Улин Виктор. Незабудки

   В других семья нисходящая цепочка силы бывала очень длинной.
   Отцы моих сверстников морально истязали своих жен, то есть их матерей.
   Матери били и ругали детей.
   А те, не имея иной возможности самоутвердиться, мучили кошек или собак…
   Таким образом пирамида доходила до основания.
   В моем случае все происходило иначе.
   Моя милая, кроткая мама была неспособна унижать кого бы то ни было.
   А я, в отличие от сверстников, не мог просто так пнуть кошку. Тем более – собаку.
   Я обожаю собак. И когда мне представится возможность, обязательно заведу себе друга. Причем не какого-нибудь блудливого пуделя и не глупую таксу. У меня будет только немецкая овчарка – большая, серая и умная, напоминающая скорее дикого волка, нежели домашнее животное.
   Признаюсь честно, я вообще люблю животных больше, чем людей.
   Ведь они никогда не делали мне ничего плохого.
   А люди столь жестоки, мелочны и ничтожны, что не заслуживают не только любви, но даже простого уважения…
   …Впрочем, я опять начал мыслить отрывками. Вернусь к отцу.
   Который срывал на нас злобу, накопленную за день на службы. Но если смотреть глубже, становилось ясным, что начальника отца унижал свой собственный начальник, а того – еще более вышестоящий начальник. Самого высокого – какой-нибудь министр, министра еще кто-нибудь.
   И лишь тот, кто сидел на вершине власти, имел самую сильную силу и мог безнаказанно унижать всех остальных.
   Над ним имелось больше никого. Кроме бога, которого не существует, поскольку он выдуман лживыми и лицемерными людьми – в пару к дьяволу, для оправдания собственных пороков.
   Поэтому смысл жизни заключается в том, чтобы оказаться на верху пирамиды. Сделаться носителем высшей необоримой силы – чтобы иметь возможность спокойно жить, не опасаясь унижения.
   Но я не собирался взбираться на вершину пирамиды.
   Мне не нужна была власть – ни промежуточная, ни абсолютная.
   Я хотел быть просто свободным художником и жить в мире своих иллюзий, покинув реальных людей.
   Потому что я понимал: если мир тебя не удовлетворяет, то существуют два пути.
   Переделать его или уйти.
   Более реальным мне виделся второй вариант.

