* * *
Утешает лишь то, что сижу я, не сложа руки. Я провожу исследования на тему – что влияет на красоту и талантливость письма. После практических занятий в этом направлении, могу сказать, что на красоту и талантливость моего письма не влияет состояние здоровья, объем выпитого, характер и профессии людей, с которыми я общаюсь, цвет их волос и глаз… но влияют мои эмоции и мысли, читаемая в данный момент книга и ощущение своей необходимости для мира вообще, и для какого-нибудь конкретного человека, в частности.Но мне все больше и больше кажется, что чтобы писать, надо становиться главным героем. Многих историй. Бороться за главное место, даже тихо наблюдая со стороны. И иметь душу главного героя.
* * *
Она сидит перед большим квадратным зеркалом, чужие руки тонкой кисточкой рисуют ее. Нарисовали длинные каштановые волосы и зеленые глаза, тонкие бледные руки и ноги, маленькие груди. Так странно, когда картину рисуют извне, когда вне плоскости появляются штрихи, тени и складываются в ее тело.Ее одевают в длинную юбку с поперечно идущими черными полосами, в рубаху-сеть и шутливым пинком подводят к двери. Она идет по серебристому настилу-дорожке, покачивая бедрами, уставившись в никуда остекленевшими глазами. Она разворачивается, смахивает волосы с лица, китайцы в черных костюмах-кимоно в упор смотрят на нее, худую женщину иной расы. Ее груди, неплохо зримые сквозь сеть рубахи вызывают у сидящих мужчин легкий зуд. Она подходит к специальной установке, которая распиливает ее вдоль на две равные половинки. Половинки продолжают идти, каждая половина рта улыбается. А они смотрят на срез ее диафрагмы, силуэт легкого, содержимое половинки желудка, на ходу переваривающее, на кишки, уложенные в брюшной полости сальным удавом, на выделение соков ее тела. Они видят срез ее небольшой матки, готовой к месячным, и влагалища, покрытого капельками росы, и внутренние поверхности ее ног, и половинки бедер, покачивающихся при ходьбе. Она приближается к следующей установке, из которой выходят уже четыре части, продолжающие идти, покачивая бедрами и улыбаясь кусочками рта, а они все разглядывают срезы ее тела. Врач, присутствующий на показе признает ее правую почку дееспособной, после чего тем же вечером она ставит подпись на документе, и ночью почка вшивается разжиревшему китайцу с пучком, а назавтра она уже едет в поезде, поглядывая на растолстевшее портмоне, мечтая о доме и теплой ванне.
Вот на что можно разменять талант: долго учиться рисовать, а потом рисовать половые органы и голых баб в разрезах, писать о групповом сексе и сперме, текущей по пищеводу в желудок, о латексе и бандитах из города Бобруйск. Можно учиться петь и после петь матерные песни в таком-то дорогом кафе под аккомпанемент неуемных синтезаторов, а вечером смотреть на растолстевший бумажник, предвкушая ужин, новые флаконы духов, бутылочку коньяка, новый джип, костюм, сшитый тем-то.
Сейчас трудно быть реалистом, ведь окружающая реальность иррациональна, алогична, беспорядочна, абсурдна. Трудно выстраивать «чистые», холеные сюжеты, ибо все переплетено и перетекает друг в друга, как липкая грязь под ногами или переминаемая пальцами жвачка. А герои… Массовость, разные типы, направления, секты, течения. Все сожрало само себя. Мир, как процесс самопожирания, превращения сожранного в дерьмо и новое перерождение дерьма в плоть.
