– Но-но, – сказал Комаров предостерегающе, но не слишком строго. – На твоем месте я бы радовался, что столько опытных людей собралось, а не ворчал. Начальство откомандует и разъедется, а ты тут останешься вместе со своим другом Севериным и будешь работать, и будешь начальству этому самому докладывать, как работа у тебя идет. Мне в первую очередь...
Я прекрасно понимал, что Комаров прав. И не в том даже дело, что на всякое начальство есть другое, рангом выше, и оно в свою очередь будет снимать с подчиненных стружку, требовать отчета. А в том, что убийство – явление чрезвычайное, и до тех пор, пока мы убийцу не найдем, никому из нас покоя не видать – во всех смыслах. И сейчас, по горячим следам, очень важно не упустить ничего, ни одной возможности, ни одного направления, все детали закрепить в протоколах, в собственной памяти, отработать всех возможных свидетелей, а может быть – чем черт не шутит! – с ходу раскрыть или по крайней мере определить основную версию. Вот потому-то и понаехало сюда столько народу, и все мы будем пытаться сейчас сообща сдвинуть с места розыск, как телегу, застрявшую в грязи. Тут самое главное – первый рывок. Навались, ребята, все вместе, и-и-и-раз!
Так что вовсе я не ворчал, а просто интуиция и опыт подсказывали мне, что эту телегу мы вот так, одним рывком, скорее всего с места не столкнем.
– Потерпи, потерпи, я тоже считаю, что “раз-два и в дамки” тут не получится, – сказал Комаров, а я даже не удивился, что он знает, о чем я думаю. Комаров на моем месте проработал долгие годы.
– Комсомольская площадь рядом, Константин Петрович, – сказал, появляясь у меня из-за спины, Северин. – Да и Курский недалеко...
– Думаешь, “вокзальный вариант”?
Если преступник иногородний, приехал в Москву, совершил преступление и опять уехал, розыск усложнится. Да и убитая, окажись она какой-нибудь транзитной пассажиркой, добавит хлопот.
– Ладно, не паникуйте раньше времени, – сказал Комаров. – Работы вам так и так хватит. Пойдем с Макульским поговорим.
Судмедэксперт Макульский, маленький сухонький человек, рядом с высоким Комаровым казавшийся подростком, как раз заканчивал начатый следователем осмотр.
– ...Других повреждений на трупе не обнаружено, – произнес он, когда мы подошли, снял очки и принялся их протирать, как бы давая понять, что больше ничего добавлять не собирается.
– Ну что у вас, Михаил Давыдович? – спросил Комаров. – Когда? И какой характер ранения?
Судмедэксперт неторопливо спрятал в карман кусочек замши, которым протирал стекла очков, сами очки сложил аккуратно в футляр и упрятал его в другой карман, а потом только посмотрел на Комарова. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Все вокруг вдруг задрожало, загрохотало, затарахтело. Мне, например, в первое мгновение даже показалось, будто что-то на нас сыплется сверху. В раскрытое окно повалил сизый дым. Макульский закрыл рот, страдальчески сморщился, я выглянул во двор и увидел, что это рабочие запустили свой компрессор. Балакин бросился вниз и через минуту, в продолжение которой грохот, как сумасшедший, метался по пустым комнатам, все смолкло.
Макульский обалдело потряс головой, но произнес так же спокойно и неторопливо, как протирал стекла:
– Сколько вопросов, и на каждый нужны точные ответы.
– Нужны, – подтвердил Комаров.
– А точные я пока не могу, – ворчливо продолжал судмедэксперт. – Точные только после вскрытия. Ночью прохладно было, с утра жара несусветная, а тут все учитывать надо. Я вам сейчас отвечу не так, а вы потом скажете: стар стал Макульский, на пенсию его пора. Ладно, ладно, – замахал он рукой, увидев, что Комаров собирается возражать, – сам знаю, что пора. Значит, так. Произошло это вчера, между 18 и 20 часами. Стреляли в висок, с близкого расстояния, но выходного отверстия нет, так что пулю вы получите. Никаких других следов насилия нет. Пока все.
– Ничего себе! – не удержался я. – Это что же выходит, он ее средь бела дня угрохал?
Макульский взглянул на меня снизу вверх и развел руками.
– Выходит так. Именно средь бела дня и именно, как вы изящно выразились, угрохал.
– Это при том, что во дворе полно народу, а в этом доме резонанс, как в пустой консервной банке! – продолжал я возмущаться. – Как же никто выстрела-то не услышал?
– В том-то и фокус, что резонанс, – пробурчал Северин. – Стройка: все время что-нибудь упадет, зазвенит, доска какая-то хлопнет.
Но меня почему-то эта подробность страшно разозлила. Я сказал:
– Нет, все-таки этот парень ба-альшой наглец!
Комаров на это усмехнулся и похлопал меня по плечу:
– Вот поймаешь, скажешь ему об этом в лицо. Пришел Балакин.
– Константин Петрович, тут мои ребята черный ход нашли.
Мы всей гурьбой двинулись за ним.
– Вот, – говорил Балакин, открывая одну из дверей, за которой после куцей площадочки сразу начиналась крутая узкая лестница. – Он в другой двор, на ту сторону выводит. И собачка здесь сразу след взяла, мы чуть ноги себе не переломали. Но до выхода на улицу добежала – и все, потеряла... Мы сейчас свет сюда перенесем, все хорошенько осмотрим. А так пока больше ничего...
Через час мы сидели в отделении в балакинском кабинете и обсуждали план работы.
– Отработку жилого сектора начали?
– Да, ребята пошли уже Участковые им помогают.
– С рабочими со всеми переговорили?
– Кроме одного. Прораб говорит, он заболел; К нему поехали уже. Остальные ничего не видели. Они работают-то в соседнем подъезде.
– Все кафе окрестные, рестораны – это вечером. Приметы женщины у всех есть?
– Раздали.
– Винный?
– До него два квартала.
– Все равно надо поговорить с постоянными клиентами. У них с пяти до семи самая сходка. Может, видели чего.
– Балакин, – сказал Комаров, – а как у тебя тут с мотелями”?
– Район привокзальный, – усмехнулся Дима. – Есть маленько.
– Займись лично. Вместе с Невмяновым. А Северин пускай поработает с пенсионерами во дворе. У него хорошо получается.
План разрастался вглубь и вширь. Кое-какие его пункты выполнялись тут же: входили и выходили сыщики и участковые, отчитывались, получали новое задание. Начальство стало понемногу разъезжаться. Комаров сказал на прощание:
– До двадцати одного я у себя. И завтра первым делом зайдите ко мне, ясно?
