Страница:
Выше цитировалось сообщение «Сказания» о том, что Мамай шел на Москву, дабы изгнать русских князей и сесть на их место. Цель эта была поставлена, надо думать, генуэзцами, ибо ханы Золотой Орды никогда не имели подобных намерений. Все это объясняет главную «загадку», почему Русь только один раз за почти два с половиной столетия «монгольской эпохи» вышла в широкое поле для смертельной схватки. В связи с этим нельзя не упомянуть, что преподобный Сергий Радонежский за какое-то время до Куликовской битвы отказался благословить великого князя на войну с Мамаем. В одной из рукописей жития величайшего русского святого приведено его прямое возражение Дмитрию Ивановичу: «…Пошлина (исконный порядок, установление) твоя държит (удерживает, препятствует), покорятися ордынскому царю должно». Нет оснований сомневаться, что преподобный Сергий действительно сказал так. Однако, по всей вероятности, слова эти были произнесены за какое-то немалое время до Куликовской битвы, когда в Троицкой обители еще не уяснили, что представляет собой в действительности Мамай, и видели в нем традиционного хана Золотой Орды, «царя». Накануне же Куликовской битвы Сергий Радонежский сказал совсем иное: «Подобает ти, господине, пещися о врученном от Бога христоименитому стаду. Пойди противу безбожных, и Богу помогающи ти, победиши».
В связи с этим весьма многозначительно то место из «Сказания», где сообщается о реакции рязанского князя Олега на выступление Дмитрия Ивановича против Мамая. Я стремился на протяжении своей работы цитировать «Сказание» в подлиннике, полагая, что древнерусская речь понятна и без перевода. Но эпизод с Олегом сложен по языку, и потому привожу его в переводе М.Н. Тихомирова.
Узнав о решении московского князя, Олег говорит: «Я раньше думал, что не следует русским князьям противиться восточному царю. А ныне как понять? Откуда такая помощь Дмитрию Ивановичу?…» И бояре его (Олега) сказали ему: «…в вотчине великого князя близ Москвы живет монах, Сергием зовут, очень прозорливый. Тот вооружил его и дал ему пособников из своих монахов».
Куликовская битва имела всемирное значение. Об этом провозглашено в «Задонщине» (близкий текст есть и в списках «Сказания»). После победы Руси, утверждается здесь, «шибла (понеслась) слава к Железным Вратам и к Караначи, к Риму и к Кафе по морю, и к Торнаву и оттоле ко Царьграду». Таким образом, указаны три направления пути славы: на восток – к Дербенту и Ургенчу (столице Хорезма), которые входили тогда в «монгольский мир», на запад, в католический мир – к Риму через Кафу (связывание Кафы с папским Римом многозначительно), и на православный юг – через древнюю болгарскую столицу Тырново к Константинополю.
Кто-то может подумать, что утверждение о столь широком распространении «славы» всего лишь торжественная риторика, – и глубоко ошибется, ибо весть о разгроме Мамая достигла и куда более дальних городов, нежели названные в «Задонщине». Так, об этом писал в расположенном в 1500 километрах к югу от Ургенча, уже недалеко от Индийского океана, городе Ширазе виднейший персидский историк конца XIV – начала XV века Низам-ад-дин Шами. И на южном направлении эта «слава» достигла города, расположенного в 1500 километрах к югу от Константинополя: о разгроме Мамая сказано в трактате жившего в Каире выдающегося арабского историка Ибн-Халдуна (1332–1406). Что же касается Константинополя, огромное значение Куликовской битвы сознавали там во всей полноте.
О Куликовской битве писал, например, ее современник монах-францисканец и хронист Дитмар Любекский, а позднее обобщающую характеристику в своем сочинении «Вандалия» дал ей виднейший германский историк XV века Альберт Кранц – «декан духовного капитула» Гамбурга, то есть второе лицо в католической иерархии этого германского города: «В это время между русскими и татарами произошло величайшее в памяти людей сражение… Победители русские захватили немалую добычу… Но недолго русские радовались этой победе, потому что татары, соединившись с литовцами, устремились за русскими, уже возвращавшимися назад, и добычу, которую потеряли, отняли и многих из русских, повергнув, убили. Было это в 1381 году (ошибка на один год. – В.К.) после рождения Христа. В это время в Любеке собрался съезд и сходка всех городов общества, которое называется Ганза».
Сведения о битве были получены, очевидно, от ганзейских купцов, торговавших с Новгородом, о чем писал С.Н. Азбелев, специально изучавший вопрос о роли новгородцев в Куликовской битве.
В сообщении Альберта Кранца, доказывает С.Н. Азбелев, речь идет «о нападении литовского войска на новгородский отряд, возвращавшийся… в Новгород вдоль литовского рубежа. Весьма возможно, что справедливо и дополнительное указание Кранца, который пишет, что в этом нападении участвовали также и татары: часть бежавших с Куликова поля татар могла присоединиться к литовским отрядам… Сохранилась запись Епифания Премудрого, датированная 20 сентября 1380 года (т. е. через 12 дней после Куликовской битвы): «… весть приде, яко литва грядут с агаряны (т. е. с татарами)»… Однако столкновение с новгородцами, очевидно, исчерпало военный потенциал литовского войска.
Германская информация о великой битве особенно существенна в том отношении, что иерарх католической Церкви Альберт Кранц явно недоволен победой русских в «величайшем в памяти людей» сражении и не без злорадства сообщает о мести победителям, стремясь к тому же преувеличить ее действительные масштабы и значение. Между тем в монгольском мире, не говоря уже о византийском, православном мире, разгром Мамая был воспринят совсем по-иному.
