Вадим Фадин. Утонувшая память: Стихи разных лет

скучая, изучать стократ…
Когда в толпу направишь взгляд,
сплошь – одинокие мужчины.
 
   1974

«Башмаки растеряв на гаданье…»

 
Башмаки растеряв на гаданье —
босиком на жестокий мороз…
Я в Крещенье застрял в Магадане,
словно к снегу ступнями прирос.
 
 
Там, боясь захворать, самолёты
собрались в неподвижный кружок,
будто ждали смиренно кого-то,
кто б огонь в лётном поле разжёг.
 
 
Так случилась беда, так случилось,
что внезапно накрыла пурга.
Все сдавались – в расчете на милость
или на пресыщенье врага.
 
 
Мы, нечаянно сбитые в лагерь,
по утрам приникали к стеклу,
чтоб увидеть, как жёсткие флаги
всё еще улетают во мглу,
 
 
и бесцветная муть небосвода
означала в такие часы
перспективу лишенья свободы
возле взлётной глухой полосы.
 
 
Было слово красивое «рейсы»
далеко, как семнадцатый год…
И везде по России у рельсов
пропадал терпеливый народ,
 
 
кто куда – хоронить, на базары,
от жены, от тоски – за моря.
И ломились вокзалы, вокзалы,
лагеря, лагеря, лагеря.
 

   1976

«Безумие – защита от тепла…»

   Существует технический термин – теплозащита.

 
Безумие – защита от тепла
или – любви, как если бы избыток
возможен был, как будто пережиток
при непогоде – добрые дела.
 
 
Среди зимы – защита от добра?
Быть может, есть такой предмет науки.
Но кто-то мне отогревает руки
среди обледенелого двора.
 
 
Меня заводят в незнакомый дом,
поближе к печке придвигают кресло,
готовят чай: тепло уже воскресло,
течёт беседа. Суть, однако, в том,
 
 
что мне для испытания души
навязана к зиме теплозащита —
тулуп, где все отдушины зашиты
(для опыта все средства хороши):
 
 
я защищен от блага очага,
я защищен от чьей-то тёплой речи;
защита, угнетающая плечи,
хранит от друга, как и от врага,
 
 
и безразлично, падают слова
или на ветке каркает ворона.
Мне – от тепла глухую оборону
держать – и не подбрасывать дрова.
 
 
И видно: по ту сторону стекла
кого-то греться силой тащат черти…
Безумий много – от любви до смерти.
К чему ж ещё – защита от тепла?
 

   1977

«Удобный образ мира – три угла…»

 
Удобный образ мира – три угла,
как будто есть углы добра и зла
и разума – деление несложно,
и это всё была бы ложь, но
видны в теченье жизни три узла.
 
 
Любой – распутай, но не разорви,
не разруби, как сделает и школьник,
нарисовав обычный треугольник —
фигуру преткновения любви.
 
 
Фигура преткновения труда —
прямая;
с ней, однако же, беда —
ей противопоставлен сложный узел:
напряжена системой тяжких грузил,
нить в глубине растает без следа.
 
 
Все линии сойдутся впереди,
их начертить – рука вольнее ветра.
Отпразднуешь ошибки геометра,
лишь узел совести не береди.
 

   1977

«Что за проводы? Раз – навсегда…»

 
Что за проводы? Раз – навсегда?
С глаз долой – и отбой, слава Богу?
Только странно раскисла дорога
и от горя горят провода.
 
 
Никогда не проститься навек,
нужных слов не вместят телеграммы,
и любая дорога упрямо
в прежний дом приведёт на ночлег.
 
 
В старом доме – уют и тепло,
и, не помня о времени года,
захочу, чтоб была непогода на дворе – чтобы долго мело.
 
 
Не смутит завыванье трубы,
чей-то бег по грохочущей жести.
Растеряв нехорошие вести,
где-то навзничь полягут столбы.
 

   1973

«Мимо окон, оступаясь в снег…»

 
Мимо окон, оступаясь в снег,
проплывает пьяный человек.
Еле-еле – шапка на затылке.
В безнадёжных поисках бутылки
он забрёл в какой-то прошлый век.
 
 
Денег в доме снова ни гроша,
век проходит мимо, не спеша,
нет нужды в особом просвещенье;
дело только в лёгкости верченья —
как на острие карандаша.
 
 
Вольность мысли кажется близка
только меж застольем и постелью,
и у горла копится тоска
верным обещанием похмелья
в безнадёжных поисках куска.
 

   1977

«Мороз давно рисует по стеклу…»

 
Мороз давно рисует по стеклу,
и облака никак не сходят с неба.
Иду бродить до вечера по снегу,
вконец истосковавшись по теплу,
 
 
надеясь: улыбнётся во дворе
мне девушка, закутанная в шубку,
и ласково переиначит в шутку
мои слова о чёрном ноябре.
 
 
А может быть, другая подойдёт
и скажет, слог растягивая длинно,
что был мороз и вот сладка рябина
и на исходе високосный год.
 

   1972

ИЗ КНИГИ «ПУТИ ДЕРЕВЬЕВ»

«Я могу написать проливные стихи…»

 
Я могу написать проливные стихи,
те, которые пахнут полынью и мятой,
те, в которых поют по утрам петухи
и лоснится ковыль, сапогами примятый.
 
 
Я могу написать снеговые слова
и стихи сине-бело-зелёного цвета,
те, в которых у ели бела голова,
а над нею – по-прежнему синее лето,
и матёрые ели – отцы, пастухи —
гонят стало зелёных ельчат по оврагу.
 
 
Я могу написать
в четырёх измереньях стихи,
но нигде не достану такую бумагу.
 