Северин ушел к пенсионерам, а мы с Балакиным отправились проверять, как он выразился, “гостиничное хозяйство”.
3
4
5
Я прекрасно понимал, что Комаров прав. И не в том даже дело, что на всякое начальство есть другое, рангом выше, и оно в свою очередь будет снимать с подчиненных стружку, требовать отчета. А в том, что убийство – явление чрезвычайное, и до тех пор, пока мы убийцу не найдем, никому из нас покоя не видать – во всех смыслах. И сейчас, по горячим следам, очень важно не упустить ничего, ни одной возможности, ни одного направления, все детали закрепить в протоколах, в собственной памяти, отработать всех возможных свидетелей, а может быть – чем черт не шутит! – с ходу раскрыть или по крайней мере определить основную версию. Вот потому-то и понаехало сюда столько народу, и все мы будем пытаться сейчас сообща сдвинуть с места розыск, как телегу, застрявшую в грязи. Тут самое главное – первый рывок. Навались, ребята, все вместе, и-и-и-раз!
Так что вовсе я не ворчал, а просто интуиция и опыт подсказывали мне, что эту телегу мы вот так, одним рывком, скорее всего с места не столкнем.
– Потерпи, потерпи, я тоже считаю, что “раз-два и в дамки” тут не получится, – сказал Комаров, а я даже не удивился, что он знает, о чем я думаю. Комаров на моем месте проработал долгие годы.
– Комсомольская площадь рядом, Константин Петрович, – сказал, появляясь у меня из-за спины, Северин. – Да и Курский недалеко...
– Думаешь, “вокзальный вариант”?
Если преступник иногородний, приехал в Москву, совершил преступление и опять уехал, розыск усложнится. Да и убитая, окажись она какой-нибудь транзитной пассажиркой, добавит хлопот.
– Ладно, не паникуйте раньше времени, – сказал Комаров. – Работы вам так и так хватит. Пойдем с Макульским поговорим.
Судмедэксперт Макульский, маленький сухонький человек, рядом с высоким Комаровым казавшийся подростком, как раз заканчивал начатый следователем осмотр.
– ...Других повреждений на трупе не обнаружено, – произнес он, когда мы подошли, снял очки и принялся их протирать, как бы давая понять, что больше ничего добавлять не собирается.
– Ну что у вас, Михаил Давыдович? – спросил Комаров. – Когда? И какой характер ранения?
Судмедэксперт неторопливо спрятал в карман кусочек замши, которым протирал стекла очков, сами очки сложил аккуратно в футляр и упрятал его в другой карман, а потом только посмотрел на Комарова. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Все вокруг вдруг задрожало, загрохотало, затарахтело. Мне, например, в первое мгновение даже показалось, будто что-то на нас сыплется сверху. В раскрытое окно повалил сизый дым. Макульский закрыл рот, страдальчески сморщился, я выглянул во двор и увидел, что это рабочие запустили свой компрессор. Балакин бросился вниз и через минуту, в продолжение которой грохот, как сумасшедший, метался по пустым комнатам, все смолкло.
Макульский обалдело потряс головой, но произнес так же спокойно и неторопливо, как протирал стекла:
– Сколько вопросов, и на каждый нужны точные ответы.
– Нужны, – подтвердил Комаров.
– А точные я пока не могу, – ворчливо продолжал судмедэксперт. – Точные только после вскрытия. Ночью прохладно было, с утра жара несусветная, а тут все учитывать надо. Я вам сейчас отвечу не так, а вы потом скажете: стар стал Макульский, на пенсию его пора. Ладно, ладно, – замахал он рукой, увидев, что Комаров собирается возражать, – сам знаю, что пора. Значит, так. Произошло это вчера, между 18 и 20 часами. Стреляли в висок, с близкого расстояния, но выходного отверстия нет, так что пулю вы получите. Никаких других следов насилия нет. Пока все.
– Ничего себе! – не удержался я. – Это что же выходит, он ее средь бела дня угрохал?
Макульский взглянул на меня снизу вверх и развел руками.
– Выходит так. Именно средь бела дня и именно, как вы изящно выразились, угрохал.
– Это при том, что во дворе полно народу, а в этом доме резонанс, как в пустой консервной банке! – продолжал я возмущаться. – Как же никто выстрела-то не услышал?
– В том-то и фокус, что резонанс, – пробурчал Северин. – Стройка: все время что-нибудь упадет, зазвенит, доска какая-то хлопнет.
Но меня почему-то эта подробность страшно разозлила. Я сказал:
– Нет, все-таки этот парень ба-альшой наглец!
Комаров на это усмехнулся и похлопал меня по плечу:
– Вот поймаешь, скажешь ему об этом в лицо. Пришел Балакин.
– Константин Петрович, тут мои ребята черный ход нашли.
Мы всей гурьбой двинулись за ним.
– Вот, – говорил Балакин, открывая одну из дверей, за которой после куцей площадочки сразу начиналась крутая узкая лестница. – Он в другой двор, на ту сторону выводит. И собачка здесь сразу след взяла, мы чуть ноги себе не переломали. Но до выхода на улицу добежала – и все, потеряла... Мы сейчас свет сюда перенесем, все хорошенько осмотрим. А так пока больше ничего...
Через час мы сидели в отделении в балакинском кабинете и обсуждали план работы.
– Отработку жилого сектора начали?
– Да, ребята пошли уже Участковые им помогают.
– С рабочими со всеми переговорили?
– Кроме одного. Прораб говорит, он заболел; К нему поехали уже. Остальные ничего не видели. Они работают-то в соседнем подъезде.
– Все кафе окрестные, рестораны – это вечером. Приметы женщины у всех есть?
– Раздали.
– Винный?
– До него два квартала.
– Все равно надо поговорить с постоянными клиентами. У них с пяти до семи самая сходка. Может, видели чего.
– Балакин, – сказал Комаров, – а как у тебя тут с мотелями”?
– Район привокзальный, – усмехнулся Дима. – Есть маленько.
– Займись лично. Вместе с Невмяновым. А Северин пускай поработает с пенсионерами во дворе. У него хорошо получается.
План разрастался вглубь и вширь. Кое-какие его пункты выполнялись тут же: входили и выходили сыщики и участковые, отчитывались, получали новое задание. Начальство стало понемногу разъезжаться. Комаров сказал на прощание:
– До двадцати одного я у себя. И завтра первым делом зайдите ко мне, ясно?
Северин ушел к пенсионерам, а мы с Балакиным отправились проверять, как он выразился, “гостиничное хозяйство”.
3
– Вон те два, на первом этаже, справа от подъезда. – сказал Балакин.