И еще одно. В знаменитом сборнике Владимира Даля «Пословицы русского народа» содержится (даже в двух вариантах) пословица: «Много нам бед наделали – хан крымский да папа римский». Объединение, сближение столь далеких друг от друга, казалось бы, не имеющих ничего общего источников «бед» было бы не очень логично, если бы не имела места та историческая реальность, о которой идет речь и которая запечатлелась так или иначе в сказаниях о Куликовской битве, где связаны, соединены хозяин Крыма Мамай, «фряжская» Кафа и Рим. Я отнюдь не утверждаю, что приведенная пословица непосредственно отразила события 1380 года, но все же считаю возможным усматривать здесь своего рода след исторической памяти о тех временах.
Не исключено, что некоторые читатели воспримут как некую странность или даже нелепость объединение в 1370-х годах Запада (прежде всего генуэзцев) с азиатской Мамаевой Ордой в походе на Русь. Но есть ведь и другой, позднейший – и не менее яркий – пример: объединение Запада с Турецкой империей в Крымской войне против России в 1850-х годах (и опять-таки «узел» – Крым!). Сопоставление этих событий способно многое прояснить. И такого рода ситуация может возникнуть и в наше время. Куликовская битва – не только слава прошлых времен, но и урок на будущее.
Преподобный Иосиф Волоцкий и его время[35]
В связи с этим весьма многозначительно то место из «Сказания», где сообщается о реакции рязанского князя Олега на выступление Дмитрия Ивановича против Мамая. Я стремился на протяжении своей работы цитировать «Сказание» в подлиннике, полагая, что древнерусская речь понятна и без перевода. Но эпизод с Олегом сложен по языку, и потому привожу его в переводе М.Н. Тихомирова.
Узнав о решении московского князя, Олег говорит: «Я раньше думал, что не следует русским князьям противиться восточному царю. А ныне как понять? Откуда такая помощь Дмитрию Ивановичу?…» И бояре его (Олега) сказали ему: «…в вотчине великого князя близ Москвы живет монах, Сергием зовут, очень прозорливый. Тот вооружил его и дал ему пособников из своих монахов».
Куликовская битва имела всемирное значение. Об этом провозглашено в «Задонщине» (близкий текст есть и в списках «Сказания»). После победы Руси, утверждается здесь, «шибла (понеслась) слава к Железным Вратам и к Караначи, к Риму и к Кафе по морю, и к Торнаву и оттоле ко Царьграду». Таким образом, указаны три направления пути славы: на восток – к Дербенту и Ургенчу (столице Хорезма), которые входили тогда в «монгольский мир», на запад, в католический мир – к Риму через Кафу (связывание Кафы с папским Римом многозначительно), и на православный юг – через древнюю болгарскую столицу Тырново к Константинополю.
Кто-то может подумать, что утверждение о столь широком распространении «славы» всего лишь торжественная риторика, – и глубоко ошибется, ибо весть о разгроме Мамая достигла и куда более дальних городов, нежели названные в «Задонщине». Так, об этом писал в расположенном в 1500 километрах к югу от Ургенча, уже недалеко от Индийского океана, городе Ширазе виднейший персидский историк конца XIV – начала XV века Низам-ад-дин Шами. И на южном направлении эта «слава» достигла города, расположенного в 1500 километрах к югу от Константинополя: о разгроме Мамая сказано в трактате жившего в Каире выдающегося арабского историка Ибн-Халдуна (1332–1406). Что же касается Константинополя, огромное значение Куликовской битвы сознавали там во всей полноте.
О Куликовской битве писал, например, ее современник монах-францисканец и хронист Дитмар Любекский, а позднее обобщающую характеристику в своем сочинении «Вандалия» дал ей виднейший германский историк XV века Альберт Кранц – «декан духовного капитула» Гамбурга, то есть второе лицо в католической иерархии этого германского города: «В это время между русскими и татарами произошло величайшее в памяти людей сражение… Победители русские захватили немалую добычу… Но недолго русские радовались этой победе, потому что татары, соединившись с литовцами, устремились за русскими, уже возвращавшимися назад, и добычу, которую потеряли, отняли и многих из русских, повергнув, убили. Было это в 1381 году (ошибка на один год. – В.К.) после рождения Христа. В это время в Любеке собрался съезд и сходка всех городов общества, которое называется Ганза».
Сведения о битве были получены, очевидно, от ганзейских купцов, торговавших с Новгородом, о чем писал С.Н. Азбелев, специально изучавший вопрос о роли новгородцев в Куликовской битве.
В сообщении Альберта Кранца, доказывает С.Н. Азбелев, речь идет «о нападении литовского войска на новгородский отряд, возвращавшийся… в Новгород вдоль литовского рубежа. Весьма возможно, что справедливо и дополнительное указание Кранца, который пишет, что в этом нападении участвовали также и татары: часть бежавших с Куликова поля татар могла присоединиться к литовским отрядам… Сохранилась запись Епифания Премудрого, датированная 20 сентября 1380 года (т. е. через 12 дней после Куликовской битвы): «… весть приде, яко литва грядут с агаряны (т. е. с татарами)»… Однако столкновение с новгородцами, очевидно, исчерпало военный потенциал литовского войска.
Германская информация о великой битве особенно существенна в том отношении, что иерарх католической Церкви Альберт Кранц явно недоволен победой русских в «величайшем в памяти людей» сражении и не без злорадства сообщает о мести победителям, стремясь к тому же преувеличить ее действительные масштабы и значение. Между тем в монгольском мире, не говоря уже о византийском, православном мире, разгром Мамая был воспринят совсем по-иному.
И еще одно. В знаменитом сборнике Владимира Даля «Пословицы русского народа» содержится (даже в двух вариантах) пословица: «Много нам бед наделали – хан крымский да папа римский». Объединение, сближение столь далеких друг от друга, казалось бы, не имеющих ничего общего источников «бед» было бы не очень логично, если бы не имела места та историческая реальность, о которой идет речь и которая запечатлелась так или иначе в сказаниях о Куликовской битве, где связаны, соединены хозяин Крыма Мамай, «фряжская» Кафа и Рим. Я отнюдь не утверждаю, что приведенная пословица непосредственно отразила события 1380 года, но все же считаю возможным усматривать здесь своего рода след исторической памяти о тех временах.
