– Ейжеей! Ейжеей! За милых дам всем врагам поддам!

Клич этот, видно, был хорошо знаком грабителям: от повозки метнулись в сторону реки трое мужичков, на ходу бросая добычу и дубинки.

Будь под капитаном верный Протуберанс, он легко бы нагнал негодяев, да и копытами бы побил, но нынешняя лошадь была спокойна и не способна ни к чему, кроме легкой рыси, а лишний раз пинать ее шпорами Стремглаву не хотелось, потому что вот таких рабочих коней он с детства любил и жалел. Кроме того, разбойники уже скрылись под высоким речным берегом.

Из-под повозки вылез хозяин – плотный человек с рябым морщинистым лицом в простой одежде.

– Спасибо, ваша милость! Сама судьба мне вас послала!

Говорил рябой по-немчурийски, но Стремглав к этому времени знал уже не то девять, не то десять языков.

– Кто такой? – спросил он, осаживая лошадь.

– Лексикон меня кличут, ваша милость, я здешний торговец…

– И куда же ты направляешься, любезный Лексикон, да еще в одиночку?

– Ясное дело куда – в Чизбург, торговать…

Стремглав чуть не сверзился с коня.

– Как? Город уже взят?

– Никак нет, ваша милость! Кто же его возьмет, коли он неприступен?

– Вот дела! Значит, осаду сняли?

– Никак нет, ваша милость! Кто же ее снимет, коли нет таких крепостей, которых не взяла бы бонжурская армия?

– Ничего не понимаю, – сказал Стремглав и снял шлем.

– А я вас помню, капитан Ларусс! – радостно вскричал торговец. – Вы у меня три дня постоем стояли с вашим другом – ну, тем самым, – и он показал рукой воображаемые горбы.

– Возможно, – сказал Стремглав. – Но вот как же ты едешь торговать в осажденный город Чизбург, если он со всех сторон обложен так, что мышь не проскочит?

– Верно, господин капитан, мышь не проскочит, да и нечего ей там делать, мыши-то, а честному торговцу – завсегда широкая дорога…

– Так вы что, в Чизбург припасы доставляете?

– А как же! Все, что закажут, то и доставляем…

– И бонжурские солдаты вас пропускают?

– А как же! Мы же за проезд деньги платим!

Стремглав задумался.

– А его величество король при армии или в отлучке?

– При армии, ваша милость, в багряном шатре.

– И он вашу коммерцию допускает?

– А как же! Он сам и распорядился, чтобы нас пропускали в город, но не всех, а только тех, кто проездной билет купит.

– Полно, да в своем ли уме король? – вскричал пораженный Стремглав.

– В своем, да еще в каком светлом-то! Припасы ведь в Чизбург все равно доставят – не сушей, так морем, а кому это нужно, чтобы всякие там стрижанцы да неспанцы богатели? Никому не нужно. Правда, пошлину он дерет несусветную, так ведь и его понять можно: из чего войску-то жалованье платить? Зато когда возьмет город, все сторицей окупит… И нам заодно обломится!

– Ох, не скоро он его возьмет, – вздохнул капитан. – С такими-то порядками…

– Ясное дело, не скоро. Скоро только слепых делают. Чизбург, например, углем на зиму запасается, уголь возим…

– Чудесит мой король, ой, чудесит…

– Да уж не так просто он здесь стоит: видно, что-то задумал…

Торговец Лексикон разговоры-то разговаривал, а брошенный на дорогу товар подбирал и со всем возможным тщанием возвращал в повозку.

– А ты-то сам что везешь?

– Да по мелочи: пару окороков, вина белого четыре бутыли, репу… Ну и селитры кучу, понятное дело. Селитра хорошая, вываренная…

– На что же им селитра?

– Им виднее. Может, хотят на улицах и площадях огороды развести, вот и удобрение. Так господин Примордиаль распорядился.

– Какой такой Примордиаль?

– Ну, самый настоящий. Который ученый. Тот самый. Он теперь в Чизбурге главный, городской совет у него весь в пригоршне зажат. Кабы не он, давно бы пасть Чизбургу…

– Волшебник, – уточняюще сказал Стремглав.

