Усачева Елена Александровна. Не время для шуток

   Посещение кладбища им явно пошло на пользу: народ взбодрился и повеселел.
   – А теперь рубанем по музеям! – довольно потер руки Андрюха. – Кстати, Маканина, ты много потеряла, что не поехала с нами. Там около кладбища есть такой классный ресторанчик…
   – Где подают отбивные из свежепредставленных покойников, – закончила Лиза. Судя по тому, что ее шутке остальные только улыбнулись, звучала она не первый раз. – А что у тебя?
   – Музей как музей. – пожала плечами Олеся. – Без покойников.
   Она до того утомилась, что даже злиться на ребят не могла. Ладно, пускай говорят, что хотят, лишь бы не исчезали и не оставляли ее одну с Галкиным.
   – Шапку надень, – с какой-то обреченностью бросила в ее сторону Людмила Ивановна.
   – Олька! А классно мы с тобой! – повис на ней счастливый Галкин. – И вообще, народ, все так замечательно!
   – Ну, что вы стоите? Берите его! Пошли. – Химичка выжидательно посмотрела на Олесю. – Ну, что, что? – привычно развела она руками. – Двигайся, Маканина! Или ты ждешь, пока нас всех в милицию заберут?
   Олеся беспомощно оглянулась на ребят. Никто даже не смотрел на нее. Все по-деловому копались в карманах и сумках в поисках проездных – надо было снова спускаться в метро.
   Остаток дня прошел для Олеси как в тумане.
   Вернулись обратно. По дороге было решено поужинать в гостинице. Вернее, даже не поужинать, а просто попить чаю – все наелись в ресторане. Олеся не возражала. Ей не хотелось есть. Ей ничего не хотелось. Она плелась следом за одноклассниками, чувствуя неприятную слабость в ногах. Тревожные молоточки стучали в голове, рождая неприятные мысли об одиночестве, несправедливости и человеческой жестокости.
   Но все это было не то, не то!
   Народ разбрелся по этажам. Не дожидаясь чая, Маканина забралась в спальник. Голова гудела все сильнее. Как назло, на глаза ей постоянно попадался Галкин. Он что-то говорил, активно размахивая руками, и непрерывно смеялся. Олеся смотрела на него словно через стенку аквариума. И мысли были мутными, неспешными, как будто они пробивались к ней через толщу воды.
   «Глупый и некрасивый», – выплыло откуда-то. Почему-то сейчас Галкин казался ей особенно уродливым – и эти свалявшиеся вихры, и этот постоянно рассеянный взгляд, и эти правильные, но какие-то неаккуратные черты лица, и эта неопрятность в одежде.
   «Нет, некрасивый».
   Мимо прошел Быковский, в ушах у него были наушники. Он дергал головой в такт музыке и негромко подпевал: «Тум-тум-тум». Олеся вспомнила слова песни: «Группа крови на рукаве. Твой порядковый номер на рукаве. Пожелай мне удачи в бою. Пожелай мне-е-е удачи».
   Курбаленко шушукалась с Рязанкиной, стреляя глазками в сторону Олеси, при этом Лиза удивленно вскидывала бровь, словно видела Маканину впервые.
   Эх, ты, подруга… А ведь когда-то Курбаленко и дня не могла прожить без Олеси. Они дружили сто лет, еще с детского сада. Как говорится, сидели на соседних горшках. У них все было общее, даже игрушки. Но время шло, и что-то в их отношениях разладилось. Оказывается, пока ты маленький, дружить легко. Когда взрослеешь, все сложнее и тяжелее находить общие интересы. Лиза как-то незаметно стала красавицей и из скромного середнячка уверенно перемещалась в ранг избранных. Олеся так и оставалась «гадким утенком», поэтому сидела на скамейке запасных, в андеграунде. Какая уж тут дружба?
   Маканина закрыла глаза: сил больше не было на все это смотреть. Ей стало невыносимо тяжело, а голова почему-то гудела все сильнее. В ее памяти упорно застрял Галкин со своей глупой ухмылкой. Он ходил вокруг нее и что-то говорил: «Бу-бу-бу!» Длилось это бесконечно долго. А потом наступила тишина, и Олеся испуганно открыла глаза.
   Никого не было. Куда-то исчезли Курбаленко с Ксюшей, еще минуту назад сидевшие на подоконнике. Галкин, Быковский, хмурый Сидоров, девчонки, колдовавшие над кружками с чаем, – все пропали с глаз долой.
