде неглубокой пещеры. Этот участок был отгорожен стеной из обломанных досок, затянутых парусиной. Заметно было, что люди обосновались здесь уже довольно давно, однако молодой ученый не мог не обратить внимания, что на скале подозрительно пусто: получалось, что жертвы кораблекрушения заняты поисками пропитания в другом месте… или не дожили до спасения.
– Como, – повторил азиат дрожащим фальцетом, указывая на откинутый обрезок брезента, служивший дверью. Геолог попытался представить, что творилось на открытой со стороны моря площадке в дни бурь, и вздрогнул.
Лейтенант пожал плечами и первым шагнул вперед.
– Ярцев, Кобель, Орлов, – останьтесь на тропе, – бросил он через плечо.
Еще четверо матросов остались сторожить вельбот; это значило, что вместе с Бутлеровым и Мушкетовым в пещеру втиснулось шесть человек. К удивлению геолога, внутри оказалось просторно. Низкая щель уходила глубоко в толщу скалы, и разместиться в пещере, хотя и без особых удобств, могло человек двадцать. К несчастью, в какой-то момент жителей здесь насчитывалось куда больше. Это ощущалось во всем; даже самый воздух был напитан, казалось, человеческим присутствием. А потом людей стало меньше. Осталась вонь, осталась духота, которую не разогнать никакими сквозняками, остались следы и вещи… но лагерь обезлюдел.
Впрочем, один человек все же ожидал гостей. Или двое: трудно было сказать, скрывает ли что-то смятая груда одеял поверх кучи листьев, служивших подстилкой. Возможно, под ней кто-то дремал. А может, и нет.
Тощий азиат откинул капюшон зюйдвестки, встряхнул копной темных волос.
– Cap’n? – прозвучал осторожный голосок.
Геолог напрягся. Мелкие несообразности внезапно сложились в общую картину.
– Это ж баба! – полушепотом выпалил кто-то из матросов за спиной.
Человек, сидевший рядом с грудой одеял, вскинул голову. Более зверской рожи Мушкетов не видел в своей жизни. По смуглой щеке сбегал ветвистый, кривой шрам, задевший веко, так что правый глаз остался постоянно прищуренным – в сочетании с монгольским разрезом выглядело это так, словно негодяй смотрел на мир поверх прицела. Азиат запустил жилистую руку под одеяло, потряс.
Лежащий приподнялся. То был европеец, отчего геолог испытал слегка постыдное облегчение. Видно было, что этот человек много перестрадал за последнее время; волосы его лезли клочьями, лицо избороздили морщины, пропаханные болью.
– Hello, my dear sirs, – произнес он задыхающимся голосом, полным смертнического веселья. – John Randolph, first mate on the «Falconet», at your service. Welcome to Gehenna.
После бессонной ночи крепчайший чай казался Обручеву водой. Стиснув обеими руками кружку, ученый смотрел, как сквозь слоистые облака над лесом продирается, цепляясь лучами, неяркое северное солнце.
Несмотря на всеобщую тревогу – а может, благодаря ей, – больше неведомые звери не нападали и даже не показывались. Если бы не накрытое саваном тело, можно было бы счесть пресловутого «черного петуха» игрой воображения. Из-за баррикады доносился глухой стук: матросы долбили заступами ломкий туф. В пределах лагеря могилу решили не выкапывать, а похоронить часового на соседнем холме, для верности насыпав небольшой курган поверх могилы, чтобы хищники не отрыли мертвеца. Обручев видел, что сделали челюсти неведомых зверей с костями динозавра: несколько позвонков были обглоданы до неузнаваемости. То было поведение падальщиков, и ученый не испытывал ни малейших сомнений в том, что твари доберутся до человеческого мяса, даже пролежавшего в земле неделю, будь у них хоть малейшая возможность. Как гиены.
– Владимир Афанасьевич! – Злобин подошел бесшумно, а может, это от усталости в уши забилась неощутимая вата, приглушая звуки. – Поговорить бы.