Не исключено, что некоторые читатели воспримут как некую странность или даже нелепость объединение в 1370-х годах Запада (прежде всего генуэзцев) с азиатской Мамаевой Ордой в походе на Русь. Но есть ведь и другой, позднейший – и не менее яркий – пример: объединение Запада с Турецкой империей в Крымской войне против России в 1850-х годах (и опять-таки «узел» – Крым!). Сопоставление этих событий способно многое прояснить. И такого рода ситуация может возникнуть и в наше время. Куликовская битва – не только слава прошлых времен, но и урок на будущее.
Преподобный Иосиф Волоцкий и его время[35]
Общеизвестно сочетание слов, несущее в себе проникновенный смысл (пусть не сразу всецело ясный) и покоряющую красоту, – СВЯТАЯ РУСЬ…
Это словосочетание, разумеется, вовсе не имеет в виду, что в жизни нашей страны господствуют или хотя бы преобладают духовная высота и праведность; оно обозначает глубокую – редко предстающую с очевидностью – основу многовекового исторического бытия, основу, которая в конечном счете спасала Россию в годины тяжелейших бед и роковых испытаний. Согласно народному изречению, даже и село не стоит без праведника. И уж, несомненно, не устояла бы без своей – чаще всего невидимой – святости огромная страна с труднейшей исторической судьбой.
Надеюсь, не будет неуместным краткое обращение к новейшей истории Отечества. 27 апреля 1970 года, в канун 25-летия Победы в Великой Отечественной войне, главнейший герой этой войны, маршал Г.К. Жуков, отвечал на вопрос журналиста:
«– Какие из человеческих чувств, по-вашему, сильнее всего пробудила в людях война?
– Особо я сказал бы об очень обострившемся во время войны чувстве любви к Отечеству. Это чувство, естественное для каждого человека, глубокими корнями уходит в историю… И, вполне понятно, в суровый час мы вспомнили все, чем Родина наша законно может гордиться».
Георгий Константинович, родившийся в 1896 году, вырос в истинно православной семье; по воспоминаниям его родственников известно, что в юные годы он постоянно посещал московский Успенский собор, о котором преподобный Иосиф Волоцкий писал в свое время как о «велицей церкви, сияющей посреди всея Рускыя земля». После 1917 года будущий маршал вместе со всей страной пережил трагическую богоборческую эпоху, но роковая война 1941–1945 годов, по его приведенному признанию, побудила его – как и «каждого человека» – «вспомнить все», что «глубокими корнями уходит в историю», и в этой же беседе он сказал: «Для нашей Родины всегда будет святым день 9 мая».
То есть понятие о «святом» жило в его сознании, и, рассказывая в другой раз о Параде Победы, маршал Жуков не мог не упомянуть следующее: «Грянули мощные и торжественные звуки столь дорогой для каждой русской души мелодии «Славься!» Глинки»,[36] – мелодии, конечно же, воистину православной… И вполне естественно, что любимая дочь маршала, Мария Георгиевна, стала и верной дочерью православной Церкви, не мыслящей себя вне Святой Руси…
Об этом следовало сказать, дабы было ясно: несмотря на все «богоборческие» призывы и интенсивнейшую «антирелигиозную» пропаганду после 1917 года, Святая Русь – пусть и подспудно, «невидимо» – существовала всегда. А теперь обратимся к далеким временам.
Давно осознано, что периодом полного и особенно широкого проявления русской святости была эпоха середины XIV – середины XVI веков; кстати сказать, само словосочетание «Святая Русь» иногда употребляют именно по отношению к бытию страны в эту двухсотлетнюю эпоху, в течение которой Русь превратилась из составной части Монгольской империи, одного из «улусов» Золотой Орды, в великую державу, имевшую основания называться высоким наименованием Третий Рим…
Внимательно вглядываясь в ход отечественной истории с середины XIV до середины XVI века, мы всецело убеждаемся, что свершившееся тогда поистине поражающее «превращение» было бы абсолютно невозможным, немыслимым без подвижнической деятельности целого сонма обладавших высшей духовной энергией людей во главе с величайшим из них – преподобным Сергием Радонежским, который именно в середине XIV века стал игуменом основанного им Троицкого монастыря – признанного «главы» русских монастырей. В продолжение этой эпохи на всем тогдашнем пространстве Руси – вплоть до расположенных почти у Северного полярного круга Соловецких островов – было создано более 200 монастырей, излучавших и сеявших окрест себя духовность, праведность, благочестие, культуру (воплощавшуюся в самом их зодческом облике и в иконописи, в церковном песнопении и словесности).
Многие и многие основатели и подвижники этих монастырей – среди них очень весомое место занимали непосредственные соратники, ученики и, далее, ученики учеников преподобного Сергия – причислены к лику святых, причем в этом выражались нередко не только воля церковной иерархии, но и сложившееся в самой жизни народное мнение.
Одним из таких людей и был преподобный Иосиф Волоцкий. И, не умаляя достоинства многих других праведников и подвижников той эпохи, все же вполне уместно сразу вслед за именем преподобного Сергия Радонежского поставить имя преподобного Иосифа Волоцкого, которому посвящено это сочинение, – хотя такое «решение» в Новейшее время, в XIX–XX веках, не раз оспаривалось – о чем речь впереди. Преподобный Иосиф родился почти через полвека после кончины преподобного Сергия, но как бы обрел живую связь с ним, избрав своим наставником преподобного Пафнутия Боровского, который воспринял духовное наследие Сергия от его непосредственного ученика по имени Никита, ставшего старцем Высоцкого монастыря в городе Боровск.
В трех верстах от этого города, в селе Кудинове, родился в 1394 году (то есть через два года после Сергиевой кончины) Парфений, в монашестве принявший имя Пафнутий и основавший впоследствии около Боровска новый монастырь. Этот наставник преподобного Иосифа Волоцкого сам являл собой одного из достойнейших подвижников той эпохи, хранивших в своей духовной памяти Сергиевы заветы, которые в полной мере воспринял от него молодой Иосиф.