   Это она что же, заснула? Уже наступило завтра? Где все? И который час?
   Комната была пуста. Это было неожиданно и странно. Может, произошла катастрофа и все погибли?
   – Ну, что?
   Олеся вздрогнула. Она и не заметила, что около окна, сливаясь со шторой цветом пальто, стоит Людмила Ивановна.
   – Проснулась? – Химичка покинула свой наблюдательный пост и подошла к Маканиной. – А я уж думала, ты весь день проспишь. Как вчера уснула, так и… Заболела, голубушка? Лечись, я тут лекарства оставила. – Она пододвинула ближе к Олесе уставленную баночками и упаковками табуретку. – Пей побольше. А мы пошли. У нас сегодня Царское Село. Экскурсия заказана, пропускать нельзя. Ты лежи, не вставай. Вот тут тебе вода, печенье. Мы вечером вернемся.
   Маканина непонимающе смотрела на учительницу.
   Зачем нужно печенье в Царском Селе? Как они повезут стакан воды в автобусе? Он же прольется.
   Под Людмилой Ивановной жалобно скрипнул пол, тяжелым лайнером она поплыла к двери и исчезла за ней.
   Олеся с трудом села. Окружающая ее действительность, включающая стены и потолок, чуть качнулась.
   Неужели она и правда заболела? Как некстати… С чего бы это?
   «Шапку надень!» – зазвучал в ее ушах голос химички.
   Это она около метро замерзла. Прыгала вокруг этого дурака Галкина и не заметила, как простыла…
   А все, значит, ушли. И даже Лиза не осталась. Хотя что она бы здесь делала? Смотрела бы, как Маканина спит? Что же, Царское Село ничем не отличается от кладбища – та же память предков.
   Олеся медленно оглядела голые стены. То ли от температуры, то ли после длительного сна ей все виделось в мерцающей радужной оболочке, словно предметы, на которые она смотрела, испускали тайное сияние.
   Жили они в школе. Называется этот способ, кажется, «побратимы» – когда школы из разных городов дружат между собой, поздравляют друг друга со всеми праздниками и время от времени обмениваются ученическими десантами. От центра далековато, зато бесплатно – многие и так с трудом собрали деньги на билеты и на еду.
   Встретив их во дворе, питерская директриса сразу предупредила, что дальше второго этажа, где их поселят, ходить нельзя. Но в первый же вечер народ расползся по всему зданию. На третьем этаже кто-то разбил горшок с цветком. В кладовке уборщицы ребята нашли с десяток веников и устроили рыцарский турнир. Победил, естественно, Быковский. Потом долго носились по лестницам, с наслаждением прислушиваясь к многоголосому эху пустых коридоров.
   В выделенном им классе мальчишки первым делом составили парты вдоль шкафов, стулья приспособили под спальные места, те, у кого с собой были спальники, расстелили их на полу. Весь учительский стол заняли кружки и разномастные миски. Завтракали они всегда в школе. Для этого Людмила Ивановна привезла с собой электрический чайник, плитку и большую кастрюлю. И теперь каждое утро их встречало не только бутербродами, но и овсяной кашей, а один раз даже сосиски были. Бивачная жизнь всем страшно нравилась. Даже привередливая Рязанкина, получая свою порцию каши, довольно грела руки о горячие бока миски – дома о такой экзотике она не могла и мечтать.
   Тяжелее было с мытьем посуды. Вода в школе почему-то была только холодная, и оттирать со стенок мисок остатки каши под тоненькой струйкой было не очень-то приятно. После завтрака и торопливой уборки все выбирались на улицу и отправлялись на запланированные экскурсии. Вечером пили чай, торчали перед телевизором, резались в карты, гоняли по коридорам случайно найденный в одном из классов маленький мячик. Попытки загнать всех спать хотя бы в двенадцать ночи каждый раз заканчивались полным провалом. Людмила Ивановна долго ходила по этажам, шарахаясь от внезапно выбегавших из темноты девятиклассников, тяжело вздыхала, качала головой. К часу ночи уставший народ укладывался сам. Еще какое-то время все говорили ни о чем, потом засыпали.
   Олеся последний раз окинула взглядом класс и откинулась на свою импровизированную подушку, состоящую из двух свернутых свитеров.