– Какой волшебник, ваша милость! Вы не вздумайте такое при людях сказать – засмеют! Господин Примордиаль колдунов и магов на дух не переносит, какие были в городе, так и тех велел пожечь на кострах. Магия с наукой несовместима, вот как он учит. Где ученый пройдет, магу ловить нечего. Там у них строго, в Чизбурге. Он даже домовым приказал из города уйти – и ушли целым табором. Плакали, да уходили. Так что дома в Чизбурге теперь стоят без домовых, но мы не внакладе – домовые-то по деревням разбежались.

– Как будто в деревнях своих не хватает!

– Хватает, господин капитан. Они, городские, к нашим, деревенским домовым, в батраки нанялись. В каждом доме самое малое три штуки обретаются. Зато и порядок! Озоровать, вещи прятать не смеют, каждую пылинку вытирают. Да что же мы стоим-то? Поедемте потихоньку, ваша милость, вам ведь тоже торопиться некуда: без вас города явно не возьмут…

– Да уж нет, любезнейший, поскачу я вперед, ждут меня там крепко…

– Баба? – весело догадался рябой.

– Она самая! – так же весело подтвердил Стремглав.

ГЛАВА 10,

в которой говорится в основном о женщинах и об эльфийском племени

«У войны не женское лицо», – принято говорить.

Может, для других войн оно и правильно, но только не для тех, которые вел бонжурский король Пистон Девятый.

Нос у него (пардон, виконт дю Шнобелле) был, конечно, натуральный, фамильный, но и слухи насчет любострастного лесничего Крюшона тоже имели под собой основания, ибо с молодых лет показал себя король великим охотником до прекрасного пола, дамским угодником, галантнейшим кавалером, завзятым сердцеедом, записным волокитой, альковных дел мастером, беспросветным юбочником, приаповым рабом, неустанным ходоком, безудержным фаллоцентристом, а в некоторых случаях и обыкновенным бабником.

Среди современных историков мало кому ведомо, что известное выражение «поставить пистон» восходит к имени славного бонжурского монарха.

Когда король въезжал в какой-нибудь город или даже малую деревеньку, впереди него летели герольды, оглашая окрестности воплем: «Ищите женщину!» – и этот призыв тоже стал историческим.

Кроме того, был король великим ревнителем рыцарского кодекса, который предписывает поклоняться прекрасным дамам, во всем им угождать, исполнять любые их капризы, а подвиги совершать исключительно в их честь.

Но рыцарь не может взять в поход даму своего сердца – ни свою жену, ни тем более чужую, ни невесту, ни любовницу знатного рода. Всем им, по бонжурскому обычаю, следует оставаться дома и куковать на замковых стенах, накуковывая своим отважным возлюбленным долгие лета жизни, что в боевых условиях совсем нелишне.

Так что бонжурские дамы в сражениях не участвовали. Правда, в предыдущем веке был такой случай, когда баронесса де Забилье, благодаря своему огромному весу и объему, сумела в одиночку, голыми руками, ногами, грудями и бедрами подавить крупнейшее крестьянское восстание и тем спасти милую Бонжурию от неминуемого распада. Все рыцари в то время отлучились на очередную войну, вот мужики и обнаглели. В народе ее прозвали Жанна-Посадница, потому что всех главарей восстания она посажала на колья. Но с тех пор такие боевитые дамы более на свет не появлялись.

Может, и к счастью.

Прославленное бонжурское войско постоянно сопровождалось огромным количеством маркитанток, прачек, белошвеек, ткачих, поварих, щипательниц корпии, танцовщиц и просто полковых шлюх. Но на время боевых действий Пистон Девятый настрого предписал своим молодцам относиться ко всей этой сестрии как к знатным дамам: обид не чинить под страхом лишения золотых рыцарских шпор, одаривать трофеями, носить на руках, проходить последовательно все стадии галантного ухаживания, слагать в их честь трогательные атассы, лариоли и фламбетты, распевать у подножия обозных повозок вечерние и утренние крапарели, подыгрывая себе на звонких тонкострунных булярах.

Даже взбираться на повозку смилостивившейся полковой дамы нужно было не иначе как при помощи коротенькой веревочной лестницы. А лучшему другу влюбленного частенько доставалось играть роль воротившегося до срока мужа, чтобы чувства были всегда свежи и крепки.

– Я не хочу вернуться в Плезир во главе орды варваров, – объяснял король свои чудачества. Хотя не такие уж это были и чудачества, поскольку появлявшиеся на свет мальчики с ходу записывались в войско, а девочки со временем занимали места своих матушек.

Было также предписано именовать своих возлюбленных Прекрасными Бабами – нельзя же их было совсем уравнять с оставленными благородными графинями и герцогинями! Ведь предстоит еще домой возвращаться, кто живой будет!

Стремглав, сын шорника, робел перед женщинами.

В деревне он за юными селянками не ухаживал, потому что стыдился скверного запаха, который, казалось ему, навсегда пропитал руки и одежду, а в роскошном и распутном городе Плезире стыдился вообще неизвестно чего. Напрасно друзья тягали его в веселые дома («Гляди – я, горбатый, и то сколько уж их обиходил, а ты все нецелованный», – говаривал друг Ироня), напрасно графини и герцогини приглашали его на званые вечера с ночевой, напрасно и сам Пистон Девятый подсовывал ему толстую заморскую книгу «Камышовый стебель в медном тазу» с постыдными картинками.

Стремглаву легче было развалить до седла врага в двойных вороненых неспанских латах, чем завалить в сено нестрогую простушку из предместья.

То же самое повторялось и в походах. Капитан Ларусс всегда брал на себя самые трудные поручения, спешил в самые горячие схватки, раньше всех вставал и позже всех ложился – чтобы утомить тело до крайности, при которой никаких игривых мыслей возникнуть не может.

И при всей своей способности к языкам не умел он сложить даже самую простую фламбетту, не говоря уже об игре на тонкострунном буляре. Немало он их изломал своими толстыми корявыми пальцами, когда пытался брать уроки музыки у Ирони, слывшего большим мастером этого дела.

Маркитантки и танцовщицы, видя его стать и мужество, готовы были принять героя и без галантных условностей, но бедняга в такие минуты словно деревенел и начинал забывать не то что бонжурский с немчурийским и стрижанским, но и родной посконский.

«Видно, эльфийскую принцессу ищет», – фыркали полковые дамы и обиженно убегали к менее разборчивым воинам.

А искать эльфийскую принцессу человек даже в те времена мог до скончания дней своих.

Хотя, конечно, не все эльфы в свое время сумели уплыть на Закат, в свое вечное изгнание, не выдержав многовекового состязания с людьми Агенориды, которые хоть и жили недолго, зато плодились будь здоров. Не всем хватило места на огромных черных кораблях под синими парусами. Не все успели достичь Гранитной Гавани вовремя. А опоздавших не ждали, поскольку эльфы не люди и понимают все не как люди.

Остатки Перворожденных скитались по лесам, таясь от людей, и помаленьку гибли, не выдерживая зим, которые становились все длиннее и холоднее.

Некоторые, сломив эльфийскую спесь и спрятав под длинными волосами остроконечные уши, нанимались к богатым господам в лесничие, и брали их туда охотно и без огласки, потому что нет надежнее лесного стража, чем эльф, знающий язык зверей и беспощадный к тем, кто осмеливается охотиться или рубить лес на хозяйских землях. Развешивая на дубах пойманных и замученных браконьеров и порубщиков, эльфы мстили, как уж могли, своим гонителям из рода человеческого.

Эльфы научились отжигать древесный уголь в ямах и продавать его людям – опять же безвылазно сидя в лесной чаще.

Говорили, что немало эльфов нашли прибежище в университетах и академиях, поскольку самый глупый эльф умнее и ученее всех людских мудрецов. Оттого-то университетские мэтры и доктора носят по традиции войлочные колпаки с наушниками.

А цыган все народы недолюбливают и побаиваются именно потому, что считают их одним из диких эльфийских кланов, и на черные корабли их не взяли сознательно, чтобы не огорчать предков в землях Заката буйными песнями и плясками, которые не похожи ни на эльфийские, ни на людские. И детей цыгане крадут, чтобы их было много, как у людей, а возраст у цыган определить очень трудно.

У эльфа-мужчины нет никакой надежды отправиться в землю предков: вожди, отчаливая из Гранитной Гавани, наложили на воду вековечное заклятье, чтобы не оставалось на волнах никаких следов от кораблей. Заклятье действует и по сей день, в чем всякий волен пойти и убедиться.

А женщина-эльф попасть на Закат все-таки может – но для этого она должна родить от человека троих сыновей – хоть зараз, хоть по одному. Условие это почти невыполнимо, поскольку эльфийка способна зачать лишь от того, кто полюбит ее раз и навсегда. Среди людей это невиданная редкость, и каждый такой случай обрастает легендами. Во всех этих легендах потомство матери оставляют людям, сами же бесследно исчезают, словно растворяясь в воздухе.

«А вот назло вам возьму и найду эльфийскую принцессу!» – огрызался Стремглав, когда насмешницы начинали совсем уж его изводить.

Потом он и сам убедил себя, что никакой робости у него перед бабами нет, а вот просто ищет человек себе именно эльфийскую принцессу, втемяшил себе в голову да ищет, не желая размениваться на кого попало. Тем более, говорят, что с их любовью никакая людская любовь не сравнится.

ГЛАВА 11,

в которой капитан Ларусс собирает подснежники в одном очень опасном месте

…Алатиэль появилась в бонжурском войске как раз в тот день, когда король поручил капитану Ларуссу отправиться на Полдень добывать у великана Акилы Пробивного волшебную реликвию.

Чумазую, оборванную девчонку подвезли какие-то сердобольные обозники. Полковые прекрасные бабы поначалу встретили это чучело с неудовольствием, но после ее душераздирающего рассказа о сожженном лесном хуторе и о замученной какими-то бродячими наемниками родне сами расплакались, накормили бедняжку, вымыли, расчесали и поделились одеждой.

По обычаю девчонка была представлена королю.

– Маловата еще, – вздохнул Пистон Девятый. – Хотя порода чувствуется. Должно быть, однажды благороднейший муж переночевал на вашем хуторе. Что ты умеешь делать?

– Все, – сказала Алатиэль. – У нас в лесу служанок не водится.

Алатиэль было самое эльфийское имя, но это ничего не значило – тысячи людей носят имена, оставшиеся от Перворожденных, потому что это звучные, красивые имена.

Король хмыкнул, хлопнул в ладоши и велел звать капитана Ларусса.

Покуда Стремглав добирался до королевского багряного шатра, немало шуток довелось ему услышать и от шлюх с белошвейками, и от собратьев-рыцарей, и от простых солдат.

– Негоже рыцарю отправляться на подвиг, не посвятив оный некоторой прекрасной бабе, – сказал король. – Вы воротите свой коротенький нос, мой храбрый капитан, от красавиц, коим мы все по мере сил служим и поклоняемся. Посмотрим, не придется ли вам по вкусу это маленькое лесное чудо…

Стремглав поднял глаза и пропал. Он еще не знал, что пропал, но его позабывшее страх сердце заколотилось так, что слышно стало всем – латы ведь усиливают всякий звук, исходящий из рыцарской груди.

– Да! – сказал он на своем родном языке, потом повторил это утверждение на всех девяти или десяти языках, которые знал.

– И чего он в ней нашел? – зашипели, зашелестели прекрасные бабы. – Ни рожи, ни кожи, кожа да кости, в чем душа держится, в базарный день пятачок цена, только на черном дворе и держать, зенки бесстыжие, белые…

Полковые красавицы уже раскаялись, что приняли такое участие в бродяжке. И, главное, будь на их месте благороднейшие дамы Плезира, то говорили бы они то же самое – и, может быть, теми же самыми скверными словами.

Глаза у Алатиэли были светлые, такие светлые, что еще немного – и стали бы они жуткими, безобразными, как у болотной нечисти бывают. Но природа, творя красоту, всегда знает, когда надо вовремя остановиться.

А волосы были желтые, но такого оттенка, который стоит всех золотистых.

Дальше случилось нечто совсем уж несусветное и небывалое.

Стремглав выхватил у горбуна, который совсем недавно услаждал собрание скабрезными куплетами, тонкострунный буляр и, взмахнув неуклюжей пятерней, пропел в честь Алатиэли даже не примитивную фламбетту и не жалобную лариоль, а полноценную атассу, которую далеко не всякий опытный кавалер сложить может. При этом он ухитрился даже не порвать ни единой струны.

Как обычно, в атассе пелось о несуществующих местах и вымышленных событиях.


За Темзой широкой,
За Сеной далекой
Зовет проповедник в крестовый поход.
За городом Йорком,
За первым пригорком
В охотничьем замке графиня живет.


Еще не светало.
К жене феодала
Пришел объясниться другой феодал.
Он ждал – не дождался,
На стену забрался
И страшное зрелище вдруг увидал.


Свиданье забыто.
Над книгой раскрытой
Застыла графиня в окне золотом.
Читает, скотина,
Не то Августина,
Не то Аквината пятнадцатый том.


Но воин – не книжник.
Огромный булыжник
Влетает, как вестник Амура, в окно.
Ужасная сцена:
Ругнувшись обсценно,
Она продолжает читать все равно.


А утром у входа
Родного феода
Повесился наш молодой феодал.
«Да, грамотность губит
Любого, кто любит!» —
Сказал сам король наш и вдруг зарыдал…

Пораженные слушатели во главе с королем не успели опомниться, а сын шорника уже содрал с себя латы, и, оставшись в одном белье, устремился вверх по склону, в сторону неприступного Чизбурга.

Пистон Девятый быстрее всех догадался, в чем дело.

– Появились подснежники, господа, – сказал он. – Бедняга Ларусс! Среди бела дня! Мон блин! Пропал посконский парнишка, подстрелят его… Дурак ты, король, и шутки твои дурацкие! – неожиданно добавил он и с размаху заехал себе по носу (пардон, виконту дю Шнобелле). Виконт сразу распух, как у горького пропойцы, и заплакал кровью.

Под стенами Чизбурга было место, прозванное осаждающими Смертной Полянкой. От остального поросшего травой склона оно отличалось редким обилием цветов. Первыми, как полагается, вылезали подснежники, потом их сменял павлиний хвост, потом роскошные тигровые маки, на смену им приходили ночные костры, а уж под самую осень расцветали зеленые розы, хотя розы эти были не настоящие и росли не на кустах, а на высоких стеблях без всяких колючек.

Бонжурское войско было не первым, взявшим Чизбург в осаду. Всякий уважающий себя полководец пытал военное счастье под этими грозными стенами. И всегда находились отчаянные головы, готовые на спор или ради дамы сердца добыть там букет цветов. Чаще всего это делали ночью, и тогда осажденным приходилось стрелять на звук; но были и такие отважные рыцари, что ходили за благоуханной добычей в сумерки, отчего риск получить стрелу в согнутую спину резко возрастал. Латы же, понятное дело, снимали, иначе никакого интереса не было и подвига не получалось. Хотя для доброго арбалетного болта с такого расстояния, да еще сверху – и латы не помеха.

Ясным же днем на такой дерзкий набег никто не решался.

Цветы особенно хорошо растут там, где почва полита кровью.

Все ожидали, что девчонка заголосит: «Дяденька рыцарь, не надо!» – и побежит догонять и возвращать внезапного кавалера, но Алатиэль стояла, гордо вскинув голову, как настоящая королева, принимающая вассальную присягу. Полковые бабы сердца даже отступили от нее на несколько шагов.

– Вот сучка! – воскликнула повариха матушка Мандраж, которая по возрасту из прекрасных баб уже выбыла, зато умела готовить настоящий уклонинский борщ с ромом.

Алатиэль не удостоила ее даже поворотом головы.

Ничто не отразилось на ее белом лице даже в тот миг, когда после томительного ожидания, показавшегося бесконечным, вернулся запыхавшийся капитан. В огромном кулаке он сжимал бледный букетик.

Стремглав опустился перед Алатиэлью на одно колено и, склонив лохматую голову, протянул ей подснежники.

Девчонка приняла рыцарский дар, удостоив дарителя легкой улыбкой. Букетик она пристроила себе на грудь, а потом, наклонившись, начала отрывать от платья расшитую жемчугом оборку.

– Даром досталось – вот и не жалеет! – снова зашипели прекрасные бабы.

Получившуюся голубую ленту она протянула Стремглаву и жестом приказала ему встать.

– Отныне объявляю вас, сударь, своим рыцарем! – сказала она, словно отроду знала правила этикета.

– Я предвидел, что вы друг другу понравитесь, – гундосо сказал король и отнял от зря побитого виконта дю Шнобелле носовой платок. – Мон блин, да здравствует капитан Ларусс!

– Да здравствует капитан Ларусс! – подхватило войско.

– И как я сам-то ее не разглядел, – тихонько пожаловался Пистон Девятый случившемуся рядом Ироне.

– Так бабы нарочно ее против света поставили! – растолковал Ироня монарху всю глубину женского коварства.

…Потом Алатиэль и Стремглав – опять же согласно обычаю – гуляли в лесу. Голубую ленту она повязала на шлем своему кавалеру.

Стремглав, путаясь в языках, многословно изъяснял неожиданно обретенной бабе сердца свои чувства. Алатиэль время от времени благосклонно кивала и смутно улыбалась…

И тут настала такая тишина, которой не было на белом свете ни до, ни после. Может, лишь в промежзвездном пространстве бывает так тихо, да и то не факт.

Ни одна птица клюва не раскрыла, ни одна мышь не пискнула, даже дятел так и остался сидеть с клювом, застрявшим в коре. Травинки вытянулись, как новобранцы в строю, кусты замерли, деревья взяли ветви по швам.

В бонжурском лагере не звякнул ни один котелок, ни один меч, ни одна кираса. Рыцари и солдаты поглядывали друг на друга и друг другу же показывали кулаки: смотри, мол!

…Когда закончился, наконец, первый в жизни сына шорника поцелуй, она вздохнула и сказала:

– Увы, мой друг, вознаградить вас по достоинству я смогу лишь после того, как вернетесь вы из назначенного вам похода…

– Ты-то откуда знаешь? – от неожиданности перешел на простой язык Стремглав. – Это же военная тайна! Ты… вы… вы в самом деле эльфийская принцесса?

– Эльфы больше не ходят по земле Агенориды, – вздохнула она. – Нет никаких эльфов, есть только людская мечта… Что же касается тайны, то для женщины, как и для эльфийки, никаких тайн не существует вовсе.

– Это так, – сказал Стремглав. – Но кто знает, когда я вернусь из своего странствия и вернусь ли вообще?

– Я не буду стареть, ожидая вас, мой рыцарь, – пообещала она. – Кроме того, у нас будет время убедиться в подлинности наших чувств…

– Не верится мне, прекрасная баба, что возросли вы на глухом лесном хуторе, а не при королевском дворе, я ведь и сам, признаться… – тут он сперва прикусил язык, но потом все-таки решился и продолжил: – Не смею лгать вам, великолепная Алатиэль, род мой незнатен, более того, происхождения я самого подлого…

– Происхождение не бывает подлым, – сказала Алатиэль. – Вот люди – те, конечно, бывают. И очень часто.

– Клянусь небом, землей, водой и огнем – я до возвращения к вам не подниму взора ни на одну женщину! – вскричал капитан.

Небо над ними стояло синее и безоблачное, земля под ногами вовсю зеленела, от недальнего залива веяло солоноватым ветром, и запах моря мешался с дымом походных костров.

– Как грустно, – сказала Алатиэль и прижалась щекой к холодной стали кирасы капитана. – Как старательно играем мы с вами в эту забавную игру – куда там бродячим актерам! Ваш король возьмет в конце концов этот дурацкий Чизбург, армия вернется в Бонжурию, вы окажетесь при дворе и мгновенно забудете судомойку Алатиэль – да-да, матушка Мандраж берет меня под свое начало. Ваш король был весьма мудр и дальновиден, когда придумал всю эту походную куртуазию…

Стремглав помрачнел.

– Никогда, – сказал он, – и ни за что не будет этого. Если бонжурскому графу или барону дозволено подобное, то сыну посконского шорника не к лицу куражиться над судомойкой. Может быть, вы и не эльфийская принцесса. Но я вас сделаю королевой.

С этими словами Стремглав развернулся и быстро пошел прочь – седлать своего верного Протуберанса.

– Постой! – вскричала Алатиэль. – Милый Ларусс, а что если ты… Ну, задержишься там надолго или вовсе…

Говорить воину, отправляющемуся выполнять опасное дело, такие слова не следовало бы.

Поэтому Протуберанс еще некоторое время оставался неоседланным.

…На прощание она протянула своему рыцарю желтый цветок – такие здесь не росли, и не время еще было для крупных и ярких цветов.

– Он не завянет до нашей встречи, – сказала Алатиэль.

– Желтый – цвет измены, – усмехнулся Стремглав.

– Это у людей, – сказала она. – У эльфов цвет измены – алый.

ГЛАВА 12,

в которой излагаются приключения капитана Ларусса в далеких землях

Рыцарю полагается говорить правду и отстаивать истину.

Чтобы рыцарь не забывал об этом, ему дается копье, что свидетельствует об истине, ибо истина не извилиста, но пряма, и она опережает ложь. А наконечник копья символизирует преимущество, которое имеет истина над ложью, штандарт же свидетельствует о том, что истина открыта всем и не страшится лжи и обмана. Именно в истине коренится надежда, равно как и многое другое; воплощением же ее является копье.

Так записано в рыцарском уставе.

Правда, в этом же уставе записано, что рыцарь обязан тешить своего сюзерена и своих товарищей долгими, пречудными и преудивительными рассказами о своих подвигах в дальних странах.

Рассказы эти должны изобиловать сокрушенными великанами, выпотрошенными драконами, плененными сарацинскими королями и освобожденными принцессами, злыми и добрыми чародеями. Кому охота слушать о паршивой еде на постоялых дворах, о стычках с разбойными шайками, о вечной нехватке денег и о том, какую скверную и стыдную награду можно заполучить от придорожной принцессы, каковых в народе зовут «плечевыми» за то, что они обнажают плечи в надежде завлечь всадника!

Вот тут-то и приходится рыцарю обращаться к Истине с мольбою постоять чуток в сторонке, покуда Его Величество Чудесный Вымысел прихотливо плетет свою золотую ткань, дабы накинуть сверкающую сеть поверх ее, Истины, дерюжного дорожного одеяния. Сие действо не почитается ни обманом, ни ложью, и горе тому, кто таковые слова произнесет!

Но далеко не всякий рыцарь способен уснастить свое повествование диамантами фантазии и смарагдами воображения. Да и по части красноречия среди них немного мастеров.

В такой беде могут помочь только странствующие по рыцарским путям трубадуры. Назвали их так исключительно по ошибке, потому что невозможно рассказывать про чужие подвиги, играя одновременно на трубе. Трубадуры пользуются в основном струнными инструментами. Но за свои сочинения они обычно ломят такую цену, что бедные рыцари только крякают, да платят.

Стремглаву тоже пришлось подстеречь на дороге старенького трубадура. Деньги тот потребовал вперед, зато рассказ о подвигах получился на славу. Стремглав не отпускал сочинителя до тех пор, пока не выучил все подробности своего славного боевого пути.

Подробности же эти были таковы:

«Много, много лье пришлось преодолеть славному рыцарю капитану Ларуссу по земле и по воде. Четыре коня пали под ним, три баркаса и одна фелука затонули. Одежда на нем истлела, и даже стальные латы пришли в негодность, а тело его вплотную приблизилось к смерти, когда вступил он в Бурдосский лес, а лес этот славился тем, что вошедший в него герой никогда уж более не возвращался, чтобы поведать прочим рыцарям о причинах своей погибели.

Три дня и три ночи скитался рыцарь Ларусс в непроходимых дебрях, питаясь травой и молодыми побегами сосны. Утром четвертого дня на широкой поляне предстал перед ним замок Баламон, и стоял тот замок на птичьих ногах, и был весьма укреплен и окружен рвом, в котором вместо воды плескались горькие слезы дерзновенных героев.

И взял рыцарь Ларусс верный боевой рог по имени Децибелл, и с великою силой вострубил в него. Но никто не ответил ему.

И снова взял рыцарь боевой рог, и подул в него так сильно, что щеки у него лопнули, а из ушей хлынула кровь. Но никто из обитателей замка даже не подошел к окну.

В третий раз поднес рыцарь боевой рог Децибелл к губам своим, но звук из рога вышел тихий и жалобный.

И тогда распахнулись ворота замка, и спустилась оттуда лестница из черного мрамора и красного гранита.

Десятеро слуг самого безобразного и дикого вида устремились к рыцарю Ларуссу и, видя его изнурение, на руках отнесли его во внутренние покои замка, чтобы предстал он перед его владельцем, великаном Акилой Пробивным.

Великан же тот восседал на престоле, сложенном из оружия и доспехов погубленных им рыцарей. Голова великана похожа была на пивной котел, глаза были величиной с тарелку, и между ними легко умещалась добрая стрижанская стрела. Уши же Акилы Пробивного были свернуты наподобие древних чернокнижных свитков.

– Кто осмелился нарушить мой установленный веками режим? – вскричал великан голосом, подобным грохоту камнепада.

– Я капитан бонжурской армии рыцарь Ларусс, и пришел я за твоей головой, ибо мой повелитель, славнейший и непобедимейший Пистон Девятый, имеет в ней большую нужду.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента