Успенский Михаил Глебович. Время Оно

   – Да Джихар я, Джихар, – сказал богатырь. – Разве не видно?
   – Так есть, – сказал незнакомец. – Отнюдь я есть сэр Мордред, племянник короля логров. Мой лорд есть вам неродной брат. Эрго, я есть вам неродной племянник.
   Жихарь внимательно поглядел на нежданного племяша через мутный глаз.
   – Да уж, – сказал он наконец. – Умеет братка имена давать. Точно что Мордред – краше в гроб кладут.
   – Как раз именно такой и кладут, – сказал Мордред и вроде бы еще побледнел, хотя бледнеть было уже некуда. – Мой лорд, повелитель Карлиона, Лотиана и Оркнея, властелин Белых Скал и Четырех Битлов, высокий хозяин замка Камелот, передавал посредством меня свой привет свой неродной брат, послание тайными рунами и подарок.
   – Гостю – честь и место! – распорядился Жихарь. Мало ли у кого какое лицо! Главное – весточку привез от Яр-Тура.
   Гуляки расступились и пропустили сэра Мордреда во главу стола. Жихарь приглашающе хлопнул по лавке:
   – Садись, племянник названый! Сам видишь – гуляем.
   – Грамоту бы верительную у него спросить, – сказал кузнец Окул по прозвищу Вязовый Лоб (в питье он был единственный Жихаря достойный супротивник). – Мало ли что...
   – Побратим с худым не пришлет. Да и конь у него не простой, сразу видно – королевских конюшен, – сказал богатырь и зачерпнул из бочонка ковшом. – Первым делом прими, воин, с устатку.
   Бледный сэр с большой тревогой поглядел на ковш, потом решился, выпил до дна – и долгое лицо его покрыла совсем уже снежная белизна.
   – А вот капустки, – сказал Жихарь. – Оно и отойдет. Ты ешь, подкрепляйся, а я пока весточку от любезного брата изучу...
   – Не годяет, – сказал сэр Мордред. – Таковое послание не читаемо публично, когда гуляем. Печать короля не залита вином.
   – Понял, – сказал Жихарь. – Верные твои слова. Руны тайные – значит, и дело тайное. Вот проспимся, на свежую голову и почитаем.
   – Истина, – сказал сэр Мордред, принимаясь за окорок. Окорок был сочный, свежий, но на лице гостя это никак не отразилось – он словно сено жевал.
   – Ну и как у вас там? – спросил Жихарь. – Круглый Стол соорудили, как я велел?
   – Истина, – сказал сэр Мордред, племянник. – И один кресло становится всегда пустой. Никакой не может его занимать. Оно для неродной брат короля, оно ждать сэр Джихар Голдспун. Который сядет туда – умрет смертью.
   – Вот налажу здешнюю жизнь, тогда, может, и приеду, – сказал богатырь.
   – Ты наладить, – согласился сэр Мордред. – Тебя лучше нет наладить.
   – Вот видишь – ожил, повеселел, – обрадовался Жихарь.
   Пир пошел своим чередом. Песни петь стали уже все – и скоморохи, и мастеровые, и дружинники. Пели в основном веселое, только лучники затянули было свою жалостную, протяжную – «Ой вы, братцы, вы брательники, не стреляйте вы друг в дружку-то», но им запретили портить добрым людям праздник.
   Сэр Мордред пытался даже подпевать, а потом хлопнул себя по белому лбу и вытащил из-за пазухи небольшую бутылку черного стекла. Он не стал отбивать горлышко, как принято у людей благородных, а долго и скаредно извлекал пробку.
   – Вот, – сказал он. – Это есть эликсир Мерлина. Ему на три больших глотка. Первое глотко пить сэр Джихар. Второе глотко пить чайный мудрец. Третье глотко пить сам король. Тогда будет один душа или дух. Мой лорд велел так. Такой порядок.
   – Как бы все не выхлебать по нечаянности, – вздохнул Жихарь, взял побратимов дар и запрокинул малый сосуд. Влага в нем была крепкая и душистая, вроде памятной Мозголомной Браги.
