Страница:
Читал письмо из Лондона, Тырковой1. Неутешительно, хотя, быть может, и слишком сгущены краски.
О нашем Парижском Совещании1 пишет: "Сазонов1 в политическом смысле -ramolli*. Львов мелкий хитрец, невежественный оппортунист, играющий налево и т.д.1 Нет ни одного сильного и надежного государственного человека. О Маклакове писать не хочется, до того он дрябл1. Бахметьев -- просто хам1".
Много грустного сообщает и насчет союзников. Главное: "Чтобы понять многое в союзной политике, надо знать, что Клемансо, Вильсон и Ллойд-Джордж, все трое, не любят России и боятся нашего усиления"...1
Милюков, по-видимому, тоже отнюдь не очарован политикой союзников, хотя непосредственных сведений от него нет. Но Сукин говорит, что "они там в Лондоне, как видно, потеряли головы: думают, что дело так плохо, что его спасти могут лишь некоторые новые комбинации"... Какие?..
Интересно бы узнать. "Германская ориентация?" Или... мир с Советами?
Узнаю коней ретивых...
Ну, а мы здесь все твердим союзнические зады и тянем вечную канитель, вконец разоряя страну... (10 ч. 5 м. в.).
Омск, 14 сентября
Продолжаются бои, перелома еще нет, напряженно. Большевики, как говорят, дерутся отлично, наши -- тоже. Большие сравнительно потери с обеих сторон. Мы взяли порядочно пленных. Офицеров и комиссаров расстреливают, вешают -- c'est l'usage* и ничего не поделаешь... С Деникинского фронта, кажется лучше...
Внутри -- усиливающееся злое чувство к союзникам за их политику расчленения России, за их равнодушие, за их невмешательство. В сущности, они, быть может, по своему и правы -- за чужой щекой зуб не болит, но, с другой стороны, когда болит зуб, нервы, как известно, сугубо расстроены. И естественно, ищешь врага...Наши неуспехи сильно затормозили дело. Опять же, изумительная ловкость большевиков...
Но как бы то ни было, антипатия ко всем союзникам (кроме Японии) растет в самых различных кругах -- от солдатских до ультра-политических -- и пропорционально усиливается интерес к Германии.
Большой успех имеет стихотворение поэта Г.Маслова "Парижанину", на днях напечатанное здесь в двух газетах рядом с телеграммой Бурцева1 о равнодушии к России французского делегата на мирной конференции г. Тардье. Вот эти стихи:
От хмеля победы горд,
Ты в веселом кафе сидишь,
Но скоро разгул обезумевших орд
Сметет одряхлевший Париж.
Банкир, убегая, уютное жилье
Запрет, тяжело дыша,
И наденет кружевное белье
Любовница апаша.
На аэроплане умчится Фош
Вербовать надежные полки,
А ты, парижанин, в каморке умрешь,
Изнывая от страха и тоски.
И будет снится в краю чужом
Париж, как русским Москва -
И мы мириться вас позовем
На Принцевы острова...
Везде с большим злорадством цитируются эти стихи, а в миссиях ими сильно недовольны. Несомненно, для "германской ориентации" почва становится все благоприятнее. Со своей стороны, в телеграфном агентстве, в прессе мы отнюдь не склонны замалчивать все возможности. Только бы до зимы кончилась гражданская бойня!..
Быть может, на днях начнем (Русское Бюро Печати) издавать свою газету "Русское Дело". Буду ее фактическим редактором. Не знаю -- хватит ли здесь литературных сил. А хорошо бы создать что-нибудь вроде "Накануне"!..1 Только что-то не пишутся статьи за последнее время, несколько раз принимался, ничего не выходит. Должно быть, устал, перестает работать голова. Отдохнуть бы... (10 ч. 5 м. в.).
Омск, 29 сентября
Радио большевиков становится исступленно, взвинчено в своей кровожадности, истерично -- нечто подобное было с советскими вождями осенью, вернее, поздним летом прошлого года, когда "чехи" взяли Симбирск, Казань и, казалось, угрожали Нижнему... Террор опять оживился до нелепости. В Москве расстреляли 67 человек -- раскрыли Национальный Центр1. Призывают "громы" на "ученых", "литераторов" -- словом, интеллигенцию. "Бей, губи их, злодеев проклятых".. Захлебывающаяся злоба, хрипящая... В ответ брошены бомбы на собрании коммунистов, есть убитые, раненые -- все второй и третий сорт1. Деникин -- на пол-дороге от Курска к Орлу, в опасности Воронеж, Мамонтов1 где-то в Тульской губернии, неуловимый, неуязвимый, словно Девет в бурскую войну1 -- да, революция в опасности. У нас -- тоже мало для них утешительного. Что будет? Опять спасутся? Ушли бы в Туркестан, к Индии... Стали бы восточным форпостом Великой России. Хорошо бы (10 ч. 50 м. в.).
Омск, 29 сентября
Конечно, много интересного приходится видеть и переживать. Если доведется выйти живым из этого водоворота -- какой прекрасный материал можно будет дать "Историческому Вестнику" или "Русской Старине"...1 Жаль, что трудно сейчас записывать -- и некогда, да нет, не столько некогда, сколько уж очень неподходящее для мемуарных записок состояние духа... Уж очень тревожно -- по всем направлениям, по всем этажам души: -- и о фронте, и о доме с домашними, и о Бюро, и о газете, и вот о комнате -- обо всем надо подумать, трудно не подумать. Живешь ведь прямо на вулкане, и живешь днями -- где уж тут сосредоточиться, запомнить, записать о том, о другом: о "министрах", о партии, об "общественных деятелях" и прочая, и прочая. А много любопытного. Все-таки живая история. Ну, конечно, за чертой еще интересней, еще "историчней". Но и здесь -- занятно. Все-таки многое проходит перед глазами, бросается в глаза. Записать бы... (11 ч. 30 м. н.).
Омск, 30 сентября
Длинные осенние вечера, газета не выходит и статей писать некуда, книг для занятий нет, английский язык одному изучать немыслимо, -- и в результате нечего делать. Иногда, впрочем, бывают Болдыревы, играем с ними в карты... Хочется заниматься по привычке: самое время...
Читаю Чехова, Вальтера Скотта, даже рассказики Прево. Уйти от сутолоки, от окружающего. Нет, все-таки устал. Нельзя так. И в то же время, конечно, спасибо и за это. Могло быть значительно хуже.
На службе -- обычно. Телеграммы, обзоры, нелады с Осведверхом и прочая. Ничего не трудно, но скучно, даже занятно: конкретно чувствуешь связь с центрами мира... Но... но чего-то хочется еще: газету свою? возвратиться к науке? Или -- просто домой, домой, в Москву, в Калугу...
Омск, 14 октября.
Выходит газета -- "Русское Дело" -- возни с нею без конца с утра до ночи. Ничего себе, хотя трудно здесь уберечься от налета провинциализма: везде ведь здесь третий сорт...
Пишу статьи, заказываю статьи, исправляю статьи. Кое-что все-таки выходит.