Вот выразительный ряд фактов. Преподобный Сергий вырос, как известно, в селении Радонеж, всего в трех верстах от которого находился Хотьковский Покровский монастырь. В этом монастыре были погребены родители Сергия, а его старший брат Стефан стал его иноком. Казалось бы, Сергий – тогда еще юноша, носивший мирское имя Варфоломей, решив уйти в монастырь, должен был оказаться именно в Покровском, куда и звал его настойчиво старший брат. Но преподобный уговорил Стефана основать новый монастырь, для чего братья, как сказано в Сергиевом житии, «обходиста по лесом многа места и последи (наконец) приидоша на едино место пустыни, в чащах леса».[37] Тем самым преподобный возжег в лесной «пустыни» новый светильник на Руси, который дал позднее великий свет Троице-Сергиевой лавры.
Путь преподобного Иосифа поначалу был иным: он пробыл немало лет в созданном преподобным Пафнутием монастыре, а после кончины преподобного сам стал игуменом. Однако в 1479 году он, как сообщается в «Волоколамском патерике», «отъиде в лес града Волока Ламска и вселися в пустыню…».[38] Этот неожиданный поступок (оставить уже высокопрославленный монастырь, где Иосиф к тому же был игуменом, и как бы начать все сначала!) объясняют различными обстоятельствами, но есть достаточные основания полагать, что главной причиной было все же стремление следовать по пути преподобного Сергия и создать именно в лесной пустыни новый монастырь, который уже при жизни Иосифа стал исключительно ценимым на Руси источником духовного света.
Стоит также отметить, что преподобный Сергий хотя и создал свой монастырь в лесной пустыни, но все же, в отличие от многих других основателей монастырей, недалеко (в 15 верстах) от Радонежа, где прошли его отрочество и ранняя юность. Последовал Сергию и Иосиф, когда решил создать новый монастырь: избранная им лесная пустынь находилась поблизости (в 12 верстах) от его родного селения Язвище.
Многозначительно и другое «совпадение» в судьбах преподобных Сергия и Иосифа. Упомянутый родной брат первого из них, Стефан, не выдержал тягот жизни в создаваемом в лесной пустыни Троицком монастыре и вскоре ушел в Москву, где сумел достичь очень высокого положения – стал духовником самого великого князя Семена Гордого. Между тем преподобный Сергий позднее отказался принять даже настоятельно предлагавшийся ему сан Митрополита Всея Руси и до конца жизни пребывал в своей Троице.
То же мы видим в судьбе преподобного Иосифа: его брат Вассиан еще при его жизни принял сан архиепископа Ростовского (третий по значению в тогдашней церковной иерархии), между тем нет ровно никаких сведений о намерениях Волоцкого игумена ради высокого положения оставить свой монастырь, в котором он пребывал в течение тридцати пяти лет, вплоть до самой своей кончины. И, конечно же, служение преподобных Сергия и Иосифа в их лесных обителях имело неоценимое, ни с чем не сравнимое значение и для духовного, и для целостного исторического бытия страны; именно в таких обителях творилась Святая Русь во всем ее существе. Вполне закономерно, например, что именно преподобный Сергий был вдохновителем величайшего, чтимого во всем мире иконописца Андрея Рублева; в свою очередь, с преподобным Иосифом нераздельно связан второй гениальный русский иконописец – Дионисий.
Наконец, и Сергий, и Иосиф сыграли исключительно важную роль в преодолении тяжелейших испытаний, выпавших на долю Руси в их времена: первый – в победе над полчищами Мамая (притом это было не только воинским, но и духовным сражением, о чем подробно говорится в моем сочинении «Истинный смысл и значение Куликовской битвы»), а второй – в борьбе и победе над тем, по его слову, «отступничеством» от Христа, которое вошло в историю под названием «ересь жидовствующих» (то, что Иосифово противостояние этой «ереси» было именно тяжелейшим сражением и подвигом, будет показано в дальнейшем). Эти «соответствия» судеб и деяний Сергия Радонежского и Иосифа Волоцкого в высшей степени многозначительны; трудно указать других последователей создателя Троицкого монастыря, чьи жития столь же подобны его житию. Сообщить об этом было далеко не лишним, помимо прочего, и потому, что многие авторы Новейшего времени пытались как раз резко противопоставлять преподобных Сергия и Иосифа, который якобы «разрушал традиции преподобного Сергия».[39]
Насколько это не соответствует действительности, неоспоримо свидетельствует тщательно изученный в наше время состав библиотеки, созданной в Иосифовом монастыре в XV–XVI веках: в более чем четверти ее книг прославляется преподобный Сергий Радонежский![40] Кстати сказать, еще более резко противопоставляли Иосифа Волоцкого его наиболее высокочтимому современнику – преподобному Нилу Сорскому. Но об этом речь пойдет далее. Обратимся к самой личности преподобного Иосифа.
В семилетнем возрасте Иван был отдан в учение старцу Волоколамского Крестовоздвиженского монастыря Арсению Леженке и, проявив редкостные способности, быстро и в совершенстве овладел чтением, письмом, риторикой (то есть умением строить свою речь по законам логики и красоты), а затем и началами богословия. К восемнадцати годам он решает всецело посвятить себя служению православию и отправляется в Саввин Тверской монастырь к именитому старцу Варсонофию Неумою.
Однако общий строй жизни в этом монастыре не пришелся по душе Ивану Санину, и вскоре он, по совету Варсонофия, ушел отсюда на двести верст к югу, в Боровск, – в монастырь преподобного Пафнутия, бывшего, как уже сказано, учеником непосредственного ученика Сергия Радонежского – старца Никиты. Здесь Иван Санин 13 февраля 1460 года принял монашество под именем Иосифа.