   Сэр Мордред бережно принял бутылку назад, заткнул пробку и схоронил сосуд на прежнее место.
   – Так ты и к почтенному Лю собираешься? – спросил богатырь, отдышавшись. – Не ближний свет! Куда ты поедешь без саней, без дорог? Зимуй у нас, а уж по весне, как просохнет...
   – Там станем поглядывать, – сказал сэр Мордред. И с новой силой замелькали ковши, забегали миски, полетели под столы кости, а песенники припомнили уж такие древние и оттого бесстыдные песни, что на отдаленных окраинах Столенграда ни с того ни с сего начали краснеть молодицы.
   Даже посланник Яр-Тура вдруг разгорячился до того, что выхватил у гусляра его инструмент, вышел на середину и приказал скоморохам бить в бубны часто-часто. Гусли он взял наперевес и завел, раскачиваясь, неведомую в здешних местах песню. Голос у гостя был хриплый, а песня – свирепая, хоть и не боевая.
   «А где-то я его видел, – вдруг подумал Жихарь. – Ну не его, а кого-то похожего... Что-то мне вспоминается, это еще до Мироеда было... – Удары бубна становились все чаще, но не поднимали в пляску, а усыпляли. – Да, точно... Она еще сестрой Яр-Тура назвалась, бледная такая же... Племянник, значит... А может, он и не племянник... То есть побратиму племянник, а мне...»
   – Жихарь, а ведь он про Черный Шабаш поет, – сказал Окул Вязовый Лоб. Кузнец ремеслу своему учился в дальних землях и многое повидал. Но Жихарь его уже не слышал, положив голову на стол.
   – Смотри-ка – сегодня моя взяла! – обрадовался Окул и сразу забыл про страшную песню.
   Потом зажгли факелы, потому что стемнело, веселились при огне, про Жихаря уже не вспоминали.
   Утром проснулись кто где – кто в родной избе на печи, кто в сенях (если жена в избу не пустила), кто на полу кабака. Один Жихарь не проснулся.
   Его трясли, обливали водой, били по щекам, давали нюхать тлеющий трут – лежал колода колодой, глаз не открывал, дышал редко и неглубоко.
   Окул впору вспомнил про гостя и его бутылочку.
   – Опоил, гнида, – сказал кузнец. – Ну, держись теперь...
   Но уже не было на постоялом дворе никакого бледного сэра Мордреда, лишь под лавкой, где он сидел, растекалась лужа зеленого вина, в котором валялись ломти окорока, шматки капусты и прочих немудрящих угощений – словно все съеденное и выпитое мрачным гостем проваливалось и сквозь него, и сквозь лавку.
   И вороного коня тоже не было: на коновязи в уздечке билась какая-то мелкая тварь. Не крыса и не жаба, а все равно противно.
   И следов копыт на первом снегу не было – ни к воротам, ни от ворот.

Глава 3

   Хорошие люди после смерти попадут в США, а плохие – в Сомали.

Услышано в очереди

   ...Жихарь оглянулся через левое плечо. Там было все по-прежнему: рыжая башка богатыря лежала на столе, вокруг быстро-быстро бегали люди, тащили на стол бочонки и кувшины, мгновенно их опоражнивали.
   Жихарь оглянулся через правое плечо. Сзади была полная, непроницаемая тьма.
   Богатырь хотел вздохнуть поглубже, но было нечем. Вернее, стало все равно – дышать или не дышать.
   Впереди, в серых сумерках, покачивался в седле посланец побратима. Жихарь ускорил шаг и, как ему показалось, поплыл над землей, изредка отталкиваясь от нее сапогами. Так бывает во сне или когда отведаешь перелет-травы.
   – Как же так – я и там лежу, и здесь хожу, – сказал Жихарь, но голоса своего не услышал.
   Он упорно держал направление на всадника. Вороной тоже двигался медленно, еле поднимая ноги, но поспеть за ним богатырь никак не мог. Вот впереди уже лишь черная полоска на сером окоеме... Потом полоска начала расти, словно всадник остановился и решил подождать. Жихарь начал нагонять его долгими плавными прыжками.