В партии тоже ничего себе. Выравнивается. Сегодня -- заседание -обсуждение телеграммы Деникину, в связи с его успехами, в связи с вопросом о взаимоотношении его с Омском.
Бои у Орла, бои недалеко от Брянска. Последнее радио передает, что большевики организуют сопротивление. Значит, новый рубеж. Если он будет сломлен, -- следующий будет уже у Тулы и Калуги! Занятно.
Стоят теплые, ясные осенние дни. Сегодня праздник, собираемся в рощу. В соборе обедня, потом парад крестовых дружин. Не пошел. (12 ч. 30 м. д.).
Омск, 29 октября
Объявлена "разгрузка" -- т.е. эвакуация -- Омска. На фронте плохо, "катастрофично". Падение Омска, очевидно, неминуемо. Армия обойдена с севера, с юга, быстро отступает. Совет Министров переезжает в Иркутск.
Что делать? Сегодня начинается паника. Вагона не дадут. Идти пешком?.. Холодно. Далеко ли дойдешь?.. Кругом восстания и, конечно, падение Омска -конец всей "омской комбинации". Тяжело. Последние дни в уюте, в тепле. Дров купили на днях, вставили рамы... Запаслись сахарком. Боже, опять горе, и на этот раз -- призрак полного тупика, смерти... Спасся в Москве, в Калуге, в Перми -- едва ли еще раз пройдет безнаказанно искушение судьбы. (8 ч. 45 м. у.).
Омск, 1--2 ноября
Опять, опять -- зигзаг... Ужасно... Устал. Омск, по-видимому, безнадежен. Завтра предположена наша эвакуация в Иркутск. Ночь. Собираемся. В последний раз -- уютная комнатка, обычно, самовар... Впрочем, уют нарушен, кругом мешки, корзины, на полу ненужные бумаги... Две свечи: на письменном столе и на ночном столике...
Ехать... В теплушке... Две недели, быть может, три, месяц... Быть может, погибнуть под откосом, в тайге, от бандитов. Ну, а если даже и приедем в Иркутск -- что дальше? Отсрочка?
Год, неделя или ночь...
Повсюду побеждают, разбит Юденич, отходит Деникин. Разбита контрреволюция... Ave, revollutio, morituri te salutant*. (1 ч. 50 м. н.).
Иркутск, 24--25 ноября
Иркутск. Ехали две недели -- от 4-го до 18-го, в теплушке, в поезде Управления Делами Совета Министров. Ничего себе, пожалуй, теперь даже приятно вспомнить -- все хорошо, что хорошо кончается. Гейнцы, Сверженский, Блюменталь, Сасонов, Сапир, Мразек, Ковалева, до Тайги Баранов, до Новониколаевска офицеры-картежники... Железная печь с ночными дежурствами, нары, кошма, кипяток, визиты в Экономическое Совещание, винт с Кролем1, Поленовым, Новиковым, Крольшей, генерал украинец Савицкий, политические разговоры... Болезнь Татьяны Евгеньевны, подозрения на сыпной тиф, трусливая докторша, проблема высадки, вошь у Мразека, выздоровление... Мало вестей, жалобы Победоносцева, а по существу, приятно, что едешь и отдыхаешь в блаженном неведении среди этих бесконечных, невероятных пространств...
...Там не будет газетных статей и отчетов...
Сначала -- дни степи, голой, ровной, как доска, как паркет, белой, холодной с ветром, выдувающим всякий уют, злым, омским... Потом -- дни тайги, скупые пейзажи, лески, чащи, береза, ель, сосна. Скудно... Неприютно и бедно в тебе!.. Но -- родное, даже и здесь родное, вот-вот мелькает картинка из Калужской губернии, Московской. Станции, продают разную приятную еду, гусей жареных, кур, куропаток. Расхватывают моментально. Вон студент из Экономического Совещания с гусиной дымящейся ногой в бумажном клочке, вон, счастливцы, достали четверть молока, вон туда в очереди за кипятком, рабочий из нашей типографии тащит печенку. Чекин с сыном в башлыках, сосредоточенные, серьезные, торопясь, направляются в третий класс... "Когда идем?". Никто не знает, все живут слухами, начиная с самого лошадиного министра Павлова и молоденького коменданта. Вот-вот тронемся. Жмутся у поезда, но все же несколько ухитряются остаться... После Красноярска дорожает хлеб, мясо, молоко, масло, дешевеют только папиросы, да еще появляются на станциях японские карамели и подчас яблоки... Тратятся, обильно утекают "эвакуационные"...
Иннокентьевская. Сведения чешских телеграмм о падении Омска. Узнаем это 18 ноября. Годовщина.
И вновь дни обычности, забот, тревог, опять политика, перспективы...
Иркутск. Голубоватая, прозрачная Ангара, главная, "Большая" улица, с первого взгляда и на минуту вдруг напомнившая Москву, после Омска неожиданно приятная печать традиции, органичности в улицах, во многих зданиях, церквах. Но все это, как и проблема комнаты, скоро уже позади, а на уме и на глазах -- чехи, "реконструкция" кабинета, экс-министры, Пепеляев, декларации и приказы, и... Семенов с желтым спасением1. В Читу! Рекомендательные письма от какого-то генерала с умными разговорами и раскрашенной женой, петушиные напутствия Х.Х., нашего великого правительственного инспиратора... -- ужели, и в самом деле ехать?.. Завтра дадут разрешение, завтра выясню...
А в Иркутске общее настроение, общая мечта -- мир, мир, конец войне. Словно перед 25 октябрем. Но фатально вертится колесо, размахалась рука -- и рвут свои мосты, истощаются, истребляются на радость друзьям и врагам. Глупо, и сам шебаршишься лишь по инерции, хотя и в уме, и на сердце -- иное чувство, иная мысль... (Ночь).
В поезде Чита -- Иркутск
1-го декабря
Еду из Читы обратно в Иркутск. В третьем классе, занял верхнее место. Ничего.
Настроение неважное, плохо спал, болит голова. Некоторый горький осадок на душе...
Туда ехал лучше. В особом вагоне второго класса, с Таскиным, Управляющим Забайкальской Областью1. Беседовали много, долго. Писал там впечатления, пришлось бросить. Жаль...
В общем, с Читою успел ознакомиться. Недурной городок в горах, сухой, свежий воздух, ясно. Любопытно, что на санях там не ездят никогда за отсутствием достаточного количества снега. С любого места города видны куски гор, покрытые седым лесом.
Конечно, чувствуется японское "влияние". То и дело проходят по улицам маленькие солдатики с маленькими красными погончиками, с красными кантами на фуражках. То там, то сям болтаются белые флаги с красными кружками посередине. Огромный дом в центре занят японским штабом.
Говорят, японцы очень хорошо относятся к населению, и нередко можно видеть, как они на улицах снабжают конфетами и подарками русских детей.
А поздно вечером в ярко освещенные окна какого-нибудь опрятного особнячка можно видеть нарядную смешанную группу японских и русских офицеров. Плакаты штаба тоже говорят о "дружественной Японии", и все эти лучи восходящего солнца уверенно и весело играют на этом тихом, уютном городке...