В монастыре Иосиф, помимо истового богослужения, занимался тяжелым физическим трудом – и, кстати сказать, продолжал это, будучи игуменом Боровского и позднее Волоколамского монастырей. Благодаря высоким достоинствам и выдающейся просвещенности Иосиф стал ближайшим доверенным лицом игумена Пафнутия, а после его кончины (1 мая 1478 года) по праву занял его место. Но в 1479 году Иосиф, как уже сказано, покидает Боровский монастырь. В целом ряде сочинений этот поступок Иосифа объясняют исключительно его конфликтом (далеко не последним) с великим князем Иваном III, который ущемлял интересы монастыря, – о чем с горечью писал и сам Иосиф.
И уход его под Волоколамск стремятся целиком объяснить тем, что Иосиф оказался там как бы в ином государственном образовании – Волоцком княжестве, где правил брат Ивана III Борис Васильевич, отстаивавший свою «суверенность» – независимость от Москвы.
Нельзя отрицать, что это было одной из причин поступка Иосифа, но все же главной целью было, очевидно, создание нового монастыря. Это явствует из того факта, что, прежде чем уйти из Боровска под Волоколамск, Иосиф в течение долгого времени посещал различные монастыри, дабы познакомиться с их устройством. Так, он странствовал в продолжение года с близким ему старцем Боровского монастыря Герасимом, выдавая себя за его ученика и выполняя в посещаемых им монастырях «черные работы». Дело в том, что, если бы Иосиф являлся в другие монастыри как игумен одной из известнейших обителей, его принимали бы в них «официально», и он не смог бы познать их бытие во всех его – в том числе и не лучших – проявлениях. Наиболее благоприятное (или даже единственно благоприятное) впечатление произвел на Иосифа Кирилло-Белозерский монастырь, основанный в 1397 году близким сподвижником Сергия Радонежского преподобным Кириллом.
Эти странствия преподобного Иосифа были бы непонятны, если бы смысл его ухода из Боровского монастыря целиком заключался в том, чтобы оказаться во владениях волоцкого князя, а не Ивана III, который к тому же вовсе не желал отстранения Иосифа от игуменства в Боровском монастыре и после его «исчезновения» объявил боровским монахам: «Нет вам игумена опричь Иосифа» и распорядился о розыске «беглеца».[42] Иосифовы странствия явно свидетельствуют, как представляется, что главная и истинная его цель заключалась именно в создании нового – и, разумеется, совершенного – монастыря, а выбор «пустыни» недалеко от Волоколамска, не принадлежавшего тогда к Великому княжеству Московскому, был обусловлен, надо думать, не столько желанием уйти из-под власти Ивана III, сколько стремлением вернуться в свой родной край. В житии преподобного Иосифа говорится, что он избрал место для нового монастыря, «зная пустыню лесну зело, сущу близ достояниа отец его».[43]
1 июня 1479 года Иосиф прибыл в Волоколамскую землю, 6 июня началось строительство первой монастырской церкви – пока деревянной – Успения Богоматери, и уже 15 августа она была освящена. Позднее, в июне 1484 года, начала воздвигаться каменная церковь (освящена в декабре 1485-го), и ее фрески и иконы создал великий Дионисий, с которым Иосиф тесно сблизился еще в Боровском монастыре.
В Иосифовом монастыре воцарился строгий, даже суровый устав. Монахи не могли иметь никакой личной собственности и, помимо длительных богослужений, были обязаны заниматься разнообразным физическим трудом, от чего не уклонялся и сам игумен. «На трапезе… ястие же и питие всем равно, яково пред игуменом, тако и пред всеми братиями»,[44] – сообщает «Волоколамский патерик». Было обязательно и самое простое единое для всех одеяние. Никто не мог без разрешения отлучаться из монастыря и т. п. И в этом заключалась глубокая истина: люди, всецело посвятившие свою жизнь служению Богу, должны отречься от всех земных желаний и интересов. Монастырь был подлинной Христовой общиной, действительным братством во Христе, воплощением реального устремления к святости. И ощущаемая людьми близость монастыря к Богу приводила к тому, что, несмотря на всю суровость устава, в Иосифову обитель нередко переходили монахи из имевших менее строгие порядки обителей, вызывая даже ревнивое недовольство иных церковных деятелей…
Высочайшая духовность Иосифова монастыря влекла к нему множество богатых людей, вносивших в его казну крупные вклады, и благодаря наличию больших денежных и иных средств Иосифов монастырь мог заниматься самой широкой благотворительностью, подкрепляя свое духовное воздействие на окрестное население «практической» заботой о нем – прежде всего о нищих, немощных, пострадавших от неурожаев.
Стремившийся к полной объективности историк А.А. Зимин, тщательно изучив эту, как сказали бы теперь, «социальную» роль Иосифова монастыря, писал: «С самого начала своего пребывания в Волоцком княжестве он (Иосиф. – В.К.) организует кредит обнищавшим крестьянам. Значительные средства монастыря тратились на прокормление нищих… на трапезе собиралось до 600–700 человек, а в праздники было и того больше. Незадолго перед смертью Иосифа… был сильный голод… В монастырь стекалось ежедневно по 400–500 человек голодающих. По приказу Иосифа были розданы все монастырские хлебные запасы, а деньги истрачены на покупку зерна – монастырь даже вынужден был занимать деньги у соседей…»
Помимо того, преподобный Иосиф с успехом воздействовал на тех, кто обладал богатством и властью. «Когда до Иосифа, – писал А.А. Зимин, – дошли слухи о тяжелом положении холопов и крестьян у одного вельможи, то он ему отправил послание, в котором проводилась мысль о «миловании» рабов. Эта же мысль развивалась и в ряде других посланий. Обосновывал он ее ссылками на Священное Писание: «Понеже вси есмя создани рукою Божиею, и вси плоть едина… и вси в руце Господни: его же хощет обнищивает и его же хощет обогатит». И «на Страшном Судищи Христове несть раб ни же свободна, но каждо по своим делом приимет…». Когда в 1512 г. в Дмитрове был голод, Иосиф обратился к князю Юрию Ивановичу (сыну Ивана III. – В.К.) с посланием, в котором просил… установить твердую цену на хлеб… Такого характера деятельность волоцкого игумена, конечно, оказывала влияние на положение крестьянства у соседей и вотчинников. Последние вынуждены были улучшать условия их жизни, ибо в противном случае у крестьян оставалась всегда возможность бежать под защиту монастыря».[45]
Это словосочетание, разумеется, вовсе не имеет в виду, что в жизни нашей страны господствуют или хотя бы преобладают духовная высота и праведность; оно обозначает глубокую – редко предстающую с очевидностью – основу многовекового исторического бытия, основу, которая в конечном счете спасала Россию в годины тяжелейших бед и роковых испытаний. Согласно народному изречению, даже и село не стоит без праведника. И уж, несомненно, не устояла бы без своей – чаще всего невидимой – святости огромная страна с труднейшей исторической судьбой.