11

   Мысля себя свободным художником, я не отдавал себе отчета, кем именно хочу быть.
   Судьба одарила меня талантами просто без меры.
   Я был с детства глубоко склонен к искусству.
   К искусству вообще; я имел способности в любой его области.
   Я сочинял стихи, играл на пианино, рисовал и писал красками.
   Я мог стать поэтом, музыкантом, композитором, художником, архитектором.
   Всех этих наклонностей во мне имелось больше, чем достаточно, поэтому я долго не мог определиться на пути.
   Нашел себя я постепенно и каким-то естественным образом.
   Писание стихов мне быстро наскучило.
   Сочиняли многие до меня, причем перебрали практически все темы; теперь уже трудно было найти свежие слова для образов.
   А они роились, перебивая друг друга. Я грезил чем-то властным, хоть и не вполне понятным самому.
   Я чувствовал какие-то картины и настроения, толпящиеся в моей голове – но не доставало словарного запаса изложить это на бумаге так, чтобы мог понять кто-то другой.
   Впрочем, меня мало волновал «кто-то другой». Мне было в общем глубоко наплевать на всех.
   Люди казались мне настолько мелкими и предсказуемыми, что я считал ниже своего достоинства создавать что-то для них. Стихи я пытался сложить для себя. И всегда получалось, что невнятный и сумбурный мысленный хаос оказывался гораздо богаче и приносил удовольствия куда больше, нежели облеченный в сухие стручки фраз.
   Правда, мои сверстники не мучились сознанием собственного несовершенства и писали стихи взапой.
   Но они отличались от меня так же, как позолоченное серебро от натурального золота.
   Художественное настроение в них было наносным и преходящим. И не служащим опорой жизни.
   И писали они о всяческой ерунде вроде любви к девчонкам. Эта тема была для меня закрыта, поскольку я просто не представлял, что это такое.
   Возможно, я мог писать героические оды или даже трагедии из всемирной истории; прошлое волновало меня, вызывая неясное томление духа. Но обдумывать сюжеты, раскладывать мысли героев по полочкам, потом излагать это на бумаге было слишком скучным и нудным занятием. Мне оно быстро надоедало.
   Единственное, что я мог бы описывать бесконечно – это красоты природы, и пейзажи. То есть самостоятельную жизнь предметов.
   Но все это и с гораздо большим удовольствием я умел иным способом. Мне не требовалось слов для описания того, что можно нарисовать.
   Главным талантом я определил в себе талант художника. И мама разделяла мое мнение.
   Я знал, что именно на этом пути смогу выйти к славе.
   Потому что слава была мне все-таки нужна.
   Не власть, не унижение подчиненного – а просто слава, безразлично возвышающая над быдлом, презираемым мной по-прежнему.
   Она и больше ничего.
   Слава в чистом виде; денежное приложение к ней меня мало интересовало.
   Нет, конечно, я не был равнодушен к деньгам. Я любил вкусно поесть и красиво одеться. Но ничто из этого, воспринимаемого окружающими как моя главная черта, по сути не составляло истинного смысла моей жизни.
   В общем я был готов питаться сухарями и ходить в рубище, если бы этого потребовалось на пути к подлинной вершине.
   Именно о мировой славе грезил я, сидя в поезде, везущем меня в столицу, где должна была начаться новая жизнь.
   Я все еще жевал мамины булочки, но перед глазами уже плыли выставки, вернисажи, целые галереи моих полотен. И мое имя, упоминаемое в каталогах всех музеев мира.
   Мой талант художника был слишком велик, им чтобы пренебрегать. И я не сомневался, что он выведет к славе.
   И кроме того, откуда-то я уже знал, что поклонение художественным произведениям – высшая форма подчинения человеческого разума и даже воли.
   Эстетическая власть над толпой тотальна, то есть гораздо более мощна, нежели власть политики, денег и чего угодно еще.
   Причем, как я понимал своим рано созревшим умом, под эстетической властью можно подразумевать и художника и писателя, и еще более – артиста публичных выступлений.
   Какого-нибудь музыкального кумира. При одном появлении которого публика будет реветь, как ни перед кем из управляющих ею королей, премьер-министров, президентов.
   Если бы политики не были такими тупорылыми уродами, какими они оказываются во всех странах, а умели владеть рычагом тотальной эстетической власти – они достигали бы своих целей словами. Без тюрем, армии и репрессий.
   Но это составляло мое личное мнение; я не собирался открывать кому бы то ни было свой секрет. И тем более становиться политиком.
   Да, у меня при всех моих способностях – а я плюс ко всем талантам, умел еще и говорить, нешуточно зажигая слушателей – никогда не возникало мысли использовать это в какой-то общественной карьере.
   Я презирал политиков, поскольку видел в них безликую массу проституирующих импотентов.
   Я считал, что в политику идут самые никчемные люди. Которые не имеют никаких талантов, не способны к творчеству и даже не имеют силы ограбить банк.
   Все это меня не интересовало.
   Ведь я уже был художником.
   Политиком может стать любой.
   А художником лишь тот, кому подарена искра божья.

