Устинов Питер. День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд

   Теперь он сидел, ожидая, когда его вызовут перед лицо суда, и ничего вообще не чувствовал. Наконец он услыхал свое имя, прозвучавшее так, будто его выкликал нараспев легион застольных ораторов, и вошел в зал суда. Горло его перехватила судорога, нервы напряглись до предела. Стоило шевельнуть головой, и от виска к виску перекатывалась тяжесть, как груз в трюме корабля, застигнутого штормом.
   Судья, лорд Стоубери, обладал типичной для его профессии внешностью. Голова грифа свисала ниже уровня сгорбленных плеч, белый парик, казалось, был напудрен рукой смерти. Трудно было понять, открыты его глаза или закрыты, поскольку тени, отбрасываемые бровями, ложились на его веки странным подобием тусклых темных зрачков. На стене, за спиной лорда Стоубери, огромный лев и единорог подпирали щит королевства*, вид у них был разгневанный и непреклонный. Сэр Клевердон Боуэр стоял, сунув большие пальцы рук в жилетные карманы, как воплощение самоуверенной гордыни. Сросшиеся черные брови пологом нависали над его серо-стальными глазами. Мистер Герберт Эммонс, защитник, восседал благодушный, румяный - точь-в-точь голова свежего голландского сыра на хлебосольном буфете. Лицо его покуда ничего не выражало, но губы зловеще скривились, отдыхая до времени.
   * Лев и единорог - геральдические животные на английском королевском гербе; они поддерживают щит, символизируя, соответственно, Англию и Шотландию.
   Обвиняемый Эхоу с безразличным видом стоял у скамьи подсудимых, настолько неприметный, что, казалось, никак не мог быть истинным виновником столь изысканного собрания.
   Итак, именно здесь осуществлялось британское правосудие, здесь людям объявляли, что они считаются невиновными, пока вина их не будет доказана, но дух, царивший здесь, убеждал их, что они очень и очень виновны, даже если докажут свою невиновность. Эдвин принес присягу, и сэр Клевердон выдвинулся на боевые позиции, подобно всесокрушающей артиллерийской установке. Это был человек, который все, за что бы ни брался в своей жизни, делал старательно и умело. В тридцатых годах он пробегал милю чуть больше чем за четыре минуты, представлял свою страну в международных соревнованиях по бобслею, побеждал на парусных гонках и автомобильных ралли, а однажды выиграл десять геймов в теннисном матче у самого Тилдена**. Он и сейчас казался спортсменом, вступившим в игру, которую намерен выиграть.
   ** Тилден Бил, прозванный "Мистер Теннис", - американский теннисист 30-х годов, считался сильнейшим в мире.
   - Вы - Эдвин Эпплкот?
   - Да, - еле слышно ответил Эдвин.
   - Я правильно произношу ваше имя? Последний слог - "кот", или "коут"?
   - Как вы предпочитаете.
   - Вы, право, очень любезны. Насколько я понимаю, вы живете как раз над квартирой миссис Сидни, женщины, которую убили?
   - Да.
   - И давно вы там живете?
   - Три года.
   - Говорите громче, - перебил его судья. - Я не слышу ваших ответов, а я должен их слышать. Это - главное требование к свидетельским показаниям. Что бы вы ни сказали, все должно звучать внятно и громко!
   Эдвин изысканно поклонился.
   - Продолжайте, - сказал судья. Поначалу вопросы шли довольно обыденные, ибо сэр Клевердон не сомневался в победе.
   - Вы, разумеется, знали, что она была обыкновенной проституткой, - сказал он внезапно несколько минут спустя.
   - Нет, - ответил Эдвин, закрыв глаза. Боже, какой ужас! Все эти вопросы на людях!
   Сэр Клевердон метнул на него быстрый как молния взор.
   - Вы не знали, что эта женщина была проституткой? Да бросьте вы, думаете, я вам поверю!
   И он тотчас взглянул на своего клерка. Тот сидел ошеломленный. На предварительном опросе Эдвин сказал все, чему научил его Макглашан, но сейчас по какой-то причине говорил чистую правду.
