Страница:
--------------------
Перевод: Ю.Зарахович
OCR, правка Aleksandr Evmeshenko(A.Evmeshenko@vaz.ru)
--------------------
В каком возрасте убийце следует уходить на покой? Этот
жгучий вопрос волновал мосье Амбруаза Плажо, вновь
назначенного шефа бюро французской сыскной полиции Сюртэ,
именуемого отделом депортации. В функции этого отдела входило
обеспечение безопасности высокопоставленных иностранных гостей
Франции посредством задержания всех потенциальных террористов
и временной высылки их в отдаленные места. Оторвавшись от
лежавшей перед ним на столе кипы документов, мосье Плажо
окинул изучающим взглядом сидящего напротив человека и
нахмурил чело.
- Итак, вы утверждаете, что у вас сложились весьма приятные
отношения с моим предшественником, мосье Латием?
- О да, мосье. Его отставка была для нас всех тяжелым
ударом.
- Для всех? Так вы не один? Сколько же вас?
- Всего шестеро. Члены Интернационала нигилистов.
- Нигилизм перестал существовать еще к концу прошлого века.
- Так кое-кто считает.
Плажо вздохнул. Слова собеседника и забавляли, и
интриговали его, но, будучи примерным служакой, Плажо не мог
позволить себе выказать ни малейших эмоций. Он снова пробежал
глазами документы. Самый древний из них, хрупкий и
пожелтевший, был датирован восемнадцатым июля тысяча девятьсот
третьего года. К документу была приложена фотография
преисполненного достоинства молодого человека, чья длинная
шея, увенчанная головой с гривой пышных черных волос,
вырастала из стоячего воротника с бабочкой, который был ему
велик на несколько размеров. Звали юношу Братко Звойнич.
Продолговатый нервный почерк давно скончавшегося полицейского
сообщал, что Звойнич был задержан по просьбе генерального
консула Черногории как подозреваемый в принадлежности к терро-
ристической организации.
Плажо быстро пролистал остальные документы в досье
Звойнича. В тысяча девятьсот десятом году он был снова
арестован, на этот раз под именем Бруно Сильберберга.
- Почему вы изменили фамилию на Сильберберг?
- Как, я был и Сильбербергом? Знаете, за свою жизнь я
сменил столько имен, теперь и не вспомнишь толком, почему я
выбирал именно то или это.
- Понятно.
Глянув поверх очков, Плажо сравнил юношу на фотографии с
сидящим перед ним высохшим, сморщенным старым астматиком. Он
облысел - ни прядки, ни даже тени волос. Голова его сияла
точно полированная и - видно следствие какого-то несчастья -
застыла в самом неловком положении. Утратившая подвижность,
рассеченная сзади морщинами шея и большие набрякшие веки -
одно из них, вздувшись, как парус, закрыло на три четверти его
правый глаз - придавали старику сходство с черепахой,
глубокомысленной и одновременно нелепой.
На воротнике пиджака отчетливо виден был ярлычок фирмы -
воротник оттопыривался сам собой, желая объять давно иссохшую
плоть. Улыбка, навечно застывшая на лице, выражала не столько
добродушие, сколько иронию, как бы подчеркивая: старик
немногого ждет от людей; но твердые складки в уголках рта
наводили на мысль, что он привык получать от людей больше, чем
они готовы были ему предложить. В страстном и приторном
выражении его лица проскальзывало нечто левантийское*:
отрешенность, причастность к истории, дремотная сонливость,
сменившая годы напряженные, кипучие, презрение ко всему
материальному, усталое разочарование в недолговечной суетности
бытия.
-------
* Левант - традиционное название древних стран восточного
Средиземноморья, жителям которых приписывалась чрезмерная
утонченность и изощренность нравов.
-------
Голос его, приглушенный пылью и черным табаком, звучал еле
слышно. Хрупкие слова вырывались из астматических хриплых
вздохов и, казалось, доносились откуда-то издалека. Плажо
почувствовал невольную симпатию к посетителю - в нем было
что-то настоящее.
- Напомните мне еще какие-нибудь мои псевдонимы, сказал
старик неожиданно.
Плажо охотно уважил его просьбу:
- Владимир Иликов, Рене Сабуро, Вольфганг Тичи, Антал
Соломон, граф Наполеон де Суси...
Услышав последний, старик разразился откровенным хохотом,
который тут же перешел в болезненный кашель. Наконец он
перестал кашлять и снова посмотрел на Плажо. Приступ утомил
его, но в усталом взгляде проскальзывали веселые искорки.
- Аристократы мне удавались хуже всего, - просипел он. - И
я никогда не мог придумать подходящего имени. Наполеон де
Суси... Что за бред! Организация поручила мне внедриться в
королевскую семью Саксонии и подготовить изнутри убийство
одного из ее членов. В те времена мы высоко не метили. Меня,
естественно, раскусили сразу. Не успел вручить визитную
карточку, тут же замели и выслали. Я, понимаете ли, совсем не
выглядел графом Наполеоном де Суси. Хотя, если подумать, я и
представить себе не мог, как должен выглядеть граф Наполеон де
Суси. - Старик посерьезнел. - Нет, лучше всего и всего опасней
я становился, бывая человеком из народа.
- Опасней? - переспросил Плажо. - Однако, просматривая ваше
досье, я не могу найти свидетельства хотя бы одного
совершенного вами преступления. Тем более - убийства. Вас
всегда арестовывали по подозрению.
- Во Франции мне никогда не везло, - вздохнул Звойнич.
- Почему же вы остались здесь? Вроде у вас тут нет никаких
связей - ни родни, ни врагов.
- Я люблю Францию, - пробормотал Звойнич. - И никогда ее
не покину, если только вы не выставите меня отсюда.
Плажо был невольно тронут. Он закрыл досье и закурил
"Галуаз".
- Очень хорошо, - сказал он, - позвольте мне подытожить.
Вынести окончательного решения я не могу, пока до конца не
уясню проблему. Я принял это бюро только вчера, и вы
настойчиво намекали, что я еще не разобрался во всех моих
обязанностях. Это я понимаю не хуже вас. Но попробуйте
поставить себя на мое место. Ко мне приходит человек
восьмидесяти четырех лет...
- Восьмидесяти пяти.
- Восьмидесяти пяти, прошу прощения. У меня и в мыслях не
было укорачивать вам жизнь. Итак, вы являетесь ко мне,
передвигаясь с помощью двух палок, и объявляете себя неистовым
и знаменитым убийцей. Поскольку человек я по натуре вежливый,
я предлагаю вам сесть. Вы принимаете мое предложение с явным
облегчением, ибо с трудом поднялись на четвертый этаж. Затем
предъявляете мне сегодняшний утренний выпуск "Орор", в котором
сообщается о предстоящем визите имама Хеджаза с целью
содействовать лучшему взаимопониманию между народами Франции и
его страны. Я спрашиваю вас, какая тут связь с вашим
собственным визитом. Вы выражаете изумление и сообщаете, что
мой предшественник мосье Латий понял бы сразу. Я стою на
своем, и вы объясняете, что жизнь имама в опасности. Мне
становится любопытно, и я спрашиваю, есть ли у вас информация,
позволяющая сделать подобное заключение. Вы, сердобольно
улыбаясь, отвечаете, что у вас может возникнуть искушение
убить имама, если я не вышлю вас на неделю на Корсику.
