Страница:
Улья Нова
Инка
Мариванче с благодарностью
Инка отдыхает в кофейнях, растягивая во времени эспрессо, латте или что придется. Она любит маленькие, затерянные в переулках кофейни, тут лучше всего сесть спиной к шуму, тянуть кофе и смотреть в окно.
Однажды Инке удалось, отхлебывая по глоточку, продлить капучино на три часа. Все это время она потягивалась и наблюдала быстрые шажки людей за окном. Там, на зимней, простуженной улице спешили прохожие, но как-то неуклюже, на прямых ногах: кому охота потерять равновесие и растянуться на льду. Они опасливо щурились, дирижировали руками, не догадываясь, что кто-то всматривается в их испуганные, беспомощные и немного глупые лица. В любых других ситуациях люди были Инке безразличны, как электрические столбы или объявления о продаже аккордеонов.
Она целый день стаптывала мокасины в туристической компании, чтобы по вечерам совершать набеги и странствия по бутикам центральных бульваров и площадей. Пятясь от центра к окраинам, она разведывала содержимое небольших магазинчиков в переулках, вдыхала пыль таинственных лавок, неожиданно возникших на месте парикмахерских, ателье и мастерских по ремонту холодильников. С неизменным набором луп в сумке с калькулятором в кармане она вторгалась в душные помещения забегаловок ношеного барахла. Одурев от усталости, она бродила полночи по лабиринтам солидных мегашопов, кружилась на одной ножке посредине крошечных лавок и антикварных салонов. Адреса выведывала у клиенток туристической компании или отыскивала в газетах и журналах, которые просматривала в уборной по утрам. Целью набегов и странствий было приобретение жалобных, нелепых свитеров с аппликациями из замши, бус из фасолин, сережек из маленьких сушеных тыкв. Инка могла потратить часы на изучение через лупы разных калибров холщовой сумы с вышивкой ручной работы в виде листьев марихуаны. Или долго, придирчиво высчитывала цену, с учетом скидки, стоптанных бордовых кедов, столь же дорогих, сколь и жестких. В другой раз она полвечера щупала кожу мятых, жатых и жеванных целой компанией коров брюк по щиколотку, но так и осталось неясным, чем закрыть голый фрагмент худенькой лодыжки. Любую обретенную в результате всех этих тяжких поисков вещь Инка надевала только один раз, чтобы после предать забвению в многочисленных ящиках, чемоданах и коробках. Довольно долго пришлось кочевать, прежде чем наконец-то отыскалось постоянное облачение – вельветовый, цвета мокрого прибрежного песка, то ли халат, то ли пальто, в нем можно ходить зимой и летом, не чувствуя жары и холода – по рассеянности или по любой другой причине. А еще лучше, когда не видишь окружающее из-за клетчатой кепки, такой большой, что съехала набок и прикрыла глаз, в то время как другой упрятан под ласточкино крыло челки.
Инка жила ожиданием. То, что круг ее ожиданий катастрофически узок, она никогда бы не решилась признать. Светлое будущее не разворачивало перед ней манящую географическую карту обилия возможностей. Тосковала Инка отнюдь не по расплывчатым событиям недалеких и далеких лет, а лишь заново переживала-пережевывала, мусолила как старое письмецо совершенно конкретные дни в обществе вполне конкретного человека. Когда его желтые глаза смотрят с нежностью, в них переливается золотой песок, а когда они не хотят замечать твоей грусти, там копья с золотыми наконечниками и медные щиты. В обществе этого вполне конкретного человека Инка провела несколько незабываемых летних дней на крыше родительского дома, где они вместе принимали солнечные ванны, а потом он одаривал ее ласками и поцелуями, и золото его глаз плавилось и расцветало нежными страстными вспышками. Инка стеснялась, это было непостижимо, она сопротивлялась, но недолго, а потом солнечные ванны согревали их негу, и они вдвоем прерывали цветение своих юных тел, обретая зрелость. Там, на крыше, Инкино дыхание ускорялось под присмотром необъятной голубизны неба-ока, да так ускорялось и непоправимо ломалось, словно она нечаянно забрела в храм плодородия, где воинство каменных пенисов тянется к небу, где Земля-отец овладевает снова и снова щедрой до ласк матерью-Вселенной.
Кажется, родители догадались, что крыша удобна не только для солнечных ванн. По румянцу Инкиных щек, по довольной усталости ее тела, по тяжести и неге в ее глазах разгадали ее секреты. Инке угрожали: нечем заняться – учи языки. Инку хватали за руки, оставляя на коже синяки. Наконец Инку выслали с глаз долой на другой конец мегаполиса. Инку предки предали, знать ее не хотели, точили об нее резцы и клыки. А потом стали потихоньку забывать.
То изнеженное томление Инкиного тела, тот буйный, неуемный восторг ее души вместе составляли «тот мир», который не отпускал, потому что был сияющим и теплым от спелого июльского солнца. Но лето ласк и солнечных ванн отпело птицей кецаль[1]. Инка переехала в старенькую пустынную квартирку, а плодородный неистощимый друг остался, где и был, прилежно учился на юриста и, нечаянно встретив Инку в городе, представил ее своим друзьям:
– А вот и мой систер, – игриво обнимая Инку, сказал он, а сам вполоборота улыбался своей компашке, будто они уже были в курсе, что сестра эта – настоящий кусок коки, растения, известного не только высоковитаминными свойствами. Возможно, его друзья уже слышали об Инкиной жизни кое-что и теперь разглядывали ее как дикого зверя, по данным официальных источников давно с лица планеты исчезнувшего. – Ну здравствуй, старушка-сестра.
Инка, улыбаясь, переживала шутливые объятия брата, украдкой щупала ткань его нового пальто, рассматривала инопланетные кроссовки, на его шутки не обижалась, ведь надо же людям о ком-то говорить, полоскать, отбеливать или очернять чью-то жизнь, даже приятно было ощущать себя почти знаменитостью: «Эти три придурка, включая корову, еще студенты, зелень-зеленью, а уже много знают обо мне». Но, судя по внимательным, пристальным взглядам компашки, становилось ясно: что-то они, пожалуй, многовато знали. Брат с улыбкой осматривал Инку от козырька кепки до лохмотьев на шнурках кед, ухмылялся, и его брови летели навстречу облакам. Потом он продолжал тоном добряка, который сам всего добился в жизни:
– Ты не меняешься, и это меня утешает. Правда, немного одичала, прямо глаз да глаз за тобой нужен. Она лапочка, мой систер, ведь так? То есть до меня ей далеко, я-то взял от родителей все самое лучшее, а она – их горький осадок. Я так скучаю, а ты даже не звонишь.
Так он говорил, и казалось, что это не брат и не возлюбленный, а уже какой-то случайный, незнакомый человек и даже совершенно первый встречный-поперечный. Компашка смеялась. «Он явно их иногда угощает пивом и покупает всем травку на родительские честные рублики. Поэтому они так дружно оскалили улыбки, а корова-то, корова заливается громче всех, хочет пива или в кино, чтобы с нее слизали помаду», – мило улыбаясь, Инка не теряла возможности оценить ситуацию с трезвостью обиженного дикаря-одиночки.
Со дня этой случайной встречи в городе, что оставила в сердце не то песок, не то камень, Инка стала скрипеть зубами по ночам. Она хныкала во сне и злилась. Щенок! От него же за версту веет вниманием и заботой. Инка никак не могла понять, почему родители больше знать ее не хотят, почему уверены, что она – пятно на семье? Неужели амулеты, бусы из камешков и замшевые платья способны сбить с толку род-племя?
Больше всего она боялась, что однажды, после такой скрипучей ночи, проснувшись на подушке, сырой, словно с потолка бил-шумел водопад, встанет с постели уже другая Инка, сердитая и мстительная. Этого никак нельзя было допустить, потому что надо было обязательно не обозлиться и остаться прежней.
Она признавала: брат очень изменился, его точно подменили, мир его изменился, глаза его стали холоднее зимнего стекла. Но разве все это мешает Инке кружить мечтой вокруг того же лета солнечных ласк, снова с наслаждением переживать замусоленные, засоленные слезами объятия, нежные покусывания, игривые царапанья коготками, бархат его смуглой, встревоженной и разогретой кожи. Лето ведь было хорошее, теплое, и это следует признать. Поэтому Инка упрямо отказывалась ждать от жизни чего бы то ни было, кроме горсточки тех ясных, летних дней. От напряженного ожидания окружающее становилось теснее новеньких джинсов, кусало и раздражало, как грубая шерсть, представлялось зверушкой что качается перед лобовым стеклом и отвлекает от главного – упорного ожидания конкретных событий и конкретного человека. От этого делаешься рассеянной и теряешься.
Нельзя сказать, чтобы Инкина жизнь была уж совсем как беспросветная ночь островов Заполярья. Ничуть, были здесь и солнечные оттепели, было место для удовольствий. По воскресеньям Инка ходила на большой крытый базар отдыхать. Застыв на балконе второго этажа, она с наслаждением дышала ароматами маринованного чеснока и квашеной капусты, рассматривая сверху суету и богато разложенную провизию на лотках. Горы апельсинов и мандаринов, сочно-бордовые окорока с розоватыми прожилками, аккуратно разложенные яблоки, сардельки, бочки с квашеной капустой, аквариумы с живыми карпами, янтарный, тугой мед в банках, пушистая зелень петрушки и укропа восхищали Инку изобилием и красотой.
Она пугалась шума, резких уличных гудков, крикливых дворников, недовольных кассирш. Неожиданное замечание полоумной служащей банка могло испить ее силы на целый день, а несколько незлобных, но болезненных пинков в метро делали недовольной и больной. Ощущая себя весьма уязвимой, она пыталась защититься от натиска мегаполиса в разных его проявлениях. Это было предметом долгих ее размышлений: как спасти себя от шума и дыма городского? Как узнать, не подстерегает ли опасность с копьем вон за тем поворотом, не таится ли где среди переулков зверь-злодей? Как определить, где брод, по какой стороне улицы лучше идти, чтоб дойти? И еще на многие-многие вопросы стоило найти ответ для того, чтобы оставаться в живых и щекотать личико города подошвой своих бордовых кед.
У нее были приметки, лениво, нехотя намекавшие, что завтра состоится, и даже были приметки, чуть-чуть разъясняющие морок этого завтра. Например, кончается крем в тюбике. Инка начинает предчувствовать: что-то произойдет – и не ошибается, хозяин, никого не спросив, в счет зарплаты закажет на весь офис посещение сауны. Или клиент аккуратно подсунет под клавиатуру чаевые. Пустой тюбик крема – это всегда конец маленькой тропинки. Сколько таких тюбиков-тропинок наберется за жизнь, кто бы знал, кто бы предсказал. Иногда она с тревогой пыталась угадать: удастся ли хоть разок купить и размазать по щекам крем, который продают за три Инкиных зарплаты в сияющих отделах, где так солнечно и всегда май. И вообще, использованный тюбик крема пугал Инку: мрачное предсказание. Она спешила избавиться от него заранее, пусть там оставалось немного, только бы не выжимать-выживать все до конца.
Когда Инка по две недели не могла стереть с ногтей старый лак, все сыпалось у нее из рук, все крошилось и кромсалось в усталых, тонких пальцах. А уж если она по рассеянности надевала любой, даже свитер из мягчайшего козьего пуха второй раз, день можно было заранее забыть, гиблый день. Поэтому-то Инка старательно выводила несомненные приметы своей жизни, чтоб хоть как-то обезопасить, уберечь себя. Она сумела выстроить здание своих традиций и ритуалов, не задумываясь, как эта убогая хижина выглядит со стороны.
Уака – святыня [2] Инкиной жизни – таинственный островок, дымкой покрытая земля, омываемая морями, обдуваемая ветрами. Через шум и сутолоку городскую нелегко было нести и оберегать озерцо, рощицу, лоскутик чистого неба, прохладу и свежесть нескольких травинок. Приходилось, как шерсть, сортировать звуки, буквы и ритмы, что норовят проникнуть в голову и носиться там, беспорядочно и безответственно расплескивая содержимое. Это и объясняет, почему Инка подпускала к себе лишь избранные знания о современной и предыдущих цивилизациях, те, которые были, по ее мнению, наиболее экологически чистыми, без парафина, хлорэтана, формалина и всяческих Е-добавок.
Поддерживать экологию уака – дело не шуточное. Ради этого стоит отбросить всякий стыд и стать смелым защитником, надо точить копья, стрелы, всегда иметь запасной лук, а при необходимости – пускать в ход клыки и маникюр. Тут, по мнению Инки, годится все, лишь бы уберечь поток своего сознания от вторжения всеподчиняющего городского шума.
Но трудно сдерживать осаду города, трудно сносить давление неба над ним, неба цвета белоснежной простыни, которую постирали с серым платком. А город – он обязательно найдет щелку, просачивается тоненькими струйками внутрь, под видом приятных мелочей, блесток, стекляшек, маленьких зеркал вторгается в Инку и наносит ее экологии ущерб. Город сбивает с толку, нарушает бдительность ароматом кофе, запахом карамели, что ползет над Москвой-рекой и мостами, завораживает сочным цветом новеньких домов-парусников, фейерверком иллюминации, негой и покоем темных таинственных ресторанчиков, обольстительными кивками витрин. В такой обстановке сохранять экологию собственной персоны дается Инке с большим трудом. Как мусорный контейнер, Инкину голову стараются напичкать случайными, ненужными фактами, мусором цивилизаций, шлаками историй, рекламными и телевизионными ядами, культурными отходами – все это дымится, сбраживает, вызывает недомогание и меланхолию.
Сохранять уака экологически чистым Инке непросто, ведь существует в ее жизни еще и работа – отличная соковыжималка сил. Ну как развернешь полномасштабную экологическую программу, когда, будь добр, каждое утро – подъем в семь пятнадцать и пешочком сквозь сырость утра – в офис? Как тут приведешь в равновесие все бассейны рек, равнины, низменности, горы и озера. И хватает Инкиного рвения на незамысловатые действия, которые оказывались наскоро, панически возведенным частоколом. Такая изгородь с трудом охраняет от вторжения истощающиеся родники ее души. Поэтому Инка дичится новых знакомств и тех представителей рода людского, которые, не поймешь, не то друзья, не то попутчики. Она сторонится всего, что исходит из недр мегаполиса, из его подъездов и закоулков. В метро едет, поеживаясь, прячет за челкой глаза и придумывает повод не пойти на корпоративную вечеринку. Она дичится сонных, утомленных людей и не ходит за продуктами, а лишь иногда, стараясь незаметно проскользнуть, заслоняясь от окружающих беретом, молниеносно покупает хлеб, сыр и йогурты в полночь, в круглосуточном мини-маркете. И скорей уносит ноги.
Худенькая, она спит, прижав колени к груди, издали напоминая мумию Хуаниту[3]. И все чаще снится Инке кошмар: на ее остров подплывают случайные люди и врываются в ее жизнь. Сначала осторожные, а потом бесстрашные, дерзкие пришельцы, стараются обустроить жалкий клочок земли, выжать из него максимум пользы. Клеят плакаты прямо на пальмы и прибивают гвоздями рекламные щиты к стволам. Заваливают лужайки пепельницами и журнальными столиками, а узенький песчаный пляж – телевизорами, кухонными комбайнами, прожекторами, усилителями, вяленой рыбой, окурками. Туалеты и свалки устраивают в оврагах, сдирают шкуры с редких зверей и поджаривают на вертелах птиц. Но скромные ресурсы острова-уака быстро истощаются, отпуск проходит, уплывают своим курсом навязчивые гости: кто на норд, кто на зюйд-зюйд-вест. Уплывают, а остров остается в пыли, в дымящихся пепелищах, в свалках, в слезах битого стекла, в обрывках прокладок и тряпья. И тогда знай лети в каньон Отчаяния с огромной высоты, украшай царапинами поверхность тела, цепляйся за камни и вьюнки. А когда придешь в себя после удара о дно, будь добра, Инка, вставай-поднимайся, надо островок-уака в порядок приводить, и уборка за твой счет, твоими хлипкими силенками.
Именно поэтому близкого общения с кем бы то ни было Инка избегает. Контакт с большинством окружающих людей кажется ей случайным до слез, вытягивает кучу сил, швыряет время в урну и не оставляет ничего, кроме горечи. Коллеги, соседи, с ними только поздоровайся, наметив на лице подобие улыбки, – тут же приблизятся, окатят своим запахом, заразят настроением, отравят взгляд унылым видом костюма, обеднят воображение напряженностью черт лица и засорят память серым, клейким пятном. Потом целое воскресенье придется лечиться от внутренней слякоти на скамейке где-нибудь в парке – видом зеленой лужайки.
К тому же Инка втайне боится разочаровать людей при близком знакомстве обыденностью своих взглядов, правильностью суждений, верностью ориентаций, точностью выводов и скудностью знаний. Возможно, еще и по этой причине у нее нет ни подруг, ни друзей, ни близких знакомых, держится она диковато, развязно и рассеянно, реплики отпускает невпопад, смотрит вдаль, и создается впечатление, что она напряженно дожидается окончания разговора. Ее зарплаты хватает, чтобы поддерживать внешний вид незабываемым, шокирующим, но, увы, слишком ничтожна ежемесячная горсточка денег для обогащения внутреннего мира и расширения его границ.
Туристическая компания «Атлантис», где Инка трудится с восьми утра и до позволения уйти домой, находится в безраздельном владении грузинского путешественника и авантюриста Писсаридзе Этот нетерпеливый человек всегда мечтал о славе и богатстве своего приятеля Котэ, московского торговца шаурмой. Вот почему лет десять назад, а может быть, и больше Писсаридзе, толком не успев опустить подошву штиблета на московскую землю, уже в поезде начал напряженно изыскивать способ вести на новом месте стоянки безбедное и сытое существование. Однако, не нащупав никакого подходящего варианта, провел в раздумьях года полтора. Размышлял, не лежа на диване, а продавая овощи и фрукты с лотка у метро «Отрадное» в жару, гололедицу, снежные метели, насморк, магнитные бури, запоры, дождь, холод и град. Жадно впитывал организм Писсаридзе соки, воды, слухи и мифы новой земли. Но прослушало чуткое его ухо, когда какой-то парень, покупая килограмм помидоров, рассказывал приятелю, что туристический бизнес позволяет запустить ладонь в золотые запасы московских куркулей. Парень ушел со своими помидорами и маринованным чесноком, у замерзшего и голодного Писсаридзе зубы отбивали в такт с февральским морозом, а взгляд глубоко тонул в раздумье. Тогда-то возник и начал маячить на горизонте спасительный бриг – туристическая компания.
Отняв помещение у старенькой прачечной, наскоро подлатав ей бока, к тому времени уже московский подданный Писсаридзе нанял в свое безраздельное пользование команду из десятка неприхотливых людей, готовых пахать почти круглые сутки без еды, питья, не требуя обогревателей и вентиляторов. Инку взял еще зеленую, вяло оглядел хрупкую фигурку, перекошенную юбку, смутно поглаженную рубашку, сощурился, как будто перед ним не молодая девушка, а подпорченный овощ: «Брать, не брать, как думаещщщь? Ай сгниет, ай подведет?» Спросил, сколько лет, на преувеличенные двадцать приподнял брови. Подумал минуту, выпустил дым, блеснул ониксом печатки красно-желтого золота и сострил:
– Даю по пять долларов за год твоей биографии. Считать умеещщщь? Выходит, сто долларов в месяц даю. Испытательный срок поработаешь за доверие. Посмотрим, что ты за фурукт.
Оказалось, он не шутил.
Немного покрикивая, иногда и постукивая кулачком по стене, он сумел наладить в офисе обстановку напряженной работы. Служащие его боялись, старались не попадаться ему на глаза и были тише воды, ниже травы. Надо отдать ему должное, он исправно платил сотрудникам, даже те два месяца, когда в офисе барахлило электричество и по вечерам приходилось трудиться при свете зажигалок, свечей и газовых горелок.
Заявляясь в «Атлантис», новый претендент на работу, прежде всего, знакомился с формой конторы. Это была надежно выдолбленная форма, в которую предстояло служащим залить душу и тело. Всем, кто хотел задержаться в «Атлантисе» подольше, чем неоплаченный месяц испытательного срока, необходимо было, пожертвовав рядом убеждений и принципов, расплавить собственную персону, отбросить капризы, вкусы и прочую мишуру – и щедро заполнить собой форму конторы. Пока бесцветная масса твердела, происходили чудеса перевоплощения: болтуны становились молчунами, курьеры-панки – услужливыми мальчиками в одинаковых пиджачках, одинаково обвисших на локтях, девицы укорачивали юбки, удлиняли ногти и ноги, пушили волосы, обретали артикуляцию автоответчиков. Скромницы подолгу задерживались у босса в кабинете, вчерашние добропорядочные домохозяйки веселой стайкой сопровождали Писсаридзе на экскурсии в сауну. И горе тебе, если ты украдкой задумал хитрить и расплавил только внешние атрибуты собственной персоны, оставив стержень и сердцевину неизменной.
Надо сказать, попав на работу, Инка сумела сберечь робкую горсточку своих традиций и обычаев. Видно, умея расплавлять взглядом камни, она немного подмяла, расширила, размягчила форму конторы и удобно в ней устроилась, почти ничем не жертвуя, за исключением полноценного кислорода, ведь тяжело дышать спертым, сырым воздухом подвала. Работа не мешала ей наслаждаться по воскресеньям ароматами маринованного чеснока на рынке, обнимать деревья, выезжать на летние пикники, надевать любой наряд лишь однажды, плести амулеты, застилать пол жилья шкурами, странствовать по лавкам, мегашопам и мечтать затеряться в каком-нибудь отдаленном, холмистом городке.
Однако, невзирая на такую устойчивость, «скелеты в семейном шкафу» затмевали Инкины достижения – предки, жившие шумной суетливой семьей на другом конце города, иногда дружно воскресали для Инки и спускались с небес своей элитной квартиры по южному кресту пыльных переулков к метро. И шумно ехали в гости к дочери. В гостях же, суетливые и неподкупные, они никак не могли смириться, что дочь позорит семью, – сразу после школы вздумала стать взрослой, независимой и устроилась на работу:
– Ты что, приезжая девочка, чьи родители – бедные грузинские землекопы, армянские виноделы, азербайджанские плотники, украинские скотоводы, молдавские балалаечники, белорусские кожевники, узбекские строители, таджикские сыродавильщики, мордовские кровельщики или пенсионеры из дальних российских регионов? – вопрошали они строго и бесцеремонно.
В роду, где из поколения в поколение бытовала традиция долголетней учебы, всяческих степеней и дипломов, тяга к умственному труду, Инкина жгучая лень, упрямая бездарность приводили как живых, так и мертвых предков в бешенство. С того времени, как Инка покинула домашний очаг и поспешно перебралась в старенькую дедову квартирку, ее странный образ жизни и ритуалы стали откровенно пугать родных и близких, приводили семью в настоящее отчаяние. Поэтому Инка прикладывала все усилия, чтобы визиты и воскрешения предков происходили как можно реже. Убежденные, что дочь невозможно образумить, они невесело покидали ее квартирку без удобств, зато уединенную и незатейливую в плане уборки. Их тающие телефонные монологи Инка, как правило, покорно выслушивала, демонстрировала уважение к памяти прошлых поколений, после, уже опустив трубку, негромко заключала: неблизкие и недалекие люди. И семья, словно на паруснике, отдалялась от нее с каждым днем, уплывала из северных земель к далеким, цветущим островам. Внимание переключили на брата, подарили ему «порше», и он ликовал. Инка не возражала, а только сдержанно изрекала: «Еще посмотрим, кто мираж, а кто – настоящий».
Кроме бестолковых и безобидных слабостей, помимо неутомительных, ненавязчивых ритуалов, в жизни Инки находилось место и для серьезных, вдумчивых дел. Никогда нельзя было, глядя на нее, сказать: «Эта девушка пуста как валенок, мокасин, унт или другой вид обуви».
Такую фразу могли бы допустить люди неосторожные. Изречения такого рода – неплохой индикатор и сразу обнаруживают принадлежность к племени не лучших физиономистов и посредственных знатоков человеческих глубин. Заострив внимание, например, на Инкиных бордовых кедах, на широком пестром шарфе, которым можно застелить Тверскую от Манежной до Триумфальной площади, легкомысленные исследователи и близорукие наблюдатели могут так увлечься особенностями Инкиного гардероба, ее пристрастиями в одежде и обуви, что возьмут и перекинут небрежность Инкиных манер и на ее мысли и чувства. А ведь сопоставленная с жителями города, Инка, пожалуй, сразу бы утеряла множество скрытых, отличительных черт, захлебнувшись, потонула бы в массе пестро одетой и оживленной молодежи.
Однажды Инке удалось, отхлебывая по глоточку, продлить капучино на три часа. Все это время она потягивалась и наблюдала быстрые шажки людей за окном. Там, на зимней, простуженной улице спешили прохожие, но как-то неуклюже, на прямых ногах: кому охота потерять равновесие и растянуться на льду. Они опасливо щурились, дирижировали руками, не догадываясь, что кто-то всматривается в их испуганные, беспомощные и немного глупые лица. В любых других ситуациях люди были Инке безразличны, как электрические столбы или объявления о продаже аккордеонов.
Она целый день стаптывала мокасины в туристической компании, чтобы по вечерам совершать набеги и странствия по бутикам центральных бульваров и площадей. Пятясь от центра к окраинам, она разведывала содержимое небольших магазинчиков в переулках, вдыхала пыль таинственных лавок, неожиданно возникших на месте парикмахерских, ателье и мастерских по ремонту холодильников. С неизменным набором луп в сумке с калькулятором в кармане она вторгалась в душные помещения забегаловок ношеного барахла. Одурев от усталости, она бродила полночи по лабиринтам солидных мегашопов, кружилась на одной ножке посредине крошечных лавок и антикварных салонов. Адреса выведывала у клиенток туристической компании или отыскивала в газетах и журналах, которые просматривала в уборной по утрам. Целью набегов и странствий было приобретение жалобных, нелепых свитеров с аппликациями из замши, бус из фасолин, сережек из маленьких сушеных тыкв. Инка могла потратить часы на изучение через лупы разных калибров холщовой сумы с вышивкой ручной работы в виде листьев марихуаны. Или долго, придирчиво высчитывала цену, с учетом скидки, стоптанных бордовых кедов, столь же дорогих, сколь и жестких. В другой раз она полвечера щупала кожу мятых, жатых и жеванных целой компанией коров брюк по щиколотку, но так и осталось неясным, чем закрыть голый фрагмент худенькой лодыжки. Любую обретенную в результате всех этих тяжких поисков вещь Инка надевала только один раз, чтобы после предать забвению в многочисленных ящиках, чемоданах и коробках. Довольно долго пришлось кочевать, прежде чем наконец-то отыскалось постоянное облачение – вельветовый, цвета мокрого прибрежного песка, то ли халат, то ли пальто, в нем можно ходить зимой и летом, не чувствуя жары и холода – по рассеянности или по любой другой причине. А еще лучше, когда не видишь окружающее из-за клетчатой кепки, такой большой, что съехала набок и прикрыла глаз, в то время как другой упрятан под ласточкино крыло челки.
Инка жила ожиданием. То, что круг ее ожиданий катастрофически узок, она никогда бы не решилась признать. Светлое будущее не разворачивало перед ней манящую географическую карту обилия возможностей. Тосковала Инка отнюдь не по расплывчатым событиям недалеких и далеких лет, а лишь заново переживала-пережевывала, мусолила как старое письмецо совершенно конкретные дни в обществе вполне конкретного человека. Когда его желтые глаза смотрят с нежностью, в них переливается золотой песок, а когда они не хотят замечать твоей грусти, там копья с золотыми наконечниками и медные щиты. В обществе этого вполне конкретного человека Инка провела несколько незабываемых летних дней на крыше родительского дома, где они вместе принимали солнечные ванны, а потом он одаривал ее ласками и поцелуями, и золото его глаз плавилось и расцветало нежными страстными вспышками. Инка стеснялась, это было непостижимо, она сопротивлялась, но недолго, а потом солнечные ванны согревали их негу, и они вдвоем прерывали цветение своих юных тел, обретая зрелость. Там, на крыше, Инкино дыхание ускорялось под присмотром необъятной голубизны неба-ока, да так ускорялось и непоправимо ломалось, словно она нечаянно забрела в храм плодородия, где воинство каменных пенисов тянется к небу, где Земля-отец овладевает снова и снова щедрой до ласк матерью-Вселенной.
Кажется, родители догадались, что крыша удобна не только для солнечных ванн. По румянцу Инкиных щек, по довольной усталости ее тела, по тяжести и неге в ее глазах разгадали ее секреты. Инке угрожали: нечем заняться – учи языки. Инку хватали за руки, оставляя на коже синяки. Наконец Инку выслали с глаз долой на другой конец мегаполиса. Инку предки предали, знать ее не хотели, точили об нее резцы и клыки. А потом стали потихоньку забывать.
То изнеженное томление Инкиного тела, тот буйный, неуемный восторг ее души вместе составляли «тот мир», который не отпускал, потому что был сияющим и теплым от спелого июльского солнца. Но лето ласк и солнечных ванн отпело птицей кецаль[1]. Инка переехала в старенькую пустынную квартирку, а плодородный неистощимый друг остался, где и был, прилежно учился на юриста и, нечаянно встретив Инку в городе, представил ее своим друзьям:
– А вот и мой систер, – игриво обнимая Инку, сказал он, а сам вполоборота улыбался своей компашке, будто они уже были в курсе, что сестра эта – настоящий кусок коки, растения, известного не только высоковитаминными свойствами. Возможно, его друзья уже слышали об Инкиной жизни кое-что и теперь разглядывали ее как дикого зверя, по данным официальных источников давно с лица планеты исчезнувшего. – Ну здравствуй, старушка-сестра.
Инка, улыбаясь, переживала шутливые объятия брата, украдкой щупала ткань его нового пальто, рассматривала инопланетные кроссовки, на его шутки не обижалась, ведь надо же людям о ком-то говорить, полоскать, отбеливать или очернять чью-то жизнь, даже приятно было ощущать себя почти знаменитостью: «Эти три придурка, включая корову, еще студенты, зелень-зеленью, а уже много знают обо мне». Но, судя по внимательным, пристальным взглядам компашки, становилось ясно: что-то они, пожалуй, многовато знали. Брат с улыбкой осматривал Инку от козырька кепки до лохмотьев на шнурках кед, ухмылялся, и его брови летели навстречу облакам. Потом он продолжал тоном добряка, который сам всего добился в жизни:
– Ты не меняешься, и это меня утешает. Правда, немного одичала, прямо глаз да глаз за тобой нужен. Она лапочка, мой систер, ведь так? То есть до меня ей далеко, я-то взял от родителей все самое лучшее, а она – их горький осадок. Я так скучаю, а ты даже не звонишь.
Так он говорил, и казалось, что это не брат и не возлюбленный, а уже какой-то случайный, незнакомый человек и даже совершенно первый встречный-поперечный. Компашка смеялась. «Он явно их иногда угощает пивом и покупает всем травку на родительские честные рублики. Поэтому они так дружно оскалили улыбки, а корова-то, корова заливается громче всех, хочет пива или в кино, чтобы с нее слизали помаду», – мило улыбаясь, Инка не теряла возможности оценить ситуацию с трезвостью обиженного дикаря-одиночки.
Со дня этой случайной встречи в городе, что оставила в сердце не то песок, не то камень, Инка стала скрипеть зубами по ночам. Она хныкала во сне и злилась. Щенок! От него же за версту веет вниманием и заботой. Инка никак не могла понять, почему родители больше знать ее не хотят, почему уверены, что она – пятно на семье? Неужели амулеты, бусы из камешков и замшевые платья способны сбить с толку род-племя?
Больше всего она боялась, что однажды, после такой скрипучей ночи, проснувшись на подушке, сырой, словно с потолка бил-шумел водопад, встанет с постели уже другая Инка, сердитая и мстительная. Этого никак нельзя было допустить, потому что надо было обязательно не обозлиться и остаться прежней.
Она признавала: брат очень изменился, его точно подменили, мир его изменился, глаза его стали холоднее зимнего стекла. Но разве все это мешает Инке кружить мечтой вокруг того же лета солнечных ласк, снова с наслаждением переживать замусоленные, засоленные слезами объятия, нежные покусывания, игривые царапанья коготками, бархат его смуглой, встревоженной и разогретой кожи. Лето ведь было хорошее, теплое, и это следует признать. Поэтому Инка упрямо отказывалась ждать от жизни чего бы то ни было, кроме горсточки тех ясных, летних дней. От напряженного ожидания окружающее становилось теснее новеньких джинсов, кусало и раздражало, как грубая шерсть, представлялось зверушкой что качается перед лобовым стеклом и отвлекает от главного – упорного ожидания конкретных событий и конкретного человека. От этого делаешься рассеянной и теряешься.
Нельзя сказать, чтобы Инкина жизнь была уж совсем как беспросветная ночь островов Заполярья. Ничуть, были здесь и солнечные оттепели, было место для удовольствий. По воскресеньям Инка ходила на большой крытый базар отдыхать. Застыв на балконе второго этажа, она с наслаждением дышала ароматами маринованного чеснока и квашеной капусты, рассматривая сверху суету и богато разложенную провизию на лотках. Горы апельсинов и мандаринов, сочно-бордовые окорока с розоватыми прожилками, аккуратно разложенные яблоки, сардельки, бочки с квашеной капустой, аквариумы с живыми карпами, янтарный, тугой мед в банках, пушистая зелень петрушки и укропа восхищали Инку изобилием и красотой.
Она пугалась шума, резких уличных гудков, крикливых дворников, недовольных кассирш. Неожиданное замечание полоумной служащей банка могло испить ее силы на целый день, а несколько незлобных, но болезненных пинков в метро делали недовольной и больной. Ощущая себя весьма уязвимой, она пыталась защититься от натиска мегаполиса в разных его проявлениях. Это было предметом долгих ее размышлений: как спасти себя от шума и дыма городского? Как узнать, не подстерегает ли опасность с копьем вон за тем поворотом, не таится ли где среди переулков зверь-злодей? Как определить, где брод, по какой стороне улицы лучше идти, чтоб дойти? И еще на многие-многие вопросы стоило найти ответ для того, чтобы оставаться в живых и щекотать личико города подошвой своих бордовых кед.
У нее были приметки, лениво, нехотя намекавшие, что завтра состоится, и даже были приметки, чуть-чуть разъясняющие морок этого завтра. Например, кончается крем в тюбике. Инка начинает предчувствовать: что-то произойдет – и не ошибается, хозяин, никого не спросив, в счет зарплаты закажет на весь офис посещение сауны. Или клиент аккуратно подсунет под клавиатуру чаевые. Пустой тюбик крема – это всегда конец маленькой тропинки. Сколько таких тюбиков-тропинок наберется за жизнь, кто бы знал, кто бы предсказал. Иногда она с тревогой пыталась угадать: удастся ли хоть разок купить и размазать по щекам крем, который продают за три Инкиных зарплаты в сияющих отделах, где так солнечно и всегда май. И вообще, использованный тюбик крема пугал Инку: мрачное предсказание. Она спешила избавиться от него заранее, пусть там оставалось немного, только бы не выжимать-выживать все до конца.
Когда Инка по две недели не могла стереть с ногтей старый лак, все сыпалось у нее из рук, все крошилось и кромсалось в усталых, тонких пальцах. А уж если она по рассеянности надевала любой, даже свитер из мягчайшего козьего пуха второй раз, день можно было заранее забыть, гиблый день. Поэтому-то Инка старательно выводила несомненные приметы своей жизни, чтоб хоть как-то обезопасить, уберечь себя. Она сумела выстроить здание своих традиций и ритуалов, не задумываясь, как эта убогая хижина выглядит со стороны.
Уака – святыня [2] Инкиной жизни – таинственный островок, дымкой покрытая земля, омываемая морями, обдуваемая ветрами. Через шум и сутолоку городскую нелегко было нести и оберегать озерцо, рощицу, лоскутик чистого неба, прохладу и свежесть нескольких травинок. Приходилось, как шерсть, сортировать звуки, буквы и ритмы, что норовят проникнуть в голову и носиться там, беспорядочно и безответственно расплескивая содержимое. Это и объясняет, почему Инка подпускала к себе лишь избранные знания о современной и предыдущих цивилизациях, те, которые были, по ее мнению, наиболее экологически чистыми, без парафина, хлорэтана, формалина и всяческих Е-добавок.
Поддерживать экологию уака – дело не шуточное. Ради этого стоит отбросить всякий стыд и стать смелым защитником, надо точить копья, стрелы, всегда иметь запасной лук, а при необходимости – пускать в ход клыки и маникюр. Тут, по мнению Инки, годится все, лишь бы уберечь поток своего сознания от вторжения всеподчиняющего городского шума.
Но трудно сдерживать осаду города, трудно сносить давление неба над ним, неба цвета белоснежной простыни, которую постирали с серым платком. А город – он обязательно найдет щелку, просачивается тоненькими струйками внутрь, под видом приятных мелочей, блесток, стекляшек, маленьких зеркал вторгается в Инку и наносит ее экологии ущерб. Город сбивает с толку, нарушает бдительность ароматом кофе, запахом карамели, что ползет над Москвой-рекой и мостами, завораживает сочным цветом новеньких домов-парусников, фейерверком иллюминации, негой и покоем темных таинственных ресторанчиков, обольстительными кивками витрин. В такой обстановке сохранять экологию собственной персоны дается Инке с большим трудом. Как мусорный контейнер, Инкину голову стараются напичкать случайными, ненужными фактами, мусором цивилизаций, шлаками историй, рекламными и телевизионными ядами, культурными отходами – все это дымится, сбраживает, вызывает недомогание и меланхолию.
Сохранять уака экологически чистым Инке непросто, ведь существует в ее жизни еще и работа – отличная соковыжималка сил. Ну как развернешь полномасштабную экологическую программу, когда, будь добр, каждое утро – подъем в семь пятнадцать и пешочком сквозь сырость утра – в офис? Как тут приведешь в равновесие все бассейны рек, равнины, низменности, горы и озера. И хватает Инкиного рвения на незамысловатые действия, которые оказывались наскоро, панически возведенным частоколом. Такая изгородь с трудом охраняет от вторжения истощающиеся родники ее души. Поэтому Инка дичится новых знакомств и тех представителей рода людского, которые, не поймешь, не то друзья, не то попутчики. Она сторонится всего, что исходит из недр мегаполиса, из его подъездов и закоулков. В метро едет, поеживаясь, прячет за челкой глаза и придумывает повод не пойти на корпоративную вечеринку. Она дичится сонных, утомленных людей и не ходит за продуктами, а лишь иногда, стараясь незаметно проскользнуть, заслоняясь от окружающих беретом, молниеносно покупает хлеб, сыр и йогурты в полночь, в круглосуточном мини-маркете. И скорей уносит ноги.
Худенькая, она спит, прижав колени к груди, издали напоминая мумию Хуаниту[3]. И все чаще снится Инке кошмар: на ее остров подплывают случайные люди и врываются в ее жизнь. Сначала осторожные, а потом бесстрашные, дерзкие пришельцы, стараются обустроить жалкий клочок земли, выжать из него максимум пользы. Клеят плакаты прямо на пальмы и прибивают гвоздями рекламные щиты к стволам. Заваливают лужайки пепельницами и журнальными столиками, а узенький песчаный пляж – телевизорами, кухонными комбайнами, прожекторами, усилителями, вяленой рыбой, окурками. Туалеты и свалки устраивают в оврагах, сдирают шкуры с редких зверей и поджаривают на вертелах птиц. Но скромные ресурсы острова-уака быстро истощаются, отпуск проходит, уплывают своим курсом навязчивые гости: кто на норд, кто на зюйд-зюйд-вест. Уплывают, а остров остается в пыли, в дымящихся пепелищах, в свалках, в слезах битого стекла, в обрывках прокладок и тряпья. И тогда знай лети в каньон Отчаяния с огромной высоты, украшай царапинами поверхность тела, цепляйся за камни и вьюнки. А когда придешь в себя после удара о дно, будь добра, Инка, вставай-поднимайся, надо островок-уака в порядок приводить, и уборка за твой счет, твоими хлипкими силенками.
Именно поэтому близкого общения с кем бы то ни было Инка избегает. Контакт с большинством окружающих людей кажется ей случайным до слез, вытягивает кучу сил, швыряет время в урну и не оставляет ничего, кроме горечи. Коллеги, соседи, с ними только поздоровайся, наметив на лице подобие улыбки, – тут же приблизятся, окатят своим запахом, заразят настроением, отравят взгляд унылым видом костюма, обеднят воображение напряженностью черт лица и засорят память серым, клейким пятном. Потом целое воскресенье придется лечиться от внутренней слякоти на скамейке где-нибудь в парке – видом зеленой лужайки.
К тому же Инка втайне боится разочаровать людей при близком знакомстве обыденностью своих взглядов, правильностью суждений, верностью ориентаций, точностью выводов и скудностью знаний. Возможно, еще и по этой причине у нее нет ни подруг, ни друзей, ни близких знакомых, держится она диковато, развязно и рассеянно, реплики отпускает невпопад, смотрит вдаль, и создается впечатление, что она напряженно дожидается окончания разговора. Ее зарплаты хватает, чтобы поддерживать внешний вид незабываемым, шокирующим, но, увы, слишком ничтожна ежемесячная горсточка денег для обогащения внутреннего мира и расширения его границ.
Туристическая компания «Атлантис», где Инка трудится с восьми утра и до позволения уйти домой, находится в безраздельном владении грузинского путешественника и авантюриста Писсаридзе Этот нетерпеливый человек всегда мечтал о славе и богатстве своего приятеля Котэ, московского торговца шаурмой. Вот почему лет десять назад, а может быть, и больше Писсаридзе, толком не успев опустить подошву штиблета на московскую землю, уже в поезде начал напряженно изыскивать способ вести на новом месте стоянки безбедное и сытое существование. Однако, не нащупав никакого подходящего варианта, провел в раздумьях года полтора. Размышлял, не лежа на диване, а продавая овощи и фрукты с лотка у метро «Отрадное» в жару, гололедицу, снежные метели, насморк, магнитные бури, запоры, дождь, холод и град. Жадно впитывал организм Писсаридзе соки, воды, слухи и мифы новой земли. Но прослушало чуткое его ухо, когда какой-то парень, покупая килограмм помидоров, рассказывал приятелю, что туристический бизнес позволяет запустить ладонь в золотые запасы московских куркулей. Парень ушел со своими помидорами и маринованным чесноком, у замерзшего и голодного Писсаридзе зубы отбивали в такт с февральским морозом, а взгляд глубоко тонул в раздумье. Тогда-то возник и начал маячить на горизонте спасительный бриг – туристическая компания.
Отняв помещение у старенькой прачечной, наскоро подлатав ей бока, к тому времени уже московский подданный Писсаридзе нанял в свое безраздельное пользование команду из десятка неприхотливых людей, готовых пахать почти круглые сутки без еды, питья, не требуя обогревателей и вентиляторов. Инку взял еще зеленую, вяло оглядел хрупкую фигурку, перекошенную юбку, смутно поглаженную рубашку, сощурился, как будто перед ним не молодая девушка, а подпорченный овощ: «Брать, не брать, как думаещщщь? Ай сгниет, ай подведет?» Спросил, сколько лет, на преувеличенные двадцать приподнял брови. Подумал минуту, выпустил дым, блеснул ониксом печатки красно-желтого золота и сострил:
– Даю по пять долларов за год твоей биографии. Считать умеещщщь? Выходит, сто долларов в месяц даю. Испытательный срок поработаешь за доверие. Посмотрим, что ты за фурукт.
Оказалось, он не шутил.
Немного покрикивая, иногда и постукивая кулачком по стене, он сумел наладить в офисе обстановку напряженной работы. Служащие его боялись, старались не попадаться ему на глаза и были тише воды, ниже травы. Надо отдать ему должное, он исправно платил сотрудникам, даже те два месяца, когда в офисе барахлило электричество и по вечерам приходилось трудиться при свете зажигалок, свечей и газовых горелок.
Заявляясь в «Атлантис», новый претендент на работу, прежде всего, знакомился с формой конторы. Это была надежно выдолбленная форма, в которую предстояло служащим залить душу и тело. Всем, кто хотел задержаться в «Атлантисе» подольше, чем неоплаченный месяц испытательного срока, необходимо было, пожертвовав рядом убеждений и принципов, расплавить собственную персону, отбросить капризы, вкусы и прочую мишуру – и щедро заполнить собой форму конторы. Пока бесцветная масса твердела, происходили чудеса перевоплощения: болтуны становились молчунами, курьеры-панки – услужливыми мальчиками в одинаковых пиджачках, одинаково обвисших на локтях, девицы укорачивали юбки, удлиняли ногти и ноги, пушили волосы, обретали артикуляцию автоответчиков. Скромницы подолгу задерживались у босса в кабинете, вчерашние добропорядочные домохозяйки веселой стайкой сопровождали Писсаридзе на экскурсии в сауну. И горе тебе, если ты украдкой задумал хитрить и расплавил только внешние атрибуты собственной персоны, оставив стержень и сердцевину неизменной.
Надо сказать, попав на работу, Инка сумела сберечь робкую горсточку своих традиций и обычаев. Видно, умея расплавлять взглядом камни, она немного подмяла, расширила, размягчила форму конторы и удобно в ней устроилась, почти ничем не жертвуя, за исключением полноценного кислорода, ведь тяжело дышать спертым, сырым воздухом подвала. Работа не мешала ей наслаждаться по воскресеньям ароматами маринованного чеснока на рынке, обнимать деревья, выезжать на летние пикники, надевать любой наряд лишь однажды, плести амулеты, застилать пол жилья шкурами, странствовать по лавкам, мегашопам и мечтать затеряться в каком-нибудь отдаленном, холмистом городке.
Однако, невзирая на такую устойчивость, «скелеты в семейном шкафу» затмевали Инкины достижения – предки, жившие шумной суетливой семьей на другом конце города, иногда дружно воскресали для Инки и спускались с небес своей элитной квартиры по южному кресту пыльных переулков к метро. И шумно ехали в гости к дочери. В гостях же, суетливые и неподкупные, они никак не могли смириться, что дочь позорит семью, – сразу после школы вздумала стать взрослой, независимой и устроилась на работу:
– Ты что, приезжая девочка, чьи родители – бедные грузинские землекопы, армянские виноделы, азербайджанские плотники, украинские скотоводы, молдавские балалаечники, белорусские кожевники, узбекские строители, таджикские сыродавильщики, мордовские кровельщики или пенсионеры из дальних российских регионов? – вопрошали они строго и бесцеремонно.
В роду, где из поколения в поколение бытовала традиция долголетней учебы, всяческих степеней и дипломов, тяга к умственному труду, Инкина жгучая лень, упрямая бездарность приводили как живых, так и мертвых предков в бешенство. С того времени, как Инка покинула домашний очаг и поспешно перебралась в старенькую дедову квартирку, ее странный образ жизни и ритуалы стали откровенно пугать родных и близких, приводили семью в настоящее отчаяние. Поэтому Инка прикладывала все усилия, чтобы визиты и воскрешения предков происходили как можно реже. Убежденные, что дочь невозможно образумить, они невесело покидали ее квартирку без удобств, зато уединенную и незатейливую в плане уборки. Их тающие телефонные монологи Инка, как правило, покорно выслушивала, демонстрировала уважение к памяти прошлых поколений, после, уже опустив трубку, негромко заключала: неблизкие и недалекие люди. И семья, словно на паруснике, отдалялась от нее с каждым днем, уплывала из северных земель к далеким, цветущим островам. Внимание переключили на брата, подарили ему «порше», и он ликовал. Инка не возражала, а только сдержанно изрекала: «Еще посмотрим, кто мираж, а кто – настоящий».
Кроме бестолковых и безобидных слабостей, помимо неутомительных, ненавязчивых ритуалов, в жизни Инки находилось место и для серьезных, вдумчивых дел. Никогда нельзя было, глядя на нее, сказать: «Эта девушка пуста как валенок, мокасин, унт или другой вид обуви».
Такую фразу могли бы допустить люди неосторожные. Изречения такого рода – неплохой индикатор и сразу обнаруживают принадлежность к племени не лучших физиономистов и посредственных знатоков человеческих глубин. Заострив внимание, например, на Инкиных бордовых кедах, на широком пестром шарфе, которым можно застелить Тверскую от Манежной до Триумфальной площади, легкомысленные исследователи и близорукие наблюдатели могут так увлечься особенностями Инкиного гардероба, ее пристрастиями в одежде и обуви, что возьмут и перекинут небрежность Инкиных манер и на ее мысли и чувства. А ведь сопоставленная с жителями города, Инка, пожалуй, сразу бы утеряла множество скрытых, отличительных черт, захлебнувшись, потонула бы в массе пестро одетой и оживленной молодежи.