Надеюсь, не будет неуместным краткое обращение к новейшей истории Отечества. 27 апреля 1970 года, в канун 25-летия Победы в Великой Отечественной войне, главнейший герой этой войны, маршал Г.К. Жуков, отвечал на вопрос журналиста:
«– Какие из человеческих чувств, по-вашему, сильнее всего пробудила в людях война?
– Особо я сказал бы об очень обострившемся во время войны чувстве любви к Отечеству. Это чувство, естественное для каждого человека, глубокими корнями уходит в историю… И, вполне понятно, в суровый час мы вспомнили все, чем Родина наша законно может гордиться».
Георгий Константинович, родившийся в 1896 году, вырос в истинно православной семье; по воспоминаниям его родственников известно, что в юные годы он постоянно посещал московский Успенский собор, о котором преподобный Иосиф Волоцкий писал в свое время как о «велицей церкви, сияющей посреди всея Рускыя земля». После 1917 года будущий маршал вместе со всей страной пережил трагическую богоборческую эпоху, но роковая война 1941–1945 годов, по его приведенному признанию, побудила его – как и «каждого человека» – «вспомнить все», что «глубокими корнями уходит в историю», и в этой же беседе он сказал: «Для нашей Родины всегда будет святым день 9 мая».
То есть понятие о «святом» жило в его сознании, и, рассказывая в другой раз о Параде Победы, маршал Жуков не мог не упомянуть следующее: «Грянули мощные и торжественные звуки столь дорогой для каждой русской души мелодии «Славься!» Глинки»,[36] – мелодии, конечно же, воистину православной… И вполне естественно, что любимая дочь маршала, Мария Георгиевна, стала и верной дочерью православной Церкви, не мыслящей себя вне Святой Руси…
Об этом следовало сказать, дабы было ясно: несмотря на все «богоборческие» призывы и интенсивнейшую «антирелигиозную» пропаганду после 1917 года, Святая Русь – пусть и подспудно, «невидимо» – существовала всегда. А теперь обратимся к далеким временам.
Давно осознано, что периодом полного и особенно широкого проявления русской святости была эпоха середины XIV – середины XVI веков; кстати сказать, само словосочетание «Святая Русь» иногда употребляют именно по отношению к бытию страны в эту двухсотлетнюю эпоху, в течение которой Русь превратилась из составной части Монгольской империи, одного из «улусов» Золотой Орды, в великую державу, имевшую основания называться высоким наименованием Третий Рим…
Внимательно вглядываясь в ход отечественной истории с середины XIV до середины XVI века, мы всецело убеждаемся, что свершившееся тогда поистине поражающее «превращение» было бы абсолютно невозможным, немыслимым без подвижнической деятельности целого сонма обладавших высшей духовной энергией людей во главе с величайшим из них – преподобным Сергием Радонежским, который именно в середине XIV века стал игуменом основанного им Троицкого монастыря – признанного «главы» русских монастырей. В продолжение этой эпохи на всем тогдашнем пространстве Руси – вплоть до расположенных почти у Северного полярного круга Соловецких островов – было создано более 200 монастырей, излучавших и сеявших окрест себя духовность, праведность, благочестие, культуру (воплощавшуюся в самом их зодческом облике и в иконописи, в церковном песнопении и словесности).
Многие и многие основатели и подвижники этих монастырей – среди них очень весомое место занимали непосредственные соратники, ученики и, далее, ученики учеников преподобного Сергия – причислены к лику святых, причем в этом выражались нередко не только воля церковной иерархии, но и сложившееся в самой жизни народное мнение.
Одним из таких людей и был преподобный Иосиф Волоцкий. И, не умаляя достоинства многих других праведников и подвижников той эпохи, все же вполне уместно сразу вслед за именем преподобного Сергия Радонежского поставить имя преподобного Иосифа Волоцкого, которому посвящено это сочинение, – хотя такое «решение» в Новейшее время, в XIX–XX веках, не раз оспаривалось – о чем речь впереди. Преподобный Иосиф родился почти через полвека после кончины преподобного Сергия, но как бы обрел живую связь с ним, избрав своим наставником преподобного Пафнутия Боровского, который воспринял духовное наследие Сергия от его непосредственного ученика по имени Никита, ставшего старцем Высоцкого монастыря в городе Боровск.
В трех верстах от этого города, в селе Кудинове, родился в 1394 году (то есть через два года после Сергиевой кончины) Парфений, в монашестве принявший имя Пафнутий и основавший впоследствии около Боровска новый монастырь. Этот наставник преподобного Иосифа Волоцкого сам являл собой одного из достойнейших подвижников той эпохи, хранивших в своей духовной памяти Сергиевы заветы, которые в полной мере воспринял от него молодой Иосиф.
Вот выразительный ряд фактов. Преподобный Сергий вырос, как известно, в селении Радонеж, всего в трех верстах от которого находился Хотьковский Покровский монастырь. В этом монастыре были погребены родители Сергия, а его старший брат Стефан стал его иноком. Казалось бы, Сергий – тогда еще юноша, носивший мирское имя Варфоломей, решив уйти в монастырь, должен был оказаться именно в Покровском, куда и звал его настойчиво старший брат. Но преподобный уговорил Стефана основать новый монастырь, для чего братья, как сказано в Сергиевом житии, «обходиста по лесом многа места и последи (наконец) приидоша на едино место пустыни, в чащах леса».[37] Тем самым преподобный возжег в лесной «пустыни» новый светильник на Руси, который дал позднее великий свет Троице-Сергиевой лавры.