   Жихарь еще раз оглянулся через левое плечо. Прошлая жизнь осталась на прежнем месте, в двух шагах. На постоялом дворе люди перестали гулять, но двигались стремительно, уложили тамошнего Жихаря на стол, суетились вокруг него, пробовали поднять...
   Оглянулся через правое – опять ничего, темнота.
   – Отгулял... – беззвучно сказал богатырь.
   Солнца здесь никакого не водилось ни на восходе, ни на закате, поскольку свет был ровный, серый, жидкий – об корягу не запнешься, зато и рассмотреть ничего толком не рассмотришь.
   Черная полоска впереди все росла и доросла до того, что стало понятно: никакой это не всадник, а дерево от земли до неба. Богатырь с детства знал, что существует такое. Не знал только, что увидит его так рано.
   «Отчего же мне и не дышится, и не говорится?» – спросил себя Жихарь и сразу вдруг понял, что тело его там, сзади, на разоренном столе живет и дышит – но не видит, не слышит, не думает...
   «А кто же я тогда такой?» – испугался Жихарь, похлопал себя по бокам и сообразил, что он теперь никто.
   – Это все сонный морок! – закричал богатырь без голоса, чтобы утешить себя.
   Дерево было уже совсем рядом, и Жихарь запрокинул голову, чтобы разглядеть верхушку. Устроено дерево было не по земным законам: одни ветви его (каждая ветвь – что добрая сосна) чернели голые и даже припорошенные снегом, с других свисали и капали весенние сосульки, на третьих набухали громадные почки, на четвертых светились яркой и неподходящей для этой серой страны зеленью листья, на пятых эти же самые листья желтели, краснели и время от времени слетали на землю, словно расшитые золотом и багрецом царские покрывала.
   Долог и неспешен был их полет, а по очертаниям походили они на листья ясеня, хотя попадались и дубовые. «Ничего себе!» – решил Жихарь.
   Там, где сходились к стволу два корня, бил из земли чистый ключ, огороженный невысокой каменной кладкой. Три старухи в серых лохмотьях черпали воду золотыми ведрами и тут же выливали ее на землю – должно быть, чтобы корни не сохли.
   – Глупые, – сказал богатырь, не слыша себя. – Вода так и так до корней дойдет, чего вам на месте не сидится?
   Старухи поставили ведра и поглядели на Жихаря с недоумением – вроде услышали и поняли. Они стали что-то беззвучно кричать, махать на богатыря тонкими сухими руками. Жихарь плюнул без слюны, подпрыгнул, кое-как перелез через выступавший из земли корень и увидел, что с другой стороны в узловатую и на вид каменную древесину впился большими зубами мерзкий огромный червяк.
   – Точи, точи, – хмыкнул Жихарь. – Век долгим покажется.
   Червяк не обратил на героя никакого внимания. Да у него, кажется, и глаз-то не было.
   А вот у дракона, вцепившегося в третий и последний корень, глаза были большие, навыкате, но и он, серый и грязный, глядел совершенно равнодушно – ведь если рядом никто, так на него и бросаться незачем, да оно, поди, и невкусное – никто...
   Богатырь миновал дракона и увидел стволы малых деревьев. Стволы двигались, покрыты они были не корой, а рыжими иглами шерсти и заканчивались копытами – каждое с мельничный жернов.
   Жихарь снова запрокинул голову и сообразил, что вовсе это не стволы, а ноги четырех оленей. Олени, отталкивая друг друга, хватали мягкими губами листья, норовя ухватить позеленее.
   Он отбежал подальше, чтобы не попасть под копыто, и тут разглядел свисавшие с дерева огромные человеческие ноги в кожаных лаптях.
   Богатырь отошел еще. На самой нижней ветви, удавившись толстым ладейным канатом, висел волот-великан. Язык у великана вывалился едва ли не ниже густой бороды. Один глаз волота был закрыт, другого, видно, не было вовсе – иначе зачем нужна была висельнику при жизни черная повязка, как у морского разбойника?