   Они неплохо проводили здесь время, им было весело, невероятно свободно и легко. Дома, в своей школе, они так вольно не общались. Поэтому сейчас ей было обидно, что все это закончилось, что своей простудой и неудачной экскурсией на пару с Галкиным она испортила отношения, складывающиеся у нее с ребятами. Народ воспринимал Маканину нормально: ее не травили, над ней и о ней не злословили, ее не гоняли, как толстую Марго, не записывали в игнор, как это сделали однажды с Плотниковой. А что теперь? Все кончилось? Ребята там, на улице. Они вместе, им хорошо. А она здесь, одна. И навеки обречена быть одна!
   По коридору пробухали шаги. Вряд ли Курбаленко станет так топать, но все же…
   – А-а-а, – протянул ворвавшийся в класс Галкин, словно ожидал увидеть не Маканину, а как минимум принцессу Диану. – Людмила говорит, ты проснулась, я и сунулся к тебе. Ну, чего?
   – Ничего. – Олеся отвела взгляд. Смотреть на Серегу было тяжело. Выглядел он здоровее вчерашнего, румянец заливал щеки. Прогулка около метро ему пошла на пользу.
   – А я, это… – Галкин покосился на дверь. – Что вчера-то случилось?
   Олеся сама слабо помнила, что было вчера, поэтому равнодушно пожала плечами.
   – А-а-а, – снова протянул Серега. – А ты как одна-то? Справишься?
   Маканина продолжала молчать – еще не хватало, чтобы Галкин решил изобразить из себя сестру милосердия и уселся на весь день у постели умирающей.
   – Слушай, тут такое дело… – Галкин покосился на дверь. – Ты мне денег не дашь? Рублей сто.
   Олеся с тоской посмотрела в окно. С улицы доносился бодрый голос Васильева.
   «Почему, почему все это свалилось на меня одну? – мелькнуло в голове. – Почему этим „счастьем“ не одарили Рязанкину или Курбаленко? Я бы с удовольствием с ними поделилась».
   – Ну, это, чего? – вернул ее к действительности Галкин. – Или нет?
   Олеся потянула к себе сумку. Где-то у нее эти самые сто рублей лежали…
   Простучали по коридору шаги теперь уже убегающего Сереги. Хлопнула входная дверь. За окном раздались радостные голоса.
   Обсуждений теперь будет – на весь день. Как же! Галкин бегал прощаться с больной Маканиной! Почему же Лиза не осталась? Подруги ведь.
   Температура медленно ползла вверх. Внутри все становилось тяжелым и расплавленным, а реальность вокруг – легкой и прозрачной. Память упрямо подсовывала картинки вчерашнего дня. Лиза в автобусе садится рядом с Рязанкиной, шепчется с Васильевым, берет «наладонник» у Сидорова, вертит в руках новый фотоаппарат Аньки Смоловой. Сама Олеся при этом находится где-то в стороне.
   «Подумаешь, Лиза всегда такой была», – шепчет Маканина и поворачивается на другой бок.
   А какой она была?
   Голова горит, где-то под волосами сидит маленький дятел и долбит острым клювом в затылок. Больно-то как…
   Вот сейчас они едут в автобусе, потом спустятся в метро, у Зимнего сядут в другой автобус, и он повезет их в Царское Село. И всем будет весело. Васильев, как всегда, примется развлекать одноклассников глупыми шуточками. Галкин будет непонимающе хмыкать. Сидоров, тоже как всегда, засопит над своим компьютером. Людмила Ивановна устало уставится в окно.
   Без нее!
   Им всем хорошо без нее, без Олеси Маканиной.
   Почему так?
   Хотелось плакать.
   Еще не окончательно заболевшая часть сознания пыталась пробиться на поверхность, доказать, что все не так плохо. Что это только болезнь и одиночество. Больше ничего.
   Но мозг упорно твердил – надо действовать, нужны свершения, пора обращать на себя внимание.
   Подстричься, что ли, налысо? Или покраситься в зеленый цвет?
   Однажды, когда ей было плохо, когда мать сказала: «Так получилось» – и ушла от них навсегда, Маканина поменяла имя: с тупого «Ольга» на красивое «Олеся». Что бы такое еще поменять?
   Она уснула, но и во сне продолжала доказывать: она не виновата в том, что Галкин – дурак. Сон ее был до того глубок, что она не услышала, когда все вернулись.
   – Маканина! Вот откуда у Галкина деньги? Ведь это скандал! Он в музей с бутылкой пришел!
   Когда второй раз на дню твое пробуждение сопровождает видение учительницы, это уже можно считать дурным знаком.
   На этот раз Людмила Ивановна была просто в бешенстве.