За прошедшие сутки старший лейтенант подрастерял былой пиетет перед учеными. В этом геолог не мог его винить.
– Слушаю, Николай Егорович, – отозвался геолог, обернувшись к офицеру.
– Что это за гады? – Нет, моряк не был склонен к пустопорожним рассуждениям. – Я уже побеседовал с профессором, но хотел бы и вашим мнением поинтересоваться.
Обручев неопределенно повел плечами:
– Не знаю. Хищники… стервятники… Думаю, их привлекла кровь.
– Верно. – Великан степенно кивнул. – Но я о другом. Ничего похожего среди ваших окаменелостей?..
Геолог покачал головой:
– Трудно сказать. Мы ведь даже не разглядели его толком.
– Александр Михайлович говорит, что рана на животе часового нанесена необыкновенно острым когтем длиной в пару дюймов, – добавил Злобин. – Одним когтем, словно на вытянутом пальце. Такое может быть?
Обручев снова повел плечами, пригладил бороду – он давно обнаружил, что эти простенькие маньеризмы позволяют выгадать время, обдумывая ответ.
– Все может быть, – ответил он. – Но выглядит это очень странно. У существующих животных мы не наблюдаем подобных приспособлений… и у вымерших – тоже.
– Тогда, возможно, мы были не правы с самого начала? – предположил Злобин. – И мы вовсе не в допотопном прошлом? А в некоем… новом творении, лишь отдельными чертами схожем с привычным?
Геолог решительно отмахнулся:
– Это ни о чем не говорит. Думать, будто мы все досконально знаем о фауне мелового периода, – вот уж гордыня! Да хотя бы взять того ящера, которым мы вчера ужинали: именно такой разновидности палеонтология не знает. Но отдельные его черты несут столь явственное сходство с хорошо известным игуанодоном и в меньшей степени – с другими ископаемыми ящерами, что нам не остается ничего иного, как считать его динозавром из группы птицетазовых. Думаю, когда мы пристрелим нашего «черного петуха», ему тоже найдутся вымершие родичи.
– Лучше бы они и оставались вымершими, – мрачно заметил Злобин.
– Лучше бы вы подумали вот о чем, – в тон ему отозвался Обручев. – Эти животные, при всей своей опасности, – не главные хищники здесь. Они ведут себя как падальщики, подбирают остатки чужой добычи. Гиены. А рядом с гиенами должны быть львы. «Черные петухи», кажется, некрупные твари: с собаку размером. Существа, которых боятся травоядные ящеры, ростом не меньше человека. И мне очень не хотелось бы проверять, на что способны они, при свойственной рептилиям живучести, силе… и холодной, бессмысленной злобе.
В проповедях церковников, заключил Дмитрий Мушкетов, содержалось здравое зерно. Свойства характера, приведшие к гибели капитана Генри Кайла, невозможно было назвать иначе как жадностью и гордыней.
Жадность еще можно было оправдать: содержание «Фальконета» и почти трех десятков человек его разношерстной команды обходилось недешево, а прибыли в торговле всем подряд не всегда покрывали расходы. А вот твердую, ни на чем не основанную убежденность капитана в том, что самый завиральный план может быть выполнен, если только исполнение его обещает изрядный барыш, невозможно было объяснить ничем, кроме гордыни. В общении с туземцами Соломоновых островов, где капитан Кайл закупал копру и жемчуг, такой самоуверенности было самое место – дикарь, как известно, понимает лишь язык силы и нутром чувствует ману белого человека, если тот, конечно, наделен ею в достаточной степени. К несчастью, запугать или заворожить тем же способом скептических портовых чиновников оказывалось невозможно, что приводило капитана попеременно в недоумение и ярость, но никак не помогало осуществлению его – временами наполеоновских – планов.
Приливная волна, возвестившая о Разломе, застала «Фальконет» в открытом море на пути к Филиппинам. Кому – бедствие, а кому и счастье: месяца три капитан Кайл перевозил беженцев и грузы между пострадавшими портами Индокитая, пользуясь тем, что волна цунами размазала о берег едва не треть торгового флота тамошних мест. Но ближе к осени капитану пришла в голову идея столь же преступная, сколь в потенции прибыльная: воспользоваться сумятицей и хаосом, чтобы направить часть потока переселенцев в более выгодное русло.
Благодатная земля Северо-Американских Соединенных Штатов, откуда был родом капитан, привечала иммигрантов – но далеко не всяких. Покуда нищий житель Азии строил железные дороги и дамбы, ему находилось место в краю свободных людей. Когда оказалось, что трудолюбивый китаец или индус занимает место и зарабатывает деньги, которые считал своими белый человек, гостеприимство резко пошло на убыль. Начиная с печально известного Акта об исключении китайцев законы и суды встали преградами на пути переселенцев; а там, где видна преграда, всегда находится способ ее обойти. Землетрясение 1906 года, сровнявшее с землей Сан-Франциско, породило, будто вызвав по примеру Язона из пашни, сущие орды «бумажных сыновей» и «бумажных дочерей», получавших вид на жительство по фальшивым свидетельствам о якобы утерянных документах. Два года спустя их волна пошла на убыль, но теперь, когда на Западное побережье обрушилась новая катастрофа, самое время было влить в старые мехи новую кровь.
Разумеется, договариваться с фальшивыми родственниками по ту сторону океана времени не было, но на этот случай у капитана Кайла имелась козырная карта. В поисках лучшей доли за море устремлялись работники. В первую очередь, естественно, мужчины. И тем из них, кто сумел устроиться в новой жизни, не всегда находились невесты. Капитан намеревался привезти в Америку полные трюмы молодых, здоровых, смазливых – насколько могут быть смазливы «узкоглазые обезьяны» – девок. И получить барыш с богоугодного дела создания новых семей.
О том, что линия Разлома прервала сообщение между берегами Тихого океана, он не то чтобы не знал в тот момент, но попросту не поверил.
Наперекосяк пошло все и сразу. Старпом Рэндольф, служивший на борту «Фальконета» штатным голосом разума и осторожности, так и не сумел убедить капитана, что китайцы станут платить разве что за китайских невест, а перспектива связать судьбу с филиппинками и кореянками привлечет их не больше, чем самого Кайла возможность пойти под венец с какой-нибудь папуаской с Новой Гвинеи. Потом оказалось, что запасти достаточно провизии и пресной воды, чтобы добраться до Калифорнии с живым грузом на борту, невозможно, и капитан, не в силах отказаться от своего предприятия, изменил план – недостающим решено было закупиться на Гавайях.
Разумеется, до Сандвичевых островов шхуна не добралась. Капитан пожал плечами и уменьшил «желтомордым мартышкам» пайки. Бури на изломе года бушевали такие, что сильно отнесенный к северу «Фальконет» трижды репетировал свою гибель в волнах, прежде чем напороться на скалы в том месте, где – если верить картам старого мира – не было ничего, кроме океана на сотни миль на все тридцать два румба.
Еще несколько дней команда пыталась бороться. Пробоину в борту кое-как заделали, и «Фальконет» двинулся вдоль берега на северо-восток: капитан, против всякой очевидности, решил, что ощерившийся рифами скальный массив Земли Толля – не что иное, как неведомый участок побережья Орегона или Британской Колумбии, и, если хорошо поискать, можно выйти к гавани Ванкувера, Сиэтла или Астории. Лишь бы унялась проклятая буря…
Буря не унималась. А три дня спустя очередная приливная волна с размаху насадила шхуну на камни, переломив напополам. Команда и выжившие невесты-на-продажу оказались выброшены на незнакомый берег: без запасов провизии, истощившихся вконец еще до крушения, без средств к выживанию и безо всякого понятия о том, где находятся.