   Мало того, из груди волота торчало толстое и длинное древко копья, коим был он пригвожден к стволу.
   «Ух ты! – промолвил молчком Жихарь. – Надежно с тобой распорядились, наверняка...»
   Великан, словно бы услышав его, открыл глаз. Око было большое и ярое. Волот приподнял свисавшую руку и несколько раз двинул ладонью в сторону: дескать, проходи, не мешай, не до тебя...
   Жихарь подчинился и попятился назад, не выпуская дерева из виду. Там еще много чего было любопытного: в кроне примостился громадный орел, а между глаз у орла сидел вылинявший ястреб. Ястреб размером был как раз с обычного орла, а уж каков орел, и говорить не надо. Да что орел – белка, перескакивающая с ветки на ветку, не уступала величиной медведю, а пушистый ее хвост – другому медведю.
   «Во сне ведь человек и думает не так, как наяву», – уговаривал себя богатырь. Он еще разок оглянулся налево – и снова перед ним было, рукой подать, покинутое Многоборье, славный Столенград, как бы разрезанный пилою прямо по избам и теремам. Люди суетливо жили, колотили молотами, щепали лучину, топили печи, а в одной избе лежал на ложе из мехов тот, дышащий Жихарь. Вокруг него шустро шныряли старухи-знахарки, курили травами, поили через воронку неведомыми отварами...
   «Нечего озираться, я отрезанный ломоть!» – велел себе герой и долгими прыжками поскакал дальше – ведь там, наверное, тоже что-то было.
   Прыгал он недолго, поскольку впереди обозначилась битва – безмолвная и оттого много страшнее, чем бывает на самом деле.
   Множество варягов, молодых и старых – старых было куда меньше – секли друг друга мечами и топорами, разлетались на куски дубовые щиты, падали убитые налево и направо, но крови почему-то не было. И не было у северных молодцов на лицах боевой ярости, дрались они как мальчишки с деревянными мечами – улыбались друг другу, подначивали, беззвучно хохотали при попаденном ударе.
   – Вот тут бы и мне лечь окончательно! – решил Жихарь, вбежал в схватку, хотел вытащить из мертвой руки топор, но пальцы сомкнулись на пустоте.
   Варяги оставили усобицу, вложили мечи в ножны, начали помогать павшим подняться. На Жихаря они глядели вовсе не добродушно – напротив, споро выстроились в два ряда и погнали богатыря по проходу между двух человеческих стен, поддавая сзади ножнами и обухами топоров, и удары эти богатырь очень даже чувствовал, потому что это были обидные, позорные удары, а позор для воина пуще всякой боли. Хорошо еще, что слова до него не доходили – известно ведь, что варяги большие мастера складывать и хвалебные, и хулительные речи.
   А потом варяги сомкнули строй, разом повернулись и пошагали, обнявшись, к высокой каменной хоромине, где хозяин приготовил пиршественные столы.
   «Ясно, – подумал Жихарь. – Я ведь не в битве пал, вот они на меня и взъелись... Стыд-то какой – лег рожей в объедки!»
   Страдая и сокрушаясь, он добрел до широкой реки. А может, и не реки, потому что серая непрозрачная вода никуда не текла, да и куда ей течь на такой плоской равнине. На противоположном берегу богатырь различил деревья – опять же серые, белые и желтые.
   «Вот они – Костяные Леса! Бродить мне теперь по ним вечно! Только сперва переправиться надо, а тут ни лодки, ни перевозчика... Да что уж теперь терять, коли тело потеряно!» С такой думой он шагнул в воду – ладно, что лишь одной ногой. Серая мутная жижа вдруг занялась синим пламенем, страшная боль пронзила богатырскую ступню – и запрыгал Жихарь на одной ноге по немнущейся серой траве.
   «Нет, видно, не переправиться мне, покуда не похоронят, – подумал он. – Скорей бы уж им там надоело со мной возиться, отхаживать... Хорошо бы княжеской домовины для меня не пожалели – недаром же я догадался Жупела оттуда вытряхнуть... Да больно-то как! Это бабки, поди, меня каленым железом в рассудок привести пытаются...»
   Тут он понял – не услышал, а понял, – что его окликают. Богатырь повернулся на зов и увидел воина, покидающего седло. Воин был не из крупных, Жихарю по грудь, а одет как степняк – у него и конь был небольшой, лохматый, с крупными бабками, самый степняцкий. Шлем у воина был расколот добрым ударом, и лица сквозь запекшуюся кровь было не разглядеть. Утвердившись на коротких кривых ногах, степняк одной рукой обнял своего конька за шею, а другой вытащил большой гнутый нож и ловко перерезал животине шею. Славный конек упал на траву и забился. Когда кровь вышла и уползла в реку, принявшую ее с гнусным пузырением, степняк быстро и умело, как никогда бы Жихарю не суметь, снял с коня шкуру. Потом он расстелил шкуру на траве, достал из седельной сумы большую костяную иглу, в которую заправлена была крепкая желтая жила, и протянул ее богатырю, знаками объясняя, что от Жихаря требуется.
   Богатырь пожал плечами, но иглу попробовал взять – она, конечно, в мнимых Жихаревых пальцах не задержалась, упала на траву. Степняк досадливо дернул плечом, подобрал иглу, побросал мясо и внутренности в воду – запахло едой. Степняк лег на расстеленную шкуру, довольно улыбнулся, показав крепкие желтые зубы, завернул края и стал зашивать шкуру изнутри. На Жихаря он уже не смотрел за ненадобностью. Скоро никакого степняка не стало видно.
   «Чего он задумал? – удивился богатырь. – Ведь шкура от здешней воды не убережет...»
   Тут над головой потемнело, словно бы набежала туча, хотя туч в этих краях водиться не должно. Птица, похожая на давешнего орла – только шея у нее была длинная и как бы побритая, – на лету подхватила шкуру смертоносными когтями, ушла вверх, пересекла погибельную воду и скрылась со своей добычей за Костяными Лесами.
   «Сам себя степняцким обычаем похоронил, вот ему и широкая дорога открылась, – позавидовал Жихарь. – А мне-то как быть? Чего они там тянут?»
   Он подумал и попробовал сделать глубокий вдох. Чуть-чуть воздуху, кажется, захватил. «А, значит, у того Жихаря дыхание слабеет, – сообразил он. – Ну-ка, я сейчас постараюсь, приморю свое тело, не вечно же здесь межеумком болтаться в глухом краю...»
   И тут он услышал во рту своем страшную горечь, в глазах потемнело, и какой-то безгласный, но неодолимый вихрь подхватил его и понес над серыми равнинами спиной вперед. Жихарь поглядел вниз – к реке подходили какие-то люди, поодиночке и ватагами, кто пешком, кто верхом.
   «Степняки тризну правят после битвы, – догадался богатырь. – Непонятно только, что за битва, они же зимой в набеги не трогаются...»
   Он миновал место варяжской усобицы, чуть не задел оленьи рога, пролетая мимо Мирового Древа. Повесившийся и приколотый великан сучил руками и ногами, норовя освободиться. Он весело помахал летучему богатырю и подмигнул одиноким глазом. Три старухи у чистого ключа бросили ведра и грозили маленькими кулачками.
   И Жихарь услыхал громовые слова:
   – Ну, вроде все. Вставай, лежебок, в лесу уже все медведи поднялись, один ты дрыхнешь да храпишь – всю зиму народу спать не давал!

Глава 4

   Должен ли джентльмен, если он взял в долг?

Константин Мелихан

   Дверь в избе была нараспашку, через порог текла ранняя весенняя вода, да и пахло талым же снегом, веселились отзимовавшие воробьи вкупе с другими, уже прилетевшими из-за моря птицами.
   Жихарь собрался лихо вскочить, потянуться и побежать к отхожему месту, как всегда бывает после долгого сна. Только лихо не вышло – кое-как удержался на ногах, а при первом же шаге непременно рухнул бы на сырые доски, но чье-то плечо поднырнуло под руку, подперло и поддержало.
   – Окул, – сказал богатырь. – Ну, веди, коли так.
   От свежего воздуха на дворе голова закружилась еще пуще; на небе грело солнце, и Жихарь сразу же почувствовал, как на лице начинают проступать веснушки – стало щекам щекотно.
   – А тебя уже в жертву наметили, – сказал кузнец, направляя несмелые шаги богатыря в нужное место. – Думали – вот Перуна порадуем и урона не понесем: толку от тебя было не больше, чем от умруна, но ведь Перуну живых подавай. А ты как раз по всем статьям подходил – и не покойник, да ведь и живым нельзя назвать...
   – Спасибо, – только и сказал Жихарь. А чего тут еще скажешь?
   На обратном пути Окул Вязовый Лоб взахлеб рассказывал, как питали и обихаживали богатыря во время богатырского сна, сколько усилий и сноровки он, Окул, затратил, излаживая особую гибкую трубку из меди... Жихарь только краснел и поскрипывал зубами.
   – Это все княжна придумала, – хвастался Окул. – И про трубку, и про все. Она тебя, считай, и подняла, потому что все ведуницы и знахарки уже отступились. Так что ты ей теперь отслужить обязан по чести и совести...
   От этих кузнецовых слов даже солнышко потемнело.
   – Постой, – сказал Жихарь. – Какая такая княжна? Откуда она взялась? А я тогда кто?
   – Не горячись, – сказал Окул. – Тебе нынче горячиться вредно – можешь снова впасть в сон и не выйти из него. А княжество свое ты проспал...
   Кузнец усадил Жихаря на лавку, набросил ему на плечи медвежью шкуру, чтобы сквозняк, призванный изгнать из избы тяжкий зимний дух, не ознобил ослабленного сонной болезнью тела.
   Прихлебывая куриный взвар (тяжелой пищи ему покуда не полагалось), Жихарь со стыдом и ужасом слушал неспешный рассказ кузнеца о том, какое нестроение началось в Столенграде и во всем Многоборье, когда отравное зелье свалило его прямо за столом.
   – Ну, грабежи еще при тебе начались, – говорил Окул. – А тут и вовсе обнаглели. Из лесу приперлась ватажка лихих людей, грозились спалить город – это на зиму-то глядя! Ну, с этими кое-как совладали. Дружина поворчала без жалованья, но за мечи взялась. Только от этого больше порядку не стало. Взяли люди себе за обычай не отдавать долги. Жихарь, кричат, вон сколько в кабаке задолжал – значит, и нам то же пристало. Я сам дружиннику Коротаю изладил доспех такой, что королевичу впору. Плати, говорю, а то, когда Жихарь проспится, ответишь! Он не платит, посмеивается. Мне же противу всей дружины не попереть! День хожу, два, седмицу. Наконец решился, взял молот потяжелее, прихожу на дружинный двор. Когда, спрашиваю, господин воин, должок вернешь? Он же, премерзкий, захохотал и говорит: «Когда Жихарь проспится!» То есть моими же словами... Тут, гляжу, нас, таких недовольных, многонько собирается. И быть бы у нас крепкой усобице, и стоять бы Столенграду пусту, если бы не кривлянская княжна Карина...
   – Отчего же имя такое печальное? – спросил Жихарь.
   – А жизнь-то у нее какая? – ответил кузнец.
   И рассказал о том, что княгиня Апсурда на своих семи возах с приданым ехала к батюшке с жалобой, да не доехала: полюбилась по дороге вдовому кривлянскому князю Перебору Недосветовичу. А у Перебора Недосветовича дочка – вот эта самая Карина. Разумница и книжница, женихов, как мусор, перебирала, вот и припоздала, дождалась мачехи на свою голову. Мачеха же, как и полагается, задумала ее погубить – послала дочку в лес землянику искать под снегом, двоих верных слуг – из наших же, кстати – к ней приставила для верности, чтобы не воротилась. Те девушку привязали к дереву, да и были таковы: кровь на себя брать не стали – и так замерзнет.