Много китайцев, бурят, чувствуется близость границы. Много русских офицеров -- "семеновцев". (1 ч. 45 м. д.). Сейчас проехали тоннель на Яблоновом хребте. На одной стороне надпись -- "к Атлантическому Океану", на другой -- "к Великому Океану". Темнеет, подъезжаем к разъезду, в домиках окна, лампы с зелеными абажурами (4 ч. 30 м. д.).
2 декабря
Скоро приедем в Верхнеудинск. Обычно, облачно, сыровато, тепло. Когда ехал туда, было лучше, свежее, колоритнее. В голове все время -- обрывки читинских впечатлений от первого до последнего дня. Все-таки занятный край, самобытный. Приеду в Иркутск -- постараюсь подробно записать все, восстановить в связной форме оставленные в Чите листки.
Как-то снова меркнет огонек, прельщавший, тянувший к себе. Какая-то бесцельность, темь. Ошибки, ошибки, тупик!
Сомнение, раздумье, почти уныние. И снова грустно, что забросил науку, переломил жизненный путь. Снова уйти бы в себя...
Быть может, вероятно, -- это временное настроение, снова втянусь в этот шум, в эту сутолоку борьбы. Но все нет уже той искренности, того воодушевления идеей, что было вот скоро год тому назад. Состарилась, полиняла идея -
Отцветает она, отцветает,
Потемнел белоснежный венок
И как будто весь мир увядает -
Средь гробов я стою одинок...
"Вечер настал. Простите мне печаль мою. Вечер настал. Простите мне, что настал вечер" (Ницше).
Голова сегодня не болит, ощущается лишь психическая усталость, упадок сил. Реакция на последнюю ночь в Чите, на вчерашнее утро. Хорошо бы скорее доехать -- и без препятствий. (1 ч. 15 м. д.).
3 декабря
Едем по берегу Байкала. Слева отвесная круча, высокая, в камнях, живописных, разноцветных -- то розовых, то бурых, -- с деревьями, хмурыми, соснами, елями и вкрапленными в них березками. Справа -- озеро, ясное, с зеленым отливом, блистающее солнечным отражением. Красота изумительная, захватывающая. (9 ч. утра).
Иркутск, 19 декабря
Именины. Деловой, обычный день, ничего или почти ничего праздничного. Грустно. Два заседания -- днем кадетский комитет, вечером инициативная группа по организации русско-японского сближения. Вдобавок, Наташа больна, лежит, кашель -- ничем не "ознаменован" день. Впрочем, был Надоеда*, все такой же, как в Перми, нелеп и скучен.
Да, большая разница с прошлым годом. Тревожные, но радостные, волнующие были дни. Ждали, чаяли освобождения -- и надежды, надежды, надежды... И уют был, помню, белая булка, обедня...
А сегодня не был в церкви, вчера -- тоже. Душа в делах, в заботах. И щемящая, тупая тревога, уныние. Вертится колесо, завертелся, -- что же делать? А финал ужасен, кругом разложение и смерть. Нет надежды на улучшение, нет веры в дело. Ошибались; приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке. Изворачиваешься, крутишься, чтобы "в общественной деятельности" оставаться самим собою, честным перед своей совестью -- все труднее и труднее приходится. Кризис назрел, душно в старой рамке. (11 ч. 44 м. в.).
Иркутск, 24 декабря
Решающая ночь. Вероятно, сегодня будет переворот. И, вероятно, удачный. У правительства нет опоры даже среди офицеров. Утром сообщен из поезда Верховного Правителя приказ о назначении Семенова командующим всеми дальневосточными, а также и иркутским военным округом. Если сегодня, самое позднее завтра, не будет переворота, послезавтра уже может оказаться поздно. А в Черемхове уже грозят "совдепизацией власти". Сегодня не дают электричества, на улице непроглядная темь -- лишний симптом.
На душе тоска, мутно. Одиноко. Одна лишь тень "весны", провозглашенной правительством, спугнула последние остатки государственных связей, и все расклеилось.
Снова февраль или октябрь, вернее, нечто среднее, пропорциональное между ними. (6 ч. 10 м. в.).
Иркутск, 24--25 декабря
Был в типографии, заходил в иркутский кадетский комитет. Ничего. На улицах несколько оживленнее, чем обычно, чаще автомобили, мотоциклы. Нередко встречаются солдаты одиночные с ружьями. Возвращаясь домой, встретил верхового -- скачет по направлению к центру. Будет ли что -- не поймешь. Ясно, что ни у кого охоты драться нет, и противники до смерти боятся друг друга. Повсюду царит мелкий бес, и, конечно, будет только справедливо, если большевики пройдутся здесь своей метлой.
Происходит занятная комбинация Колчака с Семеновым через головы Совета Министров. Вот и "программа" нового кабинета, вот и лозунг о "власти военной", которая, как известно, "да подчинится власти гражданской"! Это называется -- "жизнь сильнее нас"...
Дни тревожные, напряженные. Сгорает жизнь. (12 ч. 5 м. н.).
Иркутск, 25 декабря
Началось. Восстал 53-й полк, расположенный по ту сторону Ангары. С частью офицеров. Заняли вокзал, весь тот берег в их руках. В городе объявлено осадное положение, кругом патрули, выход на улицу запрещен после семи часов вечера. У правительства еще есть верные части. Надолго ли?
Часть эсеров арестована. Утром пришел в бюро. Оживление. Зашел Кочнев, потом Волков, Кудрявцев, Коробов1. Беседовали в моем кабинетике. Сообщали, что жребий брошен, и правительство решило бороться. Потом пошли к Червен-Водали1, кроме Кудрявцева. Пришли в Совет Министров -- Червен ведь теперь за председателя -- пришлось подождать, он говорил по прямому проводу. Зашли в канцелярию, она же приемная -- большая комната. Оживление, некоторая нервность, атмосфера большого дня. Расхаживают туда-сюда, беседуют, смотрят в окна, особенно когда показываются колонки солдат, мелькают знакомые лица: Фармаковский, Бурышкин1, Вяткин, чиновники и барышни, так привычные по белому дому в Омске. Но вот выходит Червен в сопровождении Антропова и неизбежного Язвицкого. Входим в его кабинет (уже без свиты), начинаем беседу. Присутствует, кроме нас пятерых, заместитель министра путей сообщения (фамилии не помню), что объясняется последним актом Совета Министров: власть передана тройке -- Червен, Ханжин (военный министр)1 и, вот, министр путей1. Для ориентации они держатся преимущественно вместе. Итак, приступая к разговору, я поздравил правительство с проявлением с его стороны решимости борьбы и заявил, что мы, чем можем, готовы ему помочь. Потом сообщил о тревожных телеграммах, полученных нами из Красноярска (образование социалистического "комитета общественной безопасности"), и о некоторых признаках подозрительного поведения здешнего начальника губернии Яковлева. Затем просил информировать нас. Червен начал отвечать с Красноярска: там действительно происходит смена власти, объясняемая неминуемостью скорого занятия города большевиками; но "революции", как в Иркутске, там нет. -- На этом месте вошел Гинс1 с проектом воззвания к населению. Прочитали, чуть-чуть подправили, одобрили, хотя написано весьма посредственно, но, как оказалось, лучше никто написать не смог: пробовал министр путей, забраковали, писал, конечно, Язвицкий -- тоже, тогда взялся Гинс, писал чуть ли не всю ночь; недаром и лицо осунувшееся, и под глазами синяки. Между прочим, его мало кто любит и почти все ругают. Перешли к главному. Семенов высылает сюда войска, японцы тоже шлют подкрепления. Броневые поезда уже у Байкала, в 70 верстах от Иркутска, но их задерживают чехи, определенно расположенные к мятежникам. Продержаться мы можем, но вряд ли долго, ибо в частях, усталых, и без того не совсем твердых, неизбежно начнется разложение. Третьяков1 спрашивал из Читы -- продержимся ли неделю. Червен ответил -- едва ли. Сегодня аппарат уже не работает. Японцы формально объявили нейтралитет, но держатся дружественно к нам, однако их мало. Чехи же заявили, что даже снимают с себя ответственность за поезд Верховного Правителя и готовы поручиться лишь за поезд с ценностями. Правительство (опять же Червен-Водали) ответило резко, что этого им ни Россия, ни, даст Бог, союзники не забудут. Вообще, насколько раньше настроение руководителей правительства внушало опасение ("керенщина", "слякоть"), настолько теперь чувствуется решимость, твердость. Слава Богу -- только не поздно ли?.. (11 ч. 45 м. н.).
Иркутск, 26--27 декабря
Масса впечатлений, переживаний. Все время -- в центре событий. С утра уже стало известно, что события приняли резко неблагоприятный оборот: союзники заявили, что не допустят штурма или обстрела вокзала, и на огонь по мятежникам ответят огнем чешские войска. Это сообщение было передано нашему военному командованию в три часа ночи. Правительственная тройка решила отменить уже подготовленный штурм. Конечно, это ухудшило положение. Мятежники накапливались путем вооружения рабочих, бывших солдат из окрестных деревень, правительственные войска от бездействия и напряжения могли начать поддаваться разложению и агитации. Семеновские части, по-видимому, не будут допущены сюда чехами, провода на запад и на восток перерезаны. Разговор с Семеновым был утром, он просил продержаться до 28-го. Потом связаться с ним уже не удалось. -- При такой обстановке в Совете Министров опять пошли соглашательские настроения. В бюро прибегал Б. и развивал соглашательский план, сам дрожит от страха. Тот же план одобрило и большинство Совета Министров. Он таков: власть передается земцам, Верховный Правитель отказывается от своего звания и передает его Деникину. Его неприкосновенность гарантируется, также и Пепеляева, находящегося в Мариинске где-то. Ценности передаются за границу, как общерусское достояние. Совету Министров и всякому, кто хочет, предоставляется право свободного выезда на Восток. Ну, вот в общем. Червен беседовал с земцами, излагал им этот план, они снесутся с повстанцами -- словом, уже нащупывается почва. Вечером в Совете Министров в составе Червена, Гинса, Бурышкина, Коробова и меня беседовали обо всем этом. Бурышкин в совершенно паническом настроении, бегает взад-вперед, кусает ногти и умоляюще требует капитуляции. Червен колеблется. Остальные -- решительно против. Но вот все как будто меняется к лучшему: союзники меняют позицию на более благоприятную нам... (2 ч. 35 м. н.).
Иркутск, 27 декабря
Часов около 7 с половиной вечера пришел с Коробовым в Совет Министров. У Червена сидели земцы. Вошли в залу, там встретили Волкова. Полумрак, на одном из столов лишь горела единственная свечка. В соседней комнате совсем темно... Мелькает силуэт Бурышкина, в панике носящегося по залу. Настроение угнетенное. "Каносса"1. Волков говорил о положении, плохо. Но в душе все-таки растет и крепнет протест против капитуляции, против соглашательства. Злоба против союзников, невыносимая, душит: "вторая Одесса, ... предатели".
Земцы уходят, мы идем в кабинет. Совещание. Много свечей, светло, садимся за стол. Беседа. Бурышкин нервно перебивает каждого, кто заикнется против соглашения. Наконец, сообщают, что вернулись наши парламентеры от союзников.
Из Совета Министров зашел в типографию, потом отправился в Модерн: там парламентеры в кабинете Ханжина давали тройке отчет1. Прихожу, захожу в дежурную комнату. Сидит Коробов. Говорит: "ну, положение несколько лучше". Оказывается, союзники предлагают соглашение на почве полного отказа от поддержки мятежников. Просят лишь передачи им управления магистралью от Красноярска до Мысовой, гарантируют очищение от повстанцев вокзала... Словом, предают эсеров, как утром предавали нас. Повсюду лица веселеют. Идем наверх, подают чай, Червен рассказывает, радостный, словно воскресший. Весь вопрос -- как поведут себя рядовые чехи. Жалеют, разумеется, что беседовали с земцами, наобещали... "Ну, слава Богу, хоть не дал я им гарантий!" Еще бы! Все-таки министры уже готовы были сдрейфить... (11 ч. 40 м. д.).
Иркутск, 29 декабря
Дальше -- больше. Идет восстание уже в самом городе, на улицах. Началось третьего дня в начале пятого часа вечера. После обеда у Зуды я сидел в бюро, писал передовую. Вдруг что-то вроде выстрелов совсем недалеко, на улице. Почему-то до сознания не дошло, продолжал писать. Но через несколько минут в типографии уже поднялась паника: "стреляют, пальба..." Наборщики хватают пальто, разбегаются по домам, помещение быстро пустеет. Посмотрел на улицу. Темнело, улица совсем пустая от публики, видно движение лишь солдат -- раскидываются цепями. Выстрелы. "Что за черт?.." Идти домой уже явно опасно. Остаемся с Наташей -- она тоже обедала. Совсем темнеет. Сидим наверху, у Зуды. Приходит Кудрявцев с патрулем из добровольческой дружины Ильина. Спрашиваем, в чем дело. -- "Восстал отряд особого назначения при Яковлеве, потом, кажется, перевезли с того берега отряд"... Ушел. Настроение отвратительное. Набились все в "Летучей вороне" ("Харчевня Зуды"), делать нечего, напряженно, под окнами постреливают то в одиночку, то залпами. Стали играть в карты, в "спекуляцию"... В одиннадцатом часу пошел в Совет Министров. Патруль пропустил. У Модерна спросил солдата, где председатель совета. Оказывается, в Модерне. Вошел. Там -- вооруженный лагерь. Повсюду везде солдаты с винтовками, там и сям -- пулеметы. Поднимаюсь по лестнице. У телефонной будки Червен, Ханжин. Нервно разгуливает Бурышкин. Увидел меня, порывисто спрашивает... Узнал от него, что восстала часть инструкторского батальона и часть отряда особого назначения. Передал дальше сведение, будто вокзал занят семеновцами... Потом пошел к Червену наверх, на третий этаж. Просидел больше часа. Приходил японец, майор Мике, привозил поправки союзников к нашему тексту соглашения о дороге. Сказал, что семеновцев на вокзале нет и что броневикам их предложено не продвигаться ближе Михалево. Держался весьма дружественно.
О нашем Парижском Совещании1 пишет: "Сазонов1 в политическом смысле -ramolli*. Львов мелкий хитрец, невежественный оппортунист, играющий налево и т.д.1 Нет ни одного сильного и надежного государственного человека. О Маклакове писать не хочется, до того он дрябл1. Бахметьев -- просто хам1".
Много грустного сообщает и насчет союзников. Главное: "Чтобы понять многое в союзной политике, надо знать, что Клемансо, Вильсон и Ллойд-Джордж, все трое, не любят России и боятся нашего усиления"...1
Милюков, по-видимому, тоже отнюдь не очарован политикой союзников, хотя непосредственных сведений от него нет. Но Сукин говорит, что "они там в Лондоне, как видно, потеряли головы: думают, что дело так плохо, что его спасти могут лишь некоторые новые комбинации"... Какие?..
Интересно бы узнать. "Германская ориентация?" Или... мир с Советами?
Узнаю коней ретивых...
Ну, а мы здесь все твердим союзнические зады и тянем вечную канитель, вконец разоряя страну... (10 ч. 5 м. в.).
Омск, 14 сентября
Продолжаются бои, перелома еще нет, напряженно. Большевики, как говорят, дерутся отлично, наши -- тоже. Большие сравнительно потери с обеих сторон. Мы взяли порядочно пленных. Офицеров и комиссаров расстреливают, вешают -- c'est l'usage* и ничего не поделаешь... С Деникинского фронта, кажется лучше...
Внутри -- усиливающееся злое чувство к союзникам за их политику расчленения России, за их равнодушие, за их невмешательство. В сущности, они, быть может, по своему и правы -- за чужой щекой зуб не болит, но, с другой стороны, когда болит зуб, нервы, как известно, сугубо расстроены. И естественно, ищешь врага...Наши неуспехи сильно затормозили дело. Опять же, изумительная ловкость большевиков...
Но как бы то ни было, антипатия ко всем союзникам (кроме Японии) растет в самых различных кругах -- от солдатских до ультра-политических -- и пропорционально усиливается интерес к Германии.
Большой успех имеет стихотворение поэта Г.Маслова "Парижанину", на днях напечатанное здесь в двух газетах рядом с телеграммой Бурцева1 о равнодушии к России французского делегата на мирной конференции г. Тардье. Вот эти стихи:
От хмеля победы горд,
Ты в веселом кафе сидишь,
Но скоро разгул обезумевших орд
Сметет одряхлевший Париж.
Банкир, убегая, уютное жилье
Запрет, тяжело дыша,
И наденет кружевное белье
Любовница апаша.
На аэроплане умчится Фош
Вербовать надежные полки,
А ты, парижанин, в каморке умрешь,
Изнывая от страха и тоски.
И будет снится в краю чужом
Париж, как русским Москва -
И мы мириться вас позовем
На Принцевы острова...
Везде с большим злорадством цитируются эти стихи, а в миссиях ими сильно недовольны. Несомненно, для "германской ориентации" почва становится все благоприятнее. Со своей стороны, в телеграфном агентстве, в прессе мы отнюдь не склонны замалчивать все возможности. Только бы до зимы кончилась гражданская бойня!..
Быть может, на днях начнем (Русское Бюро Печати) издавать свою газету "Русское Дело". Буду ее фактическим редактором. Не знаю -- хватит ли здесь литературных сил. А хорошо бы создать что-нибудь вроде "Накануне"!..1 Только что-то не пишутся статьи за последнее время, несколько раз принимался, ничего не выходит. Должно быть, устал, перестает работать голова. Отдохнуть бы... (10 ч. 5 м. в.).
Омск, 29 сентября
Радио большевиков становится исступленно, взвинчено в своей кровожадности, истерично -- нечто подобное было с советскими вождями осенью, вернее, поздним летом прошлого года, когда "чехи" взяли Симбирск, Казань и, казалось, угрожали Нижнему... Террор опять оживился до нелепости. В Москве расстреляли 67 человек -- раскрыли Национальный Центр1. Призывают "громы" на "ученых", "литераторов" -- словом, интеллигенцию. "Бей, губи их, злодеев проклятых".. Захлебывающаяся злоба, хрипящая... В ответ брошены бомбы на собрании коммунистов, есть убитые, раненые -- все второй и третий сорт1. Деникин -- на пол-дороге от Курска к Орлу, в опасности Воронеж, Мамонтов1 где-то в Тульской губернии, неуловимый, неуязвимый, словно Девет в бурскую войну1 -- да, революция в опасности. У нас -- тоже мало для них утешительного. Что будет? Опять спасутся? Ушли бы в Туркестан, к Индии... Стали бы восточным форпостом Великой России. Хорошо бы (10 ч. 50 м. в.).
Омск, 29 сентября
Конечно, много интересного приходится видеть и переживать. Если доведется выйти живым из этого водоворота -- какой прекрасный материал можно будет дать "Историческому Вестнику" или "Русской Старине"...1 Жаль, что трудно сейчас записывать -- и некогда, да нет, не столько некогда, сколько уж очень неподходящее для мемуарных записок состояние духа... Уж очень тревожно -- по всем направлениям, по всем этажам души: -- и о фронте, и о доме с домашними, и о Бюро, и о газете, и вот о комнате -- обо всем надо подумать, трудно не подумать. Живешь ведь прямо на вулкане, и живешь днями -- где уж тут сосредоточиться, запомнить, записать о том, о другом: о "министрах", о партии, об "общественных деятелях" и прочая, и прочая. А много любопытного. Все-таки живая история. Ну, конечно, за чертой еще интересней, еще "историчней". Но и здесь -- занятно. Все-таки многое проходит перед глазами, бросается в глаза. Записать бы... (11 ч. 30 м. н.).
Омск, 30 сентября
Длинные осенние вечера, газета не выходит и статей писать некуда, книг для занятий нет, английский язык одному изучать немыслимо, -- и в результате нечего делать. Иногда, впрочем, бывают Болдыревы, играем с ними в карты... Хочется заниматься по привычке: самое время...
Читаю Чехова, Вальтера Скотта, даже рассказики Прево. Уйти от сутолоки, от окружающего. Нет, все-таки устал. Нельзя так. И в то же время, конечно, спасибо и за это. Могло быть значительно хуже.
На службе -- обычно. Телеграммы, обзоры, нелады с Осведверхом и прочая. Ничего не трудно, но скучно, даже занятно: конкретно чувствуешь связь с центрами мира... Но... но чего-то хочется еще: газету свою? возвратиться к науке? Или -- просто домой, домой, в Москву, в Калугу...
Омск, 14 октября.
Выходит газета -- "Русское Дело" -- возни с нею без конца с утра до ночи. Ничего себе, хотя трудно здесь уберечься от налета провинциализма: везде ведь здесь третий сорт...
Пишу статьи, заказываю статьи, исправляю статьи. Кое-что все-таки выходит.
В партии тоже ничего себе. Выравнивается. Сегодня -- заседание -обсуждение телеграммы Деникину, в связи с его успехами, в связи с вопросом о взаимоотношении его с Омском.
Бои у Орла, бои недалеко от Брянска. Последнее радио передает, что большевики организуют сопротивление. Значит, новый рубеж. Если он будет сломлен, -- следующий будет уже у Тулы и Калуги! Занятно.
Стоят теплые, ясные осенние дни. Сегодня праздник, собираемся в рощу. В соборе обедня, потом парад крестовых дружин. Не пошел. (12 ч. 30 м. д.).
Омск, 29 октября
Объявлена "разгрузка" -- т.е. эвакуация -- Омска. На фронте плохо, "катастрофично". Падение Омска, очевидно, неминуемо. Армия обойдена с севера, с юга, быстро отступает. Совет Министров переезжает в Иркутск.
Что делать? Сегодня начинается паника. Вагона не дадут. Идти пешком?.. Холодно. Далеко ли дойдешь?.. Кругом восстания и, конечно, падение Омска -конец всей "омской комбинации". Тяжело. Последние дни в уюте, в тепле. Дров купили на днях, вставили рамы... Запаслись сахарком. Боже, опять горе, и на этот раз -- призрак полного тупика, смерти... Спасся в Москве, в Калуге, в Перми -- едва ли еще раз пройдет безнаказанно искушение судьбы. (8 ч. 45 м. у.).
Омск, 1--2 ноября
Опять, опять -- зигзаг... Ужасно... Устал. Омск, по-видимому, безнадежен. Завтра предположена наша эвакуация в Иркутск. Ночь. Собираемся. В последний раз -- уютная комнатка, обычно, самовар... Впрочем, уют нарушен, кругом мешки, корзины, на полу ненужные бумаги... Две свечи: на письменном столе и на ночном столике...
Ехать... В теплушке... Две недели, быть может, три, месяц... Быть может, погибнуть под откосом, в тайге, от бандитов. Ну, а если даже и приедем в Иркутск -- что дальше? Отсрочка?
Год, неделя или ночь...
Повсюду побеждают, разбит Юденич, отходит Деникин. Разбита контрреволюция... Ave, revollutio, morituri te salutant*. (1 ч. 50 м. н.).
Иркутск, 24--25 ноября
Иркутск. Ехали две недели -- от 4-го до 18-го, в теплушке, в поезде Управления Делами Совета Министров. Ничего себе, пожалуй, теперь даже приятно вспомнить -- все хорошо, что хорошо кончается. Гейнцы, Сверженский, Блюменталь, Сасонов, Сапир, Мразек, Ковалева, до Тайги Баранов, до Новониколаевска офицеры-картежники... Железная печь с ночными дежурствами, нары, кошма, кипяток, визиты в Экономическое Совещание, винт с Кролем1, Поленовым, Новиковым, Крольшей, генерал украинец Савицкий, политические разговоры... Болезнь Татьяны Евгеньевны, подозрения на сыпной тиф, трусливая докторша, проблема высадки, вошь у Мразека, выздоровление... Мало вестей, жалобы Победоносцева, а по существу, приятно, что едешь и отдыхаешь в блаженном неведении среди этих бесконечных, невероятных пространств...
...Там не будет газетных статей и отчетов...
Сначала -- дни степи, голой, ровной, как доска, как паркет, белой, холодной с ветром, выдувающим всякий уют, злым, омским... Потом -- дни тайги, скупые пейзажи, лески, чащи, береза, ель, сосна. Скудно... Неприютно и бедно в тебе!.. Но -- родное, даже и здесь родное, вот-вот мелькает картинка из Калужской губернии, Московской. Станции, продают разную приятную еду, гусей жареных, кур, куропаток. Расхватывают моментально. Вон студент из Экономического Совещания с гусиной дымящейся ногой в бумажном клочке, вон, счастливцы, достали четверть молока, вон туда в очереди за кипятком, рабочий из нашей типографии тащит печенку. Чекин с сыном в башлыках, сосредоточенные, серьезные, торопясь, направляются в третий класс... "Когда идем?". Никто не знает, все живут слухами, начиная с самого лошадиного министра Павлова и молоденького коменданта. Вот-вот тронемся. Жмутся у поезда, но все же несколько ухитряются остаться... После Красноярска дорожает хлеб, мясо, молоко, масло, дешевеют только папиросы, да еще появляются на станциях японские карамели и подчас яблоки... Тратятся, обильно утекают "эвакуационные"...
Иннокентьевская. Сведения чешских телеграмм о падении Омска. Узнаем это 18 ноября. Годовщина.
И вновь дни обычности, забот, тревог, опять политика, перспективы...
Иркутск. Голубоватая, прозрачная Ангара, главная, "Большая" улица, с первого взгляда и на минуту вдруг напомнившая Москву, после Омска неожиданно приятная печать традиции, органичности в улицах, во многих зданиях, церквах. Но все это, как и проблема комнаты, скоро уже позади, а на уме и на глазах -- чехи, "реконструкция" кабинета, экс-министры, Пепеляев, декларации и приказы, и... Семенов с желтым спасением1. В Читу! Рекомендательные письма от какого-то генерала с умными разговорами и раскрашенной женой, петушиные напутствия Х.Х., нашего великого правительственного инспиратора... -- ужели, и в самом деле ехать?.. Завтра дадут разрешение, завтра выясню...
А в Иркутске общее настроение, общая мечта -- мир, мир, конец войне. Словно перед 25 октябрем. Но фатально вертится колесо, размахалась рука -- и рвут свои мосты, истощаются, истребляются на радость друзьям и врагам. Глупо, и сам шебаршишься лишь по инерции, хотя и в уме, и на сердце -- иное чувство, иная мысль... (Ночь).
В поезде Чита -- Иркутск
1-го декабря
Еду из Читы обратно в Иркутск. В третьем классе, занял верхнее место. Ничего.
Настроение неважное, плохо спал, болит голова. Некоторый горький осадок на душе...
Туда ехал лучше. В особом вагоне второго класса, с Таскиным, Управляющим Забайкальской Областью1. Беседовали много, долго. Писал там впечатления, пришлось бросить. Жаль...
В общем, с Читою успел ознакомиться. Недурной городок в горах, сухой, свежий воздух, ясно. Любопытно, что на санях там не ездят никогда за отсутствием достаточного количества снега. С любого места города видны куски гор, покрытые седым лесом.
Конечно, чувствуется японское "влияние". То и дело проходят по улицам маленькие солдатики с маленькими красными погончиками, с красными кантами на фуражках. То там, то сям болтаются белые флаги с красными кружками посередине. Огромный дом в центре занят японским штабом.
Говорят, японцы очень хорошо относятся к населению, и нередко можно видеть, как они на улицах снабжают конфетами и подарками русских детей.
А поздно вечером в ярко освещенные окна какого-нибудь опрятного особнячка можно видеть нарядную смешанную группу японских и русских офицеров. Плакаты штаба тоже говорят о "дружественной Японии", и все эти лучи восходящего солнца уверенно и весело играют на этом тихом, уютном городке...
Много китайцев, бурят, чувствуется близость границы. Много русских офицеров -- "семеновцев". (1 ч. 45 м. д.). Сейчас проехали тоннель на Яблоновом хребте. На одной стороне надпись -- "к Атлантическому Океану", на другой -- "к Великому Океану". Темнеет, подъезжаем к разъезду, в домиках окна, лампы с зелеными абажурами (4 ч. 30 м. д.).
2 декабря
Скоро приедем в Верхнеудинск. Обычно, облачно, сыровато, тепло. Когда ехал туда, было лучше, свежее, колоритнее. В голове все время -- обрывки читинских впечатлений от первого до последнего дня. Все-таки занятный край, самобытный. Приеду в Иркутск -- постараюсь подробно записать все, восстановить в связной форме оставленные в Чите листки.
Как-то снова меркнет огонек, прельщавший, тянувший к себе. Какая-то бесцельность, темь. Ошибки, ошибки, тупик!
Сомнение, раздумье, почти уныние. И снова грустно, что забросил науку, переломил жизненный путь. Снова уйти бы в себя...
Быть может, вероятно, -- это временное настроение, снова втянусь в этот шум, в эту сутолоку борьбы. Но все нет уже той искренности, того воодушевления идеей, что было вот скоро год тому назад. Состарилась, полиняла идея -
Отцветает она, отцветает,
Потемнел белоснежный венок
И как будто весь мир увядает -
Средь гробов я стою одинок...
"Вечер настал. Простите мне печаль мою. Вечер настал. Простите мне, что настал вечер" (Ницше).
Голова сегодня не болит, ощущается лишь психическая усталость, упадок сил. Реакция на последнюю ночь в Чите, на вчерашнее утро. Хорошо бы скорее доехать -- и без препятствий. (1 ч. 15 м. д.).
3 декабря
Едем по берегу Байкала. Слева отвесная круча, высокая, в камнях, живописных, разноцветных -- то розовых, то бурых, -- с деревьями, хмурыми, соснами, елями и вкрапленными в них березками. Справа -- озеро, ясное, с зеленым отливом, блистающее солнечным отражением. Красота изумительная, захватывающая. (9 ч. утра).
Иркутск, 19 декабря
Именины. Деловой, обычный день, ничего или почти ничего праздничного. Грустно. Два заседания -- днем кадетский комитет, вечером инициативная группа по организации русско-японского сближения. Вдобавок, Наташа больна, лежит, кашель -- ничем не "ознаменован" день. Впрочем, был Надоеда*, все такой же, как в Перми, нелеп и скучен.
Да, большая разница с прошлым годом. Тревожные, но радостные, волнующие были дни. Ждали, чаяли освобождения -- и надежды, надежды, надежды... И уют был, помню, белая булка, обедня...
А сегодня не был в церкви, вчера -- тоже. Душа в делах, в заботах. И щемящая, тупая тревога, уныние. Вертится колесо, завертелся, -- что же делать? А финал ужасен, кругом разложение и смерть. Нет надежды на улучшение, нет веры в дело. Ошибались; приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке. Изворачиваешься, крутишься, чтобы "в общественной деятельности" оставаться самим собою, честным перед своей совестью -- все труднее и труднее приходится. Кризис назрел, душно в старой рамке. (11 ч. 44 м. в.).
Иркутск, 24 декабря
Решающая ночь. Вероятно, сегодня будет переворот. И, вероятно, удачный. У правительства нет опоры даже среди офицеров. Утром сообщен из поезда Верховного Правителя приказ о назначении Семенова командующим всеми дальневосточными, а также и иркутским военным округом. Если сегодня, самое позднее завтра, не будет переворота, послезавтра уже может оказаться поздно. А в Черемхове уже грозят "совдепизацией власти". Сегодня не дают электричества, на улице непроглядная темь -- лишний симптом.
На душе тоска, мутно. Одиноко. Одна лишь тень "весны", провозглашенной правительством, спугнула последние остатки государственных связей, и все расклеилось.
Снова февраль или октябрь, вернее, нечто среднее, пропорциональное между ними. (6 ч. 10 м. в.).
Иркутск, 24--25 декабря
Был в типографии, заходил в иркутский кадетский комитет. Ничего. На улицах несколько оживленнее, чем обычно, чаще автомобили, мотоциклы. Нередко встречаются солдаты одиночные с ружьями. Возвращаясь домой, встретил верхового -- скачет по направлению к центру. Будет ли что -- не поймешь. Ясно, что ни у кого охоты драться нет, и противники до смерти боятся друг друга. Повсюду царит мелкий бес, и, конечно, будет только справедливо, если большевики пройдутся здесь своей метлой.
Происходит занятная комбинация Колчака с Семеновым через головы Совета Министров. Вот и "программа" нового кабинета, вот и лозунг о "власти военной", которая, как известно, "да подчинится власти гражданской"! Это называется -- "жизнь сильнее нас"...
Дни тревожные, напряженные. Сгорает жизнь. (12 ч. 5 м. н.).
Иркутск, 25 декабря
Началось. Восстал 53-й полк, расположенный по ту сторону Ангары. С частью офицеров. Заняли вокзал, весь тот берег в их руках. В городе объявлено осадное положение, кругом патрули, выход на улицу запрещен после семи часов вечера. У правительства еще есть верные части. Надолго ли?
Часть эсеров арестована. Утром пришел в бюро. Оживление. Зашел Кочнев, потом Волков, Кудрявцев, Коробов1. Беседовали в моем кабинетике. Сообщали, что жребий брошен, и правительство решило бороться. Потом пошли к Червен-Водали1, кроме Кудрявцева. Пришли в Совет Министров -- Червен ведь теперь за председателя -- пришлось подождать, он говорил по прямому проводу. Зашли в канцелярию, она же приемная -- большая комната. Оживление, некоторая нервность, атмосфера большого дня. Расхаживают туда-сюда, беседуют, смотрят в окна, особенно когда показываются колонки солдат, мелькают знакомые лица: Фармаковский, Бурышкин1, Вяткин, чиновники и барышни, так привычные по белому дому в Омске. Но вот выходит Червен в сопровождении Антропова и неизбежного Язвицкого. Входим в его кабинет (уже без свиты), начинаем беседу. Присутствует, кроме нас пятерых, заместитель министра путей сообщения (фамилии не помню), что объясняется последним актом Совета Министров: власть передана тройке -- Червен, Ханжин (военный министр)1 и, вот, министр путей1. Для ориентации они держатся преимущественно вместе. Итак, приступая к разговору, я поздравил правительство с проявлением с его стороны решимости борьбы и заявил, что мы, чем можем, готовы ему помочь. Потом сообщил о тревожных телеграммах, полученных нами из Красноярска (образование социалистического "комитета общественной безопасности"), и о некоторых признаках подозрительного поведения здешнего начальника губернии Яковлева. Затем просил информировать нас. Червен начал отвечать с Красноярска: там действительно происходит смена власти, объясняемая неминуемостью скорого занятия города большевиками; но "революции", как в Иркутске, там нет. -- На этом месте вошел Гинс1 с проектом воззвания к населению. Прочитали, чуть-чуть подправили, одобрили, хотя написано весьма посредственно, но, как оказалось, лучше никто написать не смог: пробовал министр путей, забраковали, писал, конечно, Язвицкий -- тоже, тогда взялся Гинс, писал чуть ли не всю ночь; недаром и лицо осунувшееся, и под глазами синяки. Между прочим, его мало кто любит и почти все ругают. Перешли к главному. Семенов высылает сюда войска, японцы тоже шлют подкрепления. Броневые поезда уже у Байкала, в 70 верстах от Иркутска, но их задерживают чехи, определенно расположенные к мятежникам. Продержаться мы можем, но вряд ли долго, ибо в частях, усталых, и без того не совсем твердых, неизбежно начнется разложение. Третьяков1 спрашивал из Читы -- продержимся ли неделю. Червен ответил -- едва ли. Сегодня аппарат уже не работает. Японцы формально объявили нейтралитет, но держатся дружественно к нам, однако их мало. Чехи же заявили, что даже снимают с себя ответственность за поезд Верховного Правителя и готовы поручиться лишь за поезд с ценностями. Правительство (опять же Червен-Водали) ответило резко, что этого им ни Россия, ни, даст Бог, союзники не забудут. Вообще, насколько раньше настроение руководителей правительства внушало опасение ("керенщина", "слякоть"), настолько теперь чувствуется решимость, твердость. Слава Богу -- только не поздно ли?.. (11 ч. 45 м. н.).
Иркутск, 26--27 декабря
Масса впечатлений, переживаний. Все время -- в центре событий. С утра уже стало известно, что события приняли резко неблагоприятный оборот: союзники заявили, что не допустят штурма или обстрела вокзала, и на огонь по мятежникам ответят огнем чешские войска. Это сообщение было передано нашему военному командованию в три часа ночи. Правительственная тройка решила отменить уже подготовленный штурм. Конечно, это ухудшило положение. Мятежники накапливались путем вооружения рабочих, бывших солдат из окрестных деревень, правительственные войска от бездействия и напряжения могли начать поддаваться разложению и агитации. Семеновские части, по-видимому, не будут допущены сюда чехами, провода на запад и на восток перерезаны. Разговор с Семеновым был утром, он просил продержаться до 28-го. Потом связаться с ним уже не удалось. -- При такой обстановке в Совете Министров опять пошли соглашательские настроения. В бюро прибегал Б. и развивал соглашательский план, сам дрожит от страха. Тот же план одобрило и большинство Совета Министров. Он таков: власть передается земцам, Верховный Правитель отказывается от своего звания и передает его Деникину. Его неприкосновенность гарантируется, также и Пепеляева, находящегося в Мариинске где-то. Ценности передаются за границу, как общерусское достояние. Совету Министров и всякому, кто хочет, предоставляется право свободного выезда на Восток. Ну, вот в общем. Червен беседовал с земцами, излагал им этот план, они снесутся с повстанцами -- словом, уже нащупывается почва. Вечером в Совете Министров в составе Червена, Гинса, Бурышкина, Коробова и меня беседовали обо всем этом. Бурышкин в совершенно паническом настроении, бегает взад-вперед, кусает ногти и умоляюще требует капитуляции. Червен колеблется. Остальные -- решительно против. Но вот все как будто меняется к лучшему: союзники меняют позицию на более благоприятную нам... (2 ч. 35 м. н.).
Иркутск, 27 декабря
Часов около 7 с половиной вечера пришел с Коробовым в Совет Министров. У Червена сидели земцы. Вошли в залу, там встретили Волкова. Полумрак, на одном из столов лишь горела единственная свечка. В соседней комнате совсем темно... Мелькает силуэт Бурышкина, в панике носящегося по залу. Настроение угнетенное. "Каносса"1. Волков говорил о положении, плохо. Но в душе все-таки растет и крепнет протест против капитуляции, против соглашательства. Злоба против союзников, невыносимая, душит: "вторая Одесса, ... предатели".
Земцы уходят, мы идем в кабинет. Совещание. Много свечей, светло, садимся за стол. Беседа. Бурышкин нервно перебивает каждого, кто заикнется против соглашения. Наконец, сообщают, что вернулись наши парламентеры от союзников.
Из Совета Министров зашел в типографию, потом отправился в Модерн: там парламентеры в кабинете Ханжина давали тройке отчет1. Прихожу, захожу в дежурную комнату. Сидит Коробов. Говорит: "ну, положение несколько лучше". Оказывается, союзники предлагают соглашение на почве полного отказа от поддержки мятежников. Просят лишь передачи им управления магистралью от Красноярска до Мысовой, гарантируют очищение от повстанцев вокзала... Словом, предают эсеров, как утром предавали нас. Повсюду лица веселеют. Идем наверх, подают чай, Червен рассказывает, радостный, словно воскресший. Весь вопрос -- как поведут себя рядовые чехи. Жалеют, разумеется, что беседовали с земцами, наобещали... "Ну, слава Богу, хоть не дал я им гарантий!" Еще бы! Все-таки министры уже готовы были сдрейфить... (11 ч. 40 м. д.).
Иркутск, 29 декабря
Дальше -- больше. Идет восстание уже в самом городе, на улицах. Началось третьего дня в начале пятого часа вечера. После обеда у Зуды я сидел в бюро, писал передовую. Вдруг что-то вроде выстрелов совсем недалеко, на улице. Почему-то до сознания не дошло, продолжал писать. Но через несколько минут в типографии уже поднялась паника: "стреляют, пальба..." Наборщики хватают пальто, разбегаются по домам, помещение быстро пустеет. Посмотрел на улицу. Темнело, улица совсем пустая от публики, видно движение лишь солдат -- раскидываются цепями. Выстрелы. "Что за черт?.." Идти домой уже явно опасно. Остаемся с Наташей -- она тоже обедала. Совсем темнеет. Сидим наверху, у Зуды. Приходит Кудрявцев с патрулем из добровольческой дружины Ильина. Спрашиваем, в чем дело. -- "Восстал отряд особого назначения при Яковлеве, потом, кажется, перевезли с того берега отряд"... Ушел. Настроение отвратительное. Набились все в "Летучей вороне" ("Харчевня Зуды"), делать нечего, напряженно, под окнами постреливают то в одиночку, то залпами. Стали играть в карты, в "спекуляцию"... В одиннадцатом часу пошел в Совет Министров. Патруль пропустил. У Модерна спросил солдата, где председатель совета. Оказывается, в Модерне. Вошел. Там -- вооруженный лагерь. Повсюду везде солдаты с винтовками, там и сям -- пулеметы. Поднимаюсь по лестнице. У телефонной будки Червен, Ханжин. Нервно разгуливает Бурышкин. Увидел меня, порывисто спрашивает... Узнал от него, что восстала часть инструкторского батальона и часть отряда особого назначения. Передал дальше сведение, будто вокзал занят семеновцами... Потом пошел к Червену наверх, на третий этаж. Просидел больше часа. Приходил японец, майор Мике, привозил поправки союзников к нашему тексту соглашения о дороге. Сказал, что семеновцев на вокзале нет и что броневикам их предложено не продвигаться ближе Михалево. Держался весьма дружественно.