   – Какие деньги? – простонала Олеся. Почему ее не хотят оставить в покое? Откуда опять взялся Галкин?
   – На что он покупал пиво?
   Маканина окончательно проснулась и села. В класс заходили расстроенные ребята. Один Галкин был, как всегда, весел. Олеся вспомнила его вчерашнее настроение.
   – Ну ты, Олеська, совсем с головой распрощалась. – Лиза опустилась на стул и раздраженно перекинула ногу на ногу. – Ему же деньги давать нельзя. Он на башку слабый.
   – Он попросил… – Температура чуть спала, но во всем теле ощущалась слабость – не хотелось ни говорить, ни двигаться.
   – Он бы у тебя еще что-нибудь попросил! – Курбаленко с такой энергией закрыла сумку, что «молния» взвизгнула. – Меньше бы проблем было.
   Лиза была раздражена, и Олеся не понимала, почему. Вроде бы она ничего не сделала – лежит себе, болеет. Заболела-то она по их вине! Обещали в два прийти, а сами… Пусть на самих себя и обижаются. Не надо было придумывать эту дурацкую поездку на кладбище. Хотели развлечений – вот и получили. У нее попросили денег – она дала. А на что их потратили – это уже не ее забота.
   – Зато прокатились с ветерком, – довольно улыбался Васильев. – На скорости шестьдесят туда и на ста двадцати обратно.
   Галкин сидел на подоконнике и делал вид, что его этот разговор не касается. Сейчас ему было хорошо.
   – Ой, ой, он еще улыбается! – Людмила Ивановна слабым движением руки попыталась столкнуть Серегу с подоконника. – Хоть бы извинился перед классом. Вот достались вы мне в наказание!
   Рядом с Олесей присела Ксюша. Подозрительно долго смотрела в окно, а потом заговорила:
   – На что ты надеялась? Он же не отдаст. Или он тебе пообещал что-нибудь?
   – Что пообещал?
   Олеся не могла отвести взгляда от Ксюшиной руки, свисающей как раз перед ее глазами. Ногти у Рязанкиной были аккуратно обработаны и покрашены ярко-красным лаком. Маканина не уставала удивляться этой особенности – у Ксюши всегда все было аккуратным, и во внешности, и в одежде. Олеся никогда не видела, чтобы этот самый лак хотя бы разок облупился или был неровно положен.
   Ксюша продолжала:
   – Если бы он не стал размахивать бутылкой прямо перед носом у контролерши, мы бы прошли. А так – даже во дворец войти не успели. Развернули нас и путевку отобрали. Я подумала, если вы с Галкиным специально договорились, чтобы нам поездку испортить, то у вас все хорошо получилось. Ну, вроде как ты на нас обиделась…
   – Что?
   Слова Рязанкиной с трудом пробивались сквозь жар, в котором тонула реальность.
   – Но знаешь, на будущее, – Ксюша склонилась ниже и перешла на шепот, – никто тебе этого Галкина не навязывал, ты сама согласилась с ним остаться. Поэтому никаких обид быть не должно. Устроишь такое еще раз, пеняй на себя!
   – Что?
   Голос у Ксюши был плавный, красивый, поэтому значение фраз до Олеси доходило не сразу, часть она прослушала, увлекшись самим звуком голоса. Совет «пенять на себя» вернул ее к реальности.
   – Если у вас такое понимание, то пускай он с тобой сидит, что ли. – Ксюша выпрямилась. – Мы хотя бы последний день нормально проведем.
   – А не пошли бы вы со своим Галкиным! – неожиданно громко воскликнула Олеся.
   В классе наступила тишина.
   – Эй, чего это опять – Галкин?
   Голос Сереги перекрыл последовавшие за возгласом Олеси свистки и смешки.
   – А что? – Рязанкина подняла невинные глаза. – У нас последний день остался, а мы его здесь просидим. И все из-за того, что кто-то кому-то лишнюю сотню отдал!
   – Ну ладно. – Маленькие пухлые ручки Людмилы Ивановны так и порхали в воздухе. – Ты уже за всех все решила.
   – Да уж, Ксюшенька, нехорошо получается, – в тон химичке заговорил Васильев. – Не стоит так отдаляться от товарищей. Нельзя ставить свои желания превыше коллективных!
   – Ой, подумаешь, – покачала головой Рязанкина. – Как будто ты не хочешь того же, чего хочу я.
   – Я! – вклинился Быковский, очаровательно улыбаясь. – Я хочу того же, что и ты. И я надеюсь, что наши желания совпадают…
   Все снова захихикали.