12

   Слово «искра божья» я употребляю по инерции, следуя укоренившемуся просторечию и не вкладывая абсолютно никакого смысла.
   Да, абсолютно никакого.
   Тот же смысл я мог бы передать и словами «уголек дьявола» или «коготок сатаны».
   Дело в том, что я был атеистом.
   Атеистом полным и убежденным, до мозга костей.
   Не просто не задумывающимся о боге или не считающим его существование важным для себя.
   Я был активно неверующим.
   Я считал, что никакого бога не должно быть. Поскольку просто не мог представить себе, что мною – мною, умным и начитанным, обладающим массой талантов и видящим мир иначе, нежели простые люди – что таким мною может управлять какая-то медузоподобная сверхъестественная сила.
   Хотя мама моя была по-простому набожна, ходила в церковь и верила в бога – но даже она не смогла внушить мне веру.
   Едва подросши и оглянувшись вокруг, я убедился, что бога нет.
   О каком боге могла идти речь, если я, маленький и безгрешный – пока безгрешный – был вынужден с раннего детства терпеть упреки отца, волочить его пьяного из пивной и так далее… И исправно подставлять зад под его ремень.
   Все это не укладывалось в рамки. Представлялось вопиюще несправедливым, уничтожая саму возможность поверить в «доброго боженьку» на небесах, который следил бы сверху за беззакониями на земле.
   Должен был следить, чтобы люди не обижали друг друга. Но я не имел защиты даже от своего живодера отца.
   А если же бог в самом деле существовал, все видел, но не шевелил пальцем для моего спасения, считая эти унижения обязательными для меня – то тогда на черта и к каким псам мне требовался такой бог!
   Если богу было плевать на меня, то в равной степени и мне было плевать на бога.
   Я не говорил о своем неверии маме. Это слишком бы ее огорчило, а она во мне души не чаяла. И веру в бога считала одним из атрибутов нормального порядочного человека.
   Но с сестрой мы как-то раз заговорили на неудобную для меня тему. Она пыталась внушить прописные истины о высшем добре, и так далее.
   Наш спор дошел до такой степени, что я демонстративно плюнул в небо, чтобы показать свое пренебрежение к выдуманному людьми богу.
   Сказав перед этим:
   – Если бог накажет меня, то я в него поверю. А если нет, значит его либо не существует, либо он бесхребетен, как поросячий хвост. И мне он просто не нужен.
   Сестра даже не успела ничего возразить – я плюнул вверх и тут же отскочил в сторону.
   Разумеется, никакого бога в природе не обнаружилось.
   Потому что мой богохульственный плевок спокойно возвратился на землю. Не отклонившись на обратном пути и не поразив меня. Зато едва не попав в мою набожную сестру.
   Ей это ничего не доказало.
   И меня ни в чем не утвердило: я и так был убежденным безбожником.
   Просто больше мы не стали спорить на религиозные темы.
   Позже, уже в отроческом состоянии, я стал читать библию – эту книгу, в которой верующие видели и великую тайну и ответы на все вопросы бытия.
   Я читал ее как обычную книгу. Не видя божественных загадок, внимал лишь бесконечным кровавым разборкам доисторических народов.
   Я изучал библию исправнее, чем послушник в монахи, однако чтение возымело полностью обратное действие.
   Если окружающие твердили о божьих заповедях, христианской морали и прочей нравственной шелухе, то я нашел там свод ханжеских законов, нарушавшихся на каждом шагу.
   Единственную мораль, которую я вынес, прочитав священную книгу европейских народов, стал вывод об отсутствии всякой морали.
   Добродетель, преподносимая богом, отличалась однобокостью. Богоизбранному народу было положено выполнять заповеди по отношению к единоверцам. А ко всем другим сам бог велел вероломство и коварство.
   Чего стоила одна история с Самсоном!
   Хотя с общечеловеческой точки зрения филистимляне были ни чем не хуже иудеев, с ними воевавших.
   Тоже имели по две руки и две ноги и тоже хотели жить.
   Но бог покровительствовал иудеям, объявив остальных вне закона.
   Вообще по мере чтения библии во мне возрастала неприязнь к евреям: за что спрашивается, этот народ был так возвеличен? Настолько, что по сю пору евреи живут лучше всех остальных? Чем они отличались от других?
   Ничем абсолютно.
   И если несуществующий бог объявил евреев высшей нацией – то с тем же успехом может объявить свой народ избранным любой человек.
   Потому что если бога нет – а его в самом деле нет – то его роль способен принять каждый из нас.
   А еще позже я понял, что официальная христианская религия служила одной из цепей, накинутых обществом на человека. Для удержания его в рамках. Поскольку человеком взнузданным и загнанным в стойло управлять легче, нежели ни во что не верящим.
   И я стал не просто неверующим. Я активно возненавидел христианство как носитель лживой морали. Я ненавидел сам дух церквей, прогнившие заповеди, идиотское поклонение распятому мертвецу.
   Поняв, что подносимая единственно верной христианская мораль является ложной, я пришел к замечательному выводу: никакой морали нет вообще.
   Ее выдумали попы, политики, учителя и прочие уроды, чье занятие заключается в подавлении свободных личностей – чтобы легче погонять стадо идиотов.