Путь преподобного Иосифа поначалу был иным: он пробыл немало лет в созданном преподобным Пафнутием монастыре, а после кончины преподобного сам стал игуменом. Однако в 1479 году он, как сообщается в «Волоколамском патерике», «отъиде в лес града Волока Ламска и вселися в пустыню…».[38] Этот неожиданный поступок (оставить уже высокопрославленный монастырь, где Иосиф к тому же был игуменом, и как бы начать все сначала!) объясняют различными обстоятельствами, но есть достаточные основания полагать, что главной причиной было все же стремление следовать по пути преподобного Сергия и создать именно в лесной пустыни новый монастырь, который уже при жизни Иосифа стал исключительно ценимым на Руси источником духовного света.
Стоит также отметить, что преподобный Сергий хотя и создал свой монастырь в лесной пустыни, но все же, в отличие от многих других основателей монастырей, недалеко (в 15 верстах) от Радонежа, где прошли его отрочество и ранняя юность. Последовал Сергию и Иосиф, когда решил создать новый монастырь: избранная им лесная пустынь находилась поблизости (в 12 верстах) от его родного селения Язвище.
Многозначительно и другое «совпадение» в судьбах преподобных Сергия и Иосифа. Упомянутый родной брат первого из них, Стефан, не выдержал тягот жизни в создаваемом в лесной пустыни Троицком монастыре и вскоре ушел в Москву, где сумел достичь очень высокого положения – стал духовником самого великого князя Семена Гордого. Между тем преподобный Сергий позднее отказался принять даже настоятельно предлагавшийся ему сан Митрополита Всея Руси и до конца жизни пребывал в своей Троице.
То же мы видим в судьбе преподобного Иосифа: его брат Вассиан еще при его жизни принял сан архиепископа Ростовского (третий по значению в тогдашней церковной иерархии), между тем нет ровно никаких сведений о намерениях Волоцкого игумена ради высокого положения оставить свой монастырь, в котором он пребывал в течение тридцати пяти лет, вплоть до самой своей кончины. И, конечно же, служение преподобных Сергия и Иосифа в их лесных обителях имело неоценимое, ни с чем не сравнимое значение и для духовного, и для целостного исторического бытия страны; именно в таких обителях творилась Святая Русь во всем ее существе. Вполне закономерно, например, что именно преподобный Сергий был вдохновителем величайшего, чтимого во всем мире иконописца Андрея Рублева; в свою очередь, с преподобным Иосифом нераздельно связан второй гениальный русский иконописец – Дионисий.
Наконец, и Сергий, и Иосиф сыграли исключительно важную роль в преодолении тяжелейших испытаний, выпавших на долю Руси в их времена: первый – в победе над полчищами Мамая (притом это было не только воинским, но и духовным сражением, о чем подробно говорится в моем сочинении «Истинный смысл и значение Куликовской битвы»), а второй – в борьбе и победе над тем, по его слову, «отступничеством» от Христа, которое вошло в историю под названием «ересь жидовствующих» (то, что Иосифово противостояние этой «ереси» было именно тяжелейшим сражением и подвигом, будет показано в дальнейшем). Эти «соответствия» судеб и деяний Сергия Радонежского и Иосифа Волоцкого в высшей степени многозначительны; трудно указать других последователей создателя Троицкого монастыря, чьи жития столь же подобны его житию. Сообщить об этом было далеко не лишним, помимо прочего, и потому, что многие авторы Новейшего времени пытались как раз резко противопоставлять преподобных Сергия и Иосифа, который якобы «разрушал традиции преподобного Сергия».[39]
Насколько это не соответствует действительности, неоспоримо свидетельствует тщательно изученный в наше время состав библиотеки, созданной в Иосифовом монастыре в XV–XVI веках: в более чем четверти ее книг прославляется преподобный Сергий Радонежский![40] Кстати сказать, еще более резко противопоставляли Иосифа Волоцкого его наиболее высокочтимому современнику – преподобному Нилу Сорскому. Но об этом речь пойдет далее. Обратимся к самой личности преподобного Иосифа.
* * *
Он родился 12 ноября 1439 года[41] в селе Язвище вблизи города Волоколамска. До принятия монашеского имени Иосиф его звали Иван Иванович Санин.В семилетнем возрасте Иван был отдан в учение старцу Волоколамского Крестовоздвиженского монастыря Арсению Леженке и, проявив редкостные способности, быстро и в совершенстве овладел чтением, письмом, риторикой (то есть умением строить свою речь по законам логики и красоты), а затем и началами богословия. К восемнадцати годам он решает всецело посвятить себя служению православию и отправляется в Саввин Тверской монастырь к именитому старцу Варсонофию Неумою.
Однако общий строй жизни в этом монастыре не пришелся по душе Ивану Санину, и вскоре он, по совету Варсонофия, ушел отсюда на двести верст к югу, в Боровск, – в монастырь преподобного Пафнутия, бывшего, как уже сказано, учеником непосредственного ученика Сергия Радонежского – старца Никиты. Здесь Иван Санин 13 февраля 1460 года принял монашество под именем Иосифа.
В монастыре Иосиф, помимо истового богослужения, занимался тяжелым физическим трудом – и, кстати сказать, продолжал это, будучи игуменом Боровского и позднее Волоколамского монастырей. Благодаря высоким достоинствам и выдающейся просвещенности Иосиф стал ближайшим доверенным лицом игумена Пафнутия, а после его кончины (1 мая 1478 года) по праву занял его место. Но в 1479 году Иосиф, как уже сказано, покидает Боровский монастырь. В целом ряде сочинений этот поступок Иосифа объясняют исключительно его конфликтом (далеко не последним) с великим князем Иваном III, который ущемлял интересы монастыря, – о чем с горечью писал и сам Иосиф.