   1962

ФОРМА ВОДЫ

 
Тени имеют форму людей
и форму ступней – следы,
и мы замечаем, что наши
идеи имеют форму среды.
 
 
Воде диктует форму сосуд,
свободу её крадя,
а верную форму воды несут
лишь круглые капли дождя.
 
 
И если отпустят дождь или гром
мысли из наших голов,
мы их увидим в небе своём
в виде воздушных шаров.
 

   1964

«Я – житель города…»

 
Я – житель города.
Ни разу
не видел, как растут подснежники.
Я видел, как лежат булыжники,
и знаю, где лежат бумажники,
но не узнал нехитрой нежности,
под снегом спрятанной от глаза.
 
 
А в городе растут насмешники
и, как ростки под талым снегом,
скрывают теплоту под смехом.
 

   1964

«Деревянные игрушки…»

 
Деревянные игрушки
прямо с машины
свалены в угол,
одинаково беспомощные, смешные,
похожие друг на друга.
 
 
Девушка, не похожая ни на кого,
единственная для тебя,
дарит тебе ни с того ни с сего
одного из этих деревянных ребят.
 
 
Человечек, пришедший из лесов,
из страны зелёных игл,
внезапно обретает лицо,
становится твоим идолом.
 
 
Единственный твой божок,
как никто другой,
как никто любой,
от случайностей тебя бережёт —
и тебя, и твою любовь,
 
 
и ты забываешь, что где-то на складе,
грубо в корзины накиданы,
лежат не проданные за день
точно такие же идолы.
 

   1963

«В тайге живёт смешной народец…»

 
В тайге живет смешной народец;
бывает, в сумраке лесном
копнёшь, и вдруг в руке – уродец,
нелепый добродушный гном.
 
 
Вот ручки-крючки, ножки-плети,
а голова – в земле, в траве,
но знайте: тайны долголетья
хранятся в этой голове.
 
 
Корявые тельца женьшеня
не рвутся в наши руки лечь
и учат нас долготерпенью,
умело избегая встреч,
 
 
а вы – найдите их, сумейте,
пусть незаметен лёгкий след —
ищите, ведь секрет бессмертья
для них давно уж не секрет.
 
 
Их можно услыхать случайно:
шуршат, шуршат из-под пенька
друг дружке —
всё про эти тайны…
А мы – не знаем языка.
 

   1968

ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА

 
Зачем ты сожгла мою кожу?
Удобную, добрую кожу,
которую спрятал я плохо?
Вот в зеркале я – непохожий,
как будто случайный прохожий:
чужой, неуклюжий и плоский.
Теперь мне не стать уже прежним,
надолго останусь любимым —
покорным и трезвым,
и пресным,
а прежним – лишь где-то в глубинах.
И ты не осталась такой же:
другая – неуловимо.
Ночами тоскую по коже,
в какой ты меня не любила.
 

   1965

«Дерево с рыжей девчоночьей чёлкой…»

 
Дерево с рыжей девчоночьей чёлкой
горячие взгляды бросает лукаво.
Горящее дерево машет руками
и пальцами громко щёлкает.
 
 
Поодаль девочка смотрит на пламя.
Ей весело очень и страшно немножко.
Она головой качает плавно
и невольно топает ножкой
в такт движениям дерева.
 
 
Но вот,
словно пчёлы из жаркого улья,
взмывают лоскутики пепла серого,
и дерево превращается в угли.
 
 
А девочка перед зеркалом, дома,
мастерит себе рыжую чёлку,
и на паркете танцует долго,
и пальцами громко щёлкает.
 

   1966

«Это вовсе не кровь на снегу…»

   П. Антокольскому

 
Это вовсе не кровь на снегу,
это птицы клевали калину.
Это солнце щупальцем длинным
завершает дневную дугу.
На снегу разлетается блик,
он сейчас шаловлив и столик,
искры сыплются в радостном ритме,
и со мной о новаторской рифме
говорит самый добрый старик.
Я попал в расколдованный круг;
понимаю – поэма не вышла,
и потом неожиданно слышу:
«Вам бы нужно влюбиться, мой друг».
Мне бы нужно дождаться мечты,
потому что без нежности женщин
с каждым годом становится меньше
очень нужной стихам теплоты.
Мне бы жить в незнакомых краях,
задыхаться от свежего ветра
и побольше бы слушаться мэтра,
изучая значки на полях,
и в ночи, приковавшись к столу,
мять стихов непослушную глину,
вспоминая, как светит калина
алой искрой на снежном полу.
 

   1963

«Я круг расколдовал…»

 
Я круг расколдовал.
Зачем я сделал это? —
свершилось вмиг, а миг – неповторим.
И помощи не ждал, и не просил совета —
один сидел и мучился над ним.
 
 
Из колеи привычной жизни выбит,
я ворожил не покладая рук,
и впереди неясно брезжил выход —
преодолеть проклятый этот круг.
 
 
И вот распались колдовские цепи,
где мнился выход – ярко грянул свет,
и вот уже ни выхода, ни цели,
ни круга заколдованного нет.
 
 
Брожу без дела: кажется, навеки
утрачен смысл завтрашнего дня.
Одна надежда – встретить человека,
кто смог бы вновь заколдовать меня.
 

   1965

«Есть музеи различных культур…»

 
Есть музеи различных культур
и великих людей,
галереи картин,
галереи скульптур
и хранилища редких идей.
Есть музей янтаря.
Там застыли в густой желтизне,
вместе с камнем под лампой горя,
насекомые,
словно во сне.
Там на камне – узоры веков,
это – древние, мудрые мысли.
Не прочесть их, не перечислить —
если б вырвать их из оков!
Вот музей янтаря.
А музей января?
А седые морозные окна?
Неужели нигде на земле
не хранится узор на стекле,
нанесённый дыханием женщин?