Страница:
Чтобы разбойники не обленились, Лука заставлял их бегать по лесу, поднимать брёвна, ворочать обросшие мхом валуны. Но никто не мог превзойти в силе и ловкости самого атамана.
Панычи от занятий отлынивали, уходили неведомо куда, но всегда возвращались с какой-никакой добычей. Всё-таки мстители из Эльзаразо!
— Вы хоть оружие возьмите! — напутствовал их Лука.
— Зброя — то бздура, — отвечали панычи. — Пропагация — ото истинна зброя!
Опыта в разбойном деле у Луки не было. Он думал, что так и полагается: должен ведь и сам народ о своих благодетелях заботиться!
От такой беззаботной жизни атаман и не вспоминал о других шайках, старых и опытных.
Но они сами напомнили о себе.
В один ясный осенний день к сторожке вышли с разных сторон два здоровенных мужика. Подкрались они так тихо, что назначенные в боевой дозор Хворимир Супница и Редко Редич даже прокуковать условным куком не успели.
— Где атаман? Где ваш Платон Кречет — Новый Фантомас?
— Я буду, — гордо сказал Радищев и взялся за рукоять сабли. — Теперь вы назовите себя.
— Филька Брыластый, — сказал мужик с большими брыльями.
— Афонька Киластый, — сказал другой. Никакой килы под штанами, понятное дело, видно не было, но ведь зря такое прозвише тоже не дадут!
— Чего явились? — неприветливо сказал Радищев.
— А того, — ответил Брыластый. — Договариваться пришли.
— Чтобы мы с вами добычей делились? — догадался было Лука.
— Нет, чтобы мы с вами добычей делились! — воскликнул Киластый.
— Просто так? — не поверил Лука.
— Отчего же просто так, — с достоинством отвечал Брыластый. — Мы вам часть хабару, а вы взамен нашу славу и все набеги на себя берёте!
Лука глубоко задумался. Сделка выглядела слишком уж странной.
— И думать нечего! — загалдели панычи. — Обычная сделка. За ними хабар — за нами все возможные риски.
— Разве слово «риск» имеет множественное число? — усомнился Лука.
— В деловом мире ещё как имеет! — уверил его Тремба. — Человек один, а рисков у него ой как много!
— Соглашайся, соглашайся! — поддержали панычей остальные разбойники. — Разве худо, сидя на печке, богатеть?
— А кто же тогда за угнетённых будет мстить? — грозно сказал атаман.
— А мы и будем, — ответил Брыластый. — Мало ли мы помещиков на вилы подняли, мало ли усадеб спалили? И везде на пепелище оставляли перо вольного кречета, то есть памятку твою...
— Но у нас ещё ведь и договора не было... — растерянно сказал Лука.
— Заключим задним числом, — прохрипел Киластый. — Ты лучше не упирайся, а то на вас из кустов окрестных три десятка стволов нацелено...
И верно, в кустах кто-то начал неистово ругаться — вляпался, видно, в следы желудочной болезни.
ГЛАВА 7
ГЛАВА 8
ГЛАВА 9
Панычи от занятий отлынивали, уходили неведомо куда, но всегда возвращались с какой-никакой добычей. Всё-таки мстители из Эльзаразо!
— Вы хоть оружие возьмите! — напутствовал их Лука.
— Зброя — то бздура, — отвечали панычи. — Пропагация — ото истинна зброя!
Опыта в разбойном деле у Луки не было. Он думал, что так и полагается: должен ведь и сам народ о своих благодетелях заботиться!
От такой беззаботной жизни атаман и не вспоминал о других шайках, старых и опытных.
Но они сами напомнили о себе.
В один ясный осенний день к сторожке вышли с разных сторон два здоровенных мужика. Подкрались они так тихо, что назначенные в боевой дозор Хворимир Супница и Редко Редич даже прокуковать условным куком не успели.
— Где атаман? Где ваш Платон Кречет — Новый Фантомас?
— Я буду, — гордо сказал Радищев и взялся за рукоять сабли. — Теперь вы назовите себя.
— Филька Брыластый, — сказал мужик с большими брыльями.
— Афонька Киластый, — сказал другой. Никакой килы под штанами, понятное дело, видно не было, но ведь зря такое прозвише тоже не дадут!
— Чего явились? — неприветливо сказал Радищев.
— А того, — ответил Брыластый. — Договариваться пришли.
— Чтобы мы с вами добычей делились? — догадался было Лука.
— Нет, чтобы мы с вами добычей делились! — воскликнул Киластый.
— Просто так? — не поверил Лука.
— Отчего же просто так, — с достоинством отвечал Брыластый. — Мы вам часть хабару, а вы взамен нашу славу и все набеги на себя берёте!
Лука глубоко задумался. Сделка выглядела слишком уж странной.
— И думать нечего! — загалдели панычи. — Обычная сделка. За ними хабар — за нами все возможные риски.
— Разве слово «риск» имеет множественное число? — усомнился Лука.
— В деловом мире ещё как имеет! — уверил его Тремба. — Человек один, а рисков у него ой как много!
— Соглашайся, соглашайся! — поддержали панычей остальные разбойники. — Разве худо, сидя на печке, богатеть?
— А кто же тогда за угнетённых будет мстить? — грозно сказал атаман.
— А мы и будем, — ответил Брыластый. — Мало ли мы помещиков на вилы подняли, мало ли усадеб спалили? И везде на пепелище оставляли перо вольного кречета, то есть памятку твою...
— Но у нас ещё ведь и договора не было... — растерянно сказал Лука.
— Заключим задним числом, — прохрипел Киластый. — Ты лучше не упирайся, а то на вас из кустов окрестных три десятка стволов нацелено...
И верно, в кустах кто-то начал неистово ругаться — вляпался, видно, в следы желудочной болезни.
ГЛАВА 7
По условиям договора обязанностей у студентов-разбойников было немного: иногда помаячить на перекрёстке, дождаться бедного путника и дать ему мелкую монетку на обзаведение, сочинять и петь по ночам разбойничьи песни, слова же их распространять в народе.
— То есть пропагация! — твердили панычи.
Пропагация так пропагация. Школяры-разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.
В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где-то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.
— Смотрите, господа! — говорил обычно кто-нибудь из проезжающих своим спутникам. — Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет — Новый Фантомас!
— Не ограбил бы он нас! — тревожился кто-нибудь из спутников.
— Нет, не ограбит, — уверенно заявлял бывалый. — Сейчас у него как раз Мёртвый Час — о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.
— Вот он нам и отомстит...
— Не отомстит! Это у него вроде молитвы...
— Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас! А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого-нибудь непременно грабили.
Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.
Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.
— А воску пчёлы нам ещё наделают! — утешал он собратьев. — Вы лучше послушайте, какая прелесть получилась:
Пасть ему мы на портянки
В назидание порвём
И «Прощание славянки»
На прощание споём!
— Кому порвём-то?
— Ах, я ещё и сам не знаю! — отмахивался поэт. — Часто бывает так, что вирша складывается с конца, а уж он определяет начало...
— Всё-то у тебя складывается с конца... — ворчали разбойники и засыпали беспокойным сном.
Поэт облегчённо вздыхал и возвращался к переложению басни «Енот и Блудница»:
Блудница как-то раз увидела Енота
И вдруг припала ей охота...
— Нет, не так! — сердился Тиритомба сам на себя и начинал переделывать:
Енота как-то раз увидела Блудница
И ну над ним глумиться:
"Ах, миленькой Енот! Коль ты не идиот,
Изволь сейчас со мной соединиться..."
"И, матушка, задумала пустое, -
Енот разумной отвечал, -
Ведь Человек — начало всех начал,
Как Протагор когда-то отмечал,
А я — животное .простое.
Себя забавами амурными не льщу,
Но пишу завсегда в ручье я полощу.
Ты ж — впрочем, это между нами, -
И за столом сидишь с немытыми руками,
Хоть я и полоскун.
Зато не потаскун!
И то сказать: коль ты Блудница,
Изволь-ка на себя, кума, оборотиться!"
Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...
О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!
После этого вдохновенный арап утирал со лба пот и шумно отдувался, осознавая всю глубину и значение своего дара.
Но подобные вирши вряд ли могли способствовать разбойничьей славе: вдруг люди заподозрят лесных братьев в благонравии? Нет, песни нужны либо боевые и кровожадные, либо печальные — в зависимости оттого, гуляет ли разбойник на вольной воле или сидит в узилище.
— Сделаем! — пообещал поэт. — Вот к примеру:
Есть в природе утёс.
Он зарос, как барбос,
Диким мохом и горькой полынью
И стоит сотни лет,
Словно грозный скелет
Меж землёй и небесною синью.
На вершине его
Нет совсем ничего,
Только ветер, как бешеный, воет...
Да лишь чёрный козёл
Там притон свой завёл
И на нём своих козочек кроет.
Лишь однажды один
Удалой крокодил
До вершины добраться пытался.
Но козёл зорко бдил:
На рога подцепил
И жестоко над ним надругался!
Крокодиловый стон
Услыхал наш Платон,
И житьё ему стало не мило.
Он надел свой камзол:
"Ты ответишь, козёл,
За скупую слезу крокодила!"
Трое суток в пургу,
По колено в снегу,
Поднимался герой по верёвке...
И не ведал козёл,
Что отважный провёл
На скале три холодных ночёвки!
Только в тот самый миг,
Как вершины достиг,
В атамане вся кровь закипела:
"Ты, козёл вороной,
Извини, дорогой,
Что погиб не за правое дело!"
...И доныне стоит
Тот утёс и хранит
Все подробности смертного боя...
Да и мы тут, внизу,
Крокодилью слезу
Вспоминаем, товарищ, с тобою..
Разбойники выслушали эту вдохновенную импровизацию с большим сомнением.
— Так и непонятно, чья в конце победа вышла, — сказал Куприян Волобуев. — И крокодилу в наших краях вроде бы неоткуда взяться...
— Это потому, что вы не знаете законов пиитики! — горячился Тиритомба. — Непременно должна быть некая недоговоренность, незаконченность... А крокодил — это же символ!
— Народ не поймёт!
Арап вздохнул и принялся грызть перо. Гусиные перья для него разыскивали по всему лесу товарищи: всё равно делать им было нечего.
Снова накатывало вдохновение на маленького арапа:
Живёт моя красотка
В высоком терему,
А на окне решётка -
Похоже на тюрьму.
Я знаю, у отрады
Есть грозный часовой.
Но не надейтесь, гады.
Не будет он живой!
— Вот это по-нашему, по-разбойничьи!
Тиритомба продолжал, сверкая белками глаз:
Сражу я часового
И брошусь в ноги к ней,
И вымолвлю два слова
Я о любви моей!
Красотка же на это
Заявит, что я груб,
И не дождусь ответа
Её горячих губ...
— Это почему же? — насторожились злодеи.
— А вот почему:
Скажу я: «Ну и что же?»
Слезинки не пролью.
Пойду в хмельном загуле
Топить любовь свою...
— Что-то не больно складно, — сказал Волобуев.
— Профан! Тут ложная рифма! Не может ведь герой по-матерну выражаться! Слушайте дальше:
И там, в угаре пьяном,
Воскликну: "Наплевать!
Ребята, на фига нам
Народ освобождать?
Народ, как та красотка,
Отвергнет молодца:
Ему нужна решётка
И сторож у крыльца!
Школяры-разбойники глубоко задумались.
— Пан поэт, — осторожно сказал наконец Яцек Тремба, — да ведь с такими песнями мы всю нашу пропагацию псу под хвост пустим...
— Точно! — подтвердили сообщники.
Тиритомба обиделся, перекусил перо пополам, дунул на свечку и пошёл к себе в досадный угол, чтобы заспать обиду на духовитом полушубке.
Атаману же Платону Кречету настало время подниматься: уже светало, и надо было идти на утёс, чтобы держать там романтическую вахту. Пузею он захватил с собой: вдруг да придётся пальнуть для острастки?
— То есть пропагация! — твердили панычи.
Пропагация так пропагация. Школяры-разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.
В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где-то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.
— Смотрите, господа! — говорил обычно кто-нибудь из проезжающих своим спутникам. — Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет — Новый Фантомас!
— Не ограбил бы он нас! — тревожился кто-нибудь из спутников.
— Нет, не ограбит, — уверенно заявлял бывалый. — Сейчас у него как раз Мёртвый Час — о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.
— Вот он нам и отомстит...
— Не отомстит! Это у него вроде молитвы...
— Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас! А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого-нибудь непременно грабили.
Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.
Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.
— А воску пчёлы нам ещё наделают! — утешал он собратьев. — Вы лучше послушайте, какая прелесть получилась:
Пасть ему мы на портянки
В назидание порвём
И «Прощание славянки»
На прощание споём!
— Кому порвём-то?
— Ах, я ещё и сам не знаю! — отмахивался поэт. — Часто бывает так, что вирша складывается с конца, а уж он определяет начало...
— Всё-то у тебя складывается с конца... — ворчали разбойники и засыпали беспокойным сном.
Поэт облегчённо вздыхал и возвращался к переложению басни «Енот и Блудница»:
Блудница как-то раз увидела Енота
И вдруг припала ей охота...
— Нет, не так! — сердился Тиритомба сам на себя и начинал переделывать:
Енота как-то раз увидела Блудница
И ну над ним глумиться:
"Ах, миленькой Енот! Коль ты не идиот,
Изволь сейчас со мной соединиться..."
"И, матушка, задумала пустое, -
Енот разумной отвечал, -
Ведь Человек — начало всех начал,
Как Протагор когда-то отмечал,
А я — животное .простое.
Себя забавами амурными не льщу,
Но пишу завсегда в ручье я полощу.
Ты ж — впрочем, это между нами, -
И за столом сидишь с немытыми руками,
Хоть я и полоскун.
Зато не потаскун!
И то сказать: коль ты Блудница,
Изволь-ка на себя, кума, оборотиться!"
Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...
О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!
После этого вдохновенный арап утирал со лба пот и шумно отдувался, осознавая всю глубину и значение своего дара.
Но подобные вирши вряд ли могли способствовать разбойничьей славе: вдруг люди заподозрят лесных братьев в благонравии? Нет, песни нужны либо боевые и кровожадные, либо печальные — в зависимости оттого, гуляет ли разбойник на вольной воле или сидит в узилище.
— Сделаем! — пообещал поэт. — Вот к примеру:
Есть в природе утёс.
Он зарос, как барбос,
Диким мохом и горькой полынью
И стоит сотни лет,
Словно грозный скелет
Меж землёй и небесною синью.
На вершине его
Нет совсем ничего,
Только ветер, как бешеный, воет...
Да лишь чёрный козёл
Там притон свой завёл
И на нём своих козочек кроет.
Лишь однажды один
Удалой крокодил
До вершины добраться пытался.
Но козёл зорко бдил:
На рога подцепил
И жестоко над ним надругался!
Крокодиловый стон
Услыхал наш Платон,
И житьё ему стало не мило.
Он надел свой камзол:
"Ты ответишь, козёл,
За скупую слезу крокодила!"
Трое суток в пургу,
По колено в снегу,
Поднимался герой по верёвке...
И не ведал козёл,
Что отважный провёл
На скале три холодных ночёвки!
Только в тот самый миг,
Как вершины достиг,
В атамане вся кровь закипела:
"Ты, козёл вороной,
Извини, дорогой,
Что погиб не за правое дело!"
...И доныне стоит
Тот утёс и хранит
Все подробности смертного боя...
Да и мы тут, внизу,
Крокодилью слезу
Вспоминаем, товарищ, с тобою..
Разбойники выслушали эту вдохновенную импровизацию с большим сомнением.
— Так и непонятно, чья в конце победа вышла, — сказал Куприян Волобуев. — И крокодилу в наших краях вроде бы неоткуда взяться...
— Это потому, что вы не знаете законов пиитики! — горячился Тиритомба. — Непременно должна быть некая недоговоренность, незаконченность... А крокодил — это же символ!
— Народ не поймёт!
Арап вздохнул и принялся грызть перо. Гусиные перья для него разыскивали по всему лесу товарищи: всё равно делать им было нечего.
Снова накатывало вдохновение на маленького арапа:
Живёт моя красотка
В высоком терему,
А на окне решётка -
Похоже на тюрьму.
Я знаю, у отрады
Есть грозный часовой.
Но не надейтесь, гады.
Не будет он живой!
— Вот это по-нашему, по-разбойничьи!
Тиритомба продолжал, сверкая белками глаз:
Сражу я часового
И брошусь в ноги к ней,
И вымолвлю два слова
Я о любви моей!
Красотка же на это
Заявит, что я груб,
И не дождусь ответа
Её горячих губ...
— Это почему же? — насторожились злодеи.
— А вот почему:
Скажу я: «Ну и что же?»
Слезинки не пролью.
Пойду в хмельном загуле
Топить любовь свою...
— Что-то не больно складно, — сказал Волобуев.
— Профан! Тут ложная рифма! Не может ведь герой по-матерну выражаться! Слушайте дальше:
И там, в угаре пьяном,
Воскликну: "Наплевать!
Ребята, на фига нам
Народ освобождать?
Народ, как та красотка,
Отвергнет молодца:
Ему нужна решётка
И сторож у крыльца!
Школяры-разбойники глубоко задумались.
— Пан поэт, — осторожно сказал наконец Яцек Тремба, — да ведь с такими песнями мы всю нашу пропагацию псу под хвост пустим...
— Точно! — подтвердили сообщники.
Тиритомба обиделся, перекусил перо пополам, дунул на свечку и пошёл к себе в досадный угол, чтобы заспать обиду на духовитом полушубке.
Атаману же Платону Кречету настало время подниматься: уже светало, и надо было идти на утёс, чтобы держать там романтическую вахту. Пузею он захватил с собой: вдруг да придётся пальнуть для острастки?
ГЛАВА 8
...Вернулся Лука только ко второму завтраку. Шайка лакомилась оладьями с мёдом и слушала разглагольствования Трембы.
Тот, ни много ни мало, излагал в наглую основы ватиканской веры:
— ...и вот после трудов праведных по созданию Вселенной прилёг Папа на лавку, дабы отдохнуть. И подкрался к нему Враг рода человеческого на белоснежных крыльях и накапал в ухо спящему Креатору своего ядовитого семени, дабы погубить. Но не дремал Внук Святой, налетел на Врага, сел ему на голову вольным орлом и пометил Нечистого, и бежал Диавол, смердя во мраке...
— Откуда же Внуку взяться, коли Сына ешё не было? — встревожился Волобуев.
— Высшие Существа потому и Высшие, что презирают причинно-следственные связи, — мягко, как дурачку, объяснил Тремба. — Пробудился Папа Александр от нестерпимой боли и горько возрыдал. Но внук Святой утешил его, и тогда родил Папа на защиту себе сына и назвал его Чезаре, то есть Цезарь, а по-вашему — Кесарь. И поклялся тот Кесарь отомстить люто обидчику Отца своего и пособникам его...
Лука стоял за углом сторожки и терпеливо слушал ватиканскую ересь.
— А пособников тех было много: и Орсини, и Сфорца, и Медичи, и Феррари, и Ламборджини, и Фиат убогий, и Альфа-Ромео, и Бета-Джульетта, и бессчётные кардиналы. Действовать пришлось и клинком, и ядом — били врага его собственным оружием и на его же территории. Но не Дремал и нечистый: перепутал однажды во время дружеской встречи с кардиналом Адриано де Корнето бутылки, и отравленное вино оказалось в бокалах Папы и Сына...
Разбойники на этом месте приужахнулись, то есть в ужасе ахнули.
— Папа Александр от яду весь распух, а Кесарь потерял сознание. Изменники-кардиналы кое-как втолкали Папу в каменную гробницу, но и там продолжал он истекать ядовитым гноем. Чудесное свойство имела сия жидкость: праведник, поцеловав край гробницы, оставался невредим, тогда как пособник Врага умирал в страшных судорогах...
Тут разбойники даже на туесок с мёдом стали поглядывать подозрительно.
— Но не растерялся Кесарь: погрузил он своё божественное тело в ванну с ледяной водой, и ничего ему не сделалось, только слезла с него вся кожа...
— Как со змеи, — подсказал Редко Редич.
— Верно. Змея же есть символ высшей мудрости. Но не кончились на том испытания Сына-Кесаря: увидавши Папу в гробу, бывшие союзники предали прекрасноликого Чезаре, отняли у него обманом все города и герцогства, наступила година лихая, и вынужден был божественный Сын стать простым кондотьером...
— Совсем как мы, — вздохнул Недослав Недашковский.
— Так, панове, совсем как мы, — продолжал Тремба. — Во искупление чужих грехов пошёл наш Кесарь на службу к королю Наварры — было такое мелкое королевство между Испанией и Францией. Повинуясь приказам жалкого вождя, отряд Кесаря побивал французов повсюду, но...
— Но вражина не спав, а тилькы очи заплющив! — догадался Грыцько Половынка.
— Так, пане Грыцю, верное твоё слово. Ой, не спал вражина, всё думал, как погубить Кесаря. И вот однажды, во время битвы, длившейся уже около трёх часов, Чезаре захотел сам решить исход сражения и вместе с сотней латников налетел на кавалерийский отряд, составлявший главную силу его противника. К его удивлению, отряд не выдержал первой же атаки и обратился в бегство, направляясь к небольшому леску, где, по всей видимости, хотел найти спасение. Чезаре бросился в погоню, но, оказавшись на опушке, кавалерийский отряд неожиданно развернулся к нему лицом, а из леса выскочило человек четыреста лучников; соратники Чезаре, увидев, что попали в засаду, кинулись наутёк, трусливо бросив своего предводителя.
— Вот козлы! — вознегодовали разбойники. — Да разве бы мы когда оставили своего атамана?!
— ...Через некоторое время его лошадь, изрешечённая арбалетными стрелами, упала и придавила Чезаре ногу. Враги тут же набросились на него...
— И вбылы? — с ужасом спросил Грыцько.
— Все так думали, — сказал Тремба. — Но был у Кесаря верный слуга и клеврет, доблестный испанец дон Мигель Коррельо, прозванный итальянцами за праведную жизнь Микелотто. То был подлинный рыцарь клинка и пинка! Не одного противника отправил он в пекло во имя своего господина. Уверенный, что, несмотря на смелость хозяина, с ним случилась беда, Микелотто решил в последний раз доказать свою преданность и не оставлять тело Чезаре на съедение волкам и хищным птицам. Поскольку стало уже совсем темно, он велел зажечь факелы и в сопровождении десятка солдат отправился к лесу на поиски. Каково же было удивление верного Микелотто, когда он обнаружил своего господина не только целым и неделимым, но и окружённым неким потусторонним алым сиянием. Вокруг валялись сотни убитых лучников проклятого французского капитана Бомона во главе со своим предводителем. Было это возле Папой забытой деревушки под названием Виана десятого марта, и день этот с тех пор считается праздничным, как и Первое мая — день рождения божественного Кесаря...
— Вот молодец! Нам бы так!
— И вам, панове банда, будет так, коли примете ватиканскую веру и бычьей головой храмы свои увенчаете... С тех пор дела Кесаря пошли на поправку: незримо хранимый и безмолвно благословляемый лежащим в гробу Папой и парящим в ночи Внуком Святым, он не только вернул отнятые недругами земли, но и покорил всю Италию, всю неверную Францию, а испанский король добровольно признал себя его слугой. Потом пришёл черёд Германских земель и далее на Восток... С тех самых пор и пошла гулять в простом народе поговорка: «Aut Caesar, aut nihil»...
— Погоди, паныч, — с этими словами Лука вышел на поляну. — Ежели твой Кесарь такой победоносный, отчего же ерусланцы всегда лупят его кондотьеров в хвост и в гриву?
— Пан атаман! — вскочил Тремба. — Честь Платону Кречету, честь Новому Фантомасу!
— Слава! Слава! Слава! — тоже вскочили и дружно рявкнули разбойники.
— Атаман спросил, — напомнил Лука.
— Отчего? — Яцек Тремба растерялся, но ненадолго. — Да оттого, что вы воюете неправильно! Где же это видано, чтобы вместе с витязями шли мужики, вооружённые лишь вилами и косами да, простите, дубинами? Это не война, а нонсенс какой-то... Кондотьеры привыкли к тому, что мужичьё при виде их разбегается в страхе за своё ничтожное существование...
— Тем не менее, — сказал Радищев. — И вообще, чему ты моих бойцов учишь, покуда атаман на утёсе себя народу демонстрирует? К чему ты клонишь? Вера у нас своя — пусть покуда несовершенная, зато искренняя. Но ни Кесарю, ни Папе его смердяшему, ни Внуку незримому мы не кланяемся... Или забыли наш уговор, панычи? Так я напомню!
С этими словами он схватил Яцека Трембу и Недослава Недашковского за вороты и потащил в избушку. В углу спал поэт, измученный ночным стихосложением.
Будить его Лука пожалел. Панычей же он швырнул в другой угол и навис над ними самым угрожаюшим образом, как подлинный кречет над жалкими мышами.
— Так вот какую вы «пропагацию» ведёте? Вот к чему клоните? К государственной измене? Чтобы мы, верные ерусланцы, да к Ватикану поганому...
— Погоди, пан атаман, — ухмыльнулся Недослав Недашковский. — Лучше подумай, кем бы ты был без нашей пропагации? Штаны бы протирал в Академии?
— Так, — подхватил Тремба. — Думаешь, Филька, Афонька и прочие к тебе по своей воле пришли? Это мы их на резон наставили. А деньги, Думаешь, откуда берутся? А мужикам кто платит За приношения, а оружие откуда? Из Ватикана, от божественного Кесаря всё идёт. Ждёт он, ждёт, покуда народ вокруг тебя объединится. Тогда и ударим на Солнцедар с двух сторон, и сбросим с трона тирана, и тебя туда посадим как наместника и десницу Кесаря...
— И то если народ примет, — буркнул Недашковский.
— Как же не примет? — возмутился Лука. — Я ли народу добра не желаю, я ли его не стремлюсь освободить от помещичьего гнёта? Я ли не Платон Кречет — Новый Фантомас?
— Вот ты какой Фантомас! — крикнул Тремба и достал из-за пазухи какой-то листок. — Дывысь, атаман, каков ты герой!
На листке большими буквами было тиснуто: «Их разыскивает царская стража». Под надписью искусно пропечатан яркий цветастый рисунок, изображавший отвратительное чудовище — имевшее, впрочем, явное сходство с атаманом. Глаза чудовиша были выпучены, в одной руке оно держало пузею, из которой летела в народ крупная картечь, в другой — окровавленную саблю, на конец клинка её надета была девичья голова с полными ужаса глазами. Из оскаленного рта монстра торчали застрявшие между клыков ручки и ножки — не иначе, детские.
Ниже мелкими буквами перечислялись все преступления шайки во главе с атаманом: беззаконные казни, грабежи, поджоги, насилия, сношения с Ватиканом и басурманами, работорговля и, наконец, кощунства в виде ограбления церквей: кража яшмового чудила на бронзовой цепочке, серебряной гумозницы с мощами святой Мавродии и золотого шитья перетрахили. За голову чудовища назначена была солидная награда.
Лука и слов таких не слышал, и святой такой не ведал, и что так дорого стоит, не знал.
— Сладко кушал, пан атаман, мягко спал? Пора пришла платить! — с этими словами панычи поднялись и протянули свои лапки к Радищеву.
— Весь ты теперь в наших руках, со всеми потрохами! И шайка твоя давно с нами согласна — никому не охота на плаху идти за чужие злодейства! А вот достойные паны Филимон и Афанасий зато прослыли подлинными народными заступниками, теперь с ними дело делать будем! Под знаменем Быка!
От шума арап Тиритомба давно проснулся и теперь с ужасом глядел то на панычей, то на Луку.
— Измена! — шёпотом вскричал он, и поражённый Лука пришёл в себя.
— Ну, пока-то вы, мерзавцы, в моих руках! — сказал он и подтвердил слова делом.
Выволок панычей на крыльцо, как следует стукнул головами и швырнул в кусты — пусть полежат до законной народной расправы. Потом обвёл взглядом и Куприяна Волобуева, и Грыцька Половынку, и Редко Редича с Хворимиром Супницей, и мелочь пузатую, и прочих безымянных и бессловесных разбойников — набиралось их изрядно.
— Судить будем изменников! — воскликнул он и пустил в конце петуха, отчего восклицание получилось неубедительным.
— Отчасти они правы, — буркнул Куприян Волобуев. — Дороги-то у нас другой нету...
— Нема иншей дорози, — вздохнул Грьшько
— Эх, братушки, братушки... — развели руками Редко Редич и Хворимир Супница.
Остальные благородные разбойники глухо и неразборчиво роптали. Несмотря на неразборчивость, произношение было явно матерное.
— Зато как мне здесь писалось! — мечтательно сказал Тиритомба. — Вот это была осень! Она войдёт в историю словесности...
Только сейчас Лука понял, что и сам попал в историю. Вернее, влип. И отвечать за весь разбой заочный придётся ему.
— Вязать его... — неуверенно пискнул кто-то из мелочи пузатой.
Лука метнулся в сторожку и выскочил оттуда с пузеей.
— Стоять, — скомандовал он. — Не то всех положу.
Уйти следовало красиво.
— Я сам отдамся в руки правосудия, — сказал он. — Я не сомневаюсь, рано или поздно правосудие настигнет меня, если так угодно провидению. Я желаю добровольно умереть во имя правды. Вы разбогатели под моим начальством и можете провести остальную жизнь в трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.
Потом подумал и добавил:
— По дороге сюда я, помнится, разговорился с бедняком. Он работает подёнщиком и кормит одиннадцать ртов... Тысяча золотых обещана тому, кто живым доставит знаменитого разбойника. Что ж, бедному человеку они пригодятся!
С этими словами он сошёл с крыльца и двинулся в сторону тропинки. Его злодеи почтительно расступались перед своим атаманом.
Мельком Лука взглянул на кусты.
Никаких панычей там уже не было, только вонь осталась.
Тот, ни много ни мало, излагал в наглую основы ватиканской веры:
— ...и вот после трудов праведных по созданию Вселенной прилёг Папа на лавку, дабы отдохнуть. И подкрался к нему Враг рода человеческого на белоснежных крыльях и накапал в ухо спящему Креатору своего ядовитого семени, дабы погубить. Но не дремал Внук Святой, налетел на Врага, сел ему на голову вольным орлом и пометил Нечистого, и бежал Диавол, смердя во мраке...
— Откуда же Внуку взяться, коли Сына ешё не было? — встревожился Волобуев.
— Высшие Существа потому и Высшие, что презирают причинно-следственные связи, — мягко, как дурачку, объяснил Тремба. — Пробудился Папа Александр от нестерпимой боли и горько возрыдал. Но внук Святой утешил его, и тогда родил Папа на защиту себе сына и назвал его Чезаре, то есть Цезарь, а по-вашему — Кесарь. И поклялся тот Кесарь отомстить люто обидчику Отца своего и пособникам его...
Лука стоял за углом сторожки и терпеливо слушал ватиканскую ересь.
— А пособников тех было много: и Орсини, и Сфорца, и Медичи, и Феррари, и Ламборджини, и Фиат убогий, и Альфа-Ромео, и Бета-Джульетта, и бессчётные кардиналы. Действовать пришлось и клинком, и ядом — били врага его собственным оружием и на его же территории. Но не Дремал и нечистый: перепутал однажды во время дружеской встречи с кардиналом Адриано де Корнето бутылки, и отравленное вино оказалось в бокалах Папы и Сына...
Разбойники на этом месте приужахнулись, то есть в ужасе ахнули.
— Папа Александр от яду весь распух, а Кесарь потерял сознание. Изменники-кардиналы кое-как втолкали Папу в каменную гробницу, но и там продолжал он истекать ядовитым гноем. Чудесное свойство имела сия жидкость: праведник, поцеловав край гробницы, оставался невредим, тогда как пособник Врага умирал в страшных судорогах...
Тут разбойники даже на туесок с мёдом стали поглядывать подозрительно.
— Но не растерялся Кесарь: погрузил он своё божественное тело в ванну с ледяной водой, и ничего ему не сделалось, только слезла с него вся кожа...
— Как со змеи, — подсказал Редко Редич.
— Верно. Змея же есть символ высшей мудрости. Но не кончились на том испытания Сына-Кесаря: увидавши Папу в гробу, бывшие союзники предали прекрасноликого Чезаре, отняли у него обманом все города и герцогства, наступила година лихая, и вынужден был божественный Сын стать простым кондотьером...
— Совсем как мы, — вздохнул Недослав Недашковский.
— Так, панове, совсем как мы, — продолжал Тремба. — Во искупление чужих грехов пошёл наш Кесарь на службу к королю Наварры — было такое мелкое королевство между Испанией и Францией. Повинуясь приказам жалкого вождя, отряд Кесаря побивал французов повсюду, но...
— Но вражина не спав, а тилькы очи заплющив! — догадался Грыцько Половынка.
— Так, пане Грыцю, верное твоё слово. Ой, не спал вражина, всё думал, как погубить Кесаря. И вот однажды, во время битвы, длившейся уже около трёх часов, Чезаре захотел сам решить исход сражения и вместе с сотней латников налетел на кавалерийский отряд, составлявший главную силу его противника. К его удивлению, отряд не выдержал первой же атаки и обратился в бегство, направляясь к небольшому леску, где, по всей видимости, хотел найти спасение. Чезаре бросился в погоню, но, оказавшись на опушке, кавалерийский отряд неожиданно развернулся к нему лицом, а из леса выскочило человек четыреста лучников; соратники Чезаре, увидев, что попали в засаду, кинулись наутёк, трусливо бросив своего предводителя.
— Вот козлы! — вознегодовали разбойники. — Да разве бы мы когда оставили своего атамана?!
— ...Через некоторое время его лошадь, изрешечённая арбалетными стрелами, упала и придавила Чезаре ногу. Враги тут же набросились на него...
— И вбылы? — с ужасом спросил Грыцько.
— Все так думали, — сказал Тремба. — Но был у Кесаря верный слуга и клеврет, доблестный испанец дон Мигель Коррельо, прозванный итальянцами за праведную жизнь Микелотто. То был подлинный рыцарь клинка и пинка! Не одного противника отправил он в пекло во имя своего господина. Уверенный, что, несмотря на смелость хозяина, с ним случилась беда, Микелотто решил в последний раз доказать свою преданность и не оставлять тело Чезаре на съедение волкам и хищным птицам. Поскольку стало уже совсем темно, он велел зажечь факелы и в сопровождении десятка солдат отправился к лесу на поиски. Каково же было удивление верного Микелотто, когда он обнаружил своего господина не только целым и неделимым, но и окружённым неким потусторонним алым сиянием. Вокруг валялись сотни убитых лучников проклятого французского капитана Бомона во главе со своим предводителем. Было это возле Папой забытой деревушки под названием Виана десятого марта, и день этот с тех пор считается праздничным, как и Первое мая — день рождения божественного Кесаря...
— Вот молодец! Нам бы так!
— И вам, панове банда, будет так, коли примете ватиканскую веру и бычьей головой храмы свои увенчаете... С тех пор дела Кесаря пошли на поправку: незримо хранимый и безмолвно благословляемый лежащим в гробу Папой и парящим в ночи Внуком Святым, он не только вернул отнятые недругами земли, но и покорил всю Италию, всю неверную Францию, а испанский король добровольно признал себя его слугой. Потом пришёл черёд Германских земель и далее на Восток... С тех самых пор и пошла гулять в простом народе поговорка: «Aut Caesar, aut nihil»...
— Погоди, паныч, — с этими словами Лука вышел на поляну. — Ежели твой Кесарь такой победоносный, отчего же ерусланцы всегда лупят его кондотьеров в хвост и в гриву?
— Пан атаман! — вскочил Тремба. — Честь Платону Кречету, честь Новому Фантомасу!
— Слава! Слава! Слава! — тоже вскочили и дружно рявкнули разбойники.
— Атаман спросил, — напомнил Лука.
— Отчего? — Яцек Тремба растерялся, но ненадолго. — Да оттого, что вы воюете неправильно! Где же это видано, чтобы вместе с витязями шли мужики, вооружённые лишь вилами и косами да, простите, дубинами? Это не война, а нонсенс какой-то... Кондотьеры привыкли к тому, что мужичьё при виде их разбегается в страхе за своё ничтожное существование...
— Тем не менее, — сказал Радищев. — И вообще, чему ты моих бойцов учишь, покуда атаман на утёсе себя народу демонстрирует? К чему ты клонишь? Вера у нас своя — пусть покуда несовершенная, зато искренняя. Но ни Кесарю, ни Папе его смердяшему, ни Внуку незримому мы не кланяемся... Или забыли наш уговор, панычи? Так я напомню!
С этими словами он схватил Яцека Трембу и Недослава Недашковского за вороты и потащил в избушку. В углу спал поэт, измученный ночным стихосложением.
Будить его Лука пожалел. Панычей же он швырнул в другой угол и навис над ними самым угрожаюшим образом, как подлинный кречет над жалкими мышами.
— Так вот какую вы «пропагацию» ведёте? Вот к чему клоните? К государственной измене? Чтобы мы, верные ерусланцы, да к Ватикану поганому...
— Погоди, пан атаман, — ухмыльнулся Недослав Недашковский. — Лучше подумай, кем бы ты был без нашей пропагации? Штаны бы протирал в Академии?
— Так, — подхватил Тремба. — Думаешь, Филька, Афонька и прочие к тебе по своей воле пришли? Это мы их на резон наставили. А деньги, Думаешь, откуда берутся? А мужикам кто платит За приношения, а оружие откуда? Из Ватикана, от божественного Кесаря всё идёт. Ждёт он, ждёт, покуда народ вокруг тебя объединится. Тогда и ударим на Солнцедар с двух сторон, и сбросим с трона тирана, и тебя туда посадим как наместника и десницу Кесаря...
— И то если народ примет, — буркнул Недашковский.
— Как же не примет? — возмутился Лука. — Я ли народу добра не желаю, я ли его не стремлюсь освободить от помещичьего гнёта? Я ли не Платон Кречет — Новый Фантомас?
— Вот ты какой Фантомас! — крикнул Тремба и достал из-за пазухи какой-то листок. — Дывысь, атаман, каков ты герой!
На листке большими буквами было тиснуто: «Их разыскивает царская стража». Под надписью искусно пропечатан яркий цветастый рисунок, изображавший отвратительное чудовище — имевшее, впрочем, явное сходство с атаманом. Глаза чудовиша были выпучены, в одной руке оно держало пузею, из которой летела в народ крупная картечь, в другой — окровавленную саблю, на конец клинка её надета была девичья голова с полными ужаса глазами. Из оскаленного рта монстра торчали застрявшие между клыков ручки и ножки — не иначе, детские.
Ниже мелкими буквами перечислялись все преступления шайки во главе с атаманом: беззаконные казни, грабежи, поджоги, насилия, сношения с Ватиканом и басурманами, работорговля и, наконец, кощунства в виде ограбления церквей: кража яшмового чудила на бронзовой цепочке, серебряной гумозницы с мощами святой Мавродии и золотого шитья перетрахили. За голову чудовища назначена была солидная награда.
Лука и слов таких не слышал, и святой такой не ведал, и что так дорого стоит, не знал.
— Сладко кушал, пан атаман, мягко спал? Пора пришла платить! — с этими словами панычи поднялись и протянули свои лапки к Радищеву.
— Весь ты теперь в наших руках, со всеми потрохами! И шайка твоя давно с нами согласна — никому не охота на плаху идти за чужие злодейства! А вот достойные паны Филимон и Афанасий зато прослыли подлинными народными заступниками, теперь с ними дело делать будем! Под знаменем Быка!
От шума арап Тиритомба давно проснулся и теперь с ужасом глядел то на панычей, то на Луку.
— Измена! — шёпотом вскричал он, и поражённый Лука пришёл в себя.
— Ну, пока-то вы, мерзавцы, в моих руках! — сказал он и подтвердил слова делом.
Выволок панычей на крыльцо, как следует стукнул головами и швырнул в кусты — пусть полежат до законной народной расправы. Потом обвёл взглядом и Куприяна Волобуева, и Грыцька Половынку, и Редко Редича с Хворимиром Супницей, и мелочь пузатую, и прочих безымянных и бессловесных разбойников — набиралось их изрядно.
— Судить будем изменников! — воскликнул он и пустил в конце петуха, отчего восклицание получилось неубедительным.
— Отчасти они правы, — буркнул Куприян Волобуев. — Дороги-то у нас другой нету...
— Нема иншей дорози, — вздохнул Грьшько
— Эх, братушки, братушки... — развели руками Редко Редич и Хворимир Супница.
Остальные благородные разбойники глухо и неразборчиво роптали. Несмотря на неразборчивость, произношение было явно матерное.
— Зато как мне здесь писалось! — мечтательно сказал Тиритомба. — Вот это была осень! Она войдёт в историю словесности...
Только сейчас Лука понял, что и сам попал в историю. Вернее, влип. И отвечать за весь разбой заочный придётся ему.
— Вязать его... — неуверенно пискнул кто-то из мелочи пузатой.
Лука метнулся в сторожку и выскочил оттуда с пузеей.
— Стоять, — скомандовал он. — Не то всех положу.
Уйти следовало красиво.
— Я сам отдамся в руки правосудия, — сказал он. — Я не сомневаюсь, рано или поздно правосудие настигнет меня, если так угодно провидению. Я желаю добровольно умереть во имя правды. Вы разбогатели под моим начальством и можете провести остальную жизнь в трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.
Потом подумал и добавил:
— По дороге сюда я, помнится, разговорился с бедняком. Он работает подёнщиком и кормит одиннадцать ртов... Тысяча золотых обещана тому, кто живым доставит знаменитого разбойника. Что ж, бедному человеку они пригодятся!
С этими словами он сошёл с крыльца и двинулся в сторону тропинки. Его злодеи почтительно расступались перед своим атаманом.
Мельком Лука взглянул на кусты.
Никаких панычей там уже не было, только вонь осталась.
ГЛАВА 9
Драгоценную свою пузею Лука хряпнул об ствол могучего дуба, а для верности ещё и перегнул ствол пополам.
Сдаваться же шёл — не воевать.
Лес вокруг стоял совершенно загадочный. Лес — он всегда стоит загадочный, потому что мало ли кто может прятаться за деревьями. А стояли деревья так густо, что даже при облетевших листьях ничего впереди нельзя было разглядеть. Только тропинка вилась под ногами, и вела она, должно полагать, к людям — точнее, к убогой хижине бедного подёнщика, обременённого одиннадцатью детьми.
Птицы отпели своё — лишь в небесах иногда кричали припоздавшие журавли, выражая тоску свою перед расставанием с родной землею.
Лука же, напротив, расставаться с родной землею никак не собирался, наоборот — полагал в неё лечь по приговору царского суда.
«Плохо, что от народа мы слишком далеко забрались в лесную сторожку, — думал он. — Но Дело наше, чаю. не пропало даром. И никакой я Не Кречет, а так, птенец. Настоящий-то Кречет ешё летает, а уж когда падёт вниз, исполненный праведного гнева, то ярмо деспотизма, ограждённого копьями стражи, разлетится в прах! Тогда и обо мне кто-нибудь да вспомнит и прольёт непрошеную слезу. Хорошо бы это была пригожая девица...»
И не успел он подумать про девицу, как где-то впереди раздался истошный девичий визг.
«Ладно, сдаться всегда успею, а пока совершу первый подвиг, он же и последний», — решил Лука и устремился на тревожный зов.
Зов действительно исходил от пригожей девицы. Девица стояла возле мостика через лесной ручей. На плечах у неё было коромысло, на коромысле болтались вёдра — не деревянные кадушки, а дорогие вёдра из тонкой жести. Ловко работая плечами, красавица отмахивалась от невеликого мужичка в иноземном камзоле и шляпе с пером. В одной руке нападавший держал клинок, в другой — длинный кинжал-дагу. Так в Риме обычно вооружались наёмные убийцы.
Но, судя по всему, убивать девушку мужичок не собирался — во всяком случае, не сразу.
— Белиссима синьорита! — восклицал он. — Прего, мадонна! Вир махен аморе!
— Кто смеет в моём лесу обижать сироту? — сильнее грома крикнул Лука. Девушка, возможно, сиротою и не была, но так выходило грознее.
Крикнуть-то он крикнул, да потом пожалел, что рано загубил пузею. Придётся теперь выламывать дрын...
Мужичок повернулся к прославленному атаману и осклабился. Зубы у него были кривые и жёлтые, чёрные усы стояли торчком, из-под шляпы свисали давно не мытые чёрные же патлы. На кожаном камзоле злодея располагались разные метательные ножи — целый арсенал. Не успеешь и дрын выломать...
— А кто сметь делать препоны другу Великого Кесаря? — спросил наёмник.
— Платон Кречет — Новый Фантомас! — гордо воскликнул Радищев и взмахнул полами плаща, чтобы больше походить на хищную птицу.
— О-о, синьор атамано! Наш союзник! Для чего же вы сразу не сказать? Синьориты хватит для нас обоих, и я уступать вам как хозяин этой сельва оскурра...
— Ага! Ещё я с еретиком девок не делил! — возмутился Лука.
Но делить было уже некого: ушлая сирота перебежала через мостик и скрылась в зарослях. Злодей досадливо крякнул, но скоро утешился: видно, встреча с Лукою была для него важнее всякого насильного аморе.
— Не-ет, это вы пока что схизматик, синьор атамано, — сказал он. — Вообще-то я идти к вас. Нужно кое-что обсуждать...
— Да кто ты такой, чтобы я с тобой обсуждал?
Неудачливый насильник приподнял шляпу, но кланяться не стал.
— Перед вами, синьор Фантомасо Нуэво, слуга, телохранитель и друг великого Сесара де Борха — дон Мигель Коррельо. Для вас — просто Микелотто. Надеюсь, мы сделаемся друзьями.
— Тот самый Микелотто? — изумился Лука. — Какая же дьявольская сила занесла вас в наши лесные трущобы? Или в Риме не нашлось применения вашему ремеслу?
Сдаваться же шёл — не воевать.
Лес вокруг стоял совершенно загадочный. Лес — он всегда стоит загадочный, потому что мало ли кто может прятаться за деревьями. А стояли деревья так густо, что даже при облетевших листьях ничего впереди нельзя было разглядеть. Только тропинка вилась под ногами, и вела она, должно полагать, к людям — точнее, к убогой хижине бедного подёнщика, обременённого одиннадцатью детьми.
Птицы отпели своё — лишь в небесах иногда кричали припоздавшие журавли, выражая тоску свою перед расставанием с родной землею.
Лука же, напротив, расставаться с родной землею никак не собирался, наоборот — полагал в неё лечь по приговору царского суда.
«Плохо, что от народа мы слишком далеко забрались в лесную сторожку, — думал он. — Но Дело наше, чаю. не пропало даром. И никакой я Не Кречет, а так, птенец. Настоящий-то Кречет ешё летает, а уж когда падёт вниз, исполненный праведного гнева, то ярмо деспотизма, ограждённого копьями стражи, разлетится в прах! Тогда и обо мне кто-нибудь да вспомнит и прольёт непрошеную слезу. Хорошо бы это была пригожая девица...»
И не успел он подумать про девицу, как где-то впереди раздался истошный девичий визг.
«Ладно, сдаться всегда успею, а пока совершу первый подвиг, он же и последний», — решил Лука и устремился на тревожный зов.
Зов действительно исходил от пригожей девицы. Девица стояла возле мостика через лесной ручей. На плечах у неё было коромысло, на коромысле болтались вёдра — не деревянные кадушки, а дорогие вёдра из тонкой жести. Ловко работая плечами, красавица отмахивалась от невеликого мужичка в иноземном камзоле и шляпе с пером. В одной руке нападавший держал клинок, в другой — длинный кинжал-дагу. Так в Риме обычно вооружались наёмные убийцы.
Но, судя по всему, убивать девушку мужичок не собирался — во всяком случае, не сразу.
— Белиссима синьорита! — восклицал он. — Прего, мадонна! Вир махен аморе!
— Кто смеет в моём лесу обижать сироту? — сильнее грома крикнул Лука. Девушка, возможно, сиротою и не была, но так выходило грознее.
Крикнуть-то он крикнул, да потом пожалел, что рано загубил пузею. Придётся теперь выламывать дрын...
Мужичок повернулся к прославленному атаману и осклабился. Зубы у него были кривые и жёлтые, чёрные усы стояли торчком, из-под шляпы свисали давно не мытые чёрные же патлы. На кожаном камзоле злодея располагались разные метательные ножи — целый арсенал. Не успеешь и дрын выломать...
— А кто сметь делать препоны другу Великого Кесаря? — спросил наёмник.
— Платон Кречет — Новый Фантомас! — гордо воскликнул Радищев и взмахнул полами плаща, чтобы больше походить на хищную птицу.
— О-о, синьор атамано! Наш союзник! Для чего же вы сразу не сказать? Синьориты хватит для нас обоих, и я уступать вам как хозяин этой сельва оскурра...
— Ага! Ещё я с еретиком девок не делил! — возмутился Лука.
Но делить было уже некого: ушлая сирота перебежала через мостик и скрылась в зарослях. Злодей досадливо крякнул, но скоро утешился: видно, встреча с Лукою была для него важнее всякого насильного аморе.
— Не-ет, это вы пока что схизматик, синьор атамано, — сказал он. — Вообще-то я идти к вас. Нужно кое-что обсуждать...
— Да кто ты такой, чтобы я с тобой обсуждал?
Неудачливый насильник приподнял шляпу, но кланяться не стал.
— Перед вами, синьор Фантомасо Нуэво, слуга, телохранитель и друг великого Сесара де Борха — дон Мигель Коррельо. Для вас — просто Микелотто. Надеюсь, мы сделаемся друзьями.
— Тот самый Микелотто? — изумился Лука. — Какая же дьявольская сила занесла вас в наши лесные трущобы? Или в Риме не нашлось применения вашему ремеслу?