   - Но разве не является фактом, - продолжал сэр Клевердон, что у покойной была привычка часто принимать гостей?
   - Да.
   - И она так отладила свое гостеприимство, что принимала всех только поодиночке, разве нет?
   - Я не знаю.
   - Ладно, но ведь вы не видели, чтобы к ней заходили женщины?
   - Нет, не припомню, сэр.
   - А мужчин, входивших в ее квартиру, видели?
   - Да, один или два раза.
   - Видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый заходил в квартиру миссис Сидни?
   Эдвин взглянул на Арнольда Эхоу.
   - Не могу сказать без очков, сэр.
   - Они у вас с собой?
   - Да.
   - Так наденьте их поскорее! - прогремел сэр Клевердон, лицо его побагровело от раздражения. - Итак?
   - Может, и видел. Точно сказать не могу.
   - Не можете? - повторил сэр Клевердон скептически.
   - Нет. Я думаю, видел этого джентльмена раньше, но никак не вспомню где.
   - Джентльмена?
   В зале заплескался смех. Даже обвиняемый кисло улыбнулся. Судья застучал своим молотком.
   Сэр Клевердон никогда не сталкивался с чем-либо подобным. Все, что Эдвин говорил сейчас, в корне отличалось от его предварительных показаний, а сэр Клевердон опирался на них, чтобы показать мерзкую, непристойную репутацию покойной и соответственно обрисовать всю ее компанию.
   - Вы хорошо себя чувствуете? - спросил сэр Клевердон.
   - Последнее время я чувствую себя неважно.
   - Не стоит ли нам в таком случае освободить вас от дачи свидетельских показаний, пока вам не станет лучше?
   Тотчас вскочил мистер Эммонс, щеки его раскраснелись от прилива крови и амбиции:
   - Если мой высокочтимый и ученый друг закончил свой допрос, я хотел бы задать свидетелю несколько вопросов.
   - Свидетель нездоров, милорд, - возразил сэр Клевердон.
   - Но он, кажется, вполне в состоянии держаться на ногах, ледяным тоном ответил судья, - он сохраняет вертикальное положение и дышит. Мысль о том, что он болен, исходит от вас. - И судья посмотрел на Эдвина поверх очков. - Как вы сами считаете, вы больны?
   Эдвину очень хотелось поддаться искушению, но он был чересчур правдив.
   - Нет, милорд.
   - Очень хорошо. Вы закончили допрос свидетеля, сэр Клевердон?
   - Пока что да, - резко ответил сэр Клевердон.
   - Продолжайте, мистер Эммонс.
   Этого-то сэр Клевердон и опасался больше всего. Откинувшись назад, он яростно зашептал что-то своему клерку, тот пожал плечами и стиснул до хруста пальцы.
   Губы Эммонса сложились в улыбку, изображавшую дружелюбие.
   - Где вы работаете, мистер Эпплкот?
   - Я работаю в Би-би-си, сэр.
   - То есть в Британской радиовещательной корпорации, обернувшись к присяжным, пояснил Эммонс таким тоном, будто речь шла об одном из незыблемых и священных национальных институтов. - И каковы же ваши служебные функции в этом достойнейшем учреждении?
   - Я участвую в детской передаче "Выходи поиграть".
   - Как артист?
   - Как певец, сэр.
   - И давно вы работаете в этом качестве?
   - Около шестнадцати лет, сэр.
   - Шестнадцать лет! - вскричал Эммонс, словно речь шла о целом столетии. Ухватив пальцами лацканы пиджака и наклонив голову, он изготовился к атаке. - Иными словами, Британская радиовещательная корпорация считала возможным в течение шестнадцати лет использовать вас в программе, предназначенной развлекать и воспитывать юное поколение, то есть, друзья мои, мужчин и женщин завтрашнего дня, именно в том возрасте, который особенно важен для формирования их личностей и когда, увы, легче всего посеять в их душах семена зла и разврата. Отсюда следует, что Британская радиовещательная корпорация считает вас человеком достойным. Вы, мистер Эпплкот, согласны с суждением корпорации? Вы сами считаете себя человеком достойным?
   - Да, сэр, хотелось бы думать, что это так.
   - Здесь, знаете ли, не место скромничать. Как по-вашему, вы человек нравственный?
   - Надеюсь, что так.
   - Будьте любезны ограничивать свои ответы словами "да" и "нет", - отрезал Эммонс, упустив на мгновение свою улыбку. Он ненавидел эту английскую черту - неспособность хорошо говорить о самом себе на людях, даже когда это просто необходимо.
   - Мне бы хотелось быть нравственным человеком, сэр.
   - Но ведь вы не считаете себя безнравственным?
   - О нет, сэр, - в ужасе ответил Эдвин.
   - Вот и отлично. Итак, поселились ли бы вы, человек достойный и нравственный, в доме, заведомо зная, что в квартире под вами живет известная женщина ночи?
   - Женщина ночи, сэр?
   - Проститутка! - рявкнул Эммонс.
   - О нет.
   - Как долго вы проживали в этом помещении?
   - Три года, сэр.
   - И когда вы въехали, миссис Сидни уже жила там?
   - Да, сэр.
   - Таким образом, можно предположить, что она не давала никаких оснований считать ее женщиной, которая живет, торгуя своим телом, ибо в противном случае вы не остались бы там?
   - Нет, сэр, думаю, не остался бы.
   - И за три года у вас и в мыслях ни разу не возникло подозрения, что она может принадлежать к древнейшей в мире профессии?
   - Древнейшей в мире профессии, сэр? Я не совсем понял.
   - Что она была... была проституткой! - Эммонс сбился на крик. Он негодовал на глупость, разрушившую всю элегантность его речи. Потом он бросил взгляд на сэра Клевердона, тот хмуро улыбался.
   - Нет, сэр, я не знал.
   - Но теперь знаете, что это так?
   - Мне было сказано...
   - Сказано? Кем?
   - Полицией.
   Зал оживился. Эммонс взглянул на присяжных.
   - Официально заявляю, - сказал он, - пятно на репутации женщины, ее здесь нет и она, увы, не может защитить себя, это пятно грубо сфабриковано полицией, жаждущей скорейшего вынесения приговора. Тогда как достойный и нравственный человек, который жил в наивозможнейшей близости от покойной, не заметил никаких признаков аморального поведения соседки на протяжении трех лет, то есть тридцати шести месяцев, более чем тысячи дней!
   Сэр Клевердон заявил протест: мистеру Эммонсу предоставили трибуну для допроса свидетеля, а не для выступления с речью перед присяжными.
   Судья принял протест, и мистер Эммонс тотчас извинился без малейшего раскаяния.
   - Присмотритесь как следует к обвиняемому, - продолжал он. - Я полагаю, вы никогда не видели его прежде.
   - Я не мог бы в этом поклясться.
   - Как по-вашему, у обвиняемого оригинальное лицо?
   - Не знаю даже, что ответить на это, сэр.
   - Не знаете? Так я вам скажу. Вы должны ответить "да" или "нет".
   - Я не люблю высказывать личные суждения о лицах других людей, сэр. В конце концов, им ничего не поделать со своим лицом - так уж они родились.
   Судья ответил на безмолвный призыв Эммонса стуком молотка.
   - Дальнейшие изыскания в этом направлении представляются мне не особенно плодотворными, мистер Эммонс, - заметил судья.
   - Я всего лишь хочу установить тот факт, что мистер Эпплкот видит обвиняемого впервые, милорд.
   - Свидетель уже ответил, что не мог бы в этом поклясться. Поскольку он дает показания под присягой, мы должны принять его слова на веру. Он вполне мог видеть обвиняемого, но не помнить об этом.
   - А мог и не видеть, - опрометчиво вставил Эдвин.
   - Извините? - Теперь уже и судья начинал терять терпение. Уста его сжались, будто на них наложили швы.
   - Понимаете, милорд, - объяснил Эдвин. - Я мог видеть лицо мистера Эхоу в автобусе или на улице. Оно мне, безусловно, кажется очень знакомым, но, может быть, именно потому, что я где-то видел кого-то чрезвычайно на него похожего.
   - Мы здесь не для того, чтобы проверять вашу память на лица, - ядовито заметил судья. - Возможно, с разрешения мистера Эммонса, мне будет дозволено вас спросить: видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый входил в квартиру покойной?
   - Может, и видел, насколько могу судить.
   - А может, и нет. Очень хорошо, продолжайте, - пробормотал судья, тяжко вздохнув. - Будем считать, что нет.
   - Видите ли...
   - Хватит! - сказал судья. - Мы попусту тратим время.
   - Вы когда-либо разговаривали с миссис Сидни? - возобновил допрос мистер Эммонс.
   - Да, сэр. Но дальше "доброго утра" и "здравствуйте" наш разговор не заходил.
   - Могли бы вы описать ее как приятную особу?
   - Да, сэр. Очень приятную. И разговаривала учтиво. Возможно, ее речь и была несколько вульгарной, но не мне судить об этом.
   - Как может человек разговаривать одновременно и вульгарно и учтиво? - резко бросил судья.
   - Это действительно трудно, я допускаю, сэр. Но мне не хотелось бы дурно отзываться о людях. Это не в моих правилах.
   - Возьмите себе лучше за правило отвечать на все наши вопросы, а не изощряться здесь в любезностях. Итак, она, по-вашему, говорила учтиво или вульгарно?
   Судья ненавидел серый цвет с такою же силой, как любил черный и белый.
   - Я бы сказал, учтиво.
   - Очень хорошо. Продолжайте.
   - Но с оттенком вульгарности.
   Судья всплеснул руками.
   - Видите ли, она, я думаю, ничего не могла с этим поделать, - поспешно добавил Эдвин.
   - Не было ли в ее облике каких-либо черт, которые ассоциировались бы у вас с ее предполагаемой профессией? спросил мистер Эммонс. - Ни перебора по части косметики или духов, ни высоких каблуков, черных чулок, чего-нибудь еще в этом роде?
   - Она пользовалась очень крепкими духами, сэр, их запах чувствовался даже у меня наверху.
   - Вы хотите сказать, что запах ее духов проникал сквозь перекрытия и ковры?
   - О да, сэр, и вызывал у меня головную боль. Я ей раз или два жаловался на это, самым вежливым образом.
   - Вы высказывали свои жалобы устно?
   - Нет. Каждый раз, сойдя вниз, я слышал через дверь, что она не одна. А когда у нее не было гостей, она уходила из дому.
   - Вы хотите сказать, что подслушивали под дверью?
   - О нет, сэр, просто голоса всегда были слышны еще на лестнице.
   - И вы подслушивали эти разговоры на лестнице?
   - Нет, сэр, я их слышал, но никогда не прислушивался к ним. Это было бы неприлично. Да и не всегда слышались разговоры. Иногда - просто звуки радио или передвигаемой мебели.
   - Понятно. - Эммонс прочистил горло. - Как же вы высказывали свои жалобы, если не делали этого устно?
   - Я писал записки, которые подсовывал ей под дверь.
   - Вы когда-либо получали на них ответ?
   - Никогда. Если не считать... - Эдвин запнулся.
   - Продолжайте.
   - Однажды дверь распахнулась, как раз когда я подсовывал под нее записку.
   - Кто же ее открыл?
   - Джентльмен.
   - Джентльмен? Как он был одет?
   - На нем была нижняя рубашка.
   - И что еще?
   - И все.
   - Вы хотите заявить суду, - теперь запинался мистер Эммонс, - что дверь квартиры миссис Сидни открыл человек, одетый в одну лишь нижнюю рубашку?
   - Возможно, на нем были еще и носки, я не помню.
   - У меня больше нет вопросов.
   Поднялся сэр Клевердон, выгнув брови триумфальными арками.
   - С вашего разрешения, милорд, мне хотелось бы задать свидетелю еще несколько вопросов.
   - Надеюсь, не очень много. Приступайте.
   - Вы запомнили лицо того человека, или джентльмена, если вам так больше нравится? Узнали бы вы его при встрече?
   - Он, пожалуй, был среднего роста, темноволосый, с чистой кожей.
   - Есть ли сходство между ним и обвиняемым?
   - Да, сейчас, когда вы это сказали, я нахожу большое сходство между ними, хотя и не мог бы поклясться, что это он.
   Слова Эдвина вызвали возбуждение в зале, и Эхоу посмотрел на него с откровенной ненавистью.
   - Что же вам сказал тот человек?
   - Я не понял его слов, но звучали они так... - И Эдвин произнес два слова, которые никогда не употребляются в обществе.
   В зале послышался изумленный вздох, какая-то девушка хихикнула, почтенный господин выкрикнул что-то неразборчивое, а судья призвал всех к порядку.
   - Отсюда ясно, к какой утонченной публике принадлежали друзья вашей учтивой соседки, - заметил сэр Клевердон.
   - Но что означают эти слова? - спросил с болью в сердце Эдвин.
   - Ничего не означают, - ответил сэр Клевердон, но, при всей их популярности в рядах вооруженных сил, я не советовал бы вам украшать ими свою речь в цивильном обществе. - И добавил, чтобы помочь Эдвину оправиться от шока: - Это один из способов сказать: "Будьте любезны удалиться". (Смех в зале.)
   Когда, наконец, тишина была восстановлена, сэр Клевердон задал следующий вопрос:
   - Когда это произошло?
   - Около одиннадцати часов утра.
   - Но когда именно?
   - Ах да... - Эдвин еще не совсем пришел в себя. - Утром того дня, когда произошло убийство.
   Зал оцепенел. Эхоу, водитель грузовика, давал показания перед Эдвином и охотно признал, что поддерживал с миссис Сидни мимолетное знакомство, но заявил, что в день убийства с девяти часов находился у сестры в Айлингтоне. Сестра подтвердила алиби.
   - Вы уверены? - спросил Эдвина сэр Клевердон. Седьмого июля?
   - Я не помню даты, но это было именно в тот день. Я как раз шел на работу.
   - Когда вы уходите на работу?
   - Около одиннадцати.
   - Разве вы не знаете точно, когда уходите?
   - Около одиннадцати.
   - Вы хотите заявить суду, что не знаете точно, в котором часу уходите на работу?
   Эдвин начал запинаться. Это была последняя капля.
   - Разве люди обязаны знать точное время, когда они уходят на работу?
   - Да, - отрезал сэр Клевердон.
   Неужто он один такой в целом мире - урод, не похожий на всех? И кролики никогда не смогут разделить с ним это ужасное испытание. Сколько еще сможет он выстоять в этой кошмарной комнате, которая, кажется, битком набита людьми, досконально знающими, что и в котором часу делали они сами и даже что и когда должны делать другие.
   - Около одиннадцати, - услышал он собственный голос.
   - К которому часу вы должны приходить в Би-би-си?
   - К одиннадцати.
   - Вы хотите сказать, что уходите из дому около одиннадцати, чтобы к тому же часу быть на службе, пройдя чуть не полгорода?
   - В тот день я опоздал.
   - Когда вы пришли на работу?
   - Где-то после одиннадцати.
   - Насколько позже одиннадцати?
   - Где-то в одиннадцать десять... одиннадцать пятнадцать.
   - Сколько времени отнимает у вас дорога от дома до Би-би-си?
   - Около двадцати минут.
   - Значит, будет логично предположить, что вы покинули дом между десятью пятьюдесятью пятью и десятью пятьюдесятью?
   - Я так полагаю.
   - Почему же вы не сказали мне это с самого начала?
   - Почему? - выпалил Эдвин. - Потому что я поклялся говорить правду и ничего, кроме правды, и с моей стороны присяга эта была ошибкой.
   - Что-что? - переспросил судья.
   - Я не знаю правды! - вскричал Эдвин, широко раскрыв глаза. - Понимаю, я должен точно знать все, но я не знаю! Не знаю, в котором часу я покинул дом, да если б и знал минута в минуту, все равно не узнал бы с точностью до секунды, а если я не могу рассказать вам все до мельчайших подробностей, значит, не сумею сказать правду.
   - Говорите громче! - приказал судья.
   Странно, Эдвину казалось, будто он кричит во весь голос. А оказывается, он все это бормотал себе под нос. Закрыв глаза, он резко замотал головой из стороны в сторону, но, открыв глаза снова, лучше видеть не стал.
   Сэр Клевердон впился в него взглядом - сущий орел. Судья гриф, а мистер Эммонс - крот.
   - Во всяком случае, вы покинули дом утром после половины одиннадцатого?
   - Должно быть, так.
   - Вы возвращались домой до семи вечера?
   - Думаю, что да.
   - Думаете, что да?
   - Пожалуйста, - взмолился Эдвин, - нельзя ли помедленнее?
   - Говорите громче, - напомнил судья.
   Нечеловеческим усилием воли Эдвин взял себя в руки.
   - Передача выходит в эфир в три пятнадцать, - сказал он. Ровно в три пятнадцать. И кончается в три сорок пять.
   - Что вы делали после окончания передачи?
   - Вернулся домой выпить чаю.
   - Прямо домой?
   - Да.
   - Итак, мы можем допустить, что вы вернулись домой между четырьмя и четырьмя пятнадцатью?
   - Полагаю, что так.
   - В каком смысле "полагаете"? Это ведь очевидно, не правда ли?
   - Если вы так считаете, сэр.
   - Да, я так считаю. Долго вы оставались дома?
   - Достаточно долго, чтобы заварить чай и съесть лепешку. Я намазал ее маргарином и малиновым вареньем. Затем я помыл посуду, вытер ее, убрал в буфет и пошел в зоопарк.
   - Все это, должно быть, заняло еще четверть часа?
   - Я не знаю.
   - Вы, наверно, на редкость неторопливый едок?
   - Я не знаю.
   - Просто невероятно, что находятся люди, ухитряющиеся пройти по жизни, не имея ни малейшего представления, что, когда и как именно они делают. Попрошу вас сосредоточиться, если можете. Вернувшись домой выпить чаю, не обнаружили ли вы какие-либо признаки продолжавшегося присутствия этого человека в квартире миссис Сидни?
   - Я слышал голоса.
   - Голоса?
   - Кричал мужчина. Играло радио, передавали танцевальную музыку. Потом, судя по звуку, разбилось стекло.
   - Вы опознали тот же голос, который бросил вам в лицо грязное ругательство?
   - Не могу сказать. Может, тот, а может - и нет.
   - Вы разобрали какие-либо слова, произнесенные этим голосом?
   - Да. Нет, я не смею произнести их вслух, боюсь, они окажутся неприличными.
   - Я приказываю вам рассказать нам, что вы услышали, вмешался судья, наклонясь вперед, - и громогласно.
   - Я услыхал нечто вроде: "Только пикни - а может, "пискни"? - и я из тебя отбивную сделаю!" Да, нечто в этом роде.
   - Говорил мужчина?
   - Да, а это что-то совсем ужасное? Я и запомнил все, потому что ничего не понял.
   - Вы слышали ее голос?
   - Нет, только ее смех. Я все время слышал ее смех, вплоть до самого ухода.
   - А что вы подумали, услыхав звон бьющегося стекла?
   - Наверно, решил я, кто-то уронил стакан.
   - Ничего более бурного вы не заподозрили? Не прозвучало ли это так, будто стакан скорее швырнули, а не уронили?
   - Какой в этом смысл?
   - Если стакан швырнуть с достаточной силой, можно поранить человека, в которого целишься.
   - Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь поступал так.
   - Говорите громче, - сказал судья.
   - А когда вы отправились в зоопарк, - голос сэра Клевердона звучал очень настойчиво, - вы не заметили никакого транспортного средства, стоявшего у дома?
   - Я не помню.
   - Шестиколесный грузовик?
   - Я не знаю.
   - Вы вообще не заметили никакой машины?
   - О, я припоминаю, какие-то мальчишки играли на улице в крикет. Мяч закатился под машину, и один мальчик полез доставать его из-под колес. Я сказал ему, что это опасно и надо быть поосторожнее, потом заглянул в кабину удостовериться, что там нет водителя.
   - Сколько лет было этому мальчику?
   - Лет десять, двенадцать, а может - четырнадцать. Я не очень хорошо различаю возраст детей.
   - Если он играл в крикет, ему, вероятно, было больше шести.
   - О, думаю, так, ведь он курил.
   - Курил? Вы сказали, там была машина. Сумеет ли мальчик в том возрасте, когда уже курят, залезть без труда под современный легковой автомобиль?
   - Нет, пожалуй, эта машина была побольше легкового автомобиля.
   - Вам пришлось нагнуться, чтоб заглянуть в кабину?
   - Напротив, мне пришлось встать на цыпочки.
   - На цыпочки? Если только это не был лимузин, выпущенный до тысяча девятьсот десятого года, полагаю, вы видели грузовик серый грузовик марки "Лейланд" и, возможно, с белой надписью на дверце: "Братья Хискокс, Хэмел Хэмпстед"?
   Эммонс выразил протест против формы, в которой был задан вопрос. Сэр Клевердон снял вопрос, но никто не мог отрицать, что он уже успел задать его.
   - Я кое-что припоминаю об этом, - по собственной инициативе заявил Эдвин, потирая лоб.
   Эхоу заметно напрягся.
   - Говорите громче, - распорядился судья.
   - Помню... там была картинка... похоже, переводная... юная дама в весьма нескромном купальном костюме... с цветным мячом в руках... Картинка была наклеена на стекло, через которое водитель видит дорогу... лобовое стекло, так, кажется? Я еще, помню, удивился, как полиция допускает нечто подобное, ведь картинка эта закрывает водителю обзор и наводит на непристойные мысли.
   Хотя как улика все это выглядело не очень убедительно, Эхоу решил, наверно, что угодил в ловушку, и, будучи человеком грубым и несдержанным, вскочил и разразился в адрес Эдвина отвратительной бранью, которую тот, к счастью, не понял.
   Сэр Клевердон выразительным жестом бросил на стол свои бумаги.
   - У меня больше нет вопросов, - пробормотал Эммонс. Судья вперил взгляд в Эдвина и произнес голосом, скрипевшим как палая осенняя листва под подошвами башмаков:
   - Если вам когда-нибудь еще случится давать показания в суде, настоятельно рекомендую вам проявить большую наблюдательность, а также излагать свои мысли более связно и членораздельно. Сегодня вы сначала обрисовали покойную в розовых тонах, как совершенно безобидную особу, но затем, в процессе перекрестного допроса, дали столь противоположное описание ее характера, что трудно не заподозрить вас в заведомом намерении исказить истину с самого начала. Я не думаю, что это так, поскольку очевидно: вы человек, не привыкший давать показания в суде, и искренне верите, будто каждый имеет право на истолкование сомнений в его пользу. Но одно дело толкование сомнений и совсем другое - абсолютная слепота к фактам. Она приводит к даче показаний, чреватых судебной ошибкой, если они не будут подвергнуты анализу самыми строгими методами, принятыми в системе нашего судопроизводства. Я призываю вас подумать как следует над моими словами, ибо ваши сегодняшние показания были самыми путаными и самыми нелогичными из всех, какие мне довелось выслушать за время работы в суде. Прошу следующего свидетеля!
   Эдвин, конечно же, не был главным свидетелем. Сестра Эхоу, не выдержав повторного допроса, призналась, что алиби подсудимого было вымышленным. Грузовик опоздал к месту назначения более чем на двадцать четыре часа, а полиция обнаружила письма и отпечатки пальцев, которые в конечном счете и отправили Эхоу в тюрьму до конца дней.