* * *
И все же, когда я иду по городу, то слышу музыку. Эта музыка легка, едва уловима. Она парит, она звучит независимо от окружающих домов, их возраста, архитектуры, не зависит она и от рас людей, проходящих мимо, от их одежды, от того, улыбаются они или матерятся, и распухши, угреваты или красны от выпитого их носы. Иногда мне легко, я готова поверить, что еще немного – и взлечу. Иногда я иду, ругая все вокруг, но музыка звучит. И тогда начинаю осматриваться вокруг и видеть. Прошлое, наложенное на сейчас, образует нить или галерею взаимообусловленных деталей, картин, вещей, сюжетов, примет. Я начинаю воспринимать «сейчас» как частицу некой уходящей в «после» плоскости и музыки. Я начинаю верить в Бога и в справедливость всего, что он делает. Я продолжаю играть свои роли и врастать в них. Так невидимые руки день ото дня все четче рисуют меня и окружающее. Но я все еще надеюсь избежать компромиссов.* * *
Последнее время меня подкупает идея документального реализма, стирающая границы жизни и искусства. Главный герой у меня уже есть – художник Коля Ельников, с головой утонувший в мечтах стать великим художником. Он говорит, что совсем скоро станет великим деятелем поп-арта, а я в это время буду чистить туалеты. Молчу, потому что списываю его грубость на счет проблем, которых у него сейчас хоть отбавляй и потому, что не знаю, чем бы ответить на подобное хамство.Ему не нравится, как я пишу. Предложил зайти в гости к настоящему писателю, познакомиться. Писатель Алексей Андреев жил в доме у Киевского вокзала, он оказался худым человеком лет тридцати, бритым наголо на тибетский манер, в очках с черной оправой. Они обсуждали какой-то сценарий, а я сидела на диване, слушала восточную музыку, вдыхала запах сандала, рассматривала прилепленный к голубеньким обоям рентгеновский снимок черепа в профиль и потрясающий вид из окна на движущиеся по проспекту огоньки фар.
Потом мы пили кофе, ели каштаны, и я читала его коротенькие рассказы о невидимых людях и безумных девицах. Поняла, что нельзя сочинять в пустоту, лучше найти достойную личность и для нее рассказывать. Как бы сидишь за столом, на одном конце ты говоришь, понятно и откровенно, на другом кто-то конкретный слушает. И рассказать так, чтобы на другой стороне стола это было принято, прочувствовано. А кого из моих знакомых можно было бы выбрать в слушатели? Друзей-журналистов? Или музыкантов, перебивающихся в неблагодарном андеграунде, которые изредка заходят ко мне в гости, в том числе, чтобы пообедать? О родственниках и говорить нечего, им все одно, что писатели, что психи. Писательство, говорят – это от сублимации сексуальной энергии. Это, говорят, уход от реальности в мир выдуманных образов вследствие неумения жить. А сами квитанции на свет по часу заполняют. Но кто же тогда?
Может быть Бог. Просто мой единственный и неповторимый Бог, которому не безразлична я, который знает все мои мысли и поступки, возможно, именно он подстраивает некоторые ситуации жизни так странно и необычно, чтобы они превращались в текст. Может, вся жизнь – это и есть большой разыгранный текст. К тому же, когда общаешься с Богом, общаешься с лучшим. А ведь так хочется рассказывать свои истории кому-то, кто лучше меня.
Пока я все это думаю, писатель Андреев, живущий на свои гонорары из глянцевых журналов и на пенсию мамы, и Коля беседуют о том, что из Москвы пора уезжать. А для кого они все это делают? Не верю, что для себя. Чего бы я делала для себя? Ехала в машине и смотрела в окно долго-долго. Или качалась бы на качелях.
Мы встречаемся с Алексеем глазами, и я спрашиваю, что лучше: выдумывать свои произведения, а после, по неведомым обстоятельствам, переживать придуманное, которое вдруг обращается в предсказание, или же брать сюжеты прямо из жизни, но тогда на каждом шагу путаться, забывая, где жизнь, а где литература? Алексей многозначительно глотнул кофе из чашечки, пустил в потолок столб табачного дыма и изрек, что нужен синтез, а в целом никаких рецептов нет, ведь никто не знает, как надо писать и, тем более, как следует жить.
* * *
Мы идем по темной улице, по Садовому кольцу, в сторону ночной Триумфальной площади. Каждый думает о своем. Сыро, мелкий дождь, серые дома. Коля тихонько поет какую-то песню Вертинского. Потом останавливается напротив меня, смотрит с высоты своего роста и, неожиданно, заявляет: «Я тебя люблю, давай поженимся». Вот мгновение. Серый фундамент здания, черный сырой асфальт, капли, темная фигура Ельникова, мы стоим недалеко от «дома Булгакова», мимо проносятся уютные машины, Москва в огнях вывесок и рекламных щитов. И мне кажется, что рядом с ним не я, а какая-то школьница-троечница, в детском восторге обнимаю его, целую и ничего не отвечаю. Он напевает какое-то танго двадцатых годов, которые он очень любит, что-то типа «не уходи, останься, это ведь не шутка», шутка хорошо рифмуется с «жутко», а потом – «жизнь и сердце отдам».И тогда я отвечаю, что согласна стать его женой. Меня охватывает восторг: как здорово! А вдруг он действительно меня любит, ведь такого человека, как я, нет и не будет больше нигде в мире.
Коля указывает на проезжающую по Триумфальной площади машину, обещает подарить мне такую же в Берлине, когда-нибудь потом. А я делаю совсем неуместное заявление, что скорее всего этого не будет, ведь мы поженимся и вскоре станем бомжами.
* * *
Смотрю на себя в большое зеркало в коридоре моей квартирки. Я и не я, мой персонаж, будущая жена художника в стиле поп-арт, Коли Ельникова… романы заканчиваются на разлуке или на свадьбе. Семейная жизнь крайне редко интересна, она рутинна, тонет в быту и привычках. Анна Каренина, господа Мармеладовы по соседству с семейством Батлеров. Тоска и депрессивная тема. «Уберись на кухне», «blah-blah-blah» – аккомпанемент телевизора, магазины, продукты, работа, пыль на мебели и вещах. Ванна и нестиранные неделю тряпки. Лето, начало осени, слишком сильно топят, в комнатах душно, жирок, разбросанное нижнее и верхнее белье, не отмытая гарь на сковородке, презерватив под матрасом. Потом вдруг дети, внебрачные развлечения, ссоры, морщины, крики, таблетки. Становишься размеренной и степенной, уже не побежишь, сорвавшись с места. Уже не полетишь. Внутри начинает прорастать неторопливая и ленивая коровушка. Все по полочкам. Распорядок дня и планирование бюджета. Приличие. Уравновешенность. Размеренность. Разумность. С кем бы то ни было. Скукотища.Я тоже устала от этого повествования и от очередной выходки своего главного героя и решила подарить себе небольшой антракт.
В антракте я и моя подруга Кимса спешим по Крымскому мосту, в клуб ЦДХ, где должен быть концерт наших друзей, авангардных музыкантов. Кимса очень веселая девушка, наполовину кореянка, с умными, слегка раскосыми глазами и густыми, черными волосами. Идем мы не молча, а в заморозках поздней осени обсуждаем мое предстоящее замужество. Она говорит, что не верит ни одному его слову, еще неизвестно, кто он и откуда. Может, он попросту хочет получить вид на жительство и московскую прописку. И, противореча себе, она тут же спрашивает: «А вдруг это любовь!? Ты понимаешь, где ты со всеми твоими тараканами найдешь второго такого же человека, а вдруг это – раз в жизни, а все остальное будет ординарно и скучно». Мы сходимся на мысли, что надо все же точно разузнать, кто он. Где-то вдалеке, как приз, маячит лакомым кусочком Берлин.
Клуб. Потолок из зеркальной плитки. Стойка бара, столики в нишах, множество молодых людей и девушек, как молоденькие зверьки, пьют пиво и зыркают блестящими глазенками по сторонам. В центре – подиум. На подиуме я и Кимса танцуем в обнимку, изредка чмокая друг дружку в шею. На сцене надрывно поет друг, Филипп, титулованный нами Оригинальным. У него рыжие кудряшки и острая бородка. Он поет на английском, скрежещут, лязгают и грохочут гитары. Мы с Кимсой пьем пиво из одной бутылки, совсем распоясались, а снизу на нас удивленно поглядывают люди. На потолке все отображается кверху дном, мы танцуем на головах, Оригинальный стоит на голове, стойка бара перевернута, а пиво течет снизу вверх. Но согревает. Мне так хорошо, так счастливо, что даже не нужно никаких сюжетов, ничего. Написать, что ли про нас с Кимсой, какие мы красивые, когда вместе, какие мы живые и непредсказуемые. Дети, уже вышедшие из детского и даже отроческого возраста, но все равно, вечные дети.
* * *
Чего бы такое еще придумать? Надоело описывать реальные события. Но фантазия отказала, все, что я могу, – рассказывать, как было на самом деле, ну или для разнообразия поиграть стилем.Он пропал на месяц. Не позвонил и на мой день рождения, вследствие чего я на него смертельно разобиделась. Уж не отсох бы палец набрать номер, сказать пару слов. День рождения состоял из двух частей. Первую часть дня я ждала звонка и одновременно, как Юлий Цезарь, умевший делать сразу несколько дел, продиралась сквозь «Улисс» Джойса. Наконец, около семи вечера, кто-то настырно позвонил во входную дверь.
Я бегу отворять, ликуя, что это не иначе, как будущий супруг пожаловал меня поздравить, но, к великому разочарованию, обнаруживаю на пороге Филиппа Оригинального с букетом кремовых роз. Мы долго укладывали розы в дедову напольную вазу из Берлина, а после сидели на кухне, кушали бутерброды с икрой лосося и говорили об искусстве. Опять черный ворон на плече мешает мне жить. Говорю, а сама думаю, не превратить ли все это в интервью какому-нибудь журналу для подростков. «Сегодня в номере – Филипп Оригинальный, лидер группы «New» (одной из множества групп, уже выползшей из землистого андеграунда, но еще не расправившей крылья на пути к звездам).
Я: А вдруг у меня и вовсе нет таланта, не судьба – только единственную свою жизнь потрачу в погоне за химерами?
Оригинальный глубокомысленно бормочет, что мы живем не в пятнадцатом веке, пора бы уже прекращать верить в судьбу.
О: Раньше, когда женщина не могла родить, говорили, что Бог не дал ей детей. А сейчас в клинике берут у нее яйцеклетку, оплодотворяют в пробирке, через девять месяцев получается полноценный ребенок, который так же, как и все прочие дети бегает, прыгает, смеется.
Я: Значит, все дело в деньгах?
О: Упорно, любыми путями делать что-то, ради самого процесса деланья, все только в тебе. Ты – хозяин своего творческого процесса и своей жизни.
Я: Интересно, а в любви все так же?
О: Не, здесь каждый получает свою цену, трудно обмануть. Можно схитрить, соблазнить, в результате долгой игры вступить в узаконенный государством брак, а вот любовь…
Я: А ты веришь в Платоновскую сказку про две половинки? Неужели «любить можно только раз»?
О: Знаешь, на мой взгляд, секс, брак, быт – это примитив. Разве не достойная цель жизни – найти человека, которого полюбишь ты, и который полюбит тебя. Не просто как партнеры по сексу или коллеги по строительству домашнего очага. Когда ты сможешь сказать себе: «я не одинок, у меня есть она, а у нее есть я».
Я: А мормоны верят в перерождение и вечную любовь. Если встретил человека, то такого, который во всех последующих перерождениях будет с тобой. То есть ты червяк, а она – твоя подружка-червяк, ты кот, а она – кошка из соседнего подъезда, с которой ты орешь по ночам возле мусорных баков. Ты снова человек и она – снова твоя, и так вечно. Но это сказка. Может, красив как раз сам поиск?
О: Раз ты прожил и не смог найти своего человека, то тебя как бы и не было. Ты не смог поселиться в мечтах другого, значит, остался нигде. Это и есть путь в никуда. А когда ты нужен, ты не зря. И не за то, что имеешь собственный вид на жительство или хорошо готовишь, а просто, непонятно за что, за то, что ты – такой, и не другой, за твои недостатки, ничтожность, беспомощность или доброту и цвета, которые ты излучаешь.
Я (иногда люблю задавать вопросы, на которые наверняка знаю ответ): А что в реальной жизни является побуждением к искусству?
О: Красота, зрение. Что-то детское в натуре. Подвижность фантазии. Свобода. Еще это иногда называют «уметь летать».
Доедая бутерброды, я завидовала красноречию Оригинального, а также горевала оттого, что Коля Ельников оставил мой день рождения без внимания. Это меня обидело и задело. Я решила раз и навсегда порвать с ним. Ну, не получится повесть. Останется пустота. И, как справедливо писал Хемингуэй, пустота рано или поздно заполняется чем-то, сочиню другое. Творческий порыв побеждает суеверия, но, видимо, в фантазию заложена неведомая потусторонняя энергия и выдуманное иногда сбывается, выходит из бумаги в реальную жизнь. Поэтому я боюсь выдумывать истории, иногда получается, как предсказание. Написала вот рассказ про девушку, которая разбилась на машине, а спустя некоторое время на машине разбилась моя бывшая одноклассница.
* * *
Он позвонил и спокойно сообщил, что денег на корм кошке больше нет, и поинтересовался, не имеется ли у меня желания пристроить ее куда-нибудь. Я сказала, что спрошу. И все же упрекнула, мог бы хоть по телефону поздравить. Он сбивчиво оправдывался, что накануне моего дня рождения пошел на показ мод, а оттуда с двумя фотографами отправился в ночи гулять по Москве, и решили они посмотреть на ремонтируемый дом Пашкова, что как раз напротив Кремля. Забравшись туда беспрепятственно, они с отважной девушкой-фотографом раскурили за разговорами на чердаке горстку травы. К моменту появления сотрудников милиции дым уже успел рассеяться, а зрачки приняли здоровый вид. Тем не менее, их забрали и посадили в отделении в клетку, не поддаваясь ни на какие мольбы и уговоры. И за неимением документов, не выпускали три дня. Сквозь толстые железные прутья он просунул свое бывшее удостоверение главного художника журнала и папку с копиями работ, после чего милиционеры принялись наперебой расспрашивать о великих деятелях отечественной массовой культуры, многих из которых Коля частенько встречал в редакции. Отпустили с извинениями. Счастливая парочка отправилась к девушке домой докуривать остатки припрятанной в секретере травки. После она переехала к нему, пожила-пожила, а потом почему-то бросила.Где-где, а в клетке отделения милиции еще ни разу не была и так достойно оттуда не выбиралась. Я была сильно разочарована: он даже не думал обо мне все это время. Решила все же пристроить кошку и распрощаться. Обзванивала друзей, а у них – то же непреклонные родители, злые собаки, дети, аллергии, командировки, сенбернары и ручные крысы. Оказалось, это не такое-то простое дело. Жизнь многих людей настолько рациональна и взвешена, что какая-то несчастная кошка совсем не вписывается в установленный и расписанный до штришка порядок.
Никто не подходит для предоставления крова бездомным животным, чем хиппующие журналисты. Я позвонила одной парочке, друзьям Кимсы. Как и ожидала, они согласились, но без особого энтузиазма, ведь после нового года ждали ребенка. И опять все произошло вразрез с моим сценарием – Коля заявил, что я обязательно должна сопровождать его и кошку к этим людям, а то ему одному, видите ли, неудобно.
Мы шли вечером по черной улице, в его сумке шевелилась кошка, пытаясь высунуть голову и рассмотреть, куда ее несут. Я читала ему мораль по поводу – «человек ответственен за того, кого приручил, нельзя запросто бросать тебе принадлежащих существ» – имея в виду кошку, а где-то и себя. Он оправдывался: родители без предупреждения прислали из Берлина в подарок котенка той кошки, что живет у них. Котенок приехал в Москву поездом, в птичьей клетке, с запиской «чтоб тебе было не так одиноко». Пришлось приручить. Не выгонять же на улицу.
«А я нечаянно подвернулась в редакции, и вспоминается обо мне только при особой необходимости – пристроить кошку», – я шла и обиженно молчала, а он не обращал на это никакого внимания. В конце концов, я сама виновата во всем. Я выбрала метод повествования, минуя авторскую маску. Смело подставляю свое лицо промежуточного персонажа под удары перипетий сюжета. Намного легче было бы рассказывать о себе в третьем лице, укрыться за какую-нибудь ширму, натянуть чужую личину и из-за нее тихонько выдумывать повесть. А когда ты – автор, идешь по реальной улице от станции метро Беговая рядом со своим главным героем, чувствуя, что он неуправляем и непредсказуем, потому что не хочет открыться тебе, ведь ты в его жизни – случайный человек, которому никак не удается понять логику и мотивации его поступков – вот драма. Остается просто рисовать картинки того, что было; может быть, со временем прольется свет и удастся разобраться во всем.
Вечером того же дня позвонила возмущенная Кимса, она тараторила о том, что с ним я не похожа на себя, а скорей напоминаю каких-то легкомысленных девочек, которые штампованные и безликие. Что я становлюсь совсем чужой, это заметили все, кто был в гостях. К тому же она сказала, что Коля Ельников похож на крокодила, усердно пытается казаться какой-то весьма важной персоной и производит крайне неприятное впечатление. Я разозлилась, наговорила Кимсе кучу гадостей и бросила трубку. Только что жестоко критиковали моего героя, и я, автор, это терпеть не собираюсь. Сами вы – крокодилы.
* * *
И еще о том, как автор заботится о герое. Еду к нему. На последние деньги покупаю пончики и пирожки с мясом. «Бедный, у него же нет денег, в холодильнике – кетчуп и половинка засохшего лимона – остатки былой роскоши. Он же ослабеет, у него же будет авитаминоз, гастрит или снизится гемоглобин. Может быть, наскрести мелочи на сок?». Лифт не работает, взбираюсь по лестнице, отмечаю, что уголки губ у меня опущены и лицо застыло в страдальческой маске. Нет. Пытаюсь улыбнуться темноте лестничного пролета, замечаю на ящике мусоропровода корявую надпись «Здесь живет мусор», читаю граффити на стенах: «Я живу рядом, а ты меня не замечаешь». «Девчонка с восьмого, я тебя люблю». «Витя + Надя = Блюбовь».Открывает на мой звонок, по лицу непонятно, рад или нет. Суетится, помогает снять пальто, ставит чайник. Рассказывает, что хозяин квартиры уже взбесился, грозится выгнать за то, что жилец третий месяц не платит денег. На диване валяются какие-то эскизы, его записные книжки, раскрытый дневник, который он ведет каждый день. Мы сидим на кухне, невесело дуем на чай, и я спрашиваю себя, зачем я здесь, в этой полутемной, тонущей квартире, рядом с непонятным человеком, не допускающим меня в свой мир.
Мы ложимся на диван и, прижавшись друг к другу, смотрим фильм «За облаками», пьем виски из одной рюмки, и он не хочет целовать меня, оправдываясь тем, что вчера переусердствовал с героином, и от этого губы болят. А я знаю, что он врет, и чувствую, что зря трачу время, скрашивая его одиночество. Это похоже на бессмысленное блуждание по лабиринту: кажется, вот-вот выберешься, вон уже и свет выхода, а дойдешь до него – оказывается оптический обман или тусклая лампочка, и погружаешься все глубже и глубже в неведомый и чуждый тебе мир.
Он зачем-то рассказывает про Леонида и его жену. Жена Леонида – художница, ведьма и работает на телевидении. При этом Леонид меняет подружек каждую неделю, а она друзей – раз в две недели. Прямо задачка из школьного учебника по алгебре. Спрашивается, кого чаще видит их трехлетний сын.
На стенах комнаты в качестве украшений интерьера развешены пластинки и счета из ресторанов, которые он посещал до кризиса, когда были деньги. Фильм закончился, и мне хочется уйти. Заявляю, что ухожу, а он валяется на диване, делает вид, что спит.
Очень необычное чувство, когда спускаешься по лестнице, ожидая, что тебя сейчас вернут, крикнут, что это все была игра или щит, который надо было пробить. Но не возвращают. Тишина и решетки лестничных пролетов. Разочарование ожесточает, кажется, что я становлюсь железным стержнем или осью пластинки, которая, крутясь, издает грустную нестройную музыку. Я иду, хрустя подошвами по снегу, думаю о том, что где-то в моей голове – потрепанный серый чемодан, куда складываются истории и лица. Газетные вырезки и странички книг. С каждым днем он становится все тяжелее. Мир проходит сквозь меня, как сквозь сито, и на решетке осаждаются его частички. Лица, движения и звуки. Смотрю на окружающее уже не как свободный человек, а выискивая спрятанные детали и линии. Например, сегодня, когда я счастливая ехала к нему, на платформе стояла пожилая женщина. Ее хрупкая фигурка, лиловая длинная юбка, боты, плюшевая шубка и такая же черная шапочка. Она как будто сошла со страниц чьей-нибудь книги. Или появилась из киноэкрана. Манерно и гордо вошла в поезд. А что, если подойти к ней, предложить поехать выпить чаю. Я представила – Коля открывает дверь, а мы с этой таинственной пожилой феей замерли на пороге. И наблюдаем, как он меняется в лице.
* * *
Сижу на сцене. Занавес закрыт. За занавесом – моя комната. Шторы, вечер, сижу с ногами на подоконнике и смотрю на черную с вкраплениями света фонарей и снежинок картинку в окне. Чувствую ледышку оконного стекла. Кроме меня на подоконнике два кактуса в эмалированной миске, расставили иглы, чтобы кто-то не ранил их нежную беззащитную плоть. Мне уютно, в трубке его голос заявляет, что мы вместе встречаем Новый год. Я спрашиваю, а как же та девушка, что жила у него последнюю неделю, а он говорит: «отправилась со своим молодым человеком на Камчатку». А девушка, которая в Берлине, его большая любовь и боль – поехала с друзьями кататься на горных лыжах. А девушка, на которой он летом хотел жениться – сейчас с другом-британцем в Лондоне. Это меня несколько расстраивает. Все его бросили, ведь он на мели. И ему ничего не остается, как пригласить меня справлять вместе Новый год, он же знает, что я буду рада. Но я гоню всякие мысли прочь и мяукаю что-то нежное в трубку. Говорю «пока» и, слушая гудки, спускаюсь со сцены вниз. На пол.* * *
Новый год в детстве. Можно описать его словосочетаниями, потому что особого сюжета или сценария обычно не было, а стихотворения на эту тему написаны поэтами получше меня. Елка… как торжественно ее снимать с антресоли, стирая с коробки годовалую пыль. Разноцветные блестящие шары и неказистые стеклянные ежики, птицы, рыбки, снегурки. Пластмассовая и синтетическая мишура, создающая ощущение непонятного восторга, преддверия чуда. Запах пирогов с кухни, мандарины, посадить рядком кукол и медведей, чтобы они смогли смотреть по телевизору Новогодние поздравления скучных дядей. Вечером, когда гуляешь с собакой, встречается спешащий куда-то Дед Мороз, так занятый срочной работой, что даже забывает поздравить, а бабушка узнает в нем живущего в соседнем подъезде безработного и «поддающего» парня.Так странно, что самые возвышенные ощущения жизни создаются довольно-таки примитивными материальными явлениями и предметами.
На полу – ель, точнее, конструктор искусственной ели, который я собираю под музыку Вагнера. Не совсем подходящая музыка, но меня это не беспокоит. Оригинальный официально заявил в шуршащую помехами трубку, что, если я не приду к ним на Новый год, он на меня смертельно обидится. Прижимая трубку с голосом к уху, собираю ель неправильно: нанизала ее наоборот, все верхние ярусы оказались внизу. Приходится начинать заново, потом небрежно вешаю старые шары, сожалея, что снова не хватило денег для придания ели европейского вида – красные шары и серебряные ленты. И приходится вешать все те же, из детства. Уже даже не грустно, что наряжаю новогоднее дерево так спокойно, будто бы убираю квартиру или мою посуду. Ниточка оборвалась, об пол разбился некогда мой самый любимый большой зеркальный шар. И кучкой жалких зеркальных скорлупок лежит на полу. В них я вижу себя. Если не верить в приметы, можно просто почувствовать красоту и грусть – рассматривать себя в осколках шара, некогда целого, таившего мое вытянутое и выгнутое от его округлости отражение – смешливой девчонки с розовыми капроновыми бантами.
* * *
Хожу зимним по улицам, покупаю подарки. Так хорошо, что есть люди, хоть кто-то, ради кого хочется ходить по магазинам и выискивать то, что им понравится. Так нужно иногда принадлежать кому-то. Покупаю сборники рождественских стихов Бродского: «Я пришел к Рождеству с пустым карманом». Весь вечер делаю салаты, Коля все не идет, в комнате горят свечи, тихо, за окном начинают трещать петарды, озаряя темноту вечера маленькими искусственными кометами. За двадцать минут до наступления 1999 года открываю дверь, на пороге стоит Ельников в темно-зеленом стареньком драповом пальто и серой шапке-ушанке из искусственного меха. В одной руке у него кремовая роза, в другой коробка. Сняв шапку, он обнажает новую прическу скинхед, надевает очки с черной оправой в стиле Алексея Андреева. Не нахожу ничего лучшего, чем поинтересоваться, как там поживает Алексей, и узнаю, что настоящий писатель уехал жить в буддийский монастырь в Камбоджу. Пока извлекала из коробки пирожки, которые хоть и были подгоревшие, зато лично изготовлены Колей, он, заглушив телевизор, включил новую синтетическую композицию, в результате мы не послушали последнего в этом веке поздравления президента Ельцина, еле-еле успели открыть шампанское, чокнулись и поздравили друг друга с Новым годом. Тут он заявил, что мы едем к нему, нас ждет веселиться компания. Наспех проглотив шампанское и салаты, схватив бутылку пива, мы уже бежим по улице, освещенной кометами петард и веселыми криками празднующего народа, к метро, на последний поезд. Здесь, в метро, Коля, переполненный искренней благодарностью, что я согласилась праздновать с ним, притянул меня к себе и долго впивался своими губами в мои – нежность в духе Дракулы. Мы тряслись в поезде, потягивая пиво «Grolsch», я смотрела на него искоса, сейчас он больше всего напоминал маленького мальчика в шапке-ушанке, будто слегка оттаял. Мне удивительна в нем эта игра двух оттенков, перелив двух лиц – беззащитного и хрупкого ребенка и холодного жестокого получеловека, полуробота. Он рассказывает, как в Берлине встречал Новый год с родителями. В вагон зашел довольно веселый пьяненький мужичок и, вместо привычного: «Подайте, люди добрые», громко воззвал к народу: «Люди, что же за безобразие, в Новый год не могли сделать, чтоб метро всю ночь работало».Мы поймали попутную машину, грузовую, на которой возят песок. И ехали рядом с водителем, слушая поздравления по радио. Так здорово в новогоднюю ночь мчаться на грузовой машине и с высоты сидения смотреть на блестящий при тусклом свете фонарей снег.
* * *
Дома у Ельникова собралась компания. Леонид был с женой, той, что истеричка и ведьма, а одновременно брюнетка и осветитель на телевидении. Смешливая улыбчивая девушка, с большими черными глазами, которая в свои двадцать шесть еле тянет на девятнадцать, была одета, как принцесса, – в серебряное атласное платье до пят, снегурка в стиле «вамп» прихватила с собой дружка, парня с роскошными волосами, как в песенке эпохи коммунизма «клен зеленый, раскудрявый». При этом Леонид сохранял абсолютное спокойствие, которому позавидовал бы целый клубок удавов. К моменту нашего прихода, подвыпившие, они играли в шарады.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента