Пока он, согретый вином, просматривал «Дейли Миррор», выдерживая время, приличествующее деликатности операции, инспектор Пербрайт составлял свое мнение о миссис Периам.
Ей будет, прикидывал он, лет двадцать шесть — двадцать семь, хотя почти нарочито неподходящая прическа — косы, уложенные по бокам головы в две круглые подушечки, — тянула на середину четвертого десятка. С полного белого лица смотрели карие глаза; смотрели с настороженной прямотой, которую можно было бы принять за признак внутренней честности. Пербрайт, однако, не был вполне уверен, что в их искренности нет примеси тайной мольбы — намека на нимфомацию. Он не дал этому подозрению укрепиться в себе; отчасти потому, что счел его несправедливым при столь непродолжительном знакомстве, отчасти потому, что знал, как часто стремление людей среднего возраста польстить себе принимает форму воображаемого угадывания сексуальной безответственности во всех молодых женщинах.
Тем не менее, некоторая физическая буйность угадывалась в облике Дорин Периам вполне безошибочно. Это ее качество казалось еще более настораживающим из-за парадоксальной строгости в одежде. Например, платье, которое она надела в ресторан, представляло из себя нечто причудливое из тяжелого темно-синего шелка. Оно, похоже, было специально выкроено с целью ужать ее бюст до благонравной бесформенности. На деле это привело к тому, что у основания шеи появилась соблазнительная раздвоенная выпуклость из выжатых в вырез грудей, которые не столь «скромное» платье могло разместить куда менее заметно. Из длинных, с тугими манжетами рукавов выглядывали маленькие руки, белые и тонкие, как побеги проросшего картофеля. Они были в постоянном движении, что, впрочем, могло быть признаком обычной жеманной нервозности, вполне естественной в ее новом качестве. С другой стороны, наблюдая, как они скользят то тут, то там по темному шелку, можно было подумать, что они, успокаивая, оглаживают лежащие под тканью области любовного зуда.
— Я полагаю, между нами троими мы можем честно признать, — говорил Пербрайт, обращаясь к ней, — что до недавнего времени вы были …. м-м… особенно дружны с мистером Хопджоем, миссис Периам.
Она осторожно взглянула на Периама, тот ответил кивком.
— Я рассказал инспектору об этом, дорогая. Он понимает, как все вышло.
— Дело в том, что он был не тем, кого я искала. Такие вещи случаются, вы же знаете. — Яркие карие глаза широко раскрылись.
— Конечно. Я, однако, хотел бы знать, разделял ли он такую точку зрения? Примирился ли он с тем, что ваше предпочтение было отдано другому?
— О, я уверена, что да. Я хочу сказать, всякому, конечно, неприятно, когда появляется кто-то другой, но по большей части страдает только самолюбие. А вы думаете иначе?
Пербрайт не стал подписываться под ее изречением. Он думал, в самом ли деле Дорин такая глупышка, какой кажется.
— Ревность, миссис Периам, не только вопрос уязвленного самолюбия. Из того, что ваш муж мне уже рассказал, я бы заключил, что мистер Хопджой воспринял все это довольно болезненно.
— Наша перепалка в ванной, дорогая, — вставил Периам. — Помнишь, я рассказывал?
— А, это…— Она опустила глаза на скатерть и стала задумчиво возить вилкой из стороны в сторону. — Наверно, я обошлась с ним по-скотски, если говорить откровенно. Хотя Брайан был так беззаботен, в жизни бы не подумала, что он может превратиться в «чудище с зелеными глазами».
Периам взял ее руку в свою.
— Это моя вина. Нам следовало рассказать ему обо всем с самого начала.
У плеча Периама с видом жреца возник официант. Он налил несколько капель священного напитка в его бокал и встал прямо, выровняв взгляд параллельно полу. Он напоминал Пербрайту хорошо воспитанного владельца собаки, который ждет, когда его животное закончит испражняться в воротах соседского дома.
Периам отхлебнул, придав своему лицу на несколько секунд выражение знатока вин, что сделало его похожим на человека, пытающегося извлечь квадратный корень в уме, затем ободряюще кивнул жене.
— Думаю, ты найдешь его не таким уж и плохим. Может быть, чуть слишком молодое.
Официант, которому показалось, что в дальнем конце его территории собирается хунта для обсуждения предъявленного счета, торопливо наполнил три бокала и отбыл к границе своих владений.
Дорин объявила бонское «приятным, только кисловатым». Пербрайт бросил взгляд на лицо Периама. Тот ничем не выказал, что счел замечание неудачным.
Девушка вернулась к созерцанию скатерти. Ее рука продолжала покоиться в руке мужа.
Через некоторое время она высвободила ее и, как могло показаться, бессознательно уронила ему на колено. Она улыбнулась.
— Подумать только, — сказала Дорин, наполовину обращаясь к самой себе, — ты и старина Брайан сцепились из-за такой крохотной бедняжечки, как я.
— Ну, сказать «сцепились» будет не совсем точно, — поправил ее Периам. Он опять взял руку жены, которая нежно поглаживала его по бедру, и вернул ее на стол. — Это Брай разбушевался. Мне и слова-то вставить не удалось.
Подали суп. И Периам, и его жена пододвинули стулья ближе к столу; на их лицах было написано удовольствие. Было похоже, что медовый месяц подарил им прекрасный аппетит.
— Вы немного занимались хозяйством в доме на Беатрис-Авеню, не так ли, мисс Периам?
— Заглядывала раза два-три на неделе. После того, как умерла мать Гордона.
— Вы готовили и все такое?
— Именно.
— Скажите, а с соседями вам приходилось общаться? Вы не знаете никого, кто, на ваш взгляд, был бы чрезмерно любопытен?
Девушка покачала головой, поднося ко рту очередную ложку супа.
— А друзья или подруги мистера Хопджоя когда-нибудь бывали в доме?
— Пока я там была, нет. — Она повернулась к Периаму. — По-моему, он ни разу никого не приводил. А, Гордон?
— Нет, в этом отношении Брай всегда оставался темной лошадкой, любил напустить туману. Заметьте…— Периам аккуратно отбуксировал нерастворившийся комок порошкового супа на край тарелки, — нельзя забывать про то, какую работу он выполнял.
— Вы знаете, чем занимался мистер Хопджой, миссис Периам?
Полные плечи слегка приподнялись.
— Вообще-то, если говорить откровенно, знаю. Отчасти…— Она опять проконсультировалась взглядом с мужем. — Я бы не хотела, чтобы у него из-за меня возникли неприятности и вообще…
— Полагаю, такой возможности больше не существует, — тихо обронил Пербрайт.
На лице у Дорин обозначилось легкое недоумение.
— Потому что вы думаете, что он смылся? Вы это хотите сказать? Так ведь он такое часто проделывает. Он мне потому и рассказал немного о своей работе; не хотел, чтобы я заподозрила худшее, как принято говорить.
Блеснула полоска мелких, ослепительно белых зубок. Улыбка гасла медленно, молодая женщина словно нарочно продлевала ее, стараясь, чтобы образ, созданный ее словами, не выглядел таким мрачным.
— Он рассказывал вам, где бывает, или что-нибудь о людях, с которыми встречается?
— Ну, конкретных имен и названий он никогда не упоминал. Просто скажет иной раз, что ему необходимо встретиться со знакомыми или с кем-нибудь, кого он именовал «одним из наших людей». Потом, по ночам — иногда даже всю ночь напролет — он вел наблюдение за домами тех, на кого к нему поступала информация… так он говорил, по крайней мере, не правда ли, Гордон?
— Правда, правда, дорогая, — пробормотал Периам. Казалось, его больше интересовало второе блюдо, которое как раз в этот момент подавали. Пербрайт без воодушевления посмотрел на кусочки денатурированного цыпленка, плававшие в подозрительно коричневом и обильном соусе; потом инстинктивно отдернулся, когда официант начал выписывать руками пируэты, накладывая ему на тарелку порции водянистой картошки и консервированного зеленого горошка.
— Вы всем удовлетворены, мадам? — Низко наклонясь над плечом Дорин, с лицом, неподвижным, как у мертвого дьякона, официант выдохнул вопрос в скромный вырез ее платья. «Эхолот в действии», — лениво подумал Пербрайт.
— Боюсь, — сказал инспектор минуту спустя, — я буду вынужден лишить вас машины мистера Хопджоя. Молодожены одновременно перестали жевать.
— О боже, нет! — Полные губы Дорин плотно сжались. — Это нечестно; Брайан специально для нас ее оставил.
— Я крайне огорчен, но поделать ничего не могу. Мы не задержим ее дольше, чем будет абсолютно необходимо.
— Но при чем здесь машина и… и все это?
— Возможно, ни при чем, мистер Периам. Дело просто в том, что у полицейских нет выбора: они ни одного камня не должны оставить неперевернутым, так сказать.
Дорин в сердцах ткнула вилкой в кусок цыпленка.
— Брайана в багажнике вы не найдете, если вы это имеете в виду.
Пербрайт посмотрел на нее со вздохом.
— Знаете, миссис Периам, я терпеть не могу официальных разговоров за столом, но считаю необходимым сообщить вам, — как сегодня утром сообщил вашему мужу, — что мы. совершенно серьезно рассматриваем возможность, что исчезновение мистера Хопджоя может оказаться постоянным.
Зловещее пророчество не вызвало никакой реакции, помимо быстрого короткого покачивания головой.
— Найдется он, не беспокойтесь.
Если эта девушка сознательно участвовала в преступлении, подумал Пербрайт, совершенно бесполезно надеяться, 'что ее удастся загнать в угол и заставить признаться в содеянном.
Вернувшись в участок, Пербрайт обнаружил, что его рабочий стол весь заставлен аккуратными пачками бумаг, изъятых сержантом Лавом из номера 14 по Беатрис-Авеню. Поискав глазами, он нашел Лава позади этой груды.
— Так-так, Сид, ну, давай, срази меня наповал. Лав с сомнением взглянул на гору бумаг.
— Я собрал все, что удалось найти. Хотя ничего особенно интересного в них не оказалось.
— Не имеет значения. Давай посмотрим. Сержант взял несколько листов сверху.
— Письма Периаму. Он либо получал их не часто, либо не хранил. Ни одного свежего нет.
Три письма оказались от каких-то родственниц. Они содержали соболезнования по поводу смерти матери Пе-риама.
«У нее была прекрасная душа, — гласило одно из них, написанное неровным, но бодрым почерком, — и я знаю, что никто и никогда тебе ее не сможет заменить. Но, Гордон, дорогой, ты не должен позволять горю превращаться в дверь, закрывающую твое сердце для других привязанностей. Милая Мэкки — я уверена, ты не рассердишься на меня, что я теперь упоминаю ее имя, — была так терпелива и преданна, и то, чего никогда не могло быть, пока твой сыновний долг призывал тебя оставаться подле твоей несчастной матери, теперь стало возможным и правильным». Письмо было подписано «Тетушка Б.».
Четвертое письмо было от адвоката, в нем перечислялись окончательные детали исполнения посмертной воли миссис Периам. Два других являлись официальными подтверждениями передачи документов и небольшого количества ценных бумаг.
— Это, — оказал Лав, протягивая второй, более плотный конверт, — касается магазина — помните, его табачный бизнес.
Пербрайт быстро посмотрел накладные, доставочные талоны, квитанции и отложил их в сторону. Лав взял следующую подборку.
— Опять Периам. Справки, документы и вся такая всячина.
— Тебе бы следовало работать в архиве, Сид.
Сержант, подозревая в словах инспектора оскорбительную иронию, ухмыльнулся, желая показать широту своих взглядов.
Третья пачка бумаг не дала ничего более впечатляющего, чем пожелтевшее от времени свидетельство о браке миссис Периам, свидетельство о рождении ее сыпи— и самое свежее и написанное самыми черными чернилами свидетельство о ее смерти. Там были также несколько банковских отчетов, из которых следовало, что кредит Периама составляет 2.500 фунтов стерлингов; два-три страховых полиса, карточки государственного страхования, одна — на имя Джоан Питерc, продавщицы магазина; несколько квитанций об уплате налогов и членская карточка флаксборской торговой палаты.
И наконец, последней из архива Периама была кипа всякой всячины, сверху которой лежали несколько номеров «Здорового образа жизни» двухгодичной давности и брошюры по занятию атлетизмом «в уединении вашей собственной спальни». Несколько грамот хранили память об успехах Гордона Холсьона Периама, ученика, а затем учителя методистской воскресной школы на Карл-тон-Роуд. Небольшой фотоальбом ничем не отличался от типичных семейных хроник, то есть представлял собой набор фотографий, снятых в разное время в садике позади дома или у пляжных кабинок. Пербрайт отметил, что юный Периам был неизменно запечатлен на них в роли нахмурившегося, нешироко разинувшего рот хранителя маминой руки — когда левой, когда правой. Единственным исключением был снимок, сделанный с недопроявленной пленки, где пятнадцатилетний Периам, с опаской глядя в объектив, стоял в компании толстой девочки, облизывающей рожок с мороженым. Однако даже на этой картинке кусочек лица в верхнем левом углу выдавал любящее присутствие всегда бдительной миссис Периам, ныне покойной. Лав лизнул палец.
— Теперь Хопджой, — объявил он. — В его комнате мне не пришлось столько копаться. Все бумаги были засунуты в ящик для письменных принадлежностей. Я нашел его под кроватью.
— Кстати, что ты можешь сказать о той большой спальне в задней части дома; не могу себе представить, кто бы мог там жить.
Лав покачал головой.
— Там никто не живет. Это была спальня старой леди. Пербрайт закончил осмотр ящика и поднял голову:
— Но она буквально завалена самыми разными вещами. Тут и туфли, и всякие безделушки, пузырьки с лекарствами, сетки для волос. Я обратил внимание, что и постель по-прежнему заправляется. Все это немного странно, не так ли?
— Я однажды смотрел кино, — заговорил Лав, и лицо его оживилось, — так там парень содержал такую комнату в нетронутом виде несколько лет после того, как похоронил свою мать. Только он ее на самом деле не хоронил. Она была у него спрятана, в шкафу, вся уже высохшая, и он во время чая усаживал труп в кресло и разговаривал с ней. Потом оказалось, что…
— Ты в шкаф-то заглянул, Сид?
Лав посмотрел на инспектора немного пристыженно.
— Ясно, заглянул. Когда осматривал комнату. Там только несколько платьев. И еще такая штука, вроде корзины.
— Вроде корзины? — нахмурился Пербрайт, вдруг зинтересовавшись.
— Ага. — Сержант очертил руками в воздухе ее контуры. — Мне кажется, это одна из тех хитрых штуковин, которыми раньше пользовались портные.
— Я вполне уверен, что ты ошибаешься, Сид. Ну да ладно, это сейчас не важно. Давай посмотрим, что нам оставил Хопджой.
Хопджой явно не был озабочен тем, чтобы доставить своим наследникам много радости. Его бумаги состояли почти исключительно из счетов и сопроводительных писем, тон которых варьировался от предельно вежливого до вульгарно негодующего.
Пербрайт мысленно выставил высший балл эссе, присланному директором «Нептуна».
«Мой дорогой мистер Хопджой, — экспансивно начиналось оно, — едва ли стоит говорить, с каким восхищением я возобновил знакомство, в лице вашей очаровательной жены, с леди, которая, как я ошибочно предполагал, состоит замужем за человеком, живущим в другом конце графства. Я просто теряюсь в догадках, откуда у меня могло появиться такое неверное представление: я практически ничего не знаю о том человеке, кроме его репутации силача с холерическим темпераментом. Вы, я уверен, извинитесь за меня перед миссис Хопджой за некоторое замешательство, которое я так глупо выказал, когда был ей представлен (или я должен сказать: перепредставлен?). Позвольте мне также воспользоваться этой возможностью и поздравить Вас с новым союзом. Предыдущая миссис Хопджой— если мне будет позволено высказать свое мнение — всегда казалась мне женщиной, чья постоянно меняющаяся индивидуальность могла быть причиной всякого рода недоразумений; бывали моменты, когда мне с трудом удавалось убедить себя, что я вижу каждый раз одну и ту же женщину. Теперь, с появлением счастливой перспективы более упорядоченных брачных отношений, я могу, без сомнения, надеяться на удовлетворительное разрешение пустякового вопроса о предоставленном Вам кредите.
Всегда к Вашим услугам, П. Барраклоу».
Для «удовлетворительного разрешения», как выяснилось, требовалась сумма в 268 фунтов 14 шиллингов.
О еще большем долге с сожалением упоминал в своем письме мистер Дж. О'Конлон. В. данном случае сглаживающие обертоны отсутствовали напрочь. Мистер Дж. О'Конлон просто выражал надежду, что его клиент пожелает избежать неприятностей для всех (включая, в первую очередь, его самого), выслав чек на 421 фунт в любое удобное для него время в течение следующих двух суток.
— Букмекерство, — заметил Пербрайт, обращаясь к Лаву, — должно быть, процветает. Никогда бы не подумал, что Джо О'Конлон заколачивает достаточно, чтобы предоставить кому-нибудь такой огромный кредит.
Взглянув на следующий листок, Пербрайт в легком изумлении поднял брови.
— Джордж Тоцер, мужской парикмахер, — прочел он вслух. — За товары: 11 фунтов 15 шиллингов 4 пенса. Убедительная просьба перевести деньги или дальнейшие поставки того же наименования будут, к сожалению, прекращены.
Лав надул розовые, как у школьника, щеки.
— Лихой парень этот Хопджой, что и говорить. И подумать только, даже эти штуки — и то в кредит…
— Ты полагаешь, это делает его излишества более предосудительными?
— Не берусь судить, но я так понимаю, люди не станут ни с того ни с сего называть старика Тоцера другом бедняка.
— Ты уверен, что не путаешь купца с его товаром? Пербрайт отложил записку парикмахера и взял в руки письмо от Хэппи Моторинг Фай нэнс Компани.
— Ага, машина… А то я все думал, когда мы до нее доберемся.
«Ввиду вашей беспрецедентной задолженности, которая на данный момент составляет 242 фунта 16 шиллингов, — гласило послание, — я получил распоряжение разобраться с письмом, которое вы направили лично сэру Гарри Палмеру и в котором утверждаете, что природа неких официальных заданий, выполняемых вами по поручению правительства Ее Величества, требует, чтобы вы поддерживали образ жизни человека, якобы нуждающегося в средствах, и с сожалением довожу до вашего сведения, что Председатель вынужден отклонить ваше предложение получить подтверждение вашего статуса у государственного министра, так как это выходит за рамки обычной практики нашей Компании. Соответственно, я должен известить вас, что в случае непогашения вами текущей задолженности в течение четырнадцати дней мы будем вынуждены действовать в установленном порядке».
Пербрайт некоторое время молча смотрел на письмо. Затем он быстро перебрал остальное содержимое ящика. Под счетами лежал мало о чем говорящий ворох театральных программок, гостиничных и курортных буклетов, путеводитель по ресторанам Лондона, несколько списков вина и продуктов, каталог ювелира и книга по техническому обслуживанию «армстронга». Далее следовала пачка чистых листов тонкой бумаги, похожих на те, что Пербрайт видел в руках у Росса, и наконец, дешевый блокнот, из которого были вырваны один-два первых листа.
Пербрайт пролистал страницы блокнота, ничего не обнаружив. Он откинулся на спинку стула, глядя в окно и легонько постукивая ребром блокнота по краю стола.
— Не знаю, — медленно произнес он, — как высоко котировался мистер Хопджой в качестве агента контрразведки, но если он применил там хотя бы половину того таланта, который выказал, оформляя фальшивые векселя и запудривая мозги своим кредиторам, я бы сказал, что для России настали черные дни.
Лав взглянул на инспектора с некоторой нерешительностью.
— О, не волнуйся, Сид. Совершенно очевидно, что этот парень не делал секрета из того, чем он в действительности занимается. Более того, он даже спекулировал на этом. Не понимаю, почему мы должны вести себя, как старые леди, притворяющиеся, что не чувствуют запаха параши. Кстати, это мне напомнило… Уорлок сегодня не заходил?
— Звонил около четырех, — ответил Лав. — Был очень напорист.
— Отыскал, наверное, какой-нибудь пустячок вроде ногтя или почки. Между прочим, среди всего этого я не вижу никаких подтверждений легенды Хопджоя, что он коммивояжер.
— В доме больше ничего нет. Может быть, у него где-то есть контора.
Пербрайт покачал головой.
— Ни один из аптекарей в городе не помнит, чтобы он— хоть раз им звонил. Нет, я думаю, он просто не хотел на это время терять — лишние заботы; да и кому какое дело было, в сущности?
Сержант молча наблюдал, как Пербрайт закрыл и запер ящик; отодвинул его и бумаги Периама в глубь стола. Потом неуверенно произнес:
— Забавно, знаете ли. Но если взять одно, другое — все эти сложности с деньгами и вообще — можно подумать, что смерть пришла к парню почти как счастливое избавление. — Он сглотнул. — Если вы понимаете, что я хочу сказать.
Когда Пербрайт заговорил, Дав не уловил в его голосе обычной насмешливости.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сид. Прекрасно понимаю.
Сержант Уорлок появился в кабинете Пербрайта, сияя, как майская роза, словно был агентом «Пруденшл» [14]. Он принес с собой «дипломат» и невысокую черную деревянную коробку с ручкой.
— Итак, сэр. — Принесенный багаж был разложен на столе строго симметрично. Освободившиеся при этом руки Уорлока полетели навстречу друг другу и объединились в радостном союзе, энергично потирая одна другую. — Как наши дела?
Пербрайт вынужден был признать, что «наши дела» обстояли пока так себе.
Его посетитель, дважды обойдя комнату, чтобы, как предположил Пербрайт, погасить часть кинетической энергии своего появления, встал перед «дипломатом» и, щелкнув замками, открыл его. Искрящимися от удовольствия глазами он посмотрел на инспектора.
— Прелестнейшая работка из всех, какие удавались мне в последние годы. Совершенно потрясающе…— Глаза опустились на бумаги, которые он извлекал из дипломата. — Даже и не знаю, с чего начать.
— Может быть, начнете с того, что сядете? — предложил Пербрайт без особой, впрочем, надежды. Уорлок весело фыркнул и как бы сразу подрос на пару дюймов. Он разложил страницы машинописного текста на столе и быстро обозрел подчеркнутые заголовки.
— Ну, ладно; мы с тем же успехом могли бы начать и с ванны, а? Вы, кстати, оказались совершенно правы. Это был растопленный парафин. Его нанесли с помощью кисти на все места, где откололись кусочки эмали, а также на металлическое гнездо слива. Следы парафина сохранились до сих пор, хотя должен сказать, что потом всю эту квашню весьма обильно поливали горячей водой из крана. Цепочка, правда, так и осталась вся в парафине. Ваш парень еще тогда это заметил, не так ли? Так, ну, что еще… Ах, да; коррозийные пятна на обоих кранах. Видимо, следы брызг. Легкое изменение цвета стекловидной эмали, как раз такое, какое бывает при погружении в достаточно концентрированную серную кислоту. Следы кислоты на полу ванной комнаты…
Палец Уорлока медленно скользил вниз по странице.
— Парафин в ванной соответствует твердому осадку на дне тазика, обнаруженного в буфете столовой… Он оторвал взгляд от бумаги.
Тут, кстати, непонятный просчет: я имею в виду то, что он оставил тазик в буфете. Хотя я это так, к слову, это уж больше ваша забота. — Он продолжал чтение.—Никаких распознаваемых отпечатков на тазике, черт возьми. С другой стороны, это означало бы желать слишком многого.
— Канализация, — объявил Уорлок после непродолжительной паузы. — С канализацией у нас все обстоит совсем не так уж плохо. — Не поднимая глаз от отчета, он нащупал рукой черную коробку и откинул крючок. — Анализ содержимого канализационного отстойника установил присутствие необычно больших количеств жира и соединений углерода, возможно, животного происхождения, а также отчетливые следы кальция… вы пока, я надеюсь, все улавливаете, сэр?
Пербрайт кивнул:
— Покойный мистер Хопджой, я полагаю.
Он заслужил широкую одобрительную улыбку эксперта.
— Заметьте, из всего этого нельзя даже надеяться получить хоть что-нибудь похожее на фактическое установление личности. В этом смысле все выводы весьма и весьма условны.
— О, конечно…
— Но в данных обстоятельствах и они весьма впечатляющи. — Уорлок, судя по голосу, очень хотел угодить. — Естественно, все, что попало в отстойник, оказалось за это время основательно разбавленным. Хотя за тесты на жиры и кислоту я могу дать стопроцентную гарантию. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что ничего примечательного не обнаружено в твердой форме — знаете, пластмассовые пуговицы, золотые коронки для зубов…
— Жаль.
Уорлок откинул крышку черной коробки. С небольшой подставки у задней стенки он снял пробирку.
— Вот эта штучка, признаюсь, сбила нас с толку. Мы нашли ее в ванне. Она застряла в крестовине слива, той, что под пробкой.
Пербрайт повертел пробирку в руке. Внутри он увидел завязанную петелькой беловатую полупрозрачную нить. Он рассмотрел ее на свет.
— Животная, растительная или искусственная?
— О, искусственная, — уверенно кивнул Уорлок. — Это почти точно нейлон.
— Может быть, из щеточки для ногтей?
— Слишком длинная. К тому же, в этом случае концы не будут соединены таким образом. Нет, к щеткам это вообще не имеет отношения. Никто во всей лаборатории не смог предложить ничего приемлемого.
Ей будет, прикидывал он, лет двадцать шесть — двадцать семь, хотя почти нарочито неподходящая прическа — косы, уложенные по бокам головы в две круглые подушечки, — тянула на середину четвертого десятка. С полного белого лица смотрели карие глаза; смотрели с настороженной прямотой, которую можно было бы принять за признак внутренней честности. Пербрайт, однако, не был вполне уверен, что в их искренности нет примеси тайной мольбы — намека на нимфомацию. Он не дал этому подозрению укрепиться в себе; отчасти потому, что счел его несправедливым при столь непродолжительном знакомстве, отчасти потому, что знал, как часто стремление людей среднего возраста польстить себе принимает форму воображаемого угадывания сексуальной безответственности во всех молодых женщинах.
Тем не менее, некоторая физическая буйность угадывалась в облике Дорин Периам вполне безошибочно. Это ее качество казалось еще более настораживающим из-за парадоксальной строгости в одежде. Например, платье, которое она надела в ресторан, представляло из себя нечто причудливое из тяжелого темно-синего шелка. Оно, похоже, было специально выкроено с целью ужать ее бюст до благонравной бесформенности. На деле это привело к тому, что у основания шеи появилась соблазнительная раздвоенная выпуклость из выжатых в вырез грудей, которые не столь «скромное» платье могло разместить куда менее заметно. Из длинных, с тугими манжетами рукавов выглядывали маленькие руки, белые и тонкие, как побеги проросшего картофеля. Они были в постоянном движении, что, впрочем, могло быть признаком обычной жеманной нервозности, вполне естественной в ее новом качестве. С другой стороны, наблюдая, как они скользят то тут, то там по темному шелку, можно было подумать, что они, успокаивая, оглаживают лежащие под тканью области любовного зуда.
— Я полагаю, между нами троими мы можем честно признать, — говорил Пербрайт, обращаясь к ней, — что до недавнего времени вы были …. м-м… особенно дружны с мистером Хопджоем, миссис Периам.
Она осторожно взглянула на Периама, тот ответил кивком.
— Я рассказал инспектору об этом, дорогая. Он понимает, как все вышло.
— Дело в том, что он был не тем, кого я искала. Такие вещи случаются, вы же знаете. — Яркие карие глаза широко раскрылись.
— Конечно. Я, однако, хотел бы знать, разделял ли он такую точку зрения? Примирился ли он с тем, что ваше предпочтение было отдано другому?
— О, я уверена, что да. Я хочу сказать, всякому, конечно, неприятно, когда появляется кто-то другой, но по большей части страдает только самолюбие. А вы думаете иначе?
Пербрайт не стал подписываться под ее изречением. Он думал, в самом ли деле Дорин такая глупышка, какой кажется.
— Ревность, миссис Периам, не только вопрос уязвленного самолюбия. Из того, что ваш муж мне уже рассказал, я бы заключил, что мистер Хопджой воспринял все это довольно болезненно.
— Наша перепалка в ванной, дорогая, — вставил Периам. — Помнишь, я рассказывал?
— А, это…— Она опустила глаза на скатерть и стала задумчиво возить вилкой из стороны в сторону. — Наверно, я обошлась с ним по-скотски, если говорить откровенно. Хотя Брайан был так беззаботен, в жизни бы не подумала, что он может превратиться в «чудище с зелеными глазами».
Периам взял ее руку в свою.
— Это моя вина. Нам следовало рассказать ему обо всем с самого начала.
У плеча Периама с видом жреца возник официант. Он налил несколько капель священного напитка в его бокал и встал прямо, выровняв взгляд параллельно полу. Он напоминал Пербрайту хорошо воспитанного владельца собаки, который ждет, когда его животное закончит испражняться в воротах соседского дома.
Периам отхлебнул, придав своему лицу на несколько секунд выражение знатока вин, что сделало его похожим на человека, пытающегося извлечь квадратный корень в уме, затем ободряюще кивнул жене.
— Думаю, ты найдешь его не таким уж и плохим. Может быть, чуть слишком молодое.
Официант, которому показалось, что в дальнем конце его территории собирается хунта для обсуждения предъявленного счета, торопливо наполнил три бокала и отбыл к границе своих владений.
Дорин объявила бонское «приятным, только кисловатым». Пербрайт бросил взгляд на лицо Периама. Тот ничем не выказал, что счел замечание неудачным.
Девушка вернулась к созерцанию скатерти. Ее рука продолжала покоиться в руке мужа.
Через некоторое время она высвободила ее и, как могло показаться, бессознательно уронила ему на колено. Она улыбнулась.
— Подумать только, — сказала Дорин, наполовину обращаясь к самой себе, — ты и старина Брайан сцепились из-за такой крохотной бедняжечки, как я.
— Ну, сказать «сцепились» будет не совсем точно, — поправил ее Периам. Он опять взял руку жены, которая нежно поглаживала его по бедру, и вернул ее на стол. — Это Брай разбушевался. Мне и слова-то вставить не удалось.
Подали суп. И Периам, и его жена пододвинули стулья ближе к столу; на их лицах было написано удовольствие. Было похоже, что медовый месяц подарил им прекрасный аппетит.
— Вы немного занимались хозяйством в доме на Беатрис-Авеню, не так ли, мисс Периам?
— Заглядывала раза два-три на неделе. После того, как умерла мать Гордона.
— Вы готовили и все такое?
— Именно.
— Скажите, а с соседями вам приходилось общаться? Вы не знаете никого, кто, на ваш взгляд, был бы чрезмерно любопытен?
Девушка покачала головой, поднося ко рту очередную ложку супа.
— А друзья или подруги мистера Хопджоя когда-нибудь бывали в доме?
— Пока я там была, нет. — Она повернулась к Периаму. — По-моему, он ни разу никого не приводил. А, Гордон?
— Нет, в этом отношении Брай всегда оставался темной лошадкой, любил напустить туману. Заметьте…— Периам аккуратно отбуксировал нерастворившийся комок порошкового супа на край тарелки, — нельзя забывать про то, какую работу он выполнял.
— Вы знаете, чем занимался мистер Хопджой, миссис Периам?
Полные плечи слегка приподнялись.
— Вообще-то, если говорить откровенно, знаю. Отчасти…— Она опять проконсультировалась взглядом с мужем. — Я бы не хотела, чтобы у него из-за меня возникли неприятности и вообще…
— Полагаю, такой возможности больше не существует, — тихо обронил Пербрайт.
На лице у Дорин обозначилось легкое недоумение.
— Потому что вы думаете, что он смылся? Вы это хотите сказать? Так ведь он такое часто проделывает. Он мне потому и рассказал немного о своей работе; не хотел, чтобы я заподозрила худшее, как принято говорить.
Блеснула полоска мелких, ослепительно белых зубок. Улыбка гасла медленно, молодая женщина словно нарочно продлевала ее, стараясь, чтобы образ, созданный ее словами, не выглядел таким мрачным.
— Он рассказывал вам, где бывает, или что-нибудь о людях, с которыми встречается?
— Ну, конкретных имен и названий он никогда не упоминал. Просто скажет иной раз, что ему необходимо встретиться со знакомыми или с кем-нибудь, кого он именовал «одним из наших людей». Потом, по ночам — иногда даже всю ночь напролет — он вел наблюдение за домами тех, на кого к нему поступала информация… так он говорил, по крайней мере, не правда ли, Гордон?
— Правда, правда, дорогая, — пробормотал Периам. Казалось, его больше интересовало второе блюдо, которое как раз в этот момент подавали. Пербрайт без воодушевления посмотрел на кусочки денатурированного цыпленка, плававшие в подозрительно коричневом и обильном соусе; потом инстинктивно отдернулся, когда официант начал выписывать руками пируэты, накладывая ему на тарелку порции водянистой картошки и консервированного зеленого горошка.
— Вы всем удовлетворены, мадам? — Низко наклонясь над плечом Дорин, с лицом, неподвижным, как у мертвого дьякона, официант выдохнул вопрос в скромный вырез ее платья. «Эхолот в действии», — лениво подумал Пербрайт.
— Боюсь, — сказал инспектор минуту спустя, — я буду вынужден лишить вас машины мистера Хопджоя. Молодожены одновременно перестали жевать.
— О боже, нет! — Полные губы Дорин плотно сжались. — Это нечестно; Брайан специально для нас ее оставил.
— Я крайне огорчен, но поделать ничего не могу. Мы не задержим ее дольше, чем будет абсолютно необходимо.
— Но при чем здесь машина и… и все это?
— Возможно, ни при чем, мистер Периам. Дело просто в том, что у полицейских нет выбора: они ни одного камня не должны оставить неперевернутым, так сказать.
Дорин в сердцах ткнула вилкой в кусок цыпленка.
— Брайана в багажнике вы не найдете, если вы это имеете в виду.
Пербрайт посмотрел на нее со вздохом.
— Знаете, миссис Периам, я терпеть не могу официальных разговоров за столом, но считаю необходимым сообщить вам, — как сегодня утром сообщил вашему мужу, — что мы. совершенно серьезно рассматриваем возможность, что исчезновение мистера Хопджоя может оказаться постоянным.
Зловещее пророчество не вызвало никакой реакции, помимо быстрого короткого покачивания головой.
— Найдется он, не беспокойтесь.
Если эта девушка сознательно участвовала в преступлении, подумал Пербрайт, совершенно бесполезно надеяться, 'что ее удастся загнать в угол и заставить признаться в содеянном.
Вернувшись в участок, Пербрайт обнаружил, что его рабочий стол весь заставлен аккуратными пачками бумаг, изъятых сержантом Лавом из номера 14 по Беатрис-Авеню. Поискав глазами, он нашел Лава позади этой груды.
— Так-так, Сид, ну, давай, срази меня наповал. Лав с сомнением взглянул на гору бумаг.
— Я собрал все, что удалось найти. Хотя ничего особенно интересного в них не оказалось.
— Не имеет значения. Давай посмотрим. Сержант взял несколько листов сверху.
— Письма Периаму. Он либо получал их не часто, либо не хранил. Ни одного свежего нет.
Три письма оказались от каких-то родственниц. Они содержали соболезнования по поводу смерти матери Пе-риама.
«У нее была прекрасная душа, — гласило одно из них, написанное неровным, но бодрым почерком, — и я знаю, что никто и никогда тебе ее не сможет заменить. Но, Гордон, дорогой, ты не должен позволять горю превращаться в дверь, закрывающую твое сердце для других привязанностей. Милая Мэкки — я уверена, ты не рассердишься на меня, что я теперь упоминаю ее имя, — была так терпелива и преданна, и то, чего никогда не могло быть, пока твой сыновний долг призывал тебя оставаться подле твоей несчастной матери, теперь стало возможным и правильным». Письмо было подписано «Тетушка Б.».
Четвертое письмо было от адвоката, в нем перечислялись окончательные детали исполнения посмертной воли миссис Периам. Два других являлись официальными подтверждениями передачи документов и небольшого количества ценных бумаг.
— Это, — оказал Лав, протягивая второй, более плотный конверт, — касается магазина — помните, его табачный бизнес.
Пербрайт быстро посмотрел накладные, доставочные талоны, квитанции и отложил их в сторону. Лав взял следующую подборку.
— Опять Периам. Справки, документы и вся такая всячина.
— Тебе бы следовало работать в архиве, Сид.
Сержант, подозревая в словах инспектора оскорбительную иронию, ухмыльнулся, желая показать широту своих взглядов.
Третья пачка бумаг не дала ничего более впечатляющего, чем пожелтевшее от времени свидетельство о браке миссис Периам, свидетельство о рождении ее сыпи— и самое свежее и написанное самыми черными чернилами свидетельство о ее смерти. Там были также несколько банковских отчетов, из которых следовало, что кредит Периама составляет 2.500 фунтов стерлингов; два-три страховых полиса, карточки государственного страхования, одна — на имя Джоан Питерc, продавщицы магазина; несколько квитанций об уплате налогов и членская карточка флаксборской торговой палаты.
И наконец, последней из архива Периама была кипа всякой всячины, сверху которой лежали несколько номеров «Здорового образа жизни» двухгодичной давности и брошюры по занятию атлетизмом «в уединении вашей собственной спальни». Несколько грамот хранили память об успехах Гордона Холсьона Периама, ученика, а затем учителя методистской воскресной школы на Карл-тон-Роуд. Небольшой фотоальбом ничем не отличался от типичных семейных хроник, то есть представлял собой набор фотографий, снятых в разное время в садике позади дома или у пляжных кабинок. Пербрайт отметил, что юный Периам был неизменно запечатлен на них в роли нахмурившегося, нешироко разинувшего рот хранителя маминой руки — когда левой, когда правой. Единственным исключением был снимок, сделанный с недопроявленной пленки, где пятнадцатилетний Периам, с опаской глядя в объектив, стоял в компании толстой девочки, облизывающей рожок с мороженым. Однако даже на этой картинке кусочек лица в верхнем левом углу выдавал любящее присутствие всегда бдительной миссис Периам, ныне покойной. Лав лизнул палец.
— Теперь Хопджой, — объявил он. — В его комнате мне не пришлось столько копаться. Все бумаги были засунуты в ящик для письменных принадлежностей. Я нашел его под кроватью.
— Кстати, что ты можешь сказать о той большой спальне в задней части дома; не могу себе представить, кто бы мог там жить.
Лав покачал головой.
— Там никто не живет. Это была спальня старой леди. Пербрайт закончил осмотр ящика и поднял голову:
— Но она буквально завалена самыми разными вещами. Тут и туфли, и всякие безделушки, пузырьки с лекарствами, сетки для волос. Я обратил внимание, что и постель по-прежнему заправляется. Все это немного странно, не так ли?
— Я однажды смотрел кино, — заговорил Лав, и лицо его оживилось, — так там парень содержал такую комнату в нетронутом виде несколько лет после того, как похоронил свою мать. Только он ее на самом деле не хоронил. Она была у него спрятана, в шкафу, вся уже высохшая, и он во время чая усаживал труп в кресло и разговаривал с ней. Потом оказалось, что…
— Ты в шкаф-то заглянул, Сид?
Лав посмотрел на инспектора немного пристыженно.
— Ясно, заглянул. Когда осматривал комнату. Там только несколько платьев. И еще такая штука, вроде корзины.
— Вроде корзины? — нахмурился Пербрайт, вдруг зинтересовавшись.
— Ага. — Сержант очертил руками в воздухе ее контуры. — Мне кажется, это одна из тех хитрых штуковин, которыми раньше пользовались портные.
— Я вполне уверен, что ты ошибаешься, Сид. Ну да ладно, это сейчас не важно. Давай посмотрим, что нам оставил Хопджой.
Хопджой явно не был озабочен тем, чтобы доставить своим наследникам много радости. Его бумаги состояли почти исключительно из счетов и сопроводительных писем, тон которых варьировался от предельно вежливого до вульгарно негодующего.
Пербрайт мысленно выставил высший балл эссе, присланному директором «Нептуна».
«Мой дорогой мистер Хопджой, — экспансивно начиналось оно, — едва ли стоит говорить, с каким восхищением я возобновил знакомство, в лице вашей очаровательной жены, с леди, которая, как я ошибочно предполагал, состоит замужем за человеком, живущим в другом конце графства. Я просто теряюсь в догадках, откуда у меня могло появиться такое неверное представление: я практически ничего не знаю о том человеке, кроме его репутации силача с холерическим темпераментом. Вы, я уверен, извинитесь за меня перед миссис Хопджой за некоторое замешательство, которое я так глупо выказал, когда был ей представлен (или я должен сказать: перепредставлен?). Позвольте мне также воспользоваться этой возможностью и поздравить Вас с новым союзом. Предыдущая миссис Хопджой— если мне будет позволено высказать свое мнение — всегда казалась мне женщиной, чья постоянно меняющаяся индивидуальность могла быть причиной всякого рода недоразумений; бывали моменты, когда мне с трудом удавалось убедить себя, что я вижу каждый раз одну и ту же женщину. Теперь, с появлением счастливой перспективы более упорядоченных брачных отношений, я могу, без сомнения, надеяться на удовлетворительное разрешение пустякового вопроса о предоставленном Вам кредите.
Всегда к Вашим услугам, П. Барраклоу».
Для «удовлетворительного разрешения», как выяснилось, требовалась сумма в 268 фунтов 14 шиллингов.
О еще большем долге с сожалением упоминал в своем письме мистер Дж. О'Конлон. В. данном случае сглаживающие обертоны отсутствовали напрочь. Мистер Дж. О'Конлон просто выражал надежду, что его клиент пожелает избежать неприятностей для всех (включая, в первую очередь, его самого), выслав чек на 421 фунт в любое удобное для него время в течение следующих двух суток.
— Букмекерство, — заметил Пербрайт, обращаясь к Лаву, — должно быть, процветает. Никогда бы не подумал, что Джо О'Конлон заколачивает достаточно, чтобы предоставить кому-нибудь такой огромный кредит.
Взглянув на следующий листок, Пербрайт в легком изумлении поднял брови.
— Джордж Тоцер, мужской парикмахер, — прочел он вслух. — За товары: 11 фунтов 15 шиллингов 4 пенса. Убедительная просьба перевести деньги или дальнейшие поставки того же наименования будут, к сожалению, прекращены.
Лав надул розовые, как у школьника, щеки.
— Лихой парень этот Хопджой, что и говорить. И подумать только, даже эти штуки — и то в кредит…
— Ты полагаешь, это делает его излишества более предосудительными?
— Не берусь судить, но я так понимаю, люди не станут ни с того ни с сего называть старика Тоцера другом бедняка.
— Ты уверен, что не путаешь купца с его товаром? Пербрайт отложил записку парикмахера и взял в руки письмо от Хэппи Моторинг Фай нэнс Компани.
— Ага, машина… А то я все думал, когда мы до нее доберемся.
«Ввиду вашей беспрецедентной задолженности, которая на данный момент составляет 242 фунта 16 шиллингов, — гласило послание, — я получил распоряжение разобраться с письмом, которое вы направили лично сэру Гарри Палмеру и в котором утверждаете, что природа неких официальных заданий, выполняемых вами по поручению правительства Ее Величества, требует, чтобы вы поддерживали образ жизни человека, якобы нуждающегося в средствах, и с сожалением довожу до вашего сведения, что Председатель вынужден отклонить ваше предложение получить подтверждение вашего статуса у государственного министра, так как это выходит за рамки обычной практики нашей Компании. Соответственно, я должен известить вас, что в случае непогашения вами текущей задолженности в течение четырнадцати дней мы будем вынуждены действовать в установленном порядке».
Пербрайт некоторое время молча смотрел на письмо. Затем он быстро перебрал остальное содержимое ящика. Под счетами лежал мало о чем говорящий ворох театральных программок, гостиничных и курортных буклетов, путеводитель по ресторанам Лондона, несколько списков вина и продуктов, каталог ювелира и книга по техническому обслуживанию «армстронга». Далее следовала пачка чистых листов тонкой бумаги, похожих на те, что Пербрайт видел в руках у Росса, и наконец, дешевый блокнот, из которого были вырваны один-два первых листа.
Пербрайт пролистал страницы блокнота, ничего не обнаружив. Он откинулся на спинку стула, глядя в окно и легонько постукивая ребром блокнота по краю стола.
— Не знаю, — медленно произнес он, — как высоко котировался мистер Хопджой в качестве агента контрразведки, но если он применил там хотя бы половину того таланта, который выказал, оформляя фальшивые векселя и запудривая мозги своим кредиторам, я бы сказал, что для России настали черные дни.
Лав взглянул на инспектора с некоторой нерешительностью.
— О, не волнуйся, Сид. Совершенно очевидно, что этот парень не делал секрета из того, чем он в действительности занимается. Более того, он даже спекулировал на этом. Не понимаю, почему мы должны вести себя, как старые леди, притворяющиеся, что не чувствуют запаха параши. Кстати, это мне напомнило… Уорлок сегодня не заходил?
— Звонил около четырех, — ответил Лав. — Был очень напорист.
— Отыскал, наверное, какой-нибудь пустячок вроде ногтя или почки. Между прочим, среди всего этого я не вижу никаких подтверждений легенды Хопджоя, что он коммивояжер.
— В доме больше ничего нет. Может быть, у него где-то есть контора.
Пербрайт покачал головой.
— Ни один из аптекарей в городе не помнит, чтобы он— хоть раз им звонил. Нет, я думаю, он просто не хотел на это время терять — лишние заботы; да и кому какое дело было, в сущности?
Сержант молча наблюдал, как Пербрайт закрыл и запер ящик; отодвинул его и бумаги Периама в глубь стола. Потом неуверенно произнес:
— Забавно, знаете ли. Но если взять одно, другое — все эти сложности с деньгами и вообще — можно подумать, что смерть пришла к парню почти как счастливое избавление. — Он сглотнул. — Если вы понимаете, что я хочу сказать.
Когда Пербрайт заговорил, Дав не уловил в его голосе обычной насмешливости.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сид. Прекрасно понимаю.
Сержант Уорлок появился в кабинете Пербрайта, сияя, как майская роза, словно был агентом «Пруденшл» [14]. Он принес с собой «дипломат» и невысокую черную деревянную коробку с ручкой.
— Итак, сэр. — Принесенный багаж был разложен на столе строго симметрично. Освободившиеся при этом руки Уорлока полетели навстречу друг другу и объединились в радостном союзе, энергично потирая одна другую. — Как наши дела?
Пербрайт вынужден был признать, что «наши дела» обстояли пока так себе.
Его посетитель, дважды обойдя комнату, чтобы, как предположил Пербрайт, погасить часть кинетической энергии своего появления, встал перед «дипломатом» и, щелкнув замками, открыл его. Искрящимися от удовольствия глазами он посмотрел на инспектора.
— Прелестнейшая работка из всех, какие удавались мне в последние годы. Совершенно потрясающе…— Глаза опустились на бумаги, которые он извлекал из дипломата. — Даже и не знаю, с чего начать.
— Может быть, начнете с того, что сядете? — предложил Пербрайт без особой, впрочем, надежды. Уорлок весело фыркнул и как бы сразу подрос на пару дюймов. Он разложил страницы машинописного текста на столе и быстро обозрел подчеркнутые заголовки.
— Ну, ладно; мы с тем же успехом могли бы начать и с ванны, а? Вы, кстати, оказались совершенно правы. Это был растопленный парафин. Его нанесли с помощью кисти на все места, где откололись кусочки эмали, а также на металлическое гнездо слива. Следы парафина сохранились до сих пор, хотя должен сказать, что потом всю эту квашню весьма обильно поливали горячей водой из крана. Цепочка, правда, так и осталась вся в парафине. Ваш парень еще тогда это заметил, не так ли? Так, ну, что еще… Ах, да; коррозийные пятна на обоих кранах. Видимо, следы брызг. Легкое изменение цвета стекловидной эмали, как раз такое, какое бывает при погружении в достаточно концентрированную серную кислоту. Следы кислоты на полу ванной комнаты…
Палец Уорлока медленно скользил вниз по странице.
— Парафин в ванной соответствует твердому осадку на дне тазика, обнаруженного в буфете столовой… Он оторвал взгляд от бумаги.
Тут, кстати, непонятный просчет: я имею в виду то, что он оставил тазик в буфете. Хотя я это так, к слову, это уж больше ваша забота. — Он продолжал чтение.—Никаких распознаваемых отпечатков на тазике, черт возьми. С другой стороны, это означало бы желать слишком многого.
— Канализация, — объявил Уорлок после непродолжительной паузы. — С канализацией у нас все обстоит совсем не так уж плохо. — Не поднимая глаз от отчета, он нащупал рукой черную коробку и откинул крючок. — Анализ содержимого канализационного отстойника установил присутствие необычно больших количеств жира и соединений углерода, возможно, животного происхождения, а также отчетливые следы кальция… вы пока, я надеюсь, все улавливаете, сэр?
Пербрайт кивнул:
— Покойный мистер Хопджой, я полагаю.
Он заслужил широкую одобрительную улыбку эксперта.
— Заметьте, из всего этого нельзя даже надеяться получить хоть что-нибудь похожее на фактическое установление личности. В этом смысле все выводы весьма и весьма условны.
— О, конечно…
— Но в данных обстоятельствах и они весьма впечатляющи. — Уорлок, судя по голосу, очень хотел угодить. — Естественно, все, что попало в отстойник, оказалось за это время основательно разбавленным. Хотя за тесты на жиры и кислоту я могу дать стопроцентную гарантию. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что ничего примечательного не обнаружено в твердой форме — знаете, пластмассовые пуговицы, золотые коронки для зубов…
— Жаль.
Уорлок откинул крышку черной коробки. С небольшой подставки у задней стенки он снял пробирку.
— Вот эта штучка, признаюсь, сбила нас с толку. Мы нашли ее в ванне. Она застряла в крестовине слива, той, что под пробкой.
Пербрайт повертел пробирку в руке. Внутри он увидел завязанную петелькой беловатую полупрозрачную нить. Он рассмотрел ее на свет.
— Животная, растительная или искусственная?
— О, искусственная, — уверенно кивнул Уорлок. — Это почти точно нейлон.
— Может быть, из щеточки для ногтей?
— Слишком длинная. К тому же, в этом случае концы не будут соединены таким образом. Нет, к щеткам это вообще не имеет отношения. Никто во всей лаборатории не смог предложить ничего приемлемого.