Несмотря на жару, окна были плотно закрыты и зашторены.
– А он нам откроет? – спросил я с сомнением.
– Нет, конечно. Притворится дохлым тараканом – и ни гугу, у него система известная: звонят в дверь – тишина, а он следит из окна в щелочку, кто выходит из подъезда. Знающий человек вернется, еще раз позвонит, если свой, заходи. Тут и бродяги могут обретаться, и деловые, и вообще всякие темные личности.
– А что, прижать-то не удается?
– Прижимаем потихоньку, – вздохнул Балакин. – Да все не так просто. Закон есть закон, основания нужны. У них ведь каждый раз – родственник на одну ночку остановился. Или, на крайний случай, друг детства. Но ничего, все они в конце концов попадаются на чем-нибудь. У воды быть, да не замочиться...
Мы подошли к дому и остановились под самыми окнами.
– Отойди-ка в сторонку, чтоб тебя видно не было, – сказал мне Балакин. – Сейчас мы его обмануть попробуем. – И пробормотав: “Любопытство сгубило кошку”, он легонько отбарабанил пальцами по стеклу, а сам прижался к стене.
Целую минуту, наверное, никакой реакции не было. А потом занавеска дрогнула. Мы стояли возле самой стены, нас увидеть из окна было нельзя, а двор пустовал. Занавеска еще раз дрогнула и решительно поползла в сторону. Балакин выскочил вперед, как чертик из шкатулки.
– Данилыч, я тебя видел! – закричал он радостно, будто был водилой в пряталках. – Давай открывай!
За стеклом появилась физиономия хозяина, красная и недовольная.
– Открывай, открывай, – приговаривал Балакин. – Хоть раз в жизни проветришь свое помещение.
Шпингалет щелкнул, и Данилыч, оттолкнув створки, навалился грудью на подоконник. Я увидел, что это здоровенный мужик, косая сажень, то, что называется “будка”, только изрядно заплывшая уже жирком. Вместо левой руки у него была культя, нежная и розовая.
– Чего тебе опять надо, ирод? – спросил он Балакина со страданием в голосе. Меня ему, кажется, по-прежнему не было видно. – Что ты, коршун, опять пришел больного человека, трудового инвалида терзать?
– Это как следует понимать “трудового инвалида”, Иван Данилыч? – весело, не в тон ему, спросил Дима. – Ежели в смысле “инвалид труда”, так ведь всей округе известно, что ты по пьянке под поезд свалился на станции метро “Красносельская”. Ну а если в смысле того, что ты, несмотря на инвалидность, продолжаешь трудиться, так это уже вовсе вранье. Площадь государственную сдавать за денежки кому ни попади – не велик труд.
– Ты докажи сперва, – пробурчал Данилыч. – Чего надо?
– Поговорить, – душевно ответил ему Балакин. – Потолковать с тобой охота. Так ты бы пустил меня в дом, а? Нехорошо ведь человека на улице держать.
– О чем потолковать? – все так же хмуро спросил инвалид, не трогаясь с места.
– Да разве ты не слыхал? – удивился Балакин. – Женщину вчера в шестнадцатом доме убили.
– Слыхал. А я при чем?
– Да я и не говорю, что ты при чем. Но у тебя тут разный народ бывает. Может, слышал кто чего или видел?
– Ктой-то у меня бывает? – настороженно спросил Данилыч. – Никто у меня не бывает. Завязал я с этим делом. Как штрафанули вы меня тогда на пятьдесят целковых, так и завязал.
– Неужто и сейчас никого нет?
– Нету...
– Вот и пусти меня в дом, – простодушно резюмировал Балакин.
Но, увидев, что хозяин медлит, сказал уже серьезно и жестко:
– Ой, Концов, не шути со мной, ты меня знаешь!
– Да что вы все – “шути не шути”, – примирительно заканючил Данилыч. – Отсюда, что ль, поговорить нельзя?
– Можно, но лучше в квартире, – гнул свое Балакин. Концов тяжко вздохнул, а Дима, отвернувшись ко мне. сделал страшное лицо, ткнул в сторону подъезда и показал четыре пальца. Я по стенке добежал по парадного, влетел туда и едва успел сориентироваться на полутемной площадке первого этажа, где тут квартира №4, как осторожно приоткрылась дверь именно с этим номером.
Бочком, бочком из двери начал выползать небольшой человечек, но так до конца выползти и не сумел, потому что попал в мои объятия.
– Ой! – сказал он то ли от испуга, то ли от того, что я слишком сильно прижал его к себе: мне хотелось сразу понять, нет ли при нем оружия. Оружия не было, и я его отпустил, сказав тихо, но веско:
– Спокойно, уголовный розыск. Зайдите обратно в квартиру.
В прихожей было темно, я нашарил выключатель и, когда свет зажегся, увидел перед собой щуплую, белобрысую, трясущуюся личность с небольшим саквояжиком в руке.
– Документы, гражданин, есть у вас?
Он зашарил свободной рукой по карманам и извлек паспорт.
– Солдатов Валерий Николаевич, – прочитал я. Паспорт был прописан в Ярославле. – А в Москве какими судьбами?
– Заехал вот... на денек... к родственнику... – почти прошептал он.
– Давайте в комнату пройдем, – предложил я. Копцов обернулся к нам на шум, и Балакин, приподнявшись на цыпочки, заглянул в комнату.
– О! – воскликнул он, увидев Солдатова. – Вот это встреча. Подождите, я сейчас.
Через несколько секунд Дима был в квартире и говорил, указывая на Солдатова-.
– Рекомендую: Дрыночкин Семен Ильич, по прозвищу Дрына, 1952 года рождения, ранее судимый, квартирный вор-гастролер, разыскивается органами внутренних дел Ярославля, Владимира и Москвы. Это как минимум, – добавил он
Я протянул ему паспорт на имя Солдатова. – И документы поддельные! – восхитился Балакин. – Я ведь его почему так хорошо знаю, – пояснил он мне. – Гражданин Дрыночкин у меня на территории в одной квартирке изволили пальчики свои оставить. Что же это ты так неаккуратно, Сеня, а?
Дрыночкин уныло пожал плечами и понурился.
– Ах ты, гнида, – неожиданно подал голос Данилыч, – а говорил, командировочный!
– Но-но, граждане, – сказал Балакин. – Это вы потом разберетесь, кто кому чего говорил. А пока придется у вас, гражданин Копцов, обыск сделать.
– У меня-то почему? – ахнул хозяин.
– Как почему? Воров к себе жить пускаете с поддельными документами и еще спрашиваете. Уголовный розыск имеет основания предполагать, что в вашей квартире могут находиться краденые вещи.
– А постановление? – сделал последнюю слабую попытку Концов.
– Будет постановление. Где тут у вас телефончик? Через час в присутствии понятых из внутренней полости дивана Копцова были изъяты две женские дубленки и одна ондатровая шапка.
– Ваши? – спросил Балакин.
Копцов молчал, уронив голову на грудь.
В стенном шкафу обнаружили большой чемодан, в котором оказался видеомагнитофон “Панасоник” и штук десять кассет с записями.
– Киношком балуетесь? А где же телевизор?
Рядом с чемоданом стоял новенький черный “дипломат”.
– А это ваше?
На этот раз хозяин отрицательно покачал головой.
– А чье? – настаивал Балакин, крутя замки: “дипломат” не открывался.
– Вчера принес один... Сказал, пусть полежит...
– Что в нем, не знаете?
– Я в чужие дела не суюсь...
– Правильно. А вот мы суемся – работа такая. – Дима извлек из кармана перочинный ножичек, один за другим поддел замочки и откинул крышку. Даже я не удержался и присвистнул. Весь “дипломат” ровными рядами заполняли пачки пятидесятирублевок.
Я услышал, как за моей спиной клацнула челюсть, обернулся и испугался за Копцова: мне показалось, что сейчас его натурально хватит кондратий. Вор-гастролер Сеня Дрыночкин тоже, кажется, забыл в это мгновение обо всем на свете, даже о том, что сейчас его прямо отсюда повезут в тюрьму, глаза у него горели безумным светом.
Балакин взял одну пачку, поковырял пальцем, зачем-то даже понюхал. Когда он стал срывать банковскую обертку, я уже тоже знал, что будет внутри. Резаная бумага.
– “Кукла”! – радостно просипел Копцов.
– Да, – задумчиво подтвердил Балакин. – Но – на крупного зверя!
Быстро приподнимая пачки, он прикинул, сколько их, и удивленно выпятил губу.
– Тысяч на сто, не меньше! Это что ж такое надо было покупать: самолет?
Несмотря на жару, окна были плотно закрыты и зашторены.
– А он нам откроет? – спросил я с сомнением.
– Нет, конечно. Притворится дохлым тараканом – и ни гугу, у него система известная: звонят в дверь – тишина, а он следит из окна в щелочку, кто выходит из подъезда. Знающий человек вернется, еще раз позвонит, если свой, заходи. Тут и бродяги могут обретаться, и деловые, и вообще всякие темные личности.
– А что, прижать-то не удается?
– Прижимаем потихоньку, – вздохнул Балакин. – Да все не так просто. Закон есть закон, основания нужны. У них ведь каждый раз – родственник на одну ночку остановился. Или, на крайний случай, друг детства. Но ничего, все они в конце концов попадаются на чем-нибудь. У воды быть, да не замочиться...
Мы подошли к дому и остановились под самыми окнами.
– Отойди-ка в сторонку, чтоб тебя видно не было, – сказал мне Балакин. – Сейчас мы его обмануть попробуем. – И пробормотав: “Любопытство сгубило кошку”, он легонько отбарабанил пальцами по стеклу, а сам прижался к стене.
Целую минуту, наверное, никакой реакции не было. А потом занавеска дрогнула. Мы стояли возле самой стены, нас увидеть из окна было нельзя, а двор пустовал. Занавеска еще раз дрогнула и решительно поползла в сторону. Балакин выскочил вперед, как чертик из шкатулки.
– Данилыч, я тебя видел! – закричал он радостно, будто был водилой в пряталках. – Давай открывай!
За стеклом появилась физиономия хозяина, красная и недовольная.
– Открывай, открывай, – приговаривал Балакин. – Хоть раз в жизни проветришь свое помещение.
Шпингалет щелкнул, и Данилыч, оттолкнув створки, навалился грудью на подоконник. Я увидел, что это здоровенный мужик, косая сажень, то, что называется “будка”, только изрядно заплывшая уже жирком. Вместо левой руки у него была культя, нежная и розовая.
– Чего тебе опять надо, ирод? – спросил он Балакина со страданием в голосе. Меня ему, кажется, по-прежнему не было видно. – Что ты, коршун, опять пришел больного человека, трудового инвалида терзать?
– Это как следует понимать “трудового инвалида”, Иван Данилыч? – весело, не в тон ему, спросил Дима. – Ежели в смысле “инвалид труда”, так ведь всей округе известно, что ты по пьянке под поезд свалился на станции метро “Красносельская”. Ну а если в смысле того, что ты, несмотря на инвалидность, продолжаешь трудиться, так это уже вовсе вранье. Площадь государственную сдавать за денежки кому ни попади – не велик труд.
– Ты докажи сперва, – пробурчал Данилыч. – Чего надо?
– Поговорить, – душевно ответил ему Балакин. – Потолковать с тобой охота. Так ты бы пустил меня в дом, а? Нехорошо ведь человека на улице держать.
– О чем потолковать? – все так же хмуро спросил инвалид, не трогаясь с места.
– Да разве ты не слыхал? – удивился Балакин. – Женщину вчера в шестнадцатом доме убили.
– Слыхал. А я при чем?
– Да я и не говорю, что ты при чем. Но у тебя тут разный народ бывает. Может, слышал кто чего или видел?
– Ктой-то у меня бывает? – настороженно спросил Данилыч. – Никто у меня не бывает. Завязал я с этим делом. Как штрафанули вы меня тогда на пятьдесят целковых, так и завязал.
– Неужто и сейчас никого нет?
– Нету...
– Вот и пусти меня в дом, – простодушно резюмировал Балакин.
Но, увидев, что хозяин медлит, сказал уже серьезно и жестко:
– Ой, Концов, не шути со мной, ты меня знаешь!
– Да что вы все – “шути не шути”, – примирительно заканючил Данилыч. – Отсюда, что ль, поговорить нельзя?
– Можно, но лучше в квартире, – гнул свое Балакин. Концов тяжко вздохнул, а Дима, отвернувшись ко мне. сделал страшное лицо, ткнул в сторону подъезда и показал четыре пальца. Я по стенке добежал по парадного, влетел туда и едва успел сориентироваться на полутемной площадке первого этажа, где тут квартира №4, как осторожно приоткрылась дверь именно с этим номером.
Бочком, бочком из двери начал выползать небольшой человечек, но так до конца выползти и не сумел, потому что попал в мои объятия.
– Ой! – сказал он то ли от испуга, то ли от того, что я слишком сильно прижал его к себе: мне хотелось сразу понять, нет ли при нем оружия. Оружия не было, и я его отпустил, сказав тихо, но веско:
– Спокойно, уголовный розыск. Зайдите обратно в квартиру.
В прихожей было темно, я нашарил выключатель и, когда свет зажегся, увидел перед собой щуплую, белобрысую, трясущуюся личность с небольшим саквояжиком в руке.
– Документы, гражданин, есть у вас?
Он зашарил свободной рукой по карманам и извлек паспорт.
– Солдатов Валерий Николаевич, – прочитал я. Паспорт был прописан в Ярославле. – А в Москве какими судьбами?
– Заехал вот... на денек... к родственнику... – почти прошептал он.
– Давайте в комнату пройдем, – предложил я. Копцов обернулся к нам на шум, и Балакин, приподнявшись на цыпочки, заглянул в комнату.
– О! – воскликнул он, увидев Солдатова. – Вот это встреча. Подождите, я сейчас.
Через несколько секунд Дима был в квартире и говорил, указывая на Солдатова-.
– Рекомендую: Дрыночкин Семен Ильич, по прозвищу Дрына, 1952 года рождения, ранее судимый, квартирный вор-гастролер, разыскивается органами внутренних дел Ярославля, Владимира и Москвы. Это как минимум, – добавил он
Я протянул ему паспорт на имя Солдатова. – И документы поддельные! – восхитился Балакин. – Я ведь его почему так хорошо знаю, – пояснил он мне. – Гражданин Дрыночкин у меня на территории в одной квартирке изволили пальчики свои оставить. Что же это ты так неаккуратно, Сеня, а?
Дрыночкин уныло пожал плечами и понурился.
– Ах ты, гнида, – неожиданно подал голос Данилыч, – а говорил, командировочный!
– Но-но, граждане, – сказал Балакин. – Это вы потом разберетесь, кто кому чего говорил. А пока придется у вас, гражданин Копцов, обыск сделать.
– У меня-то почему? – ахнул хозяин.
– Как почему? Воров к себе жить пускаете с поддельными документами и еще спрашиваете. Уголовный розыск имеет основания предполагать, что в вашей квартире могут находиться краденые вещи.
– А постановление? – сделал последнюю слабую попытку Концов.
– Будет постановление. Где тут у вас телефончик? Через час в присутствии понятых из внутренней полости дивана Копцова были изъяты две женские дубленки и одна ондатровая шапка.
– Ваши? – спросил Балакин.
Копцов молчал, уронив голову на грудь.
В стенном шкафу обнаружили большой чемодан, в котором оказался видеомагнитофон “Панасоник” и штук десять кассет с записями.
– Киношком балуетесь? А где же телевизор?
Рядом с чемоданом стоял новенький черный “дипломат”.
– А это ваше?
На этот раз хозяин отрицательно покачал головой.
– А чье? – настаивал Балакин, крутя замки: “дипломат” не открывался.
– Вчера принес один... Сказал, пусть полежит...
– Что в нем, не знаете?
– Я в чужие дела не суюсь...
– Правильно. А вот мы суемся – работа такая. – Дима извлек из кармана перочинный ножичек, один за другим поддел замочки и откинул крышку. Даже я не удержался и присвистнул. Весь “дипломат” ровными рядами заполняли пачки пятидесятирублевок.
Я услышал, как за моей спиной клацнула челюсть, обернулся и испугался за Копцова: мне показалось, что сейчас его натурально хватит кондратий. Вор-гастролер Сеня Дрыночкин тоже, кажется, забыл в это мгновение обо всем на свете, даже о том, что сейчас его прямо отсюда повезут в тюрьму, глаза у него горели безумным светом.
Балакин взял одну пачку, поковырял пальцем, зачем-то даже понюхал. Когда он стал срывать банковскую обертку, я уже тоже знал, что будет внутри. Резаная бумага.
– “Кукла”! – радостно просипел Копцов.
– Да, – задумчиво подтвердил Балакин. – Но – на крупного зверя!
Быстро приподнимая пачки, он прикинул, сколько их, и удивленно выпятил губу.
– Тысяч на сто, не меньше! Это что ж такое надо было покупать: самолет?
4
– Господи, – картинно закатил глаза Северин, входя в кабинет к Балакину, – на что я трачу свой талант общения?
– Ну-ка, ну-ка, на что? – живо поинтересовался я. Но Северин адресовался не ко мне.
– Митенька, почему у тебя на территории народ такой бестолковый, а? Плохо работаешь с населением! Ох уж этот Стас! Слова в простоте не скажет.
– Нашел двух свидетелей. Когда прощался, оба были еще живы. Ему восемьдесят два, а ей семьдесят шесть, но, по-моему, кокетничает. У них наблюдательный пункт возле песочницы посреди двора. Она видела молодую женщину в ярком платье, которая вчера вечером прошла по двору в сторону дома №16. Он тоже видел молодую женщину в ярком платье, которая шла по двору в сторону от дома №16.
– То есть как? – одновременно спросили мы с Балакиным.
– Ага! – обрадовался Северин. – Вы тоже заметили здесь противоречие? А этих двух Мафусаилов я еле разнял – у них чуть до драки не дошло.
– Стасик, не мути воду, – сказал я укоризненно. – Старичку девятый десяток, посмотрим, какой ты в его годы будешь свидетель. Это во-первых. А во-вторых, убитая могла просто прогуливаться туда-сюда по двору, прежде чем полезть в дом. Мы-то, слава Богу, знаем, что однажды она туда вошла и больше не вышла. Лучше скажи, твой талант общения дал какие-нибудь существенные результаты?
– Ты не поверишь, дал. Например, маленькую деталь: у женщины была сумка. Небольшая такая летняя сумочка из плетеной соломки с цветочками, ее носят через плечо. Та самая, которую мы так и не нашли.
– Это, конечно, старушка запомнила.
– Представь себе, дед тоже! И вообще, перестань мне дискриминировать свидетеля. Между прочим, вторую маленькую деталь заметил только он.
Северин замолчал.
– Стас, – предупредил я, – когда-нибудь ты получишь по башке. И присяжные меня оправдают.
– Эта маленькая деталь – мужчина в кепке с длинным козырьком, в темных очках и, кажется, с усами, который примерно в то же время проходил через двор, в сторону дома №16.
– До или после женщины? – нетерпеливо спросил Балакин.
– Вместо, – ответил Северин.
– Стас... – начал я угрожающе.
– Говорю совершенно серьезно! Могу еще раз повторить для малопонятливых: дед не видел женщину, когда она шла к дому. Он видел ее, только когда она шла в обратном направлении. А мужчина в кепке, по его словам, прошел до того, как прошла женщина. Когда он шел обратно и шел ли вообще, не видели ни дед, ни баба. Усекли, наконец?
– Черный ход, – напомнил Балакин.
Мне спорить не хотелось, мне хотелось подумать. Но за много лет совместной работы с Севериным я усвоил, что дело у нас с ним идет, только когда мы спорим. Поэтому я сказал:
– Дед, конечно, у тебя свидетель замечательный, но с изъяном. Не видел, как убитая прошла к дому.
– Черный ход, – снова напомнил Балакин.
– При чем здесь черный ход, – взвился Северин, – если старуха видела, как она шла через двор?! По-вашему, и бабушка получается с изъяном, раз она мужика в кепке не видела! Легче легкого шельмовать моих свидетелей вместо того, чтобы попытаться из их показаний составить цельную картину!
Мы все трое замолчали. Видимо, цельная картина ни у кого не составлялась.
– В кепке вообще может быть здесь ни причем, – сказал я погодя. – Шел себе человек через двор.
– Запросто, – устало согласился Северин, – Только там практически тупик. Сеточка между домами натянута, чтоб не шастали разные в кепках. И на ту сторону можно попасть одним способом – через дом. Любезным сердцу нашего друга Мити черным ходом.
– Ну хорошо, – уступил я. – А на той стороне что, свидетелей нет.
– Есть, – невесело усмехнулся Северин. – Две кошки и четыре голубя. На той стороне помойка и глухая задняя стенка прачечной самообслуживания. А потом сразу улица – широкая и людная.
– Погодите отчаиваться, – бодро сказал Балакин. – Мои ребята сегодня вечером и завтра утром проработают весь район. Может, еще что-нибудь выплывет.
– Звали его Обум Лазаревич... – проворчал Северин. – Ну а у вас какие успехи?
Балакин рассказал про визит в квартиру Копцова и резюмировал без особого оптимизма:
– Но пока, похоже, к нашему делу все это прямо не относится. У Дрыночкина алиби – он только сегодня слез с поезда, даже билет не выбросил. Мы проверим, разумеется, но думаю, не врет. Да и не того он полета птица – на мокрое идти. В общем, с наскоку не получается у нас. Давайте, что ли, подробный план составлять?
Мы еще сидели над планом, когда около полуночи позвонил Саробьянов, дежурный по МУРу. В милицию обратились две женщины, сослуживицы некой Ольги Васильевны Троепольской. Она не пришла сегодня на работу, соседи по телефону отвечают, что, кажется, не ночевала дома, до сих пор ее нет. По приметам похожа на убитую.
– А чего это они так всполошились из-за одного дня? – удивился я. – Сослуживцам такие порывы обычно не свойственны.
– Ага, я тоже спросил, – согласился Володька. – Они говорят, у этой Троёпольской сегодня день рождения. У них сабантуйчик намечался – и все такое. Не могла она просто так взять и не прийти, даже не позвонить.
Это уже выглядело серьезней. Я записал телефон женщин: завтра надо свозить их в морг на опознание.
– Ну, кажется, стронулось, – сказал Балакин, а мы с Севериным одновременно постучали по столу.
Поздно ночью, прежде чем отогнать машину на Петровку, Стас довез меня до дома.
– Пойдешь с собакой гулять? – спросил он. – Тогда я тебя внизу подожду. Подышим вместе воздухом.
Две бессонные и безымянные старушки неодобрительно посмотрели сквозь меня. Одна громко сказала, обращаясь к другой:
– Опять полуночничает...
Раза два я пытался на их прямые выпады объяснить, что возвращаюсь с работы, но они, по-моему, не верили, откровенно принюхиваясь, не пахнет ли спиртным. Спиртным не пахло, и это их обескураживало. Наверное, если бы кто-нибудь им сказал, что на самом деле я матерый делец, занимающийся махинациями под покровом ночи, они восприняли бы это сердцем. Северин их передо мной защищает. Потенциальные свидетели, весело говорит он.
Днем с Антоном гуляют соседские близнецы – у их матери, вечно замотанной бытом Марины, я держу запасные ключи от квартиры. Но утреннее и особенно вечернее гулянье – мои, это святое. И для меня, и для Антона.
Выскочив из подъезда, он радостно облаял Северина и сразу исчез в темных кустах. Мы, гуляя, двинулись вдоль дома.
– А помнишь Кошкодамова? – ни с того ни с сего спросил я.
– Чего это ты, на ночь глядя? – удивился Стас. – Или стыдно наконец стало, как ты тогда бездарно попался? Я три раза ходил – и ничего! А ты по первому пошел и...
– Не по первому, а по второму, – возразил я. – Я ж ходил до этого, ты что, забыл? И потом в том-то и дело: на пятый раз они и решили засаду устроить. Ты бы тоже небось засыпался...
– Я – ни за что! – самодовольно заявил Северин, но я не стал с ним больше спорить. Легко ему теперь, спустя десять лет, рассуждать.
В двух словах, Кошкодамов был сволочь и карьерист.
Вечно выкрикивал на собраниях правильные слова, а поскольку остальные большей частью помалкивали, то его как раз и выбирали во всякие бюро, комиссии и комитеты, Однажды после первого курса на сельхозработах мы с ним оказались в одной комнате, и как-то вечером он с нами разоткровенничался. Ему, видите ли, удалось сделать поразительное жизненное наблюдение: оказывается, командовать лучше, чем подчиняться. Банальности своего открытия он не ощущал – его прямо трясло от вида вершин, которые ему предстояло покорить.
– Вы посмотрите только, кого оставляют в аспирантуре? – взывал он к нам с Севериным. – Разве только тех, у кого красный диплом? А видели вы когда-нибудь, чтобы секретарю комитета комсомола влепили “неуд”? Да что “неуд” – хотя бы “уд”!
Мы со Стасом тогда только гадливо переглянулись и разговора не поддержали. Кошкодамов, видно, что-то понял, замкнулся, стал ходить мимо нас стороной.
Со временем наш Макиавелли, как говорится, рос над собой. А на третьем курсе произошла история с этой Никой Калининой. Ника была довольно симпатичная девчонка, хохотушка, активная, с так называемым комсомольским задором. Вечно организовывала какие-то походы, мероприятия. Такой тип не по мне, я люблю, что-нибудь поспокойней, а для Северина она была, кажется, недостаточно длинноногой. Так что двигали нами исключительно рыцарские чувства.
Совершенно случайно под большим секретом мы узнали от одной подружки Стаса, что у Ники был роман с Кошкодамовым, что она забеременела и тут все расстроилось. Оказывается, он в решительном объяснении сказал ей прямо: она не москвичка, из-под Новосибирска, и ему на ней жениться никак невозможно. Родители этого не допустят, а он, Кошкодамов, своих родителей чтит и ни за что не захочет их огорчить.
Вот тогда Стас и придумал пробраться ночью на факультет и снять с Доски почета кошкодамовскую морду. Согласен, это было мальчишество. Но какого неожиданного эффекта мы достигли! О пропаже говорил весь гуманитарный корпус... Все строили догадки, на Кошкодамова стали коситься.
Через день его физиономия опять красовалась на почетном месте. А в тот же вечер снова пропала. Конечно, в пятый раз идти не следовало. Можно было предположить, что застукают. Но нас одолел азарт. Самое обидное, когда по моему поводу собрали собрание и строгие деканатские работники вкупе с нашими комсомольцами стали допрашивать меня с пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же я вываливать перед всеми чужое грязное белье!
Решение было крутое: исключить из университета за аморальное поведение – меня, разумеется, не Кошкодамова же! Вот тут и встал Северин, заявил: исключать – так обоих, вместе ведь снимали...
– Черт с ней, с адвокатурой, – бесшабашно сказал Стас, когда мы получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это ему стоило...
Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно, на мемуары потянуло?
– Слушай, – вдруг вспомнил я по несложной ассоциации – от Кошкодамова к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию: – а как же твоя пианисточка?
Северин усмехнулся.
– Я к ней Комковского послал. С заданием отдать ей один билет, чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У него жена и. детишек двое. Авось не отобьет.
– Ну-ка, ну-ка, на что? – живо поинтересовался я. Но Северин адресовался не ко мне.
– Митенька, почему у тебя на территории народ такой бестолковый, а? Плохо работаешь с населением! Ох уж этот Стас! Слова в простоте не скажет.
– Нашел двух свидетелей. Когда прощался, оба были еще живы. Ему восемьдесят два, а ей семьдесят шесть, но, по-моему, кокетничает. У них наблюдательный пункт возле песочницы посреди двора. Она видела молодую женщину в ярком платье, которая вчера вечером прошла по двору в сторону дома №16. Он тоже видел молодую женщину в ярком платье, которая шла по двору в сторону от дома №16.
– То есть как? – одновременно спросили мы с Балакиным.
– Ага! – обрадовался Северин. – Вы тоже заметили здесь противоречие? А этих двух Мафусаилов я еле разнял – у них чуть до драки не дошло.
– Стасик, не мути воду, – сказал я укоризненно. – Старичку девятый десяток, посмотрим, какой ты в его годы будешь свидетель. Это во-первых. А во-вторых, убитая могла просто прогуливаться туда-сюда по двору, прежде чем полезть в дом. Мы-то, слава Богу, знаем, что однажды она туда вошла и больше не вышла. Лучше скажи, твой талант общения дал какие-нибудь существенные результаты?
– Ты не поверишь, дал. Например, маленькую деталь: у женщины была сумка. Небольшая такая летняя сумочка из плетеной соломки с цветочками, ее носят через плечо. Та самая, которую мы так и не нашли.
– Это, конечно, старушка запомнила.
– Представь себе, дед тоже! И вообще, перестань мне дискриминировать свидетеля. Между прочим, вторую маленькую деталь заметил только он.
Северин замолчал.
– Стас, – предупредил я, – когда-нибудь ты получишь по башке. И присяжные меня оправдают.
– Эта маленькая деталь – мужчина в кепке с длинным козырьком, в темных очках и, кажется, с усами, который примерно в то же время проходил через двор, в сторону дома №16.
– До или после женщины? – нетерпеливо спросил Балакин.
– Вместо, – ответил Северин.
– Стас... – начал я угрожающе.
– Говорю совершенно серьезно! Могу еще раз повторить для малопонятливых: дед не видел женщину, когда она шла к дому. Он видел ее, только когда она шла в обратном направлении. А мужчина в кепке, по его словам, прошел до того, как прошла женщина. Когда он шел обратно и шел ли вообще, не видели ни дед, ни баба. Усекли, наконец?
– Черный ход, – напомнил Балакин.
Мне спорить не хотелось, мне хотелось подумать. Но за много лет совместной работы с Севериным я усвоил, что дело у нас с ним идет, только когда мы спорим. Поэтому я сказал:
– Дед, конечно, у тебя свидетель замечательный, но с изъяном. Не видел, как убитая прошла к дому.
– Черный ход, – снова напомнил Балакин.
– При чем здесь черный ход, – взвился Северин, – если старуха видела, как она шла через двор?! По-вашему, и бабушка получается с изъяном, раз она мужика в кепке не видела! Легче легкого шельмовать моих свидетелей вместо того, чтобы попытаться из их показаний составить цельную картину!
Мы все трое замолчали. Видимо, цельная картина ни у кого не составлялась.
– В кепке вообще может быть здесь ни причем, – сказал я погодя. – Шел себе человек через двор.
– Запросто, – устало согласился Северин, – Только там практически тупик. Сеточка между домами натянута, чтоб не шастали разные в кепках. И на ту сторону можно попасть одним способом – через дом. Любезным сердцу нашего друга Мити черным ходом.
– Ну хорошо, – уступил я. – А на той стороне что, свидетелей нет.
– Есть, – невесело усмехнулся Северин. – Две кошки и четыре голубя. На той стороне помойка и глухая задняя стенка прачечной самообслуживания. А потом сразу улица – широкая и людная.
– Погодите отчаиваться, – бодро сказал Балакин. – Мои ребята сегодня вечером и завтра утром проработают весь район. Может, еще что-нибудь выплывет.
– Звали его Обум Лазаревич... – проворчал Северин. – Ну а у вас какие успехи?
Балакин рассказал про визит в квартиру Копцова и резюмировал без особого оптимизма:
– Но пока, похоже, к нашему делу все это прямо не относится. У Дрыночкина алиби – он только сегодня слез с поезда, даже билет не выбросил. Мы проверим, разумеется, но думаю, не врет. Да и не того он полета птица – на мокрое идти. В общем, с наскоку не получается у нас. Давайте, что ли, подробный план составлять?
Мы еще сидели над планом, когда около полуночи позвонил Саробьянов, дежурный по МУРу. В милицию обратились две женщины, сослуживицы некой Ольги Васильевны Троепольской. Она не пришла сегодня на работу, соседи по телефону отвечают, что, кажется, не ночевала дома, до сих пор ее нет. По приметам похожа на убитую.
– А чего это они так всполошились из-за одного дня? – удивился я. – Сослуживцам такие порывы обычно не свойственны.
– Ага, я тоже спросил, – согласился Володька. – Они говорят, у этой Троёпольской сегодня день рождения. У них сабантуйчик намечался – и все такое. Не могла она просто так взять и не прийти, даже не позвонить.
Это уже выглядело серьезней. Я записал телефон женщин: завтра надо свозить их в морг на опознание.
– Ну, кажется, стронулось, – сказал Балакин, а мы с Севериным одновременно постучали по столу.
Поздно ночью, прежде чем отогнать машину на Петровку, Стас довез меня до дома.
– Пойдешь с собакой гулять? – спросил он. – Тогда я тебя внизу подожду. Подышим вместе воздухом.
Две бессонные и безымянные старушки неодобрительно посмотрели сквозь меня. Одна громко сказала, обращаясь к другой:
– Опять полуночничает...
Раза два я пытался на их прямые выпады объяснить, что возвращаюсь с работы, но они, по-моему, не верили, откровенно принюхиваясь, не пахнет ли спиртным. Спиртным не пахло, и это их обескураживало. Наверное, если бы кто-нибудь им сказал, что на самом деле я матерый делец, занимающийся махинациями под покровом ночи, они восприняли бы это сердцем. Северин их передо мной защищает. Потенциальные свидетели, весело говорит он.
Днем с Антоном гуляют соседские близнецы – у их матери, вечно замотанной бытом Марины, я держу запасные ключи от квартиры. Но утреннее и особенно вечернее гулянье – мои, это святое. И для меня, и для Антона.
Выскочив из подъезда, он радостно облаял Северина и сразу исчез в темных кустах. Мы, гуляя, двинулись вдоль дома.
– А помнишь Кошкодамова? – ни с того ни с сего спросил я.
– Чего это ты, на ночь глядя? – удивился Стас. – Или стыдно наконец стало, как ты тогда бездарно попался? Я три раза ходил – и ничего! А ты по первому пошел и...
– Не по первому, а по второму, – возразил я. – Я ж ходил до этого, ты что, забыл? И потом в том-то и дело: на пятый раз они и решили засаду устроить. Ты бы тоже небось засыпался...
– Я – ни за что! – самодовольно заявил Северин, но я не стал с ним больше спорить. Легко ему теперь, спустя десять лет, рассуждать.
В двух словах, Кошкодамов был сволочь и карьерист.
Вечно выкрикивал на собраниях правильные слова, а поскольку остальные большей частью помалкивали, то его как раз и выбирали во всякие бюро, комиссии и комитеты, Однажды после первого курса на сельхозработах мы с ним оказались в одной комнате, и как-то вечером он с нами разоткровенничался. Ему, видите ли, удалось сделать поразительное жизненное наблюдение: оказывается, командовать лучше, чем подчиняться. Банальности своего открытия он не ощущал – его прямо трясло от вида вершин, которые ему предстояло покорить.
– Вы посмотрите только, кого оставляют в аспирантуре? – взывал он к нам с Севериным. – Разве только тех, у кого красный диплом? А видели вы когда-нибудь, чтобы секретарю комитета комсомола влепили “неуд”? Да что “неуд” – хотя бы “уд”!
Мы со Стасом тогда только гадливо переглянулись и разговора не поддержали. Кошкодамов, видно, что-то понял, замкнулся, стал ходить мимо нас стороной.
Со временем наш Макиавелли, как говорится, рос над собой. А на третьем курсе произошла история с этой Никой Калининой. Ника была довольно симпатичная девчонка, хохотушка, активная, с так называемым комсомольским задором. Вечно организовывала какие-то походы, мероприятия. Такой тип не по мне, я люблю, что-нибудь поспокойней, а для Северина она была, кажется, недостаточно длинноногой. Так что двигали нами исключительно рыцарские чувства.
Совершенно случайно под большим секретом мы узнали от одной подружки Стаса, что у Ники был роман с Кошкодамовым, что она забеременела и тут все расстроилось. Оказывается, он в решительном объяснении сказал ей прямо: она не москвичка, из-под Новосибирска, и ему на ней жениться никак невозможно. Родители этого не допустят, а он, Кошкодамов, своих родителей чтит и ни за что не захочет их огорчить.
Вот тогда Стас и придумал пробраться ночью на факультет и снять с Доски почета кошкодамовскую морду. Согласен, это было мальчишество. Но какого неожиданного эффекта мы достигли! О пропаже говорил весь гуманитарный корпус... Все строили догадки, на Кошкодамова стали коситься.
Через день его физиономия опять красовалась на почетном месте. А в тот же вечер снова пропала. Конечно, в пятый раз идти не следовало. Можно было предположить, что застукают. Но нас одолел азарт. Самое обидное, когда по моему поводу собрали собрание и строгие деканатские работники вкупе с нашими комсомольцами стали допрашивать меня с пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же я вываливать перед всеми чужое грязное белье!
Решение было крутое: исключить из университета за аморальное поведение – меня, разумеется, не Кошкодамова же! Вот тут и встал Северин, заявил: исключать – так обоих, вместе ведь снимали...
– Черт с ней, с адвокатурой, – бесшабашно сказал Стас, когда мы получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это ему стоило...
Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно, на мемуары потянуло?
– Слушай, – вдруг вспомнил я по несложной ассоциации – от Кошкодамова к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию: – а как же твоя пианисточка?
Северин усмехнулся.
– Я к ней Комковского послал. С заданием отдать ей один билет, чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У него жена и. детишек двое. Авось не отобьет.
5
Ольга Троепольская была корреспондентом отдела писем газеты, как определил ее Северин, “для старых и малых”.
Была – поразительное слово! Например, была корреспондентом, а стала редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да мало ли, что еще! Ольга Троепольская отныне просто “была”. Она вся в прошлом, и никакого будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя притихшими подругами мы поднимались из прохладного и мрачного подвала на залитый солнцем больничный двор.
Впрочем, не совсем так. Теперь в официальных бумагах она будет именоваться “потерпевшая” – до тех пор пока мы совместными усилиями не вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных, его первоначальное значение: “потерпевшая от...” Попросту говоря, не найдем убийцу.
Была – поразительное слово! Например, была корреспондентом, а стала редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да мало ли, что еще! Ольга Троепольская отныне просто “была”. Она вся в прошлом, и никакого будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя притихшими подругами мы поднимались из прохладного и мрачного подвала на залитый солнцем больничный двор.
Впрочем, не совсем так. Теперь в официальных бумагах она будет именоваться “потерпевшая” – до тех пор пока мы совместными усилиями не вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных, его первоначальное значение: “потерпевшая от...” Попросту говоря, не найдем убийцу.