   – На ее счастье, – продолжал кузнец, – шлялись по лесу своим обычаем два зимних ухаря – Морозка да Метелица, ты их знаешь, да с ними третий, товарищ Левинсон, – он, говорят, из Разгром-книги приблудился. В кожаном кафтане кургузом. Стал у них за старшего. И не приказал девицу морозить и заметать, а велел вывести к людям. То есть к нам. Тут ее признали, обогрели, стали думать думу и вот что надумали...
   Куриное варево привело Жихаря в ум, он стал слушать внимательно.
   – Что нам опять без власти сидеть, друг дружке головы листать? Жупел нас приучил к лютости, теперь не отвыкнуть. А тут готовая княжна, хорошего роду, законы понимает, даром что незамужняя. Ну, самых недовольных утихомирили, да и присягнули ей на верность – а что делать? Неведомо, когда ты проснешься да не примешься ли сызнова в кабаке княжить?

 
   – Так-так, – сказал Жихарь и забарабанил пальцами по столу.
   – Тут ведь еще какая выгода, – сказал Окул Вязовый Лоб, – Апсурда-то думает, что падчерицы в живых нет, поскольку ее прислужников-то, Корепана да еще одного, Морозка все-таки в лесу упокоил, чтобы по справедливости. Мужа своего, Перебора Недосветовича, она уже, поди, уморила. А у Кариночки нашей на Кривлянское княжество все права налицо, и мы, как окрепнем и урядимся, пойдем их воевать, и никто не осудит. Жупел о таком и мечтать не мог...
   Жихарь укрыл лицо в ладони и сквозь пальцы поглядел на кузнеца.
   – Эх, все-то меня предали, – сказал он. – А я-то, дурак, размечтался – стану княжить, к Яр-Туру послов снаряжу, хвалиться буду... Ну да ничего. Варкалапа одолел. Чих-орду на распыл пустил, а неужто девки убоюсь? Как пришла, так и уйдет, пусть только дороги обсохнут...
   Кузнец поглядел на него с сожалением и подлил взвару в миску.
   – За такое тебя люди свиньей собачьей назовут и правильно сделают, – сказал он. – Кабы не княжна, ты бы до сих пор колодой пребывал. Сколько ночей она рядом с тобой пересидела, смотрела, чтобы ты дышать не перестал, иголками колола, травяные сборы составляла. Зеленую Бабушку среди зимы ухитрилась разбудить для доброго совета! Ночь сидела, а днем законы составляла – Многоборскую Правду! Другой князь, хоть два века проживи, такого не удумает! Теперь у нас всякое дело предусмотрено, всякая вина и всякое наказание. Нынче не побалуешь! Одна тебе выходит дорога...
   Кузнец вздохнул и на всякий случай отодвинулся от богатыря подальше.
   – Это куда же? – нахмурился Жихарь и через край опростал миску.
   – А в долговую яму, – сказал Окул. – Ты в кабаке-то сколько задолжал? А лихвы за зиму сколько набежало? Невзор теперь первый богач на все Многоборье...
   – Это когда же, скажи на милость, богатыри долги-то платили? – ощерился Жихарь. – Обождет, не треснет. Вот ворочусь из похода – тогда, возможно, и посчитаемся, коли добыча выйдет несметная, а я буду добрый... Где мои доспехи, кстати?
   – В кабаке, – ласково сказал кузнец. – Опечатанные лежат княжеской печатью.
   – Печать восковая, не железная, – сказал Жихарь.
   – Печать-то восковая, – согласился Окул. – А закон железный. Незримые путы, негремящие оковы – вот он каков, закон. Скоро на себе испытаешь.
   – А ты словно бы радуешься, – сказал богатырь. – Словно тебе медом этот закон намазан.
   – Тебе нас теперь не понять, – с сожалением сказал кузнец. – Беда тому, кто перемены в державе проспал: будет во все углы тыкаться, как слепошарый.
   – Что мне долговая яма? – сказал Жихарь. – Народ небось выкупит. Я ведь вас от злодея освободил, вольность благую даровал... Мне всякий обязан!