Послушайте, любезный, вы хотя бы имеете представление, где
находится Хеджаз?
- Неважно, где он находится, - ответил старик. - Я - враг
всех самодержцев, и народ этой несчастной страны заслуживает
освобождения, где бы она ни находилась. Ни один деспот не
может спать спокойно, покуда я жив.
- Скажите, - спросил Плажо, - а как поступил бы в такой
ситуации мой предшественник мосье Латий?
- С ним спорить не приходилось, - отвечал Звойнич. Мосье
Латий отчетливо осознавал угрозу, которую мы представляем для
гостей республики. Он немедленно подписал бы приказ о высылке,
и сегодня же вечером мы были бы в самолете.
- Сегодня вечером? - искренне изумился Плажо. Но ведь имам
прибывает только послезавтра!
- Не тот был человек мосье Латий, чтобы рисковать, когда в
деле замешаны отчаянные головы.
- Ясно. Когда вы говорите "мы", речь, я полагаю, идет о
пятерых ваших коллегах.
- Да.
- И где же они, эти пятеро ваших друзей?
- Уже упаковались и готовы отправиться в путь.
- То есть?
- Узнав из утренней газеты о приезде имама, мы провели
совещание, и я был направлен к вам делегатом от нашей группы.
Плажо достал карандаш:
- Не могли бы вы сообщить мне имена пятерых ваших друзей?
- Разве это необходимо? Мосье Латий...
- Мосье Латия больше здесь нет, - резко перебил его Плажо.
- Очень хорошо, - отвечал Звойнич. И назвал поименно всех
пятерых представителей региональных центров Интернационала
нигилистов, в том числе единственную особу женского пола мадам
Перлеско, более известную в нигилистских кругах как Роза
Лихтенштейн.
- Ладно, - сказал Плажо, - но дать вам ответ сегодня я не
могу.
Звойнич и не пытался скрыть охватившее его раздражение.
- Завтра, - буркнул он, - может быть уже поздно.
- Что ж, нам придется пойти на риск.
Звойнич с трудом поднялся со стула. Казалось, он думал, что
производит большее впечатление, воздвигшись на все свои пять
футов и восемь дюймов*.
-------
* фут - мера длины, равна примерно 30,5 см; в одном футе двенадцать
дюймов.
-------
- Вы еще молоды, - мрачно объявил он. - Любого, кто в
молодости достигает поста начальника управления, принято
считать подающим надежды. Но собственная ваша близорукость
может погубить вашу карьеру.
- Знаете, что я думаю? - ответил Плажо. - Я думаю, вам
следует обратиться к врачу.
- Вот как? Не пришлось бы вам самому вскоре стать объектом
внимания врачей.
- Вы угрожаете мне?
- Я угрожаю каждому, кто встает на моем пути.
Сунув под мышку жалкий чемоданчик, старик взял в каждую
руку по палке и заковылял к двери.
- Вам будет небезынтересно знать, - прошептал он, что имам
Хеджаза прибывает рейсом "Эр Франс" номер сто семьдесят восемь
из Багдада в семь часов сорок восемь минут утра в среду. Он
остановится в отеле "Рафаэль". Уезжает в Марсель в воскресенье
"Голубым экспрессом". Охраняйте его хорошенько.
Старик ушел. Плажо раздраженно погасил сигарету и вызвал
свою секретаршу, мадемуазель Пельбек. Она тотчас вошла в
кабинет. Мадемуазель Пельбек была одной из тех преданных
службе сотрудниц, без которых немыслимы французские
министерства - они всегда ходят взад-вперед с какими-то
бумагами и вечно что-нибудь штемпелюют. С пояса ее свисали на
цепочке ножницы. Блузка, сшитая собственными руками, была
настолько мешковата, что из-под нее вечно виднелась бретелька
бюстгальтера, скрепленная с бретелькой комбинации гигантской
булавкой. Волосы ее были рыжими, рот непрерывно дергался,
брови отсутствовали напрочь.
- Вы звонили! - объявила мадемуазель Пельбек, слова ее
звучали как обвинение.
Она проработала с мосье Латием восемь лет и была возмущена
его уходом на пенсию.
- Мадемуазель Пельбек, - спросил Плажо, - что вам известно
о человеке по фамилии Звойнич, который именует себя
нигилистом?
Мадемуазель Пельбек насторожилась и ответила, тщательно
обдумывая слова:
- Мне известно, что мосье Латий считал его весьма опасной
личностью.
- Почему же его не депортировали, если он так опасен?
- О господи, да ведь... - вырвалось у мадемуазель Пельбек,
но она тут же взяла себя в руки. - Хотя мосье Латий и считал
его опасным, но все же не таким опасным, как считал себя сам
Звойнич, если вы понимаете, что я имею в виду.
- Честно говоря, не понимаю. И после первой встречи я счел
его безобидным чудаком.
- То есть вы не намерены отправить его на Корсику? - в
ужасе спросила мадемуазель Пельбек.
- Да с какой стати?
- Видите ли, он никогда не объявляется без достаточных на
то оснований. У них с мосье Латием сложились весьма необычные
отношения. С давних пор, как я помню, мосье Латию даже не
приходилось никогда посылать за ними. Они приходили сами, как
только узнавали из газет о прибытии в Париж какого-нибудь
высокого гостя. Просто удивительный пример сотрудничества
между потенциальными преступниками и их потенциальными
преследователями. Будь все преступники так же сознательны, как
эти шестеро, самой преступности бы не стало.
- Безусловно, - сухо буркнул Плажо. - Я нахожу их абсолютно
безобидными.
- Можно ли кого-нибудь из нас считать абсолютно безобидным?
- спросила мадемуазель Пельбек. - Они никогда не убивали во
Франции, это верно, но в Македонии у них ужасная репутация.
- Откуда вам это известно?
- Мне говорил мосье Латий.
- Никаких свидетельств тому я в досье не нашел, хмыкнул
Плажо.
- Мосье Латий не стал бы выдумывать подобные вещи. Зачем
ему?
- Н-да, интересно. Вы свободны, мадемуазель Пельбек.
Она с достоинством удалилась, бормоча что-то о выскочках и
неблагодарных.
Плажо глядел в окно, за которым угасал летний день. Затем
позвонил коллеге из другого управления Сюртэ, и в ответ на его
вопрос о приезде имама коллега сообщил, что венценосец
прибывает рейсом двести шестьдесят четыре компании "Эр Франс"
из Женевы в девять часов двенадцать минут утра в среду и
остановится в официальной резиденции гостей президента
республики. Мрачно улыбаясь, Плажо повесил трубку. Он уже был
готов напрочь выбросить из головы всю эту историю, как
зазвонил телефон. Коллега сообщил, что неточно информировал
Плажо: имам остановится не в Елисейском дворце, а в отеле
"Рафаэль".
Плажо выругался.
- Но скажите, - спросил он, - имам действительно прибывает
из Женевы, а не из Багдада?
- Информацию о его прилете я дал вам совершенно точную.
- Куда же направится имам из Парижа?
- В Монте-Карло.
- А не в Марсель?
- Нет, нет, Монте-Карло. Цель визита имама во Францию -
улучшить жизнь своего угнетенного народа, но сам он несметно
богат и обожает азартные игры.
Плажо улыбнулся.
- Я полагаю, - добавил он, - имам летит до Ниццы самолетом,
а далее проследует автомобилем.
- Нет, - отвечал голос в трубке. - Ему заказаны места на
"Голубой экспресс", которым он и проделает весь путь.
- Вот как? Спасибо. - Плажо повесил трубку и задумался.
Два из сообщенных стариком фактов подтвердились, два - нет.
Долг полицейского - подозревать. И тем не менее всегда легче
подозревать того, кто старается отвести от себя подозрение,
чем другого, пытающегося его на себя навлечь. Какой будет
ужас, если имам и в самом деле погибнет, разорванный в клочья
традиционным букетом цветов, таившим в благоуханной сердцевине
своей адскую машину. Случись такое, на совести Плажо останется
несмываемое пятно, он никогда больше не сможет смотреть в
глаза мадемуазель Пельбек, это уж точно. Чертов Звойнич! При
всей его неуклюжести знал, что делает, - вон какие сомнения
посеял. Умудрился показать себя чуть-чуть чересчур зловещим,
как раз чтобы не выглядеть смешным, и недостаточно смешным,
чтоб показаться безобидным. Плажо потребовал досье людей,
которых Звойнич указал как сообщников. Досье оказались на
удивление однообразными. У каждого куча кличек.
Быстро проделав кое-какие подсчеты в своем блокноте, он
пришел к примечательному выводу: общий их возраст достигал
пятисот восьми лет. Самым младшим был Иегуда Ахрон - семьдесят
девять лет, девяностодвухлетняя мадам Перлеско оказалась
старейшей.
Ситуация представлялась Плажо все более тревожной и...
абсурдной. Оставался единственный ключ к загадке - Латий.
Плажо нашел номер его домашнего телефона в записной книжке.
- Алло, мосье Латий дома? - спросил он.
- Кто его спрашивает? - Женский голос в трубке звучал
неуверенно.
- Амбруаз Плажо. Это мадам Латий?
- Да.
- Видите ли, мадам, я - Плажо, преемник вашего мужа. Вы,
может быть, помните меня по маленькой позавчерашней вечеринке,
когда отмечали уход вашего супруга на пенсию. На меня пал
выбор вручить ему чернильницу с памятной надписью.
- Разумеется, я вас помню, мосье. Чернильницу я поставила
на каминную доску. Она очень красива, как и ваша речь.
- Я льщу себя мыслью, что не лишен дара слова. Ваш муж
дома, мадам?
- Одну секунду.
К телефону подошел мосье Латий.
- Привет, Плажо. Как дела на службе, старина?
- Я из-за них и звоню, Латий. Есть у меня вопрос, ответить
на него можете только вы. Не найдется ли у вас минута -
встретиться со мной.
- А по телефону сказать не можете?
- Нет.
После небольшой паузы Латий ответил:
- Хорошо. Раз уж вы так настаиваете, приезжайте прямо
сейчас.
- Спасибо, - ответил Плажо, сразу почувствовав себя более
уверенно.
Плажо не был женат, но имел любовницу, которая вполне могла
бы считаться и женой, поскольку безупречной верности ей он не
хранил. Как раз сегодня был день ее рождения. Плажо позвонил
ей.
- Анник, - сказал он ей своим самым солидным голосом, - я
задержусь - на три четверти часа. Что? Ты уже одета и готова
выходить? Вот и прекрасно, когда я к тебе приеду, мне не
придется ждать.
Надев щегольскую черную шляпу, Плажо покинул кабинет.
- Извините за беспорядок, дорогой Плажо, - сказал мосье
Латий, входя в скромную гостиную, - но завтра утром мы уезжаем
в Динар.
Выглядел Латий весьма живописно: растрепанная грива седых
волос, крошечная эспаньолка, водянисто-голубые глаза - с виду
скорее художник, чем чиновник. В присутствии столь красочной
личности подтянутый, аккуратный, педантичный Плажо чувствовал
себя неловко.
- Я понимаю, как вы должны быть заняты. Задержу вас
буквально на минуту, перейду прямо к делу. Я по поводу некоего
Звойнича.
Сразу утратив свою жизнерадостность, мосье Латий тяжело
опустился в кресло.
- Да, - сказал он, - о нем-то, боялся я, вы меня и
спросите. Как только я развернул утреннюю газету и узнал, что
завтра прибывает имам Хеджаза, весь день был для меня
испорчен. Ожидая самого худшего, я стал нервничать и
беспокоиться. И надеялся уехать прежде, чем разразится гроза.
Плажо тоже сел.
- Но в чем же тайна? - спросил он. - Либо этот человек
опасен, либо нет. Казалось бы, такой вопрос относительно легко
разрешим.
- Дело далеко не простое, - грустно ответил Латий. Знаете,
я сейчас себя чувствую как главный кассир банка, которому все
доверяли, а он вдруг растратил миллионы.
- Почему же у вас такое чувство? - строго спросил Плажо.
- Потому... Потому, что я так никогда и не смог додуматься:
опасны эти престарелые анархисты или нет. В конце концов, не в
силах выносить и дальше это состояние неопределенности, я
решил свои сомнения в их пользу.
- Вы хотите сказать, что удовлетворили их просьбу об
отправке на Корсику без должных на то причин?
- Совершенно верно.
Плажо стал очень чопорен и самоуверен.
- Вы отдаете себе отчет, Латий, что эти ваши капризы
оплачивались из кармана налогоплательщика?
- Разумеется, голубчик, разумеется, отдаю, да и не стану
притворяться, будто очень из-за этого мучился. В конечном
счете деньги налогоплательщиков обычно тратятся куда менее
милосердно и с гораздо меньшей пользой. Достаточно посмотреть,
сколько вбухали в линию Мажино*. А толку что?
-------
* Линия Мажино - названная по имени военного министра Франции
генерала А. Мажино система укреплений на границе с Германией;
строилась и совершенствовалась с 1929-го по 1940 год и
обошлась в огромную сумму. В 1940 году немецко-фашистские
войска, обойдя линию Мажино, вышли ей в тыл, и гарнизон ее
капитулировал.
-------
- Если все начнут рассуждать, как вы, наступит хаос!
- Хаос и так существует, дорогой мой Плажо, но не потому,
что все думают, как я, а потому, что все думают по-своему. Как
мудро сказал Вольтер, каждый вправе возделывать свой
собственный сад. К хаосу могут легко привести два самых
разумных суждения, поставленных рядом. Тут уж ничего не
попишешь. Единственное, что мы можем, - держать наш дом в
порядке.
Плажо поднялся и возбужденно зашагал по комнате.
- Я пришел сюда, - сказал он, - не затем, чтобы предаваться
метафизическим дискуссиям.
- Отнюдь, - невозмутимо ответил Латий. - Вы пришли сюда
спросить, опасны эти шестеро старых убийц или нет. Я отвечаю
вам: не знаю.
- Вы удивляете и шокируете меня, Латий. Теперь я понимаю,
почему Звойнич сказал, что у вас с ним сложились весьма
приятные отношения.
- Он так сказал? - улыбнулся Латий. - Очень мило с его
стороны, хотя и несколько бестактно, ведь он, как я вижу, в
вас еще не разобрался.
Плажо замер на месте.
- Что означают ваши слова? - взорвался он. - Уж не
пытаетесь ли вы найти оправдание своим действиям?
- Я не думаю, что они нуждаются в оправдании. Вплоть до
вчерашнего дня ваше бюро было моим. Я руководил им восемь лет
и ничуть не сожалею о решениях, принятых касательно этих
людей. Единственное, чего я боялся, это дня, когда мне
придется их объяснять. Между оправданием и объяснением есть
большая разница.
- У меня нет времени вникать в столь тонкие интерпретации!
- крикнул Плажо. - Хотите объясниться, извольте!
Латий говорил мягко, с усмешкой:
- Я помню, как Звойнич пришел ко мне впервые. Тогда его
звали Збигнев. Дело было в тысяча девятьсот сорок шестом,
Париж кишмя кишел союзными генералами. На меня произвела тогда
впечатление его честность. Он заявил, что не может удержаться
от покушений на жизнь иностранных знаменитостей. Я подумал
было отправить его к психиатру, но потом сама мысль излечить
человека, которому уже за семьдесят, от мании, превратившейся,
судя по его досье, в неискоренимую привычку, начала казаться
несколько неуместной. Будь он юношей, я сделал бы это без
малейшего колебания. Учитывая же его возраст, я решил
отправить его на Корсику. Должен сознаться, у меня возникли
определенные подозрения, когда у него неожиданно оказалось
пятеро друзей, страдающих тем же необычным недугом. Однако нам
вовсе не хотелось заполучить труп союзного генерала или
дипломата, да еще в то время, когда мы лезли из кожи вон,
чтобы сделать нашу истерзанную войной страну привлекательной
для туристов. Потом, когда была восстановлена определенная
стабильность, старикам разрешили вернуться во Францию.
Затем в Париж прибыл высокий иностранный гость - кто, я уже
не припомню. Офицеры его службы безопасности предъявили список
лиц, которых они хотели бы удалить из столицы на время визита.
Желая доказать им, что их списки далеко не полны, я
демонстративно выслал наших шестерых друзей на Корсику снова.
Мне даже не пришлось посылать за ними, они явились ко мне
сами, когда у меня в кабинете сидел представитель иностранной
контрразведки.
Та же история повторилась во время визита президента -
опять позабыл имя - одной балканской страны, затем - когда
приехал Аденауэр. А потом в один прекрасный день они посетили
меня безо всякой видимой причины. Я спросил, чему обязан
удовольствием видеть их, - и это действительно было
удовольствие, Плажо, уверяю вас. В них, как в хороших клоунах,
сочеталось смешное и трогательное. Короче говоря, общение с
ними было передышкой в утомительной веренице встреч с
угрюмыми, неприятными, лишенными всякого обаяния людьми, с
которыми мы изо дня в день имеем дело.
Они объяснили, глазом не моргнув, что во Францию собирается
приехать шах персидский. Я рассмеялся: "Неужто и вы
покушаетесь на бедного, беззащитного шаха? У него и так
хватает неприятностей - легко ли качать горючее из-под земли,
а тут еще вы"... Отвечал мне Звойнич. Он - их присяжный оратор.
Лукавство, искрившееся в его глазах, было очевидным до
умиления. "Ознакомьтесь с досье мадам Перлеско, - потребовал
он, - и вы узнаете, что произошло в конце лета тысяча
девятьсот двенадцатого года". Я последовал его совету и
прочел, что она была арестована в Исфахане и выслана во
Францию по просьбе персидского правительства за то, что
постоянно и публично оскорбляла царствующую фамилию. "Персы,
похоже, проявили ошеломляющую чувствительность", - заметил я.
"Проницательность!.. Проницательность, - поправил меня
Звойнич. - Они сразу распознали грозящую им опасность. В тех
странах не принято совершать политическое убийство лично.
Вместо этого следует распалить толпу, и она все сделает
скопом".
Рассказ их был невероятен, но изложен столь изобретательно,
а их немногочисленные пожитки упакованы столь тщательно, что я
сдался.
Месяцев девять спустя они зашли чересчур далеко. Явились ко
мне, упаковав вещи и готовые тронуться в путь под предлогом
приезда князя Монако. Я сразу предложил им вернуться домой.
Мое решение, заявили они, возымеет печальные последствия. Они,
отвечал я, злоупотребляют моей добротой. Неожиданно Звойнич
выхватил из своего кармана огромный пистолет с арабской
насечкой и начал размахивать им. "У вас есть на него
разрешение?" - поинтересовался я. В минуты опасности я всегда
черпаю мужество в иронии. Нигилисты, ответствовал Звойнич, не
нуждаются ни в чьих разрешениях, это - часть их принципиальной
политики.
Я расхохотался. Смех мой, видимо, разгневал Звойнича, он
выставил пистолет в окно и нажал на спуск. Раздался
оглушительный грохот, от которого у меня зазвенело в ушах. К
несчастью, драматический эффект подпортила Перлеско, крикнув:
"Идиот! Это же наш последний порох!"
Я поднялся и трясущимся пальцем указал на дверь. "Вон! -
завопил я. - И чтобы ноги вашей здесь больше не было!"
Они уходили в полной растерянности на глазах у сотрудников,
сбежавшихся из соседних кабинетов посмотреть, что случилось.
Когда через некоторое время было объявлено о предстоящем
визите императора Эфиопии, я в глубине души надеялся, что они
придут; но проходил день за днем, а они не появлялись. Меня
мучили угрызения совести, Плажо. Пожалуй, я начинал стареть
сам и чувствовал, как разверзшаяся впереди пропасть, имя
которой - отставка, придвигается все ближе и ближе. В общем, я
просто ощущал себя жертвой рокового сострадания, которое
испытывал к этим старым дурням. Выставить их за дверь казалось
теперь все равно что пнуть собаку или стащить у ребенка
Перевод: Ю.Зарахович
OCR, правка Aleksandr Evmeshenko(A.Evmeshenko@vaz.ru)
--------------------
В каком возрасте убийце следует уходить на покой? Этот
жгучий вопрос волновал мосье Амбруаза Плажо, вновь
назначенного шефа бюро французской сыскной полиции Сюртэ,
именуемого отделом депортации. В функции этого отдела входило
обеспечение безопасности высокопоставленных иностранных гостей
Франции посредством задержания всех потенциальных террористов
и временной высылки их в отдаленные места. Оторвавшись от
лежавшей перед ним на столе кипы документов, мосье Плажо
окинул изучающим взглядом сидящего напротив человека и
нахмурил чело.
- Итак, вы утверждаете, что у вас сложились весьма приятные
отношения с моим предшественником, мосье Латием?
- О да, мосье. Его отставка была для нас всех тяжелым
ударом.
- Для всех? Так вы не один? Сколько же вас?
- Всего шестеро. Члены Интернационала нигилистов.
- Нигилизм перестал существовать еще к концу прошлого века.
- Так кое-кто считает.
Плажо вздохнул. Слова собеседника и забавляли, и
интриговали его, но, будучи примерным служакой, Плажо не мог
позволить себе выказать ни малейших эмоций. Он снова пробежал
глазами документы. Самый древний из них, хрупкий и
пожелтевший, был датирован восемнадцатым июля тысяча девятьсот
третьего года. К документу была приложена фотография
преисполненного достоинства молодого человека, чья длинная
шея, увенчанная головой с гривой пышных черных волос,
вырастала из стоячего воротника с бабочкой, который был ему
велик на несколько размеров. Звали юношу Братко Звойнич.
Продолговатый нервный почерк давно скончавшегося полицейского
сообщал, что Звойнич был задержан по просьбе генерального
консула Черногории как подозреваемый в принадлежности к терро-
ристической организации.
Плажо быстро пролистал остальные документы в досье
Звойнича. В тысяча девятьсот десятом году он был снова
арестован, на этот раз под именем Бруно Сильберберга.
- Почему вы изменили фамилию на Сильберберг?
- Как, я был и Сильбербергом? Знаете, за свою жизнь я
сменил столько имен, теперь и не вспомнишь толком, почему я
выбирал именно то или это.
- Понятно.
Глянув поверх очков, Плажо сравнил юношу на фотографии с
сидящим перед ним высохшим, сморщенным старым астматиком. Он
облысел - ни прядки, ни даже тени волос. Голова его сияла
точно полированная и - видно следствие какого-то несчастья -
застыла в самом неловком положении. Утратившая подвижность,
рассеченная сзади морщинами шея и большие набрякшие веки -
одно из них, вздувшись, как парус, закрыло на три четверти его
правый глаз - придавали старику сходство с черепахой,
глубокомысленной и одновременно нелепой.
На воротнике пиджака отчетливо виден был ярлычок фирмы -
воротник оттопыривался сам собой, желая объять давно иссохшую
плоть. Улыбка, навечно застывшая на лице, выражала не столько
добродушие, сколько иронию, как бы подчеркивая: старик
немногого ждет от людей; но твердые складки в уголках рта
наводили на мысль, что он привык получать от людей больше, чем
они готовы были ему предложить. В страстном и приторном
выражении его лица проскальзывало нечто левантийское*:
отрешенность, причастность к истории, дремотная сонливость,
сменившая годы напряженные, кипучие, презрение ко всему
материальному, усталое разочарование в недолговечной суетности
бытия.
-------
* Левант - традиционное название древних стран восточного
Средиземноморья, жителям которых приписывалась чрезмерная
утонченность и изощренность нравов.
-------
Голос его, приглушенный пылью и черным табаком, звучал еле
слышно. Хрупкие слова вырывались из астматических хриплых
вздохов и, казалось, доносились откуда-то издалека. Плажо
почувствовал невольную симпатию к посетителю - в нем было
что-то настоящее.
- Напомните мне еще какие-нибудь мои псевдонимы, сказал
старик неожиданно.
Плажо охотно уважил его просьбу:
- Владимир Иликов, Рене Сабуро, Вольфганг Тичи, Антал
Соломон, граф Наполеон де Суси...
Услышав последний, старик разразился откровенным хохотом,
который тут же перешел в болезненный кашель. Наконец он
перестал кашлять и снова посмотрел на Плажо. Приступ утомил
его, но в усталом взгляде проскальзывали веселые искорки.
- Аристократы мне удавались хуже всего, - просипел он. - И
я никогда не мог придумать подходящего имени. Наполеон де
Суси... Что за бред! Организация поручила мне внедриться в
королевскую семью Саксонии и подготовить изнутри убийство
одного из ее членов. В те времена мы высоко не метили. Меня,
естественно, раскусили сразу. Не успел вручить визитную
карточку, тут же замели и выслали. Я, понимаете ли, совсем не
выглядел графом Наполеоном де Суси. Хотя, если подумать, я и
представить себе не мог, как должен выглядеть граф Наполеон де
Суси. - Старик посерьезнел. - Нет, лучше всего и всего опасней
я становился, бывая человеком из народа.
- Опасней? - переспросил Плажо. - Однако, просматривая ваше
досье, я не могу найти свидетельства хотя бы одного
совершенного вами преступления. Тем более - убийства. Вас
всегда арестовывали по подозрению.
- Во Франции мне никогда не везло, - вздохнул Звойнич.
- Почему же вы остались здесь? Вроде у вас тут нет никаких
связей - ни родни, ни врагов.
- Я люблю Францию, - пробормотал Звойнич. - И никогда ее
не покину, если только вы не выставите меня отсюда.
Плажо был невольно тронут. Он закрыл досье и закурил
"Галуаз".
- Очень хорошо, - сказал он, - позвольте мне подытожить.
Вынести окончательного решения я не могу, пока до конца не
уясню проблему. Я принял это бюро только вчера, и вы
настойчиво намекали, что я еще не разобрался во всех моих
обязанностях. Это я понимаю не хуже вас. Но попробуйте
поставить себя на мое место. Ко мне приходит человек
восьмидесяти четырех лет...
- Восьмидесяти пяти.
- Восьмидесяти пяти, прошу прощения. У меня и в мыслях не
было укорачивать вам жизнь. Итак, вы являетесь ко мне,
передвигаясь с помощью двух палок, и объявляете себя неистовым
и знаменитым убийцей. Поскольку человек я по натуре вежливый,
я предлагаю вам сесть. Вы принимаете мое предложение с явным
облегчением, ибо с трудом поднялись на четвертый этаж. Затем
предъявляете мне сегодняшний утренний выпуск "Орор", в котором
сообщается о предстоящем визите имама Хеджаза с целью
содействовать лучшему взаимопониманию между народами Франции и
его страны. Я спрашиваю вас, какая тут связь с вашим
собственным визитом. Вы выражаете изумление и сообщаете, что
мой предшественник мосье Латий понял бы сразу. Я стою на
своем, и вы объясняете, что жизнь имама в опасности. Мне
становится любопытно, и я спрашиваю, есть ли у вас информация,
позволяющая сделать подобное заключение. Вы, сердобольно
улыбаясь, отвечаете, что у вас может возникнуть искушение
убить имама, если я не вышлю вас на неделю на Корсику.
Послушайте, любезный, вы хотя бы имеете представление, где
находится Хеджаз?
- Неважно, где он находится, - ответил старик. - Я - враг
всех самодержцев, и народ этой несчастной страны заслуживает
освобождения, где бы она ни находилась. Ни один деспот не
может спать спокойно, покуда я жив.
- Скажите, - спросил Плажо, - а как поступил бы в такой
ситуации мой предшественник мосье Латий?
- С ним спорить не приходилось, - отвечал Звойнич. Мосье
Латий отчетливо осознавал угрозу, которую мы представляем для
гостей республики. Он немедленно подписал бы приказ о высылке,
и сегодня же вечером мы были бы в самолете.
- Сегодня вечером? - искренне изумился Плажо. Но ведь имам
прибывает только послезавтра!
- Не тот был человек мосье Латий, чтобы рисковать, когда в
деле замешаны отчаянные головы.
- Ясно. Когда вы говорите "мы", речь, я полагаю, идет о
пятерых ваших коллегах.
- Да.
- И где же они, эти пятеро ваших друзей?
- Уже упаковались и готовы отправиться в путь.
- То есть?
- Узнав из утренней газеты о приезде имама, мы провели
совещание, и я был направлен к вам делегатом от нашей группы.
Плажо достал карандаш:
- Не могли бы вы сообщить мне имена пятерых ваших друзей?
- Разве это необходимо? Мосье Латий...
- Мосье Латия больше здесь нет, - резко перебил его Плажо.
- Очень хорошо, - отвечал Звойнич. И назвал поименно всех
пятерых представителей региональных центров Интернационала
нигилистов, в том числе единственную особу женского пола мадам
Перлеско, более известную в нигилистских кругах как Роза
Лихтенштейн.
- Ладно, - сказал Плажо, - но дать вам ответ сегодня я не
могу.
Звойнич и не пытался скрыть охватившее его раздражение.
- Завтра, - буркнул он, - может быть уже поздно.
- Что ж, нам придется пойти на риск.
Звойнич с трудом поднялся со стула. Казалось, он думал, что
производит большее впечатление, воздвигшись на все свои пять
футов и восемь дюймов*.
-------
* фут - мера длины, равна примерно 30,5 см; в одном футе двенадцать
дюймов.
-------
- Вы еще молоды, - мрачно объявил он. - Любого, кто в
молодости достигает поста начальника управления, принято
считать подающим надежды. Но собственная ваша близорукость
может погубить вашу карьеру.
- Знаете, что я думаю? - ответил Плажо. - Я думаю, вам
следует обратиться к врачу.
- Вот как? Не пришлось бы вам самому вскоре стать объектом
внимания врачей.
- Вы угрожаете мне?
- Я угрожаю каждому, кто встает на моем пути.
Сунув под мышку жалкий чемоданчик, старик взял в каждую
руку по палке и заковылял к двери.
- Вам будет небезынтересно знать, - прошептал он, что имам
Хеджаза прибывает рейсом "Эр Франс" номер сто семьдесят восемь
из Багдада в семь часов сорок восемь минут утра в среду. Он
остановится в отеле "Рафаэль". Уезжает в Марсель в воскресенье
"Голубым экспрессом". Охраняйте его хорошенько.
Старик ушел. Плажо раздраженно погасил сигарету и вызвал
свою секретаршу, мадемуазель Пельбек. Она тотчас вошла в
кабинет. Мадемуазель Пельбек была одной из тех преданных
службе сотрудниц, без которых немыслимы французские
министерства - они всегда ходят взад-вперед с какими-то
бумагами и вечно что-нибудь штемпелюют. С пояса ее свисали на
цепочке ножницы. Блузка, сшитая собственными руками, была
настолько мешковата, что из-под нее вечно виднелась бретелька
бюстгальтера, скрепленная с бретелькой комбинации гигантской
булавкой. Волосы ее были рыжими, рот непрерывно дергался,
брови отсутствовали напрочь.
- Вы звонили! - объявила мадемуазель Пельбек, слова ее
звучали как обвинение.
Она проработала с мосье Латием восемь лет и была возмущена
его уходом на пенсию.
- Мадемуазель Пельбек, - спросил Плажо, - что вам известно
о человеке по фамилии Звойнич, который именует себя
нигилистом?
Мадемуазель Пельбек насторожилась и ответила, тщательно
обдумывая слова:
- Мне известно, что мосье Латий считал его весьма опасной
личностью.
- Почему же его не депортировали, если он так опасен?
- О господи, да ведь... - вырвалось у мадемуазель Пельбек,
но она тут же взяла себя в руки. - Хотя мосье Латий и считал
его опасным, но все же не таким опасным, как считал себя сам
Звойнич, если вы понимаете, что я имею в виду.
- Честно говоря, не понимаю. И после первой встречи я счел
его безобидным чудаком.
- То есть вы не намерены отправить его на Корсику? - в
ужасе спросила мадемуазель Пельбек.
- Да с какой стати?
- Видите ли, он никогда не объявляется без достаточных на
то оснований. У них с мосье Латием сложились весьма необычные
отношения. С давних пор, как я помню, мосье Латию даже не
приходилось никогда посылать за ними. Они приходили сами, как
только узнавали из газет о прибытии в Париж какого-нибудь
высокого гостя. Просто удивительный пример сотрудничества
между потенциальными преступниками и их потенциальными
преследователями. Будь все преступники так же сознательны, как
эти шестеро, самой преступности бы не стало.
- Безусловно, - сухо буркнул Плажо. - Я нахожу их абсолютно
безобидными.
- Можно ли кого-нибудь из нас считать абсолютно безобидным?
- спросила мадемуазель Пельбек. - Они никогда не убивали во
Франции, это верно, но в Македонии у них ужасная репутация.
- Откуда вам это известно?
- Мне говорил мосье Латий.
- Никаких свидетельств тому я в досье не нашел, хмыкнул
Плажо.
- Мосье Латий не стал бы выдумывать подобные вещи. Зачем
ему?
- Н-да, интересно. Вы свободны, мадемуазель Пельбек.
Она с достоинством удалилась, бормоча что-то о выскочках и
неблагодарных.
Плажо глядел в окно, за которым угасал летний день. Затем
позвонил коллеге из другого управления Сюртэ, и в ответ на его
вопрос о приезде имама коллега сообщил, что венценосец
прибывает рейсом двести шестьдесят четыре компании "Эр Франс"
из Женевы в девять часов двенадцать минут утра в среду и
остановится в официальной резиденции гостей президента
республики. Мрачно улыбаясь, Плажо повесил трубку. Он уже был
готов напрочь выбросить из головы всю эту историю, как
зазвонил телефон. Коллега сообщил, что неточно информировал
Плажо: имам остановится не в Елисейском дворце, а в отеле
"Рафаэль".
Плажо выругался.
- Но скажите, - спросил он, - имам действительно прибывает
из Женевы, а не из Багдада?
- Информацию о его прилете я дал вам совершенно точную.
- Куда же направится имам из Парижа?
- В Монте-Карло.
- А не в Марсель?
- Нет, нет, Монте-Карло. Цель визита имама во Францию -
улучшить жизнь своего угнетенного народа, но сам он несметно
богат и обожает азартные игры.
Плажо улыбнулся.
- Я полагаю, - добавил он, - имам летит до Ниццы самолетом,
а далее проследует автомобилем.
- Нет, - отвечал голос в трубке. - Ему заказаны места на
"Голубой экспресс", которым он и проделает весь путь.
- Вот как? Спасибо. - Плажо повесил трубку и задумался.
Два из сообщенных стариком фактов подтвердились, два - нет.
Долг полицейского - подозревать. И тем не менее всегда легче
подозревать того, кто старается отвести от себя подозрение,
чем другого, пытающегося его на себя навлечь. Какой будет
ужас, если имам и в самом деле погибнет, разорванный в клочья
традиционным букетом цветов, таившим в благоуханной сердцевине
своей адскую машину. Случись такое, на совести Плажо останется
несмываемое пятно, он никогда больше не сможет смотреть в
глаза мадемуазель Пельбек, это уж точно. Чертов Звойнич! При
всей его неуклюжести знал, что делает, - вон какие сомнения
посеял. Умудрился показать себя чуть-чуть чересчур зловещим,
как раз чтобы не выглядеть смешным, и недостаточно смешным,
чтоб показаться безобидным. Плажо потребовал досье людей,
которых Звойнич указал как сообщников. Досье оказались на
удивление однообразными. У каждого куча кличек.
Быстро проделав кое-какие подсчеты в своем блокноте, он
пришел к примечательному выводу: общий их возраст достигал
пятисот восьми лет. Самым младшим был Иегуда Ахрон - семьдесят
девять лет, девяностодвухлетняя мадам Перлеско оказалась
старейшей.
Ситуация представлялась Плажо все более тревожной и...
абсурдной. Оставался единственный ключ к загадке - Латий.
Плажо нашел номер его домашнего телефона в записной книжке.
- Алло, мосье Латий дома? - спросил он.
- Кто его спрашивает? - Женский голос в трубке звучал
неуверенно.
- Амбруаз Плажо. Это мадам Латий?
- Да.
- Видите ли, мадам, я - Плажо, преемник вашего мужа. Вы,
может быть, помните меня по маленькой позавчерашней вечеринке,
когда отмечали уход вашего супруга на пенсию. На меня пал
выбор вручить ему чернильницу с памятной надписью.
- Разумеется, я вас помню, мосье. Чернильницу я поставила
на каминную доску. Она очень красива, как и ваша речь.
- Я льщу себя мыслью, что не лишен дара слова. Ваш муж
дома, мадам?
- Одну секунду.
К телефону подошел мосье Латий.
- Привет, Плажо. Как дела на службе, старина?
- Я из-за них и звоню, Латий. Есть у меня вопрос, ответить
на него можете только вы. Не найдется ли у вас минута -
встретиться со мной.
- А по телефону сказать не можете?
- Нет.
После небольшой паузы Латий ответил:
- Хорошо. Раз уж вы так настаиваете, приезжайте прямо
сейчас.
- Спасибо, - ответил Плажо, сразу почувствовав себя более
уверенно.
Плажо не был женат, но имел любовницу, которая вполне могла
бы считаться и женой, поскольку безупречной верности ей он не
хранил. Как раз сегодня был день ее рождения. Плажо позвонил
ей.
- Анник, - сказал он ей своим самым солидным голосом, - я
задержусь - на три четверти часа. Что? Ты уже одета и готова
выходить? Вот и прекрасно, когда я к тебе приеду, мне не
придется ждать.
Надев щегольскую черную шляпу, Плажо покинул кабинет.
- Извините за беспорядок, дорогой Плажо, - сказал мосье
Латий, входя в скромную гостиную, - но завтра утром мы уезжаем
в Динар.
Выглядел Латий весьма живописно: растрепанная грива седых
волос, крошечная эспаньолка, водянисто-голубые глаза - с виду
скорее художник, чем чиновник. В присутствии столь красочной
личности подтянутый, аккуратный, педантичный Плажо чувствовал
себя неловко.
- Я понимаю, как вы должны быть заняты. Задержу вас
буквально на минуту, перейду прямо к делу. Я по поводу некоего
Звойнича.
Сразу утратив свою жизнерадостность, мосье Латий тяжело
опустился в кресло.
- Да, - сказал он, - о нем-то, боялся я, вы меня и
спросите. Как только я развернул утреннюю газету и узнал, что
завтра прибывает имам Хеджаза, весь день был для меня
испорчен. Ожидая самого худшего, я стал нервничать и
беспокоиться. И надеялся уехать прежде, чем разразится гроза.
Плажо тоже сел.
- Но в чем же тайна? - спросил он. - Либо этот человек
опасен, либо нет. Казалось бы, такой вопрос относительно легко
разрешим.
- Дело далеко не простое, - грустно ответил Латий. Знаете,
я сейчас себя чувствую как главный кассир банка, которому все
доверяли, а он вдруг растратил миллионы.
- Почему же у вас такое чувство? - строго спросил Плажо.
- Потому... Потому, что я так никогда и не смог додуматься:
опасны эти престарелые анархисты или нет. В конце концов, не в
силах выносить и дальше это состояние неопределенности, я
решил свои сомнения в их пользу.
- Вы хотите сказать, что удовлетворили их просьбу об
отправке на Корсику без должных на то причин?
- Совершенно верно.
Плажо стал очень чопорен и самоуверен.
- Вы отдаете себе отчет, Латий, что эти ваши капризы
оплачивались из кармана налогоплательщика?
- Разумеется, голубчик, разумеется, отдаю, да и не стану
притворяться, будто очень из-за этого мучился. В конечном
счете деньги налогоплательщиков обычно тратятся куда менее
милосердно и с гораздо меньшей пользой. Достаточно посмотреть,
сколько вбухали в линию Мажино*. А толку что?
-------
* Линия Мажино - названная по имени военного министра Франции
генерала А. Мажино система укреплений на границе с Германией;
строилась и совершенствовалась с 1929-го по 1940 год и
обошлась в огромную сумму. В 1940 году немецко-фашистские
войска, обойдя линию Мажино, вышли ей в тыл, и гарнизон ее
капитулировал.
-------
- Если все начнут рассуждать, как вы, наступит хаос!
- Хаос и так существует, дорогой мой Плажо, но не потому,
что все думают, как я, а потому, что все думают по-своему. Как
мудро сказал Вольтер, каждый вправе возделывать свой
собственный сад. К хаосу могут легко привести два самых
разумных суждения, поставленных рядом. Тут уж ничего не
попишешь. Единственное, что мы можем, - держать наш дом в
порядке.
Плажо поднялся и возбужденно зашагал по комнате.
- Я пришел сюда, - сказал он, - не затем, чтобы предаваться
метафизическим дискуссиям.
- Отнюдь, - невозмутимо ответил Латий. - Вы пришли сюда
спросить, опасны эти шестеро старых убийц или нет. Я отвечаю
вам: не знаю.
- Вы удивляете и шокируете меня, Латий. Теперь я понимаю,
почему Звойнич сказал, что у вас с ним сложились весьма
приятные отношения.
- Он так сказал? - улыбнулся Латий. - Очень мило с его
стороны, хотя и несколько бестактно, ведь он, как я вижу, в
вас еще не разобрался.
Плажо замер на месте.
- Что означают ваши слова? - взорвался он. - Уж не
пытаетесь ли вы найти оправдание своим действиям?
- Я не думаю, что они нуждаются в оправдании. Вплоть до
вчерашнего дня ваше бюро было моим. Я руководил им восемь лет
и ничуть не сожалею о решениях, принятых касательно этих
людей. Единственное, чего я боялся, это дня, когда мне
придется их объяснять. Между оправданием и объяснением есть
большая разница.
- У меня нет времени вникать в столь тонкие интерпретации!
- крикнул Плажо. - Хотите объясниться, извольте!
Латий говорил мягко, с усмешкой:
- Я помню, как Звойнич пришел ко мне впервые. Тогда его
звали Збигнев. Дело было в тысяча девятьсот сорок шестом,
Париж кишмя кишел союзными генералами. На меня произвела тогда
впечатление его честность. Он заявил, что не может удержаться
от покушений на жизнь иностранных знаменитостей. Я подумал
было отправить его к психиатру, но потом сама мысль излечить
человека, которому уже за семьдесят, от мании, превратившейся,
судя по его досье, в неискоренимую привычку, начала казаться
несколько неуместной. Будь он юношей, я сделал бы это без
малейшего колебания. Учитывая же его возраст, я решил
отправить его на Корсику. Должен сознаться, у меня возникли
определенные подозрения, когда у него неожиданно оказалось
пятеро друзей, страдающих тем же необычным недугом. Однако нам
вовсе не хотелось заполучить труп союзного генерала или
дипломата, да еще в то время, когда мы лезли из кожи вон,
чтобы сделать нашу истерзанную войной страну привлекательной
для туристов. Потом, когда была восстановлена определенная
стабильность, старикам разрешили вернуться во Францию.
Затем в Париж прибыл высокий иностранный гость - кто, я уже
не припомню. Офицеры его службы безопасности предъявили список
лиц, которых они хотели бы удалить из столицы на время визита.
Желая доказать им, что их списки далеко не полны, я
демонстративно выслал наших шестерых друзей на Корсику снова.
Мне даже не пришлось посылать за ними, они явились ко мне
сами, когда у меня в кабинете сидел представитель иностранной
контрразведки.
Та же история повторилась во время визита президента -
опять позабыл имя - одной балканской страны, затем - когда
приехал Аденауэр. А потом в один прекрасный день они посетили
меня безо всякой видимой причины. Я спросил, чему обязан
удовольствием видеть их, - и это действительно было
удовольствие, Плажо, уверяю вас. В них, как в хороших клоунах,
сочеталось смешное и трогательное. Короче говоря, общение с
ними было передышкой в утомительной веренице встреч с
угрюмыми, неприятными, лишенными всякого обаяния людьми, с
которыми мы изо дня в день имеем дело.
Они объяснили, глазом не моргнув, что во Францию собирается
приехать шах персидский. Я рассмеялся: "Неужто и вы
покушаетесь на бедного, беззащитного шаха? У него и так
хватает неприятностей - легко ли качать горючее из-под земли,
а тут еще вы"... Отвечал мне Звойнич. Он - их присяжный оратор.
Лукавство, искрившееся в его глазах, было очевидным до
умиления. "Ознакомьтесь с досье мадам Перлеско, - потребовал
он, - и вы узнаете, что произошло в конце лета тысяча
девятьсот двенадцатого года". Я последовал его совету и
прочел, что она была арестована в Исфахане и выслана во
Францию по просьбе персидского правительства за то, что
постоянно и публично оскорбляла царствующую фамилию. "Персы,
похоже, проявили ошеломляющую чувствительность", - заметил я.
"Проницательность!.. Проницательность, - поправил меня
Звойнич. - Они сразу распознали грозящую им опасность. В тех
странах не принято совершать политическое убийство лично.
Вместо этого следует распалить толпу, и она все сделает
скопом".
Рассказ их был невероятен, но изложен столь изобретательно,
а их немногочисленные пожитки упакованы столь тщательно, что я
сдался.
Месяцев девять спустя они зашли чересчур далеко. Явились ко
мне, упаковав вещи и готовые тронуться в путь под предлогом
приезда князя Монако. Я сразу предложил им вернуться домой.
Мое решение, заявили они, возымеет печальные последствия. Они,
отвечал я, злоупотребляют моей добротой. Неожиданно Звойнич
выхватил из своего кармана огромный пистолет с арабской
насечкой и начал размахивать им. "У вас есть на него
разрешение?" - поинтересовался я. В минуты опасности я всегда
черпаю мужество в иронии. Нигилисты, ответствовал Звойнич, не
нуждаются ни в чьих разрешениях, это - часть их принципиальной
политики.
Я расхохотался. Смех мой, видимо, разгневал Звойнича, он
выставил пистолет в окно и нажал на спуск. Раздался
оглушительный грохот, от которого у меня зазвенело в ушах. К
несчастью, драматический эффект подпортила Перлеско, крикнув:
"Идиот! Это же наш последний порох!"
Я поднялся и трясущимся пальцем указал на дверь. "Вон! -
завопил я. - И чтобы ноги вашей здесь больше не было!"
Они уходили в полной растерянности на глазах у сотрудников,
сбежавшихся из соседних кабинетов посмотреть, что случилось.
Когда через некоторое время было объявлено о предстоящем
визите императора Эфиопии, я в глубине души надеялся, что они
придут; но проходил день за днем, а они не появлялись. Меня
мучили угрызения совести, Плажо. Пожалуй, я начинал стареть
сам и чувствовал, как разверзшаяся впереди пропасть, имя
которой - отставка, придвигается все ближе и ближе. В общем, я
просто ощущал себя жертвой рокового сострадания, которое
испытывал к этим старым дурням. Выставить их за дверь казалось
теперь все равно что пнуть собаку или стащить у ребенка