И уход его под Волоколамск стремятся целиком объяснить тем, что Иосиф оказался там как бы в ином государственном образовании – Волоцком княжестве, где правил брат Ивана III Борис Васильевич, отстаивавший свою «суверенность» – независимость от Москвы.
Нельзя отрицать, что это было одной из причин поступка Иосифа, но все же главной целью было, очевидно, создание нового монастыря. Это явствует из того факта, что, прежде чем уйти из Боровска под Волоколамск, Иосиф в течение долгого времени посещал различные монастыри, дабы познакомиться с их устройством. Так, он странствовал в продолжение года с близким ему старцем Боровского монастыря Герасимом, выдавая себя за его ученика и выполняя в посещаемых им монастырях «черные работы». Дело в том, что, если бы Иосиф являлся в другие монастыри как игумен одной из известнейших обителей, его принимали бы в них «официально», и он не смог бы познать их бытие во всех его – в том числе и не лучших – проявлениях. Наиболее благоприятное (или даже единственно благоприятное) впечатление произвел на Иосифа Кирилло-Белозерский монастырь, основанный в 1397 году близким сподвижником Сергия Радонежского преподобным Кириллом.
Эти странствия преподобного Иосифа были бы непонятны, если бы смысл его ухода из Боровского монастыря целиком заключался в том, чтобы оказаться во владениях волоцкого князя, а не Ивана III, который к тому же вовсе не желал отстранения Иосифа от игуменства в Боровском монастыре и после его «исчезновения» объявил боровским монахам: «Нет вам игумена опричь Иосифа» и распорядился о розыске «беглеца».[42] Иосифовы странствия явно свидетельствуют, как представляется, что главная и истинная его цель заключалась именно в создании нового – и, разумеется, совершенного – монастыря, а выбор «пустыни» недалеко от Волоколамска, не принадлежавшего тогда к Великому княжеству Московскому, был обусловлен, надо думать, не столько желанием уйти из-под власти Ивана III, сколько стремлением вернуться в свой родной край. В житии преподобного Иосифа говорится, что он избрал место для нового монастыря, «зная пустыню лесну зело, сущу близ достояниа отец его».[43]
1 июня 1479 года Иосиф прибыл в Волоколамскую землю, 6 июня началось строительство первой монастырской церкви – пока деревянной – Успения Богоматери, и уже 15 августа она была освящена. Позднее, в июне 1484 года, начала воздвигаться каменная церковь (освящена в декабре 1485-го), и ее фрески и иконы создал великий Дионисий, с которым Иосиф тесно сблизился еще в Боровском монастыре.
В Иосифовом монастыре воцарился строгий, даже суровый устав. Монахи не могли иметь никакой личной собственности и, помимо длительных богослужений, были обязаны заниматься разнообразным физическим трудом, от чего не уклонялся и сам игумен. «На трапезе… ястие же и питие всем равно, яково пред игуменом, тако и пред всеми братиями»,[44] – сообщает «Волоколамский патерик». Было обязательно и самое простое единое для всех одеяние. Никто не мог без разрешения отлучаться из монастыря и т. п. И в этом заключалась глубокая истина: люди, всецело посвятившие свою жизнь служению Богу, должны отречься от всех земных желаний и интересов. Монастырь был подлинной Христовой общиной, действительным братством во Христе, воплощением реального устремления к святости. И ощущаемая людьми близость монастыря к Богу приводила к тому, что, несмотря на всю суровость устава, в Иосифову обитель нередко переходили монахи из имевших менее строгие порядки обителей, вызывая даже ревнивое недовольство иных церковных деятелей…
Высочайшая духовность Иосифова монастыря влекла к нему множество богатых людей, вносивших в его казну крупные вклады, и благодаря наличию больших денежных и иных средств Иосифов монастырь мог заниматься самой широкой благотворительностью, подкрепляя свое духовное воздействие на окрестное население «практической» заботой о нем – прежде всего о нищих, немощных, пострадавших от неурожаев.
Стремившийся к полной объективности историк А.А. Зимин, тщательно изучив эту, как сказали бы теперь, «социальную» роль Иосифова монастыря, писал: «С самого начала своего пребывания в Волоцком княжестве он (Иосиф. – В.К.) организует кредит обнищавшим крестьянам. Значительные средства монастыря тратились на прокормление нищих… на трапезе собиралось до 600–700 человек, а в праздники было и того больше. Незадолго перед смертью Иосифа… был сильный голод… В монастырь стекалось ежедневно по 400–500 человек голодающих. По приказу Иосифа были розданы все монастырские хлебные запасы, а деньги истрачены на покупку зерна – монастырь даже вынужден был занимать деньги у соседей…»
Помимо того, преподобный Иосиф с успехом воздействовал на тех, кто обладал богатством и властью. «Когда до Иосифа, – писал А.А. Зимин, – дошли слухи о тяжелом положении холопов и крестьян у одного вельможи, то он ему отправил послание, в котором проводилась мысль о «миловании» рабов. Эта же мысль развивалась и в ряде других посланий. Обосновывал он ее ссылками на Священное Писание: «Понеже вси есмя создани рукою Божиею, и вси плоть едина… и вси в руце Господни: его же хощет обнищивает и его же хощет обогатит». И «на Страшном Судищи Христове несть раб ни же свободна, но каждо по своим делом приимет…». Когда в 1512 г. в Дмитрове был голод, Иосиф обратился к князю Юрию Ивановичу (сыну Ивана III. – В.К.) с посланием, в котором просил… установить твердую цену на хлеб… Такого характера деятельность волоцкого игумена, конечно, оказывала влияние на положение крестьянства у соседей и вотчинников. Последние вынуждены были улучшать условия их жизни, ибо в противном случае у крестьян оставалась всегда возможность бежать под защиту монастыря».[45]