   – Трепло! – Ксюша рассерженно поджала губы, встала и последний раз посмотрела на Маканину: мол, я тебя предупредила. Олеся отвела глаза. Следовать советам Рязанкиной она не собиралась. Тем более все это был бред и ее больная фантазия, никто ни с кем ни о чем не договаривался и договариваться не собирается…
   Вечер прошел спокойно, а на следующее утро все стали собираться в город. Ребята еще голосили на крыльце, когда в коридоре послышались знакомые шаги.
   «Начинается», – мысленно вздохнула Олеся, припоминая, остались ли у нее деньги или та сотня была последняя.
   – Как ты? – от двери спросил Серега.
   – Уйди отсюда, – не открывая глаз, сквозь зубы прошипела Маканина. – Денег у меня нет, и сидеть я с тобой не буду! И вообще, ты меня уже достал за эти два дня.
   Последнюю фразу она произнесла, сев в своем спальнике и с ненавистью глядя в лицо Галкину.
   – Да ладно тебе! – замялся Серега, так и не решившись переступить порог класса. Его всегда уверенное наглое лицо сейчас было растерянным. До недавних пор Олеся считала, что эта эмоция Галкину не свойственна. – Я ж только так спросил. Может, чего надо?
   – Ничего не надо! – Олеся откинулась обратно на подушку. Ух, от злости у нее даже температура начала падать.
   Галкин ушел. Маканина прислушалась – за окном было тихо. То ли ребята уже отправились в автобус, то ли решили не комментировать возвращение Галкина.
   Это надо же было – такое придумать! Они о чем-то договорились! Да с ним даже милиция договориться не может!
   В коридоре вновь раздались шаги.
   Если это опять Галкин, то она его убьет.
   – Маканина, ты жива? – в дверь заглянул Быковский.
   – А ты что здесь делаешь? – Олеся положила на место тапочек, который собиралась метнуть, если на пороге окажется Серега.
   – Уже ничего.
   Павел закрыл дверь. Олеся прислушалась к затихающим звукам. Порыв ветра ударил в окно, недовольно тренькнули стекла, по полу потянуло сквозняком, и вместе с ним пришла музыка.
   Играли на пианино где-то далеко, этаже, наверное, на первом.
   «Быковский, – догадалась Олеся, закрывая глаза. – М-да, романтика…»
   Когда вечером все садились в поезд, Маканина была уже почти здорова.
   Музыка на нее, что ли, так подействовала? Или два дня одиночества?

Глава третья
Записка с сюрпризом

   Новая четверть в школе нехотя брала разгон. Неделя подходила к концу, и на класс посыпались контрольные.
   – Не жизнь, а сплошной геморрой! – Васильев почесывал ручкой нос, быстро пролистывая страницы учебника, словно мог в такой обстановке что-нибудь прочитать. – А ты, Быковский, почему улыбаешься? Как будто тебе в голову программку вставили со всеми формулами по тригонометрии.
   – Будь проще. – Павел, как всегда, был спокоен. – Бери пример с Галкина. Он ничего не знает, живет себе спокойно и не парится. Свою законную тройку или двойку Серега заработает, и его при любом раскладе переведут на следующий год. Сидоров от своих знаний позеленел весь. А толку? Оба они закончат школу и разбегутся по своим делам.
   – Философ хренов! – Андрюха сегодня был не в духе.
   Сидели мальчишки, как назло, рядом с Олесиной партой, и ей приходилось слушать их болтовню, хотя гораздо интереснее было наблюдать за тем, что происходит прямо перед ней. Там сидели Курбаленко с Сидоровым. Генка, как всегда, был занят своим «наладонником». К Лизе то и дело подходила Рязанкина и о чем-то негромко спрашивала. В ответ Курбаленко то утвердительно, то отрицательно мотала головой. И, если бы не вопли Васильева, можно было бы расслышать, о чем они говорят. Но Андрюха, как всегда, был громогласен. И только звонок смог перекрыть его нытье о неподготовленном задании.
   – Тишина в классе!
   Юрий Леонидович Червяков замер перед исписанной доской, с любовью посмотрел на ровные строчки формул и покосился на замерших подопечных.
   – Что сидим? – нахмурился он, словно только что заметил ребят. – Работаем!
   И привычно поддернул манжеты рубашки из-под рукавов пиджака.
   Тридцать ручек одновременно опустились на листочки в клеточку и поставили цифру «1».