Страница:
Верность Анны Тихоновны вере и Церкви была органичной частью ее личности. Дмитрий Николаевич же был вольнолюбивой натурой, церковность жены он находил очень трогательной и иногда даже поддразнивал ее, но с большим уважением. Он неизменно принимал участие во всех праздниках и помогал по мере сил – чистил столовое серебро, убирал квартиру, доставал и расставлял стаканы и бокалы, открывал вино заранее, чтобы оно «подышало» и достигло нужной температуры, шутил и развлекал гостей. «Анна, сделай перерыв и иди сыграем в четыре руки!» И она играла, пока доносившиеся с кухни запахи не заставляли ее вернуться к домашним делам. Когда я начала регулярно бывать в их доме, я была очень молода, впечатлена семьей Александра и поначалу очень стеснялась. И эта игра в четыре руки, такая музыкальная, живая, даже страстная, доставляла мне особую радость. Вот как я вошла в семью Александра!
А мальчики? В то время они были очень разными. Андрей все более увлекался идиллической полувоенной жизнью в кадетском корпусе, где он стал старостой школы. Все чаще он говорил о своем желании принять участие в освобождении России и необходимости готовиться к этому событию, вдохновлялся историей, легендами и мифами Святой Руси. Александр же выбрал совсем другой путь. Формирующие личность годы (с двенадцати до шестнадцати лет) он провел в занятиях и чтении, в поисках… чего?
Дневники Александра свидетельствуют о мучительных раздумьях о том, как далек он от святости, о вине, которую он испытывает из-за своих сомнений, искушений и отдалении от Бога. Он оплакивает отсутствие мира в душе и радуется редким минутам покоя и ясности. Он ощущал физически, как его тянуло в разные стороны.
Александр чувствовал, что окружающее его «благочестие», теплое и уютное, далеко отстояло от огня и истины Евангелия. Он не критиковал веру близких и даже испытывал вину за то, что судил о ней. Ему также претил упрощенный и безапелляционный подход, с которым эмигранты подходили к случившемуся в России. Обширное чтение помогло ему понять, что все не так ясно и бесспорно, как все считали, и что историческую зоркость подменили страсти и предрассудки. И это тоже временами вызывало в нем чувство вины, поскольку до последнего своего вздоха он любил Россию, был в первую очередь русским – любил культуру, религиозную мысль, литературу. Его родным языком был русский, и он писал на нем легко и изящно. (Александр Солженицын поражался, что человек, выросший вне России, умел писать с такой литературной «элегантностью».)
Тот дневник, который Александр вел в те годы, мне кажется драгоценным. Его строки полны любовью к Богу и сознанием собственного недостоинства. «Почему я такой плохой?» Он страдал от понимания того расстояния, которое отделяло его от святости. День за днем Александр записывал свои самые сокровенные мысли, перечислял книги, которые он читал. Все больше привлекали его книги по богословию, но он читал и философов, и поэзию, которую всегда очень любил. В этом же дневнике можно найти его неуклюжие попытки писать собственные стихи. В дневнике он пишет и о знакомствах с девочками, но большая часть его все же посвящена мыслям, стремлениям, жизненным ситуациям и оценке прочитанного.
В это время Александр пережил самую черную полосу в своей жизни. Ему должны были удалять аппендикс, развился перитонит, от которого он чуть не умер. Он погрузился в страх, отчаяние, чувство полного одиночества и богооставленности. И через много лет Александр вспоминал об этом с грустью и жалостью к тому мальчику, каким он тогда был.
Лотерея
Июнь 1939 года. Война
Встреча
Моя семья
В Германии
А мальчики? В то время они были очень разными. Андрей все более увлекался идиллической полувоенной жизнью в кадетском корпусе, где он стал старостой школы. Все чаще он говорил о своем желании принять участие в освобождении России и необходимости готовиться к этому событию, вдохновлялся историей, легендами и мифами Святой Руси. Александр же выбрал совсем другой путь. Формирующие личность годы (с двенадцати до шестнадцати лет) он провел в занятиях и чтении, в поисках… чего?
Дневники Александра свидетельствуют о мучительных раздумьях о том, как далек он от святости, о вине, которую он испытывает из-за своих сомнений, искушений и отдалении от Бога. Он оплакивает отсутствие мира в душе и радуется редким минутам покоя и ясности. Он ощущал физически, как его тянуло в разные стороны.
Александр чувствовал, что окружающее его «благочестие», теплое и уютное, далеко отстояло от огня и истины Евангелия. Он не критиковал веру близких и даже испытывал вину за то, что судил о ней. Ему также претил упрощенный и безапелляционный подход, с которым эмигранты подходили к случившемуся в России. Обширное чтение помогло ему понять, что все не так ясно и бесспорно, как все считали, и что историческую зоркость подменили страсти и предрассудки. И это тоже временами вызывало в нем чувство вины, поскольку до последнего своего вздоха он любил Россию, был в первую очередь русским – любил культуру, религиозную мысль, литературу. Его родным языком был русский, и он писал на нем легко и изящно. (Александр Солженицын поражался, что человек, выросший вне России, умел писать с такой литературной «элегантностью».)
Тот дневник, который Александр вел в те годы, мне кажется драгоценным. Его строки полны любовью к Богу и сознанием собственного недостоинства. «Почему я такой плохой?» Он страдал от понимания того расстояния, которое отделяло его от святости. День за днем Александр записывал свои самые сокровенные мысли, перечислял книги, которые он читал. Все больше привлекали его книги по богословию, но он читал и философов, и поэзию, которую всегда очень любил. В этом же дневнике можно найти его неуклюжие попытки писать собственные стихи. В дневнике он пишет и о знакомствах с девочками, но большая часть его все же посвящена мыслям, стремлениям, жизненным ситуациям и оценке прочитанного.
В это время Александр пережил самую черную полосу в своей жизни. Ему должны были удалять аппендикс, развился перитонит, от которого он чуть не умер. Он погрузился в страх, отчаяние, чувство полного одиночества и богооставленности. И через много лет Александр вспоминал об этом с грустью и жалостью к тому мальчику, каким он тогда был.
Лотерея
Однажды весной 1939 года Дмитрий Николаевич вернулся с работы домой и сказал жене: «Случилось кое-что удивительное. Ты лучше сядь…» – и вынул из кармана мятый лотерейный билет (он покупал эти билеты каждую неделю и потом узнавал о розыгрыше лотереи в газете). «Смотри, проверь номера…» Это был номер главного приза! Шмеманы выиграли четвертую часть приза (билеты были довольно дорогими и обычно покупались вскладчину). Из выигрыша в пять миллионов франков они получили сто двадцать пять тысяч – в то время целое состояние! Шмеманы сразу же раздали все долги, подарили по курице всем друзьям и родственникам и купили новые ботинки и новые пальто – прекрасные двубортные пальто, с поясом, бежевое для Александра, коричневое для Андрея, первые новые пальто в их жизни. (Во время немецкой оккупации моя мать сшила из пальто Александра два пальто для наших детей Анны и Сергея, и они отправились в них на пароходе в Америку.)
И вот в своих новых пальто братья поехали вместе с родителями на длительные каникулы в Югославию. Высоких, красивых семнадцатилетних юношей с восторгом встретили их юные кузины, девушки шестнадцати-семнадцати лет. И эти каникулы запомнились им надолго.
И вот в своих новых пальто братья поехали вместе с родителями на длительные каникулы в Югославию. Высоких, красивых семнадцатилетних юношей с восторгом встретили их юные кузины, девушки шестнадцати-семнадцати лет. И эти каникулы запомнились им надолго.
Июнь 1939 года. Война
Итак, вся семья отдыхала в Белграде. И в это время началась война с Германией. Все визы и документы для передвижения между странами были отменены. Шмеманы отчаянно пытались найти способ вернуться в Париж (хотя Анна Тихоновна предпочла бы остаться со своими родителями…). Они боялись, что окажутся отрезанными от Франции, но им повезло, и каким-то образом они получили разрешение на выезд и в декабре вернулись в Париж. Кадетский корпус закрылся. Андрей переехал жить домой, и оба брата поступили в русскую гимназию, чтобы подготовиться к сдаче второго бакалавриата. Жизнь в гимназии была более веселой, простой и дружной, чем во французском лицее. Там преподавали прекрасные профессора, например – профессор Владимир Васильевич Вейдле читал там философию. (Позже он стал нашим близким другом. Когда Владимир Васильевич приезжал в США для работы в архивах Музея искусств Метрополитен в Нью-Йорке, он останавливался у нас в Крествуде. Ему очень нравились мои жареные «картошечки», и за ужином он поражал нас своим глубоким знанием истории искусств, русской литературы и мировой культуры.) В гимназии у мальчиков появились друзья, дружба с которыми сохранилась на всю жизнь.
Иногда мальчикам хотелось отдохнуть от напряженных занятий или требовалось отвлечь внимание учителя, и тогда они просили Таню Лебедеву (ставшую впоследствии женой д-ра Струве[2]): «Танюшка, упади в обморок!» Она послушно падала, и мальчики торжественно относили ее к медсестре, избегая таким образом конфликта с учителем. Дисциплина была не слишком строгой, атмосфера в школе из-за войны (поверьте мне!) – веселой и как бы беззаботной: имел значение только сегодняшний день, ведь никто не знал, что будет завтра. Александр завершил занятия и успешно сдал экзамен на второй, окончательный бакалавриат по философии. Теперь он был готов к поступлению в Св. – Сергиевский богословский институт. Он мечтал посвятить себя изучению богословия.
Тем временем жить становилось все труднее, несмотря даже на введение продуктовых карточек. За хлебом и картошкой (часто мороженой) выстраивались длинные очереди. Эти ежедневные заботы ложились в основном на плечи женщин. Молодежь же была беззаботной. Все ходили пешком, потому что в Париже с самого начала войны и во все время немецкой оккупации общественный транспорт не ходил. И молодые люди всеми возможными способами пытались обойти объявленный немцами комендантский час, танцевали ночи напролет и ели морковные пироги, запивая их странными безвкусными соками. Но никто не жаловался. Мы были молоды!
Иногда мальчикам хотелось отдохнуть от напряженных занятий или требовалось отвлечь внимание учителя, и тогда они просили Таню Лебедеву (ставшую впоследствии женой д-ра Струве[2]): «Танюшка, упади в обморок!» Она послушно падала, и мальчики торжественно относили ее к медсестре, избегая таким образом конфликта с учителем. Дисциплина была не слишком строгой, атмосфера в школе из-за войны (поверьте мне!) – веселой и как бы беззаботной: имел значение только сегодняшний день, ведь никто не знал, что будет завтра. Александр завершил занятия и успешно сдал экзамен на второй, окончательный бакалавриат по философии. Теперь он был готов к поступлению в Св. – Сергиевский богословский институт. Он мечтал посвятить себя изучению богословия.
Тем временем жить становилось все труднее, несмотря даже на введение продуктовых карточек. За хлебом и картошкой (часто мороженой) выстраивались длинные очереди. Эти ежедневные заботы ложились в основном на плечи женщин. Молодежь же была беззаботной. Все ходили пешком, потому что в Париже с самого начала войны и во все время немецкой оккупации общественный транспорт не ходил. И молодые люди всеми возможными способами пытались обойти объявленный немцами комендантский час, танцевали ночи напролет и ели морковные пироги, запивая их странными безвкусными соками. Но никто не жаловался. Мы были молоды!
Встреча
Почему я говорю «мы»? Сейчас расскажу. Сдав экзамен на второй бакалавриат, Александр решил сразу же начать пятилетнее обучение в Св. – Сергиевском богословском институте и потому пришел в институтскую церковь на молебен по случаю начала нового учебного года. Я тоже была в это время в церкви, потому что навещала своего дядю, Михаила Михайловича Осоргина, одного из основателей института, преподававшего там церковную музыку. Мы встретились на ступеньках лестницы, ведущей к церковным дверям, в день памяти преп. Сергия, 8 октября 1940 года. Александр поздоровался со мной (ему было девятнадцать лет и один месяц, мне – семнадцать и два дня!) и сказал неожиданно: «Здравствуйте! Я буду здесь учиться, но я не собираюсь становиться монахом». После службы в квартире моего дяди вместе с другими родственниками мы вместе пили «чай» (напиток военного времени, не настоящий чай, а нечто коричневатое и безвкусное). В тот же вечер Александр сказал одной из моих кузин: «Сегодня я встретил мою будущую жену».
Моя семья
Я прерву свой рассказ для того, чтобы рассказать и о своей семье. Ведь после той судьбоносной встречи на лестнице церкви Св. – Сергиевского института мы провели вместе сорок три года, пока 13 декабря 1983 года Александр не оставил нас, чтобы пребывать «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание».
Итак, моя семья. Мои родители приходились друг другу кузенами, их матери, Елизавета и Марина Трубецкие, были родными сестрами. Елизавета вышла замуж за Михаила Осоргина, Марина – за Николая Гагарина. Мой отец, Сергей Осоргин, большую часть своих молодых лет провел в России, в его любимом Сергиевском, прекрасном семейном имении на реке Оке, окруженный великолепной природой, любящей семьей и церковной жизнью. (Истории этого имения посвятил свою книгу «Эхо родной земли» мой сын Сергей, он сумел очень точно передать дух моей семьи.) У моего отца было два брата, старший Михаил (которого я уже упоминала выше) и младший Георгий, и четыре сестры – Иулиания, София, Мария и Антонина, все очень музыкальные, любящие и привязанные к семье. Георгий был расстрелян большевиками на Соловках, где его имя вспоминается до сих пор[3]. Мой отец, Сергей Михайлович Осоргин, изучал биологию в Московском университете, но война прервала его занятия. Он поступил на ускоренные офицерские курсы и воевал в составе полка, известного как «Бессмертные гусары»[4]. Я подозреваю, что мой дорогой отец выбрал этот полк из-за его романтического названия, а также потому, что был прекрасным наездником. Мой отец был романтиком, мечтателем и оставался таким всю свою жизнь. После серьезного ранения на поле боя и отправки домой для выздоровления он сделал предложение своей двоюродной сестре Соне Гагариной, которую знал и любил с детства.
В воспоминаниях, написанных моим отцом для его детей и внуков, он описывает свое детство в семейном имении, где он с братьями, сестрами и многочисленными родственниками и друзьями жил круглый год среди природы, регулярно ходил в церковь, был окружен семьей, музыкой и, самое важное, любовью. Каждое время года встречали с радостным предвкушением – первого снега, первого цветка, пробивающегося сквозь тающий снег, ледохода на Оке… В прекрасной церкви в парке имения отмечались все дни памяти святых, а также и главные события сельскохозяйственного года, связанные с разными традициями и приметами, – посевная, начало жатвы, сбора фруктов и других плодов земли.
Рыбалка на заре, поиски червей в ночной темноте, шорохи, запахи, звонкий птичий гомон – все это было неотъемлемой частью жизни моего отца. И все это (и гораздо больше этого) он передал мне, когда я росла, и породил во мне сильную любовь к себе, желание защищать и беречь. Неотъемлемой частью самого его существа была и Церковь. Он не произносил громких слов, не заявлял вслух о своей вере, он просто к ней принадлежал. В храме он всегда читал, пел, руководил хором. Он знал наизусть слова каждого песнопения всех праздников церковного года. «Слушай и смотри, Льяна, сегодня мы будем петь (или читать, или услышим)…» И праздник был для меня освещен радостным ожиданием.
Мой отец, сталкивавшийся с огромными трудностями в своей эмигрантской жизни – с безработицей, полным отсутствием денег и т. д., никогда не переставал мечтать, не переставал радоваться жизни и благодарить за нее. Эта радость «переливалась через край» и заражала окружающих. Он был абсолютно прозрачным человеком. Он прекрасно знал русскую литературу и перечитывал любимые книги по несколько раз. Никогда не был он строгим, а всегда излучал любовь. Когда я рожала своего третьего ребенка (дома, конечно), не могли найти вовремя акушерку. Я так хорошо помню, как мой отец, сидя рядом со мной на кровати, сказал: «Не волнуйся, я могу помочь тебе не хуже, а то и лучше всякой акушерки. Положись на меня!» Я так и сделала.
У меня была особая связь с отцом, и до сегодняшнего дня я чувствую его любовь. И я благодарна ему за то сокровище, которое он мне оставил, – свое видение жизни, свою любовь к природе, свою принадлежность к Церкви. В своих воспоминаниях, описывая осень, он писал: «Мы не только жили среди природы, мы, деревенские жители, были природой, заодно с природой, неразделимы». И дальше: «Я верю, что у каждого в тайниках души есть свое Сергиевское… Это тот потерянный земной рай, о котором мечтаешь, воображая, что стоит в него попасть – и вот оно, счастье!» Я бесконечно благодарна моему сыну Сереже за то, что он рассказал историю имения своего дедушки в своей книге. Для меня оно означает связь с отцом, моими корнями, наполненное любовью место в сердце, которое ничто не может затронуть. И наконец, я пожелала бы каждому испытать то присутствие Божие, которое было в моем отце, этот постоянный огонь Присутствия.
Моя мать, Софья Гагарина, была старшей из шести детей. Двое из них умерли. Одного, двухлетнего Виктора, очаровательного белокурого ангела, мама хорошо помнила, хотя резче всего врезалось ей в память горе ее матери. Другая, Татьяна, умерла в возрасте семи лет в результате осложнения после удаления аппендикса, когда вся семья отдыхала в Биаррице, во Франции. Моей маме было тогда десять лет, и она была поражена и глубоко опечалена этой смертью, особенно после того, как ее гувернантка рассказала ей в подробностях, как тело сестры будет съедено в земле червями и как должна радоваться моя мама, что по крайней мере душа ее пребывает с Господом. (Я до сих пор поражаюсь такой жестокости!) Моя мать боготворила своих родителей – красивую, нежную, ласковую мать и сильного, энергичного, бурного и талантливого красавца-отца. Отец ее хотел, чтобы его жена была блестящей светской дамой, в то время как она была счастлива дома, с детьми, музыкой и мирной жизнью.
С раннего детства Софья была очень близка со своими тремя сестрами и кузенами и кузинами Осоргиными. Один из них, Сергей, и стал впоследствии ее мужем. Софья была уязвимой, скромной, часто грустила, мучилась сомнениями и находила опору во внутренней силе своего мужа. Она не нуждалась в людях, в друзьях. Она не была особенно популярна среди своих современников, которые считали ее высокомерной, в то время как она была застенчивой и неуверенной в себе. Иногда на ее пути встречался человек, способный разглядеть богатую культуру и тонкость ее натуры, и тогда начинались разговоры, вопросы и споры о жизни и ее смысле, а мой отец под эти разговоры мирно засыпал над книгой.
Для нас, ее детей, она всегда находилась на том пьедестале, на который ее раз и навсегда поднял ее муж, никогда не переставая ее обожать и радуясь постоянно ее присутствию. Вести себя с ней следовало бережно. Она часто страдала мигренями, которые, как мне кажется, были на самом деле приступами депрессии, и неудивительно, ибо детство ее отнюдь не было безоблачным. Ее мать совсем молодой скончалась у нее на руках. В это же время отец ушел из семьи и женился на никому не известной женщине, с которой у него было двое сыновей. Моя мать никогда не имела никаких сношений с ними, а мы, дети, вообще ничего не знали о жизни дедушки. Мне эта история стала известна только тогда, когда у меня были уже свои дети! Всю свою жизнь моя мать с болью несла эти мучительные воспоминания.
Когда мой отец заболел, мама много лет ухаживала за ним и никогда не жаловалась. Все трое моих детей родились в доме моих родителей. Моя мать была прекрасной бабушкой, не жалея для внуков ни времени, ни любви, ни заботы. Она великолепно шила и вышивала, и у моих детей была прекрасная одежда, сделанная ее руками: платья с изящной вышивкой, дивные матросские костюмчики и даже зимние пальто. Она пережила моего отца на много лет и умерла в Нью-Йорке после нескольких инсультов. Моя младшая сестра, Соня Озерова, преданно ухаживала за ней все годы ее болезни.
Я с грустью вспоминаю маму. Она могла и должна была бы быть счастливее, если бы не многие раны, нанесенные ей жизнью, раны, оставившие в ее душе глубокие следы. Я уверена, что в Царстве Божием ее чистая душа, прожившая чистую жизнь, нашла мир и радость.
Мои родители поженились в Ялте 10 февраля 1918 года, прожили там два года и родили двух детей. В это время в Крым приехали многие, бежавшие от большевиков. Со многими были дети, с другими – мужья, некоторые женщины приехали одни со своими детьми. Общая судьба, общие испытания сплотили этих несчастных беженцев. Все они страдали, и больше всего – от отсутствия информации. Где красные, где белые? Где их мужья, сыновья, отцы, другие родственники? И что будет дальше? Чего ожидать, к чему готовиться? Моему отцу пришлось прятаться, буквально играть в кошки-мышки с красными, которые, входя в Ялту, тут же начинали повсюду разыскивать остававшихся там белых офицеров. Женщинам и детям опасность не грозила, они преследовали только мужчин. Потом Красная армия отступала под натиском белых отрядов, а потом все повторялось сначала. Полный хаос!
Наконец мой отец с женой и двумя маленькими детьми, Михаилом и Мариной, погрузились на пароход, идущий в Константинополь. На том же пароходе в трюмах среди чемоданов и животных разместилось много семей. Среди них была одна, с пятью детьми, младший был на год старше моей сестры Марины, и эти два ребенка лежали рядышком. Этот мальчик был Андрей Апраксин, который двадцать пять лет спустя стал Марининым мужем!
Из Константинополя моя семья в конце концов перебралась в Италию и некоторое время жила в Кастельгандольфо недалеко от Рима. (Дом, принадлежавший моей матери, был позже приобретен Ватиканом и превращен в одну из его летних резиденций.) Из Италии, связавшись с семьей моей матери в Германии, они переехали в Баден-Баден, знаменитый немецкий курорт, популярный в девятнадцатом столетии у богатых русских, куда Гагарины часто ездили до войны ради целительных минеральных вод. У Гагариных была там прекрасная вилла, с картиной Рембрандта, коллекцией редких кружев и ценными высокими напольными часами мастерской краснодеревщика Чарльза Андре Буле. И теперь вся семья матери собралась на этой вилле.
Вскоре по приезде в Баден-Баден моя мать родила третьего ребенка, девочку Иулианию – меня. Меня назвали в честь святой Иулиании, одной из предков Осоргиных (она приходится мне прапра(14 раз)бабушкой)[5]. Это была чудесная святая: богатая замужняя многодетная женщина, она не покладая рук трудилась, чтобы во время голода накормить и спасти как можно больше людей. Она была благочестива, скромна, любила людей и умела молиться. Ее муж был военным. Когда Иулиания попросила его отпустить ее в монастырь, он напомнил о брачных обетах, и она подчинилась. Св. Иулианию очень почитают в нашей семье, она – настоящая наша семейная святая. В 1931 г. св. мощи прав. Иулиании попали в Муромский музей, а в 1989 г. рака со св. мощами была возвращена Церкви и перенесена в муромский Благовещенский монастырь, где была поставлена перед иконой Николая Угодника. В 1993 г. она была перенесена в Николо-Набережную церковь. Там я недавно приложилась к мощам нашей семейной святой. Меня очень тронуло, что прихожане радовались встрече с Иулианией Осоргиной, которая любила их святую не меньше их самих.
Итак, моя семья. Мои родители приходились друг другу кузенами, их матери, Елизавета и Марина Трубецкие, были родными сестрами. Елизавета вышла замуж за Михаила Осоргина, Марина – за Николая Гагарина. Мой отец, Сергей Осоргин, большую часть своих молодых лет провел в России, в его любимом Сергиевском, прекрасном семейном имении на реке Оке, окруженный великолепной природой, любящей семьей и церковной жизнью. (Истории этого имения посвятил свою книгу «Эхо родной земли» мой сын Сергей, он сумел очень точно передать дух моей семьи.) У моего отца было два брата, старший Михаил (которого я уже упоминала выше) и младший Георгий, и четыре сестры – Иулиания, София, Мария и Антонина, все очень музыкальные, любящие и привязанные к семье. Георгий был расстрелян большевиками на Соловках, где его имя вспоминается до сих пор[3]. Мой отец, Сергей Михайлович Осоргин, изучал биологию в Московском университете, но война прервала его занятия. Он поступил на ускоренные офицерские курсы и воевал в составе полка, известного как «Бессмертные гусары»[4]. Я подозреваю, что мой дорогой отец выбрал этот полк из-за его романтического названия, а также потому, что был прекрасным наездником. Мой отец был романтиком, мечтателем и оставался таким всю свою жизнь. После серьезного ранения на поле боя и отправки домой для выздоровления он сделал предложение своей двоюродной сестре Соне Гагариной, которую знал и любил с детства.
В воспоминаниях, написанных моим отцом для его детей и внуков, он описывает свое детство в семейном имении, где он с братьями, сестрами и многочисленными родственниками и друзьями жил круглый год среди природы, регулярно ходил в церковь, был окружен семьей, музыкой и, самое важное, любовью. Каждое время года встречали с радостным предвкушением – первого снега, первого цветка, пробивающегося сквозь тающий снег, ледохода на Оке… В прекрасной церкви в парке имения отмечались все дни памяти святых, а также и главные события сельскохозяйственного года, связанные с разными традициями и приметами, – посевная, начало жатвы, сбора фруктов и других плодов земли.
Рыбалка на заре, поиски червей в ночной темноте, шорохи, запахи, звонкий птичий гомон – все это было неотъемлемой частью жизни моего отца. И все это (и гораздо больше этого) он передал мне, когда я росла, и породил во мне сильную любовь к себе, желание защищать и беречь. Неотъемлемой частью самого его существа была и Церковь. Он не произносил громких слов, не заявлял вслух о своей вере, он просто к ней принадлежал. В храме он всегда читал, пел, руководил хором. Он знал наизусть слова каждого песнопения всех праздников церковного года. «Слушай и смотри, Льяна, сегодня мы будем петь (или читать, или услышим)…» И праздник был для меня освещен радостным ожиданием.
Мой отец, сталкивавшийся с огромными трудностями в своей эмигрантской жизни – с безработицей, полным отсутствием денег и т. д., никогда не переставал мечтать, не переставал радоваться жизни и благодарить за нее. Эта радость «переливалась через край» и заражала окружающих. Он был абсолютно прозрачным человеком. Он прекрасно знал русскую литературу и перечитывал любимые книги по несколько раз. Никогда не был он строгим, а всегда излучал любовь. Когда я рожала своего третьего ребенка (дома, конечно), не могли найти вовремя акушерку. Я так хорошо помню, как мой отец, сидя рядом со мной на кровати, сказал: «Не волнуйся, я могу помочь тебе не хуже, а то и лучше всякой акушерки. Положись на меня!» Я так и сделала.
У меня была особая связь с отцом, и до сегодняшнего дня я чувствую его любовь. И я благодарна ему за то сокровище, которое он мне оставил, – свое видение жизни, свою любовь к природе, свою принадлежность к Церкви. В своих воспоминаниях, описывая осень, он писал: «Мы не только жили среди природы, мы, деревенские жители, были природой, заодно с природой, неразделимы». И дальше: «Я верю, что у каждого в тайниках души есть свое Сергиевское… Это тот потерянный земной рай, о котором мечтаешь, воображая, что стоит в него попасть – и вот оно, счастье!» Я бесконечно благодарна моему сыну Сереже за то, что он рассказал историю имения своего дедушки в своей книге. Для меня оно означает связь с отцом, моими корнями, наполненное любовью место в сердце, которое ничто не может затронуть. И наконец, я пожелала бы каждому испытать то присутствие Божие, которое было в моем отце, этот постоянный огонь Присутствия.
Моя мать, Софья Гагарина, была старшей из шести детей. Двое из них умерли. Одного, двухлетнего Виктора, очаровательного белокурого ангела, мама хорошо помнила, хотя резче всего врезалось ей в память горе ее матери. Другая, Татьяна, умерла в возрасте семи лет в результате осложнения после удаления аппендикса, когда вся семья отдыхала в Биаррице, во Франции. Моей маме было тогда десять лет, и она была поражена и глубоко опечалена этой смертью, особенно после того, как ее гувернантка рассказала ей в подробностях, как тело сестры будет съедено в земле червями и как должна радоваться моя мама, что по крайней мере душа ее пребывает с Господом. (Я до сих пор поражаюсь такой жестокости!) Моя мать боготворила своих родителей – красивую, нежную, ласковую мать и сильного, энергичного, бурного и талантливого красавца-отца. Отец ее хотел, чтобы его жена была блестящей светской дамой, в то время как она была счастлива дома, с детьми, музыкой и мирной жизнью.
С раннего детства Софья была очень близка со своими тремя сестрами и кузенами и кузинами Осоргиными. Один из них, Сергей, и стал впоследствии ее мужем. Софья была уязвимой, скромной, часто грустила, мучилась сомнениями и находила опору во внутренней силе своего мужа. Она не нуждалась в людях, в друзьях. Она не была особенно популярна среди своих современников, которые считали ее высокомерной, в то время как она была застенчивой и неуверенной в себе. Иногда на ее пути встречался человек, способный разглядеть богатую культуру и тонкость ее натуры, и тогда начинались разговоры, вопросы и споры о жизни и ее смысле, а мой отец под эти разговоры мирно засыпал над книгой.
Для нас, ее детей, она всегда находилась на том пьедестале, на который ее раз и навсегда поднял ее муж, никогда не переставая ее обожать и радуясь постоянно ее присутствию. Вести себя с ней следовало бережно. Она часто страдала мигренями, которые, как мне кажется, были на самом деле приступами депрессии, и неудивительно, ибо детство ее отнюдь не было безоблачным. Ее мать совсем молодой скончалась у нее на руках. В это же время отец ушел из семьи и женился на никому не известной женщине, с которой у него было двое сыновей. Моя мать никогда не имела никаких сношений с ними, а мы, дети, вообще ничего не знали о жизни дедушки. Мне эта история стала известна только тогда, когда у меня были уже свои дети! Всю свою жизнь моя мать с болью несла эти мучительные воспоминания.
Когда мой отец заболел, мама много лет ухаживала за ним и никогда не жаловалась. Все трое моих детей родились в доме моих родителей. Моя мать была прекрасной бабушкой, не жалея для внуков ни времени, ни любви, ни заботы. Она великолепно шила и вышивала, и у моих детей была прекрасная одежда, сделанная ее руками: платья с изящной вышивкой, дивные матросские костюмчики и даже зимние пальто. Она пережила моего отца на много лет и умерла в Нью-Йорке после нескольких инсультов. Моя младшая сестра, Соня Озерова, преданно ухаживала за ней все годы ее болезни.
Я с грустью вспоминаю маму. Она могла и должна была бы быть счастливее, если бы не многие раны, нанесенные ей жизнью, раны, оставившие в ее душе глубокие следы. Я уверена, что в Царстве Божием ее чистая душа, прожившая чистую жизнь, нашла мир и радость.
Мои родители поженились в Ялте 10 февраля 1918 года, прожили там два года и родили двух детей. В это время в Крым приехали многие, бежавшие от большевиков. Со многими были дети, с другими – мужья, некоторые женщины приехали одни со своими детьми. Общая судьба, общие испытания сплотили этих несчастных беженцев. Все они страдали, и больше всего – от отсутствия информации. Где красные, где белые? Где их мужья, сыновья, отцы, другие родственники? И что будет дальше? Чего ожидать, к чему готовиться? Моему отцу пришлось прятаться, буквально играть в кошки-мышки с красными, которые, входя в Ялту, тут же начинали повсюду разыскивать остававшихся там белых офицеров. Женщинам и детям опасность не грозила, они преследовали только мужчин. Потом Красная армия отступала под натиском белых отрядов, а потом все повторялось сначала. Полный хаос!
Наконец мой отец с женой и двумя маленькими детьми, Михаилом и Мариной, погрузились на пароход, идущий в Константинополь. На том же пароходе в трюмах среди чемоданов и животных разместилось много семей. Среди них была одна, с пятью детьми, младший был на год старше моей сестры Марины, и эти два ребенка лежали рядышком. Этот мальчик был Андрей Апраксин, который двадцать пять лет спустя стал Марининым мужем!
Из Константинополя моя семья в конце концов перебралась в Италию и некоторое время жила в Кастельгандольфо недалеко от Рима. (Дом, принадлежавший моей матери, был позже приобретен Ватиканом и превращен в одну из его летних резиденций.) Из Италии, связавшись с семьей моей матери в Германии, они переехали в Баден-Баден, знаменитый немецкий курорт, популярный в девятнадцатом столетии у богатых русских, куда Гагарины часто ездили до войны ради целительных минеральных вод. У Гагариных была там прекрасная вилла, с картиной Рембрандта, коллекцией редких кружев и ценными высокими напольными часами мастерской краснодеревщика Чарльза Андре Буле. И теперь вся семья матери собралась на этой вилле.
Вскоре по приезде в Баден-Баден моя мать родила третьего ребенка, девочку Иулианию – меня. Меня назвали в честь святой Иулиании, одной из предков Осоргиных (она приходится мне прапра(14 раз)бабушкой)[5]. Это была чудесная святая: богатая замужняя многодетная женщина, она не покладая рук трудилась, чтобы во время голода накормить и спасти как можно больше людей. Она была благочестива, скромна, любила людей и умела молиться. Ее муж был военным. Когда Иулиания попросила его отпустить ее в монастырь, он напомнил о брачных обетах, и она подчинилась. Св. Иулианию очень почитают в нашей семье, она – настоящая наша семейная святая. В 1931 г. св. мощи прав. Иулиании попали в Муромский музей, а в 1989 г. рака со св. мощами была возвращена Церкви и перенесена в муромский Благовещенский монастырь, где была поставлена перед иконой Николая Угодника. В 1993 г. она была перенесена в Николо-Набережную церковь. Там я недавно приложилась к мощам нашей семейной святой. Меня очень тронуло, что прихожане радовались встрече с Иулианией Осоргиной, которая любила их святую не меньше их самих.
В Германии
Итак, моя семья поселилась на вилле в Баден-Бадене, но денег у них было очень мало. Они продали Рембрандта как раз перед обвалом 1923–1924 гг. (гиперинфляция и обесценивание немецкой марки), так что вырученные деньги потеряли в одночасье свою стоимость. Тогда они продали коллекцию кружев и часы Буле, а деньги поделили между моей мамой и ее братьями и сестрами. Плохое вложение денег в плохое время! Я мало что помню из жизни в Баден-Бадене. Помню, как в трехлетнем возрасте сидела на рояле и пела под аккомпанемент моего отца. Немецкая песенка «Ach du lieber Augustine, Augustine, Augustine» («Ах, мой милый Августин…») до сих пор звучит в моих ушах как напоминание о блаженстве детства, об устремленных на меня глазах отца, полных обожания. (Шестьдесят лет спустя я приехала на эту виллу вместе с сыном и его семьей. И я узнала колонны, окружавшие поместье, и узкую дорогу к дому, но больше ничего.)
И… мы отправились во Францию, где уже поселились многие члены нашей семьи. Ехали мы на поезде, и я помню, как на одной из станций мой отец пошел за водой. Поезд двинулся – и я закричала и хотела спрыгнуть с поезда, чтобы спасти отца.
Во Франции мои родители сняли виллу в Вирофлей, недалеко от Версаля, называвшуюся «Les Lilas» («Сирень»). И действительно, там было много сиреневых кустов, в которых было удобно прятаться. Родители решили открыть пансион, с обедами и т. п. В посты гостям выставлялись счета, в которых масло и молоко, необходимые детям или кому-нибудь иному, обозначались буквой «м», чтобы даже не произносить этих слов вслух. Из Германии с нами приехали некие «мусью и мадам» (так их называли), муж и жена армянского происхождения. Муж был поваром, любившим и умевшим готовить дорогие и изысканные блюда, а жена ему помогала и убирала дом. Жили они в маленьком уютном домике рядом с нашим и были в дружеских отношениях с моими родителями. Запахи их дома до сих пор живы в моей памяти и, встречаясь на моем пути, переносят меня в их жилище, куда меня отправляли ночевать, когда родители куда-нибудь уезжали: запахи готовки, чеснока, специй и мягкой груди мадам. Я храню эту память о тепле и уюте их дома.
Пансионеров было мало, но они хранили нам верность. Главное же – дом был открыт всем родственникам, которые проводили у нас дни и ночи (конечно, бесплатно и наслаждаясь роскошными обедами). Мой предприимчивый отец понимал, что должен как-то дополнять малый доход семьи, и пытался осуществлять различные проекты. Сначала он построил в саду коптильню для рыбы. Рано утром пятичасовым поездом он ехал в Париж, покупал свежую рыбу на Лез Аль[6], возвращался с мешком на спине, в котором извивались и пытались выбраться наружу через дырку безнадежно живые угри, и приступал к их копчению. Запах был ужасный, особенно страдала от него моя мать, у которой была аллергия на любую рыбу. Готовых угрей отец изящно упаковывал и продавал за гроши. Увы, это предприятие оказалось убыточным, и от него пришлось отказаться.
И… мы отправились во Францию, где уже поселились многие члены нашей семьи. Ехали мы на поезде, и я помню, как на одной из станций мой отец пошел за водой. Поезд двинулся – и я закричала и хотела спрыгнуть с поезда, чтобы спасти отца.
Во Франции мои родители сняли виллу в Вирофлей, недалеко от Версаля, называвшуюся «Les Lilas» («Сирень»). И действительно, там было много сиреневых кустов, в которых было удобно прятаться. Родители решили открыть пансион, с обедами и т. п. В посты гостям выставлялись счета, в которых масло и молоко, необходимые детям или кому-нибудь иному, обозначались буквой «м», чтобы даже не произносить этих слов вслух. Из Германии с нами приехали некие «мусью и мадам» (так их называли), муж и жена армянского происхождения. Муж был поваром, любившим и умевшим готовить дорогие и изысканные блюда, а жена ему помогала и убирала дом. Жили они в маленьком уютном домике рядом с нашим и были в дружеских отношениях с моими родителями. Запахи их дома до сих пор живы в моей памяти и, встречаясь на моем пути, переносят меня в их жилище, куда меня отправляли ночевать, когда родители куда-нибудь уезжали: запахи готовки, чеснока, специй и мягкой груди мадам. Я храню эту память о тепле и уюте их дома.
Пансионеров было мало, но они хранили нам верность. Главное же – дом был открыт всем родственникам, которые проводили у нас дни и ночи (конечно, бесплатно и наслаждаясь роскошными обедами). Мой предприимчивый отец понимал, что должен как-то дополнять малый доход семьи, и пытался осуществлять различные проекты. Сначала он построил в саду коптильню для рыбы. Рано утром пятичасовым поездом он ехал в Париж, покупал свежую рыбу на Лез Аль[6], возвращался с мешком на спине, в котором извивались и пытались выбраться наружу через дырку безнадежно живые угри, и приступал к их копчению. Запах был ужасный, особенно страдала от него моя мать, у которой была аллергия на любую рыбу. Готовых угрей отец изящно упаковывал и продавал за гроши. Увы, это предприятие оказалось убыточным, и от него